Мракобес Хаецкая Елена

– А, – отозвался Ремедий. – Понятно.

Бальтазар помялся еще немного, потом спросил:

– Ты можешь его позвать?

Ремедий молча встал, сгинул в недрах большого дома. И Бальтазар остался один в пустой темной трапезной. Свечи, аркебуза, вино в бокале. Он покачал головой.

Он не видел Иеронимуса полтора года – с тех пор как тот покинул Раменсбург, оставив после себя дурную память, страх и мертвую Рехильду Миллер. А не разговаривал с ним и того больше. Еще с тех времен, когда оба таскались со Сворой Пропащих под знаменами бесноватого Лотара.

Бальтазар Фихтеле так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил, как вошел Иеронимус. Вздрогнул, увидев перед собой того, о ком только что думал.

– Можно подумать, вы появились из-под земли, отец Иеронимус, – сказал Фихтеле. И опять прикусил язык.

Иеронимус хмыкнул.

– А ты все такой же еретик, Фихтеле, как я погляжу, – заметил он.

Фихтеле побледнел.

– Прости, – тут же сказал Иеронимус. – Я не должен был так шутить.

– Шуточки у вас, отец капеллан, – пробормотал Фихтеле. И опять невпопад сказал, сам почувствовал. Да что же это такое!..

Иеронимус ждал, пока Фихтеле придет в себя. И как ни странно, Бальтазар постепенно успокаивался. Допил вино, потер пальцами лицо.

Мракобес заговорил первым:

– Как живешь, Фихтеле?

После смерти Рехильды Миллер Бальтазар недолго оставался в Раменсбурге. Боялся. Только дождался доротеиных родов. Он был очень привязан к своей сестре и не скрывал этого.

Эгберт изводился страхами за жену и будущего ребенка. А Бальтазар – тот слишком был подавлен гибелью своей любовницы, которая не любила его. Когда у Доротеи начались схватки, оба свойственника ушли в кабак к Готтеспфеннингу. Под вечер туда явилась Катерина Харш, помогавшая при родах. Мужчины к тому времени уже безнадежно напились. Женщина сурово поглядела на них и объявила, как отрезала: «Мальчик».

– Как Доротея, здорова? – спросил Иеронимус.

Бальтазар кивнул.

Тогда Иеронимус произнес имя, которое Бальтазар боялся услышать.

– А Николаус Миллер?

– Николаус умер.

После публичного сожжения Рехильды Николаус Миллер заперся в доме, никого не желал видеть. Ждал, пока к нему придут, арестуют, начнут допрашивать.

Никто не пришел. О нем словно позабыли.

Миллер перестал ходить в церковь. Отец Якоб несколько раз пытался достучаться к нему, но Николаус не открывал. Прислуге было запрещено вступать в разговоры с кем-либо.

Кончилось тем, что отец Якоб, человек грубый и решительный, призвал к себе нескольких горняков и при их содействии выломал дверь в доме почтенного гражданина Миллера. Николаус публично был объявлен одержимым. Обезумевшего от горя старика силой вытащили из дома.

Отец Якоб принялся выхаживать его. Лечение заключалось в том, что священнослужитель поливал больного отборной бранью, заставлял есть мясо даже по постным дням, таскал на службы, а по вечерам рассказывал все, что происходит в городе.

– Честно говоря, я думал, что от такого лечения Николаус помрет через неделю, – сказал Бальтазар Фихтеле. – Но он начал оживать. Тогда отец Якоб во всеуслышанье заявил, что бесы изгнаны и Николаус Миллер возвращается к полноценной жизни. Проклятье, так оно и было. Никогда не думал, что отец Якоб способен творить чудеса.

– От чего же тогда умер Николаус Миллер? – спросил Иеронимус, слушавший очень внимательно.

– С ним случился удар, – сказал Фихтеле.

Прислуга Николауса разыскала Бальтазара вечером в воскресный день, в кабаке, пьяного. Повисла у него на рукаве, умоляя идти с ней. Спьяну Бальтазар принял ее за потаскуху и с радостью согласился.

«Только у меня денег сейчас нет. В долг поверишь?» – сказал он, заранее зная, что не заплатит.

Девушка заверила, что денег не нужно. Это еще больше подняло дух подрывника. Она притащила его в дом.

– Так спешила, будто ей черти на пятки наступают, – рассказывал Фихтеле. – Я грешным делом подумал, что девице очень приспичило, и радовался, предвкушая удовольствие. Каково же было мое негодование, когда в постели я обнаружил разбитого ударом старика!

Он помотал головой.

– Я был так пьян, что решил, будто это соперник, и попытался выбросить его из кровати. Только когда он заговорил, я узнал его. Он назвал имя Рехильды. Тогда я начал трезветь.

– Что он сказал? – тихо спросил Мракобес.

– А? – Бальтазар вскинул глаза, встретил внимательный взгляд, покраснел. – Всякие глупости, как любой больной старик. Напомнил мне о том, что я любил его жену. Якобы это чувство делает нас близкими людьми – его и меня. Назвал ваше имя. Тут у меня подкосились ноги. – Бальтазар криво пожал плечами. – Нагнали вы тогда на нас страху… Миллер заметил это, хотя и был очень болен, и предложил мне присесть на его кровать. Я едва не рухнул прямо на него. Он сказал, что умирает. Хотел проститься со мной. Так глупо все вышло…

– Так ты попрощался с ним? – спросил Иеронимус.

Бальтазар кивнул.

– Я сказал ему: «До свиданья, господин Миллер», – мрачно поведал он.

Фихтеле привез письмо от Лотара Страсбургского, на службе которого нынче состоял. Граф Лотар настоятельно просил Иеронимуса фон Шпейера незамедлительно прибыть в Страсбург.

– «Доверие мое к Вашей опытности, давнее наше знакомство и уверенность в компетентности уважаемого корреспондента…» – Иеронимус оторвался от письма, перевел взгляд на Фихтеле. Тот сидел в кресле напротив, настороженный, точно в любую секунду готов был выскочить в окно и дать стрекача.

– Ты небось сочинил? – спросил его Иеронимус.

– Я.

Иеронимус бросил письмо в угол.

– А что, собственно, просил передать граф Лотар?

– «Так передай Мракобесу, говнюк: всех недоебанных дур доебать – жизни не хватит. Пусть в Страсбург едет. Нужен».

Выпалил единым махом и на Мракобеса посмотрел испуганно – не сердится ли.

Иеронимус только и сказал:

– Завтра выезжаем.

До Страсбурга путь неблизкий, а Иеронимус – скучный попутчик; либо спит в телеге, зарывшись в солому, либо молча смотрит на дорогу. Лошадью правили по очереди то Бальтазар, то Ремедий. Оба вооружены; кроме того, в телеге лежала аркебуза.

Часть пути проделали без помех; дважды ночевали в деревнях, под крышей, и трижды – в телеге. Спасибо, ночи в августе еще не слишком холодные.

На шестой день пути Бальтазар Фихтеле резко натянул поводья и сквозь зубы вымолвил:

– Дождались!

Большое дерево простирало тяжелый сук над лесной дорогой. На этом суку болтался повешенный. Когда телега остановилась, босые ноги мертвеца с синими лунками ногтей ткнули Бальтазару прямо в лицо.

Мертвец был богато одет – красный камзол с прорезными рукавами, штаны желтого бархата. На лбу черное пятно – перед тем, как повесить, оглушили дубиной. С убитого сняли только сапоги. Видно, очень понадобились кому-то.

В телеге зашевелился Иеронимус. Высунулся, поглядел.

Ремедий спрыгнул на землю, прикинул так и эдак и полез на дерево, желая перерезать веревку и снять мертвеца. Бальтазар заметно нервничал, подергивал поводья, озирался по сторонам. Он не верил, что разбойники далеко ушли.

– Очень уж похоже на засаду, – сказал он, поймав взгляд Иеронимуса.

– А это и есть засада, – отозвался Иеронимус.

Он тоже выбрался из телеги и успел как раз вовремя – подхватить тело повешенного, чтобы не упало на землю. Ремедий, сидя на ветке верхом, сунул нож обратно в ножны и начал спускаться. Труп уже закоченел. Иеронимус точно полено поддерживал.

Из-за куста вылетела гизарма, пропахала острием мягкую почву, упала у ног Иеронимуса. Тот отступил на шаг, поглядел, шевельнул бровью.

– Вылезайте, ублюдки, – сказал отец инквизитор.

Кусты зашевелились, на дорогу вышли шестеро. Все как на подбор заросли бородой до глаз, облачены в жуткие лохмотья, на шее – тяжелые железные кресты – с могил, что ли, сковырнули? Вооружены причудливо и разнообразно: от катценбальгеров, коротких мечей, любимых ландскнехтами, до алебард. Мародеры мародерами. Только у одного ружье.

Он и выступил вперед, смерил путешественников надменным взором. Заговорил, обращаясь к Иеронимусу, – признал в нем старшего:

– Оставь то, что тебе не принадлежит.

Иеронимус поглядел на разбойника поверх головы трупа.

– Человеку в этом мире не принадлежит ничего.

Разбойник звучно шмыгнул носом.

– Мертвеца брось.

Иеронимус подчинился.

Тем временем Ремедий был уже на земле. Щуря глаза, оценивал силы разбойников, прикидывал, как ловчее добраться до аркебузы. О том же, судя по беспокойным взглядам по сторонам и на телегу, размышлял Фихтеле.

Выказав изрядную сноровку, один из грабителей неожиданным ударом оглушил Ремедия – более опасного, чем тощий Фихтеле. Второй с удивительным проворством обыскал его, отобрал нож, сорвал с пояса рожок с порохом, после чего отошел – рожа постная, смиренник и праведник.

Ремедий остался лежать на земле в неловкой позе. Через секунду шевельнулся, простонал, оперся на локти. Потом поднялся на четвереньки.

– Помогите ему! – сказал Иеронимус. Так властно сказал, что один из лохматых бородачей закинул длинный меч в ножнах за спину и наклонился над Ремедием, подхватил его, помог встать на ноги.

Двое других были заняты– выпрягали лошадь и потрошили телегу. Бальтазар Фихтеле мрачно смотрел на них.

– Кто вы такие? – спросил Иеронимус с любопытством.

– Читать умеешь? – осведомился предводитель шайки.

– Да.

Тот сунул ему под нос кусок плохо выделанной телячьей кожи. Разбойник явно не был знаком с письменностью, поскольку продемонстрировал документ – вернее, то, что считал документом, – вверх ногами. Иеронимус осторожно взял грамоту, перевернул ее надлежащим порядком и прочел:

«Сим удостоверяется, что легат Ордена нищенствующих богомольцев и христотерпцев уполномочен действовать во имя прославления веры Христовой и во благо дела Ордена по своему усмотрению, против злоупотреблений, злоказ и разврата богачей, а также для наставления невежественного люда на путь истинный путем показа личного примера и примера на других. Варфоломей Лихтенбергский, наместник».

Чернила, которыми было написано воззвание, были плохими, и буквы кое-где расплылись от едкого разбойничьего пота.

Внимательно прочитав грамоту несколько раз, Иеронимус возвратил ее разбойнику, который торжественно осенил себя крестом, после чего спрятал свою драгоценность под дерюжной рубахой.

– Понял? – торжествующе сказал разбойник.

Иеронимус кивнул.

– Расскажи мне об этом Варфоломее.

Разбойник тут же стал очень серьезным.

– Святой человек, основатель нашего Ордена, – заговорил он торжественным тоном. – Он принадлежал к богатой семье и сам был изрядным богачом, занимался же торговлей и на том наживался, забыв завет Иоанна Златоуста, говорившего: «Ремесло купца неугодно Богу». И вот однажды, вместе с другими богачами-купцами, Варфоломей сел на корабль и отправился в далекое путешествие, а именно – в Константинополь, где собирался продать свой товар и купить другой, чтобы здесь опять продать и получить еще больше денег. Так плыли они день и другой, а на третий разразилась буря. Если бы корабль не был так нагружен товарами, он бы выдержал стихию. Но алчность купцов погубила их жизни. Все пошли ко дну, спасся один лишь Варфоломей. И когда боролся за свою жизнь, то слышал, как одна волна кричит другой: «В пучину купцов, в пучину их!» И звезды на небе переговаривались: «В ад пойдут, в ад!» И морские гады смеялись в глубине: «В геенну их, в геенну!» И тогда понял он тщету богатства, осудил все, к чему стремился прежде. С превеликими трудами и лишениями добравшись до дома, Варфоломей раздал имущество нищим и основал свой Орден. Теперь мы спасаем других от страшной пагубы иметь имущество, а тех, кто не желает спасаться, предаем мученической смерти, чтобы хотя бы так они могли загладить свою вину перед Господом и избежать страданий ада…

Иеронимус выслушал этот рассказ совершенно невозмутимо, только под конец спросил своего собеседника:

– Как тебя зовут?

– Витвемахер, – был ответ. – «Делатель вдов».

Телегу сожгли, аркебузу забрали, лошадь выпрягли и пустили на волю – негоже одному созданию властвовать над другим. Ремедий угрюмо смотрел на происходящее, но не вмешивался.

Всех троих провели сокровенными лесными тропами к убогой хибаре, где размещалась резиденция наместника Варфоломея. Некогда на этой поляне стояла небольшая деревня. Осталась заросшая травой яма – на месте колодца, где давно сгнил сруб. Кое-где лежали кучи камней, отмечая те места, где когда-то были сложены печки.

Огненной метлой прошлась по этим местам бесконечная война. Деревню сожгли уже несколько лет назад, золу смыло дождями, а оставшиеся бревна давно пошли на растопку.

Варфоломей оказался стройным молодым человеком с тонкими чертами лица, светлыми вьющимися волосами и сумасшедшими глазами. Как и его последователи, он был облачен в рубище, на шее носил такой же тяжелый железный крест и сверх того – кандалы и цепи на руках. При каждом движении они оглушительно звенели.

Он ждал на покосившейся ступеньке крыльца. Легкий ветерок шевелил его волосы. Варфоломей впился в пленников взглядом, приоткрыл рот. Светлые глаза широко раскрылись, зрачки сузились, превратились в две точки.

Витвемахер сделал знак своим соратникам. Иеронимуса и двух его спутников выволокли вперед, хотя ни один из них и не думал оказывать сопротивление, и грубо бросили на колени перед молодым человеком в грязных лохмотьях.

Варфоломей не мигая смотрел на них своими безумными глазами.

– Кто такие? – спросил он отрывисто, точно тявкнул. Голос высокий, ломкий.

– Путешественники, – сказал Иеронимус.

– Кто такие? – прокричал наместник. – Кто?

– Два монаха и солдат, – сказал Иеронимус.

Бальтазар видел, что Мракобес не боится. Любопытствует и забавляется. Бывший хайдельбергский студент скрипнул зубами. Под костлявое колено Бальтазара попал острый камешек, и Фихтеле мечтал передвинуться на другое место, но сволочные грабители крепко держали его, не позволяли шевельнуться.

Цепи громыхнули, когда наместник скрестил на груди руки.

– Не торговцы?

– Нет.

Варфоломей посмотрел на Витвемахера. Тот посторонился, пропуская другого разбойника, видимо, умевшего говорить более складно.

– Пусть блаженный Верекундий поведает.

– Вот как было дело, – заговорил блаженный Верекундий. – Мы спасли несколько душ, вынужденно и против своей воли загубив при том грешные тела. Мы не вдруг приняли такое тяжкое решение. Тебе хорошо известна наша мягкость, отец. Нет, сперва мы долго увещевали их, сначала добром, потом пытками. Все это мы делали ради их спасения. Ибо сказано, что богатые будут гореть в аду. Так поступили мы и предавались молитвам и покаянию, когда явились эти неразумные грешники…

– А! – зарычал Варфоломей. – Грешники!.. Грешники!..

Он уставился прямо в глаза Иеронимусу – так, словно хотел выпить его душу.

– Вы грешники?

– Да, – сказал Иеронимус.

Варфоломей опустил ресницы – пушистые, как у ребенка, – прикусил губу, помолчал. Не открывая глаз, спросил еле слышно:

– Вы раскаиваетесь?

– Да, – ответил Иеронимус серьезно, без тени улыбки.

– Вы искренне раскаиваетесь?

– Да, – повторил Иеронимус.

– Я готов выслушать твою исповедь, – пробормотал Варфоломей, словно во сне.

Иеронимус помолчал немного, прежде чем заговорить.

– Я убивал, – сказал он. – Я прелюбодействовал…

Варфоломей открыл глаза. В них горели желтые огни восторга. И он закричал:

– Чем же ты отличаешься от меня? Ничем! Ты – я!

– Все мы дети Господни, – согласился Иеронимус и посмотрел на наместника снизу вверх.

Неожиданно Варфоломей разрыдался. Его острые плечи дрожали, цепи звенели, крест на груди бурно вздымался и падал. Сквозь рубище видно было, как ходят его выпирающие ребра.

Иеронимус встал с колен и обнял наместника. Содрогаясь от слез, Варфоломей с готовностью припал к его груди. Иеронимус провел рукой по растрепанным светлым волосам.

– И вы вступите в Орден? – спросил Варфоломей сквозь слезы.

– Я уже в ордене, – сказал Иеронимус мягко.

– Настоящий, взаправдашний служитель Церкви, – всхлипывал Варфоломей, – в моем Ордене. Я благословен! Мы благословенны!

Ремедий и Бальтазар все еще оставались на месте. Ремедий так и стоял на коленях, приоткрыв в изумлении рот.

Выпустив наконец Иеронимуса, Варфоломей метнул взгляд в сторону его товарищей. В глазах наместника сверкали слезы.

– Вы голодны, братья мои, – от всей души проговорил Варфоломей. – Но у меня есть, чем накормить вас.

К обеду у наместника подавали суп из сорняков, плохо пропеченный мокрый хлеб из грубой муки и вареную с чешуей рыбу.

– Знать б заранее, что они так плохо питаются, – прошептал Ремедий на ухо Бальтазару, – положили бы их голыми руками. Голодный – не воин.

Бальтазар выругался сквозь зубы. Больше всего раздражал его невозмутимый вид Иеронимуса.

Вечером, перед тем как устроиться на ночлег, Фихтеле улучил минутку и спросил Иеронимуса:

– Зачем вы ломали эту дурацкую комедию, святой отец?

– Какую комедию?

– С покаянием…

На это Иеронимус сказал:

– Ты всегда был плохим христианином, Фихтеле.

И почти сразу же заснул, не пожелав продолжать разговор.

Наутро наместник Варфоломей объявил, что желает отправиться в Страсбург вместе с Иеронимусом, дабы попытаться распространить свет истины на этот город. Он справедливо полагал, что, опираясь на авторитет священнослужителя, который, к тому же, близко знаком с графом Лотаром, он легче добьется внимания.

Фихтеле исступленно мечтал о том, чтобы случилось какое-нибудь стихийное бедствие и избавило их от наместника Варфоломея и его блаженных головорезов. Он пыхтел и злобствовал до тех пор, пока Витвемахер, дружески ухмыляясь, не вернул ему пистолет. После этого Бальтазар немного успокоился и подобрел.

Ремедий отнесся к новшеству безразлично. В его недолгой жизни не бывало еще так, чтобы ему самому приходилось принимать какое-нибудь важное решение. Всегда находился человек, который все решал за Ремедия Гааза, так что ему оставалось только подчиняться.

День и еще полдня они плутали по лесу – наместник Варфоломей глубоко зарылся в дебри. К полудню второго дня вышли на большую дорогу, которая, по уверению Варфоломея, должна привести прямо к Страсбургу. В бытность купцом (при этом воспоминании наместник истово крестился и плевался) он не раз ходил по этим дорогам в обе стороны, так что с таким проводником путники достигнут Страсбурга скорее, чем рассчитывали.

Ссылаясь на свой опыт, Варфоломей уверял, что нынешнюю ночь они проведут под крышей. Это было очень кстати. Близость осени давала о себе знать. По ночам уже начинались заморозки на почве.

Поэтому когда впереди показался трактир – как и предсказывал Варфоломей, которому Фихтеле не очень-то верил, – все вздохнули с облегчением.

Но попасть под крышу оказалось не таким простым делом, как казалось поначалу. Завидев толпу бродяг, в дверях несокрушимой стеной выросла хозяйка трактира. Была она худой, мослатой, с бесцветными волосами, уложенными под чепец, востроносая и горластая.

– Добрая женщина, – обратился к ней наместник Варфоломей и патетически потряс скованными руками. – Мы мирные путники, пусти нас добром во имя милосердия…

Женщина прервала его.

– Убирайтесь, бродяги, – сказала она, вытирая нос фартуком.

– Эй, не распускай язык, чертова баба, – возмущенно сказал Витвемахер и показал ей аркебузу. – А то всажу в тебя пулю, будешь знать. Богачка.

Женщина сунула руку под фартук, выразительно шевельнула спрятанным на поясе пистолетом.

И тут Ремедий узнал ее.

– Бог ты мой, – ахнул бывший солдат. – Да это же Эркенбальда!

Он сразу помрачнел. Вспомнил бывшую товарку по скитаниям. У нее снега зимой не допросишься – с капитаном Агильбертом были два сапога пара. Тот тоже только на оплеухи щедрый, а что до денег – удавиться готов за гульден.

Ремедий потянул наместника Варфоломея за рукав. Тот обернулся. Серые истовые глаза уставились на Гааза нетерпеливо.

– Что тебе, неразумное дитя?

– Пойдем отсюда, – сказал Ремедий. – Она нас не пустит.

– Дорожит своим добром? – хищно спросил Варфоломей. Дернул ртом, дрогнул ноздрями.

Эркенбальда щурила глаза, оглядывая толпу оборванцев. В этот момент за ее спиной показался слуга, дюжий парень с ведром в руке. В ведре что-то дымилось, клубилось, парило – явно съестное, судя по запаху. По толпе бродяг пробежало волнение. Запах был мясной.

– А чего, – простодушно сказал парень, – пустили бы Божьих людей хотя бы в сарайке переночевать, а, хозяйка? Доброе дело зачтется. А накормить их можно хотя бы этим.

«Это» оказалось вареной требухой, которую Эркенбальда распорядилась скормить свиньям, прежде чем зарезать их на колбасы.

Эркенбальда фыркнула. Ей тоже не по душе было вступать в неравный бой с десятком вооруженных мужчин, пусть даже оборванных и голодных.

– Ладно, пусть, – проворчала она. – Только в дом ни ногой. И посуды не дам. Пусть из ведра хлебают.

В эту ночь они досыта наелись горячих потрохов и заснули вповалку на соломе.

Разбудил их все тот же парень, трактирный слуга. Ранним утром всунул в приоткрытую дверь лохматую голову, впустив в душное пыльное помещение свет холодного осеннего утра, шевельнул тяжелым плечом.

– Хозяйка велела передать, чтоб вы убирались. Ночь прошла.

В полумраке зашевелились тела, громыхнули цепи.

Парень хмыкнул.

– Чудно, – сказал он. – Будто обоз арестантский. Давайте, бродяги, уходите поскорей. Она сказала: если вы еще четверть часа будете пердеть в ее солому, она сама в вас из аркебузы пернет.

И, хихикнув, прикрыл за собой дверь.

Варфоломей сел, протер глаза.

– Экая скверная неблагочестивая баба, – заметил он. – Трясется за свое добро, по всему видать. Может, задержаться здесь, дабы сия заблудшая душа…

– Мы торопимся, – сказал Иеронимус.

На опавших листьях, на траве поблескивал иней. Через час солнце растопит его, станет теплее. Только это и утешало Бальтазара Фихтеле. Бывшего студента распирало от возмущения. Надо же, какая гордячка. Со старыми товарищами как со скотом. И впрямь стоило бы проучить ее. Чтоб неповадно было впредь.

Не успели путешественники выбраться из сарая и кое-как протереть глаза, как из дома показалась сама хозяйка.

– Вы еще не убрались? – гаркнула она. Шагнула, грохнув о крыльцо деревянными башмаками.

– Может, хоть воды горячей у нее попросить? – нерешительно шепнул Бальтазар Ремедию.

Ремедий поглядел на хозяйку с бессильной злобой. Он-то хорошо ее знал, стерву. Только головой покачал.

– Да ведь она нас и не узнала, – продолжал Бальтазар с тихой надеждой. – А вот если к ней признаться, напомнить о том времени, когда скитались вместе, воевали бок о бок, терпели лишения… Ведь когда-то мы все…

Не дослушав, Ремедий досадливо махнул рукой.

– Не узнала она нас, как же. У этой суки глаз, как у орла, а нюх почище собачьего. Идем лучше, не позорься. Так отбреет…

Под пристальным взглядом Эркенбальды, державшей аркебузу, разбойники один за другим покидали двор. Последним шел Фихтеле – опустив голову, шаркая ногами. Он нарочно прошел возле самого крыльца и, не поднимая глаз, чтобы не разорвалось от злости сердце, пробормотал:

– Прощай, Эркенбальда.

– Будь здоров, Фихтеле, – равнодушно отозвалась женщина.

По дороге шел человек и плакал. Был он среднего роста, волосом светел, рот имел большой – про таких говорят «губошлеп». Одет в дорогие одежды, но шел пешком и не имел при себе никакого имущества.

Разбойники нагнали его, окружили со всех сторон. Но и в толпе незнакомцев продолжал человек заливаться слезами, не глядя ни влево, ни вправо. Безутешен был он, как душа, ввергнутая в муки чистилища.

Тогда Иеронимус фон Шпейер спросил его:

– Как тебя зовут?

Человек ответил:

– Михаэль Клостерле, отец мой.

– Куда ты идешь? – спросил Иеронимус.

– Куда глаза глядят, – был жалобный ответ. – Ибо нет у меня ни кола ни двора.

– Как же случилось, что потерял ты и кол, и двор?

Разбойники обступили собеседников теснее, любопытствуя услышать ответ.

– Было у меня некоторое имущество, – начал рассказывать Михаэль, – я занимался торговлей, и дело мое поначалу процветало. Но потом мой лучший друг, мой компаньон, которому я доверял, и моя невеста, которую я любил, сговорились за моей спиной и вместе предали меня. Я потерял все, чем владел, лишился любимой девушки, утратил веру в людей – и вот иду по дороге один.

Эта история очень понравилась Варфоломею. Он протолкался к Михаэлю поближе и впился в него жадным взглядом. Но Иеронимус не дал наместнику рта раскрыть, заговорив первым: