Мракобес Хаецкая Елена
Иеронимус шевельнулся. Он вдруг ощутил свой возраст, свой живот, мешки под глазами.
Валентин смотрел на него с бесконечной любовью.
– Я помню каждое ваше слово.
– А я не помню, – признал Иеронимус.
– Я был в яме вместе с другими мертвецами. Всех нас охватило отчаяние. У меня была библия, солдаты бросили ее в яму вслед за трупами. Я раскрыл книгу и стал читать. Я читал пророка Иезекииля. – Валентин покусал бледные губы, припоминая текст. – «Пошлю на него моровую язву…» Они слушали, и в их сердца возвращалась надежда, хотя было очень страшно. И когда я споткнулся посреди строки, чей-то голос ИЗВНЕ произнес: «И узнают, что я – Господь». В то мгновение мне показалось, что сам Господь говорит со мной.
– А это был всего лишь монах-бродяга, – сказал Иеронимус. – Который присел перекусить на братской могиле. И знал библию достаточно хорошо, чтобы закончить цитату. Только и всего.
– На долю секунды вы были для меня Богом, – серьезно сказал Валентин. – Этого довольно, чтобы помнить вас остаток вечности.
Он склонился головой на колени к Иеронимусу. И Иеронимус положил ладонь на растрепанные светлые волосы и так остался сидеть, вдыхая острый запах могильной земли.
Через день рябой Балатро объявил, что знает более короткий путь до Страсбурга, чем тот, который предлагает Варфоломей. Наместник, прознав про то, подскочил к комедианту и вступил с ним в ожесточенный спор. Они чертили карту на земле, выкладывали схемы палочками и листьями, яростно забивали очередную схему ногами, чтобы нарисовать ее заново – более точно.
Бальтазар Фихтеле слушал, пытался вникать, но не смог. Плюнул. Остальные, поняв, что спор надолго, запалили с утра костер и взялись за карты.
Прошло никак не меньше часа, прежде чем наместник, весь красный, вспотевший, будто камни таскал, подал сигнал к выступлению. Кто победил в споре, осталось неясным. Подозревали, что Балатро.
Выбрали проселочную дорогу, отходящую от главного тракта. Арделио прикрикнул на лошадь, заставляя повернуть с удобной грунтовки. Телега, раскачиваясь и подпрыгивая, затряслась по колее, куда осенним ветром навалило веток. Слышно было, как в телеге ругается Клотильда.
Ремедий так и не понял, кем приходится девица двум комедиантам – сестрой, возлюбленной? Улучив момент, спросил ее об этом. Она пожала плечами.
– И то, и другое, – был странный ответ.
– Кому? – поразился Ремедий.
– Обоим, – не моргнув глазом, сказала девица. И глядя на лицо Ремедия, расхохоталась.
На рассвете следующего дня Витвемахер куда-то ушел. Вернулся через час, лицо имел чрезвычайно таинственное. О чем-то пошептался с Варфоломеем, разбудив его. Тот слушал, кивал. Потом растолкал остальных благочестивых братьев. Комедианты продолжали спать сном невинности. Громким шепотом торжественно объявил, что по дороге сюда движется купеческий караван и предстоит спасти десяток заблудших душ.
Купцы показались через полчаса. И товарец-то, судя по всему, завалящий, и охрана убогая – всего пять солдат, да и купцы не Бог весть каким золотом блещут. Но как засверкали безумные глаза Варфоломея, когда он взмахнул руками и сипло прокричал:
– Во имя спасения!..
Головная лошадь заржала, попятилась – прямо перед ее мордой неожиданно выросла острая пика. Над острием горели яростные глаза блаженного Верекундия.
Охранник схватился за оружие, но выстрелить не успел – пика пропорола его кожаную куртку, вонзилась в грудь под ребрами. Кровь вытекла из его рта, и он умер.
Купцы сбились в кучу – их было всего трое – и озирались по сторонам, не зная, откуда ждать погибели. Охранники вступили в бой.
Несмотря на свой диковатый вид, святые братья были отменными бойцами, в чем могли убедиться несчастные солдаты. Захваченные врасплох, окруженные со всех сторон, купеческие охранники оборонялись, как могли, и еще двое из них погибли. Последние двое, оглушенные, истекающие кровью, были брошены на землю лицом вниз.
Ремедий проснулся, сел. Сражение разыгрывалось в четверти мили от лагеря путешественников, но знакомые звуки – лязг мечей, одинокий хлопок выстрела – заставили его подскочить. Взяв аркебузу, Ремедий осторожно пошел вперед, на шум.
Успел как раз вовремя, чтобы увидеть, как подрагивают ноги повешенных купцов – те еще не умерли, плясали в петле. Под виселицей на коленях стоял Варфоломей и, заливаясь слезами, молился за души этих нераскаявшихся грешников, то и дело охлестывая себя тяжелыми цепями. Кровь проступила на его плечах и груди.
В траве ничком лежали два израненных человека. Витвемахер стоял над ними, широко расставив ноги и держа пику наготове. Если хоть один шевельнется, вонзит в затылок.
Ремедий подошел поближе, встал на колени рядом с Варфоломеем и пробормотал молитву. Тем временем умирающие затихли – отмучились. В чаще хрустели ветками отпущенные на свободу лошади.
Один из пленных, маленького роста, щуплый, глухо сказал в землю:
– Дай хоть голову поднять, говнюк.
Витвемахер слегка коснулся его шеи холодной острой пикой. Пленник выругался и затих.
Все терпеливо ждали, пока Варфоломей закончит молиться. Наконец наместник поднялся на ноги, отер слезы с лица и обратился к своим соратникам:
– Поднимите пленных.
Двое уцелевших солдат были грубо поставлены на ноги. Один из них обвис на руках Верекундия – тяжело был ранен. Ремедий приоткрыл рот, глядя на пленного во все глаза. А тот – лицо хитрое, как у маленького хищника, востренький носик, шустрые глазки – сказал хрипло:
– Сукин ты сын, Гааз…
Это был Шальк.
Варфоломей бегло оглядел его, оценил тяжесть ранений и распорядился:
– Добить.
– Нет, – поспешно встрял Гааз.
Наместник Варфоломей уставился на него широко раскрытыми глазами. Так и рвалось из них на волю безумие.
– Оставь его жить, – повторил Ремедий.
– Он защищал нечистое дело, – гневно произнес Варфоломей. Каждое слово отчеканил, словно монету, и швырнул в лицо Ремедию, динарий за динарием.
– Он покается, – упрямо сказал Ремедий.
– Он все равно умрет, – вмешался Витвемахер, стараясь говорить примирительным тоном. – Слишком тяжело ранен.
– Пусть умрет своей смертью, – совсем тихо сказал Ремедий.
– Ты что, его знаешь?
Ремедий кивнул.
– Он обыгрывал меня в карты… То есть, я хочу сказать, он мой старый товарищ и отменный пушкарь.
Варфоломей продолжал сверлить Ремедия глазами.
– А второй? Он тоже тебе знаком?
Ремедий повернулся ко второму пленнику. Тот поднялся на ноги сам, без посторонней помощи, прислонился к дереву – стоял, откинув голову, улыбался. Глядел не на Ремедия, а на встающее солнце. Могучий мужичина, бородища лопатой.
Ремедий побелел и еле сумел вымолвить:
– Надеюсь, что нет.
Но он знал этого человека. Он сам закапывал его в землю.
Мартин, Doppelsoldner, дружок стервозной Эркенбальды. Тот, что умер от ран в нескольких милях от Айзенбаха ровно семь лет тому назад.
– Может, просто похож? – спросила вечером Клотильда, с которой Ремедий поделился своим открытием.
Но он покачал головой.
– Нет, я не ошибаюсь. Разве ты не чувствуешь?
Клотильда замерла, приоткрыв рот, прислушалась. Потом покачала головой.
– Не-а. Ничего такого не чувствую…
Шепотом Ремедий спросил ее:
– Клотильда… КУДА МЫ ИДЕМ?
– Балатро знает дорогу, – беспечно отозвалась она.
– Дура! С «Несчастья» ходи, с «Несчастья»! У него «Ладья», потопи его…
– На тебе «Сдержанность». Жри. Задавись.
– Мало.
– Чего мало?
– «Сдержанности» мало. Мой грех старше твоей добродетели.
– Тогда… «Воздыхание о вечном».
– Отбито, – с сожалением сказала Клотильда.
Ремедий придвинулся к ней ближе.
– «Непотребство», – сказал он, выкладывая карту девушке на колени.
Клотильда покусала губку.
– На твое «Непотребство» – «Диана».
– Мухлюешь, – крикнул Шальк, пристально наблюдавший за игрой.
Шалька притащили в лагерь, как куль с мукой, повалили на телегу. Увидев пушкаря – того отделали на славу – Клотильда вскочила, засуетилась. И хоть невиден собой Шальк, а едва очухавшись, принялся ладно молоть языком, чем и проник в чувствительную душу девушки.
На помощь себе Клотильда призвала Иеронимуса, угадав в нем человека знающего. При виде Мракобеса Шальк громко застонал и отвернулся.
– Это мне чудится? – осведомился он.
Иеронимус потрогал пульс у него на шее.
– Не чудится, – сказал он наконец.
Шальк не стесняясь выругался.
– Могу тебя порадовать, – продолжал Иеронимус как ни в чем не бывало. – Твой друг Бальтазар Фихтеле тоже здесь.
Шальк подскочил, но Иеронимус заставил его лежать смирно.
– Я позову его.
И ушел.
Теперь Шальк лежит в телеге, забинтованный до самых глаз, смотрит, как Клотильда морочит голову Ремедию Гаазу. Парню скоро тридцать, а все такой же дурак.
Не выдержав, Шальк заорал:
– «Диана» младше «Непотребства»! Ну и теленок же ты, Ремедий…
Ремедий покраснел, смешал карты в руке. Невпопад спросил:
– Клотильда… А чем крыть «Любовь Земную»?
– «Любовью Небесной», конечно.
– А почему Любовь Земная – грех?
– Поменьше рассуждай, монашек, – сказала Клотильда. – Сильная карта, так что жаловаться?
– Не на что, – отозвался Ремедий и влепил ей поцелуй.
Наутро полетели первые снежные хлопья. Когда наступила зима? Только что сияла царским блеском осень – и на тебе…
– Не рано ли в этом году? – сказал Ремедий, обращаясь к мокрому холсту телеги.
Из-за холста отозвался сипловатый голос Клотильды:
– Черт знает. А какой нынче день?
Под ногами чавкала грязь. Снег неприятно летел за шиворот. Ремедий мотал головой, лошадь уныло тянула телегу, увязающую едва не до колесных осей.
И увязла.
– Дай помогу, – сказал кто-то над ухом. Рядом с Ремедием второй человек навалился плечом на телегу, вытаскивая ее из ямы. Крупный мужчина, сильный – сразу легче стало тянуть.
– А, – проворчал Ремедий вместо благодарности. Поднял глаза.
Мартин.
Вдвоем выволокли комедиантскую повозку вместе с вертепом, припасами, девицей и раненым пушкарем, поставили на ровное место, и лошадка снова потащила одна. А Мартин с Ремедием пошли бок о бок.
Сперва молчали. Потом Ремедий осторожно спросил:
– Ты и вправду Мартин?
В ответ понесся басовитый хохот.
– Все так же прост Ремедий Гааз, – сказал, наконец, Мартин, отдуваясь.
Ремедий неопределенно пожал плечами.
– Не было смысла меняться.
– Эркенбальду давно видел?
– Ты еще не забыл эту стерву? – Удивление Ремедия было искренним.
– Забудешь ее… Ты ее не пользовал, иначе понял бы, что такую лисицу забыть невозможно. С кем потом еблась, как меня зарыли?
– С Агильбертом…
Мартин плюнул.
– Так и знал, что к капитану перелезет. А эта, чернохвостая, как ее…
– Хильдегунда.
– Куда делась?
– Сбежала. Выманила денег себе на приданое, и только ее и видели.
Мартин выругался и еще раз выругался.
– Сучье племя. Никому из них верить нельзя.
– Мартин, – снова заговорил Ремедий, – ты ведь мертв. Я сам хоронил тебя, помнишь?
Мартин расхохотался, выставил белые зубы в черной бороде, облапил Ремедия за плечи.
– Еще бы не помнить, Гааз! Такое не забывается…
Они прошли рядом еще немного, потом Ремедий снова заговорил:
– Мартин… Ты видел нашего капеллана?
– Мракобеса? – Мартин покривил губы. – Видел…
– Да нет, другого. Валентина. Того, что в Айзенбахе умер…
Мартин подпрыгнул. Ремедий не ожидал, что известие о Валентине так подействует на старого богохульника.
– Валентин тоже здесь? Ах, еб его… Что здесь творится, Гааз?
– Не знаю, – уныло сказал Ремедий. – Спроси у Мракобеса. Я давно уже ничего не понимаю.
Так и двигался по осенним дорогам караван – комедианты и мертвецы, разбойники и святые, бесноватые и простоватые. Шли они в Страсбург, и путь вроде знакомым был для них, но все никак не могли добраться до цели. Все время мешало что-то. То одно собьет, то другое. А потом и вовсе цель потерялась, и кто был в том виноват, так и не разобрались.
Клотильда сидит в телеге, полог откинут. В руках у девушки лютня, струны бренькают. Когда телега подскакивает на ухабе, звенят невпопад, а так – довольно-таки ладно. Рядом шагает Бальтазар Фихтеле. Вдвоем слагают песенку, нарочно путая языки – строчку на одном, строчку на другом.
- Weisst du, Kind, was Fimbullwetter ist?[11]
- Der Sommer kommt nach dem Winter nicht.[12]
– Вот и ученость твоя пригодилась, Фихтеле, – сказал Ремедий. – Все не зря мозолил задницу на студенческой скамье.
Бальтазар фыркнул, а Клотильда исполнила на лютне сложный пассаж и под конец расхохоталась.
Потом оба хором допели:
- Und weisst du, wer nach dem Winter kommt?[13]
- Und er hat den Namen: Der Angel Tod.[14]
Ремедий покачал головой. Как и следовало ожидать, от него ускользнула ровно половина смысла песни.
– У тебя в ухе дохлая мышь, Фихтеле, – пробурчал он, досадуя на собственное невежество.
– Где? – переспросил Бальтазар. – Где ты нашел у меня дохлую мышь, Гааз?
Клотильда, давясь от смеха, завалилась в телегу.
Ремедий сердито повторил:
– В ухе!
– А ухо, ухо-то где?
– На голове.
– А голова?
– На заднице.
– А задница?
– К ногам приделана.
– А ноги?
– Землю топчут.
– А земля где?
– Во Вселенной. – Ремедий злился уже не на шутку. Ему казалось, что он не сможет долго находить ответы на вопросы Бальтазара Фихтеле. А вопросы вылетали один за другим, как осы из гнезда.
– А Вселенная? Вселенная где?
Ремедий молчал. Ему не нравился весь этот разговор. Но вопрос цеплялся за ответ, а Бальтазар, сволочуга, все приставал: где искать дохлую мышь?
И Ремедий выпалил:
– Вселенная суща сама по себе.
И сам удивился такому ответу.
А Бальтазар склонил голову набок и, как ни в чем не бывало, продолжал донимать монаха:
– И где же Вселенная суща сама по себе?
– В Боге, – сказал Ремедий.
– А где Бог?
– Везде, – сказал Ремедий.
В этот момент Арделио резко натянул поводья, и лошадь остановилась.
– Что там такое? – крикнул Бальтазар, подняв голову.
– Стоит кто-то на дороге, – ответил Арделио.
На дороге стоял монах. Рослый, тощий монах в коричневом плаще. Стоял он, свесив голову, опустив руки, смиренником. И почему-то никому не захотелось с ним разговаривать.
Ни Балатро, старшему из комедиантов, хозяину лошади.
Ни Варфоломею, который всех пытался спасти и обратить.
Ни Витвемахеру, не упускавшему случая помахать мечом.
Ни Клотильде с Шальком – оба большие любители почесать языками.
Тем более не захотел вступать в разговоры Ремедий, тот вообще молчун, а как скажет, так невпопад.
Мартин и Валентин попросту спрятались, хотя вот уж кому терять нечего, так это им, покойникам.
Потом Варфоломей сказал Иеронимусу:
– Он твоего ордена, ты с ним и разговаривай.
Иеронимус вышел вперед. Ничего другого не оставалось.
– Привет, Агеларре, – сказал он.
Дьявол поднял голову. Он выглядел усталым и постаревшим, узкое лицо заросло щетиной, глаза смотрели уныло. И не желтыми были они, а бесцветными.
– Просто Дитер, – поправил он.
– Как хочешь.
И плащ на плечах дьявола знакомый. Дитеру в плечах широк, болтается, как на палке. И коротковат. Серые пятна покрывают плащ. Кое-где прилипли да так и не отстирались куски плесени, рыбьи кости, плевки желчи. Достался дьяволу монашеский плащ Иеронимуса, и с плащом – все ведьмины страхи, что жили в нем, и старые пятна блевотины. Оттого и страшно было.
Иеронимус стоит против дьявола. Он меньше ростом, выглядит старше, плечи опущены.
– Перестань, наконец, путаться у меня под ногами, Дитер, – сказал он. – Надоел.
Дитер растянул губы в неприятной ухмылке.
– Ты мне не указ, Мракобес.
– Отойди с дороги, – тихо сказал Иеронимус.
Дитер хмыкнул. Мотнул головой назад, в сторону спутников Иеронимуса.
– А этот сброд что, с тобой?
– Кто?
Иеронимус оглянулся.
И увидел лица. Десятка два встревоженных лиц. И все обращены к нему. Иеронимус повернулся к дьяволу спиной, посмотрел на своих спутников – удивленно, как будто впервые заметил.
– Эти-то? Нет, они сами по себе, – сказал он Дитеру.
– А почему тогда они идут за тобой?
– Они не за мной. Просто идут.
– А куда? – жадно спросил Дитер. – Куда вы все идете, каждый сам по себе?
Иеронимус видел, что дьявол нарочно втягивает его в длинный разговор, и сказал, чтобы тот отвязался:
– Скучно с тобой.
– Да? – Дьявол казался по-настоящему удивленным. – Вот уж чего никак не ожидал услышать. Сколько на своем веку разговаривал с людьми, столько слышал: с тобой, дескать, Дитерих, не соскучишься! С тобой, Дитерих, обхохочешься!..
Иеронимус тишком зевнул. Дитер заметил. И обиделся.
– Куда идешь-то? – рявкнул он.
– К своему Богу, куда еще может идти монах.
– Ведь ты христианин, Шпейер, – хитро сказал Дитер. – Чему учила тебя твоя глупая религия? Хочешь иметь – отдай. Хочешь знать – забудь. Хочешь убить врага – возлюби его.