Поп и пришельцы Хаецкая Елена

– Папа устроил меня на заочное. А это еще труднее, чем на дневное.

– Что же не на дневное?

– Говорит, нечего дочери Драговозова околачиваться среди лоботрясов.

– Это он прав, – согласился отец Герман. И спросил: – Бухгалтерия?

– Да, – Девушка вздохнула. – Говорит – чтоб знала, откуда берутся деньги.

– Понятно, – сказал отец Герман.

– А Катю хочет ветеринаром… – продолжала Алина. – Вот письмо для вас. Вы пока читайте, а я подожду.

Письмо было отпечатано на бланке «Кроликов Драговозова» и гласило:

«Многочтимый отец Герман!

Присылаю к Вам младшего зоотехника усадьбы «Хлопино» Манушкина Бориса Сергеевича для просвещения его в вере и крещении, о чем прошу выдать удостоверяющий документ, для последующего его вступления в брак с моей дочерью Драговозовой Алиной Николаевной.

С уважениемН. Драговозов».

Отец Герман сложил письмо, постучал им по ладони. Боречка смущенно озирался в храме. Деловитая Алина ставила свечи «папиному святому царю», который смотрел на нее улыбчиво и кротко из-под золотистой византийской шапочки.

Пятясь, Боречка случайно толкнул отца Германа – тот выронил письмо. Боречка сказал: «Ой!» и наклонился, чтобы поднять, а потом, не зная, чем еще покрыть смятение, показал пальцем на образ Николая Второго, возле которого хлопотала Алина, и спросил: «А это кто?».

– Значит, ты, Борис, желаешь вступить с Алиной в супружество? – проговорил отец Герман.

Борис покраснел и довольно дерзко ответил:

– А что, нельзя? Ее отец, кстати, не против…

– Идем. – Отец Герман утащил его наружу, под стену храма, где среди высокой жухлой травы аккуратным куличиком, бархатистым от маргариток, выделялась могила предшественника отца Германа. Солнышко грело меланхолично, прощаясь. Они сели на облупленную, скромненькую скамеечку.

– Понимаете, – сказал Боречка, глядя себе под ноги, – мы с ней как-то разговорились… За кого ей пойти? За бизнесмена? А я ее буду любить. Я по натуре подкаблучник. А больше всего ненавижу крутых парней! – добавил он с вызовом и поглядел на отца Германа.

– Вот и хорошо, – сказал отец Герман. – Родители у тебя живы?

– Нет, – хмуро ответил Боречка.

– Расскажи, что ты любишь.

Боречка насупился. Заподозрил подвох. Потом, памятуя наставления Алины не прекословить и ни о чем не переспрашивать, начал перечислять:

– Кошек… тюльпаны… вообще – весну, даже когда еще слякость… электроорган – у меня записи… по телевизору сериалы про космос – «Космические бродяги», «Пираты космоса»…

– Плюшевые занавески любишь? – спросил отец Герман.

Боречка опять покраснел.

– Вообще люблю ковры.

– Так пыль от них?

– Зато тепло, – решительно сказал Борис.

Разговор опять непостижимо переменился:

– У тебя с собой деньги есть?

– Алина, кажется, взяла.

– Нет, купи сам… Погоди, я тебе дам. Спроси у матушки Евангелие, символ веры с объяснением – она покажет. Прочитай их внимательно. Несколько раз прочитай.

Борис откровенно потупился, а отец Герман фыркнул:

– Не привык?

– Я больше схемы и таблицы… а чтоб художественное – это мне некогда, – сознался Борис.

– Ну, не ври, как-нибудь осилишь. Попроси Алину, пусть вслух тебе почитает. Ей тоже полезно. Книжки тоненькие, до завтра справитесь. Иди. И не уезжайте не простившись – я приготовлю для господина Драговозова письмо.

Борис ушел, крайне озадаченный, а отец Герман вынул из кармана карандаш и на обороте бланка быстро написал:

«Уважаемый Николай Панкратович!

Позвольте прежде всего поблагодарить Вас за доверие. Только что беседовал с будущим супругом Вашей дочери и одобряю ее выбор, как и Вы. Вашу просьбу исполню в субботу. Приглашаю Вас и Вашу семью присутствовать при сем радостном событии, которое состоится в 14 часов в Николаевском храме.

У меня есть к Вам важный разговор. Если Вы не сможете навестить меня сегодня в 18 часов, в 19 я буду у Вас.

Недостойный иерей Герман».

Он вложил письмо в конверт и вернулся в храм, где обнаружил Алину, все еще задумчиво стоящей перед царем Николаем. Все девятнадцать гнезд подсвечника были заняты горящими свечами.

– Передай отцу, – сказал отец Герман, подавая девушке конверт.

Алина взяла письмо, не оборачиваясь, и тихо спросила:

– Правда, он хороший?

– Да, – согласился отец Герман. – Борис очень хороший. У меня к тебе большая просьба, Алина. Не ходи в этом году в лес, ладно? Бог с ними, с грибами и брусникой. И Катя пусть не ходит.

– Это из-за того убийства? – спросила Алина с любопытством.

– Просто обещай. Главное, Кате скажи.

– Хорошо.

Отец Герман видел, что девушка не отнеслась к предостережению серьезно, но не слишком обеспокоился: после сегодняшнего разговора Драговозов сам примет надлежащие меры.

Однако события опередили отца Германа на несколько часов, и Драговозов появился у него во дворе уже в 15, сразу после обеда. С ним были младшая дочь Катя, секретарь – хмурый, молчаливый мужчина средних лет, с одутловатым, что называется «бабьим» лицом, и шофер.

Шофер вообще из джипа не вышел; сквозь лобовое стекло видно было, как он закурил, хмуро созерцая высокий фундамент старой колокольни и фрагмент машуковского садика.

Секретарь выставил из машины сумку, выбрался сам, затем выпустил, открыв дверцу, Драговозова и наконец показалась Катя.

Младшей дочери Драговозова было сейчас двенадцать лет. Она иногда приходила в церковь одна – пообщаться с Богом о каких-то своих секретных девчоночьих делах. За время службы раза два-три выходила и бродила по кладбищу, но к проповеди непременно возвращалась. Отец Герман видел, что ее гложут вопросы. Случалось, она кивала в ответ на какие-то его слова, а бывало хмурилась, жевала губу. Один раз она оставила под образом Казанской Божьей Матери свои золотые сережки с рубинчиками, но ничего не объяснила. Отец Герман тоже ничего спрашивать не стал, просто аккуратно прикрепил эти сережки к верхней части деревянной рамки иконы – получились звездочки.

Катя, вынутая из джипа, глядела слепо, шевелила губами и пошатывалась. Глаза, обычно светлые и беспокойные, сделались темными, помутнели. Драговозов хекнул и поднял ее на руки и так, сопровождаемый секретарем (его фамилия была Плахин) зашагал к отцу Герману.

Матушка Анна Владимировна, завидев, ахнула, взялась за щеки – «сделала Аленушку», как называл Герман Васильевич этот ее немного картинный жест. Катю устроили на кровать, подали чаю с малиновым вареньем и оставили на попечение матушки, а Драговозов и Плахин разместились за столом. Драговозов поворочался на стуле и выговорил:

– Это… все-таки тесно…

Отец Герман принес из кухни табурет и подсел рядом.

– Что случилось с Катей, Николай Панкратович?

– Катюха… это… в лесу.

Секретарь Плахин извлек из сумки пачку полароидных снимков. Отец Герман быстро взял их, перелистал и похолодел. Еще один покойник. Старый. Лисицы объели. Частично сохранилась одежда. Вообще – слишком много тряпок, тоже сгнивших.

– Палатка, – просипел Драговозов. – Турист.

Он повернул голову к секретарю Плахину и махнул толстым пальцем.

Плахин заговорил, показывая на снимки:

– Екатерина нашла. Вот ее корзина, видите? А здесь – следы. Она сначала не поняла, что это такое… прикоснулась…

– Она обнаружила только одно тело? – спросил отец Герман.

– Ей это… и одного хватило, – хрипнул Драговозов.

– Николай Панкратович, у меня имеется серьезное основание думать, что в здешних лесах схоронено человек десять, которые числятся пропавшими без вести. Собственно, об этом я и хотел с вами поговорить. Алина передала вам письмо?

– Стрекоза… – проговорил Драговозов. Отец Герман не понял, что это означало, «да» или «нет».

– В лес лучше не ходить, – продолжал отец Герман. – Особенно следите за молодыми женщинами. Предупредите работниц.

– Это… вчера звонил следователь, – сказал Драговозов.

– Ему нужно показать снимки. Возле тела кто-нибудь остался?

– Оно… это… не убежит.

Отец Герман покусал губу, но потом решил, что Драговозов прав: если убийца – местный и что-то прознал, вряд ли он станет рисковать и перепрятывать тело. Скорее всего, сделает вид, что его это все не касается.

– У вас телефон с собой?

Драговозов опасно накренился на стуле и снял с широкого пояса очень маленький сотовый телефончик. Отец Герман, в свою очередь, добыл опаринскую визитку.

Опарин схватил трубку так, словно сидел над нею в исступленном ожидании звонка.

– Опарин! – крикнул он сиплым голосом.

– Иван Ильич, это Машуков из Пояркова.

– Угу, – сказал Опарин.

– Закончили пытать Козулина и Пека?

– Тупой урод, – ответил Опарин. – А у вас?

– В поярковских лесах имеется могильник.

– Угу, – буркнул Опарин. – Я тоже так думаю.

– Сегодня девочка нашла в лесу еще одно тело.

– Где она? – хищно зарычал Опарин.

– У меня.

– Задержите! Еду.

– Стойте! – крикнул отец Герман. – Дайте договорить. Это дочь здешнего хозяйственника Драговозова, «Кролики Драговозова». Возьмите бригаду – пусть прочешут лес. И медэксперта. И труповозку.

– Угу, – сказал Опарин. – А психоаналитика для свидетельницы не надо? Или у «Кроликов Драговозова» имеется штатный?

– У них только ветеринары, – сказал отец Герман.

– Когда сегодня темнеет? – спросил Опарин. Было слышно, как он зевает.

– Часа два у нас еще есть.

Опарин невнятное проворчал – возможно, выругался – и отключился. Отец Герман вернул Драговозову телефончик. Драговозов посмотрел на трубку и сказал:

– Это… мужчина обстоятельный.

Отец Герман на минуту отлучился – посмотреть, как дела у свидетельницы. Там все было в порядке – Катя пила чай и отрешенно возила ложечкой в вазочке с вареньем, а матушка читала вслух рассказы из детской книжки «Ангел Тихий» – про разные чудесные встречи деток с ангелами. Читала матушка медленно, с выражением, немного сюсюкая.

В ожидании Опарина Драговозов, Плахин и отец Герман покинули тесный домик и отправились гулять по дорожке к храму. Драговозов оглядел строение хозяйским оком – прикидывал, чтобы еще тут полезного сотворить, и наконец решил:

– Давайте… это… в зеленый цвет покрасим?

– Весной, если Бог даст, и покрасим, – согласился отец Герман.

– Я это… зеленой краски… к Пасхе, – сказал Драговозов. – А вы смету… ему, – он показал на Плахина.

Рычание опаринского джипа, побарывающего поярковское бездорожье, отец Герман уловил издалека. Насторожил ухо и Драговозов, ревниво относившийся к присутствию чужих джипов на своей территории. Вскоре показались две машины, а следом явился Гувыртовский, бледный и возбужденный, с толстой папкой в руках. Увидев отца Германа, он замахал ему было папкой, но оттуда, как пушечное ядро, выскочила толстая книга и пала в грязь. Гувыртовский вскрикнул, как от укуса, и бросился ее спасать, а тем временем отец Герман, окруженный такими колоссами, как Опарин и Драговозов, сделался для учителя недостижимым.

Опарин скользнул взором по Плахину, по колокольне, зевнул и рассеянно пожал руку Николаю Панкратовичу.

– Ваша дочь в состоянии говорить? – осведомился он.

Вместо Драговозова ответил отец Герман:

– Говорить особо нечего. Девочка собирала грибы и наткнулась на тело. Она убежала домой, рассказала отцу и объяснила, где это место. Господин Плахин сделал снимки.

Опарин раскрыл ладонь, и стопочка полароидных квадратиков выросла на ней словно бы сама собою. Затем Опарин коротко бросил:

– Хорошо!

И обернулся к своим сотрудникам – трем немолодым, щуплым с виду оперативникам и очень некрасивой худой женщине в сером комбинезоне с желтой нашивкой медицинской службы шекснинского муниципалитета.

Женщина смотрела на отца Германа с нескрываемым любопытством. Заметив это, он спросил:

– Мы не встречались?

– Возможно, – ответила она нелюбезно и отвернулась.

С оперативниками должен был ехать Плахин. Драговозов с Катей собирался домой.

Катя, все еще бледная, стараниями матушки выглядела теперь менее отрешенно. Зацепив взглядом плахинские снимки в руке Опарина, она вздрогнула, растопырила пальцы и помахала ими в воздухе с отвращением.

– Я к вам в церковь больше не приду! – выкрикнула вдруг Катя, обращаясь из-за отцовского плеча к отцу Герману. – Я этими пальцами больше никогда не буду креститься!

Отец Герман вздохнул. Драговозов молча утащил девочку в джип.

– А что такого с ее пальцами? – полюбопытствовала женщина-судмедэсперт.

Так получилось, что отвечать ей, кроме отца Германа, оказалось некому, вот он и ответил:

– Случайно прикоснулась к трупу.

– А! – сказала она, дернув угловатым плечом. – Я каждый день к чему-нибудь подобному прикасаюсь.

– Светлана Викторовна! – позвал ее Опарин. – Сейчас едем.

– Для девочки это потрясение, – сказал отец Герман вежливо. Ему не нравилась Светлана Викторовна.

– Потому что она размякла, – сказала медик. – Наговорили ей про вашего Боженьку, как он обо всех думает и заботится. Так всегда и бывает. Человек размякнет, а потом что-то случается – и он обнаруживает себя один на один с миром. И в этом мире – ну надо же! – нет никакого Бога. Только свиные рыла. Человек забывает о том, что нельзя расслабляться. А стоит расслабиться – тут же по башке ему хрясь!

Светлана Викторовна сжала губы, и на ее лице отпечатался привычный узор морщин. Теперь отец Герман вспомнил ее. Они действительно встречались – и не раз. Оба были тогда существенно моложе. Но даже и тогда ни у кого в отделе не поворачивался язык назвать молодую сотрудницу «Светочкой». И было как-то слишком ясно, что вышеупомянутое хрясь по башке расслабившийся мог схлопотать от самой Светланы Викторовны. А уж ей жизнь их надавала столько, что на всех хватит.

Труповозка уже завелась и выпускала в атмосферу жиденькие пуки.

– Светлана Викторовна! – еще раз окликнул Опарин.

– Можно на время поддаться приятной иллюзии, – сказала отцу Герману женщина-судмедэксперт. – И даже покрасить по случаю куриное яйцо. А потом опять случается нечто, что ставит тебя перед реальностью.

– Вы считаете меня дезертиром, – утвердительно заметил отец Герман.

– Конечно. Причем – опасным дезертиром. Вы не тому учите. Нет никакого добренького Исусеньки.

– Тут вы совершенно правы, – сказал отец Герман, направляясь к опаринскому джипу. – Добренького Исусеньки не существует. И никогда не существовало. Это плод вашего больного воображения.

– Не женщина, а средство «Крот» для удаления ржавчины, – обратился к отцу Герману один из немолодых оперативников, уже поместившихся в недрищах бездонного джипа. – Но дело знает.

– А это главное? – спросил его отец Герман.

– Ну… – неопределенно протянул оперативник.

Поехали в лес, преодолевая корни и упавшие поперек дороги тонкие березки, поваленные недавним большим ветром. Плахин, сидя рядом с Опариным, показывал, где свернуть. Труповозка раздраженно тарахтела следом.

Лес становился прозрачным. От пестроты листьев, покрывавших землю, рябило в глазах. Машины оставили на дороге и углубились в чащу следом за Плахиным. Тишина обступила сразу, едва заглохли моторы, – как будто плотной ватой забило уши. И, торопясь уничтожить это непривычное состояние, люди немедленно закурили и громко заговорили между собой. Отец Герман, ступавший последним, услышал, как безрадостно хохочет Опарин. Потом все разом замолчали, и отец Герман понял – пришли.

Тело, наполовину заваленное недавно опавшими листьями, было отторгнуто землей, и действительно казалось, что прикосновение к нему оскверняет. Кто-то еще давно, убивая, искормсал его острым ножом, превратил рот в щель, увеличил глазные орбиты, срезал нос, отсек уши. Потом постарались лисицы. Светлана Викторовна оттолкнула Опарина и, натягивая перчатки, наклонилась над трупом.

– У вас фотоаппарат с собой? – спросил Опарин Плахина. – Сделайте еще снимки. Нет, лучше я.

Опарин отобрал у секретаря полароид. Плахин покорно отдал. Сел чуть в стороне на бревно. Отец Герман подошел к нему.

– А где старые фотографии? – спросил он.

– Утренние? Вот.

Отец Герман бросил на них взгляд и подскочил к телу.

– Его трогали?

Опарин сделал несколько снимков, выглянул из-за аппарата и вопросил:

– Что?

Светлана Викторовна выпрямилась.

– Да, к телу прикасались совсем недавно. Видимо, пытались оттащить в другое место, – проговорила она неприязненно, избегая смотреть на отца Германа. – Вот здесь и здесь видно, что его тянули за одежду. Видите?

Опарин полыхнул вспышкой. На плечах трупа одежда была немного сбита.

– Почему он не завернул тело в мешок? Зачем ему вообще понадобилось его переносить? – недоумевал Плахин.

Светлана Викторовна устремила на него холодный взгляд:

– Он хотел выставить вас ослом, господин Плахин. Привели бы нас на это место, а здесь пусто.

– Глупо, – пробормотал Плахин. – Снимки ведь остались…

– Он не видел, как вы фотографируете, – сказал отец Герман. – Он видел только Катю. А закончить не успел потому, что мы его спугнули.

Однако никаких следов возле тела не нашли. Все скрыл густой лиственный ковер. Опарин извел в полароиде кассету, вернул аппарат секретарю Плахину, и тот уединился с одним из оперативников – записывать показания.

Отец Герман кружил вокруг. Светлана Викторовна поверяла диктофончику отрывистые замечания, пока тело перекладывали на носилки. Опарин, сидя на бревне в сторонке, курил, густо испуская дым. Лес постепенно погружался в серенькие сумерки, слабо подсвеченные желтизной листьев.

Наконец караван тронулся в обратный путь. Отец Герман расстался с Опариным неподалеку от въезда на шоссе и домой пошел пешком.

Убийство Ольги Пестровой почему-то не удовлетворило маньяка. Он искал еще кого-то. Ему настолько важно убить – и убить правильно, что он теряет осмотрительность. Он готов покуситься на дочь Драговозова. Он пытается, рискуя всем, перепрятать труп и представить рассказ Кати как плод подростковой фантазии. Он рядом и очень беспокоится.

Осенняя ночь, благоуханная и тихая, шла по миру своими путями. И мысли отца Германа дребезжали в ней, внося неприятный диссонанс.

В садике его караулил учитель Гувыртовский. Иван Петрович совершенно озяб и громко стучал зубами.

– Что с вами? – изумился отец Герман. – Почему вы сидите здесь?

– М-матушка погасила огни… – вытряс из себя Гувыртовский и встал. – Не посмел будить…

От долгого сидения на маленькой садовой скамеечке, куда матушка обычно ставила лейку, он одеревенел и не мог как следует разогнуться, а от холода его колотило.

– Иван Петрович! – укоризненно воскликнул отец Герман, растирая ему спину ладонью. Пиджак при этом ползал, костлявые лопатки впивались в руку. – Немедленно в дом!

– Материалы… – вымолвил Гувыртовский. – Я докажу…

– Где ваши материалы? Давайте!

Папка словно прикипела к неразгибающимся пальцам учителя. Отец Герман забрал ее и потащил Гувыртовского за собой в дом. Они поставили чайник. Гувыртовский, завернутый в матушкину кофту и плед, начал согреваться и погружаться в сон, но отец Герман сварил ему кофе и подсунул папку.

– Рассказывайте! – потребовал он, надеясь завершить беседу хотя бы до полуночи.

Гувыртовский проглотил кофе, выпучил глаза и крякнул, как от водки. Когда он взялся за папку, его пальцы все еще дрожали, поэтому вместо того, чтобы развязать тесемки, Гувыртовский затянул их намертво и в конце концов вообще вырвал из картона. На вязаную кружевную скатерть, под круглый свет лампы вывалились пожелтевшие газетные вырезки, несколько потертых ксерокопий с журнальных публикаций и книга. Отец Герман разглядел уже знакомые заголовки: «Пришельцы среди нас?», «Космические собратья», «Послания с других планет», «Другого мира письмена».

– Это так, это попутно, – бормотал Гувыртовский, лихорадочно вороша бумаги. – Главное – здесь.

Он подтолкнул книгу к отцу Герману.

– Иллюстрации посмотрите. Уникальные фото! На вклейках смотрите, на вклейках!

Он навалился на стол грудью и впился глазами в отца Германа, жадно следя за малейшими изменениями его лица, пока тот листал книгу.

Труд носил заглавие, «Тысячелетний опыт контакта. Попытка итогов» и принадлежал, если верить обложке, перу выдающегося американского исследователя феномена НЛО (UFO) Стивена Кармайкла, университет Калифорнии. Доктор Кармайкл добросовестно изложил широко– и малоизвестные случаи контактов, процитировал рассказы очевидцев («Я приняла снотворное и крепко заснула, но около трех ночи меня разбудил ослепительный зеленоватый свет…») и привел зарисовки и снимки. Рисунки принадлежали преимущественно карандашу провинциальных шерифов, которым смятенные домохозяйки пытались описать внешность похитителей; снимки – журналистам провинциальных газет и соседям-фермерам, которые случайно оказались поблизости («Я фотографировал день рождения дочери, когда ослепительный зеленый свет, окутавший дом миссис Хант, привлек мое внимание…»). Все это было однообразно и по-американски дотошно.

Снимки не производили особого впечатления. По большей части они представляли собой безрадостный степной пейзаж с мутным белесым пятном в небе. Пятна были иногда круглые, иногда эллипсовидные, а порой бесформенные («со щупальцами»). Доктор Кармайкл был убежден в том, что это – посадочные модули инопланетных кораблей, находящихся на орбите.

Зарисовки, напротив, заслуживали, по мнению отца Германа, самого пристального внимания. Лица инопланетян, согласно описанию очевидцев, были гуманоидного типа, с неестественно большими глазами, очень маленьким носом (или вообще без носа), узким ртом без губ. И без ушей. По сравнению с туловищем головы были чрезмерно велики. Доктор Кармайкл полагал, что эти увеличенные черепные коробки несли в себе очень большой и хорошо развитый мозг.

– Ну? – спросил Гувыртовский, впиваясь в отца Германа взглядом. – Что скажете? Это послание! Факт!

– Характер увечий в определенной мере совпадает, – согласился отец Герман. – Но вот о чем это говорит – другой вопрос.

Глаза Гувыртовского светились в полумраке, будто фосфорные.

– Мы живем в исторический момент! – шептал он. – Контакт с инопланетным разумом! Однозначно!

– А вам, Иван Петрович, нравится такой контакт? Зарезанные девушки, изуродованные, брошенные в лесу… нравится? Вы хотели бы общаться с существами, которые делают это?

– Ну… общаются же люди с волками… с медведями… – не растерялся Гувыртовский.

– Ни один зверь не охотится специально на человека, – сказал отец Герман. – И, если уж на то пошло, человек сам виноват.

– В чем? – вцепился Гувыртовский. – В чем, например, виноваты Красная Шапочка и ее бабушка, съеденные волком?

– Вам действительно нужен ответ? Нет ничего проще. Грехопадение Адама повлекло за собой падение всей остальной твари. Адам – царь природы и отвечает за своих подданных. Это как война. Развязывают правители, а сражаются подданные.

– То есть, вы хотите сказать, что в раю, до скандала с яблоком, не было хищников?

– Вы не читали Библию, Гувыртовский. Двойку вам в журнал, – сказал отец Герман. – Поедание одних зверей другими началось уже вне рая. И виноват в этом человек. Красная Шапочка – такой же носитель первородного греха, как и ее бабушка.

– Скажите, отец Герман, – ушел от темы обиженный Гувыртовский, – вы в состоянии поверить в инопланетян?

– Не в бесов, которые валяют дурака, насылая все эти шары и эллипсы, а в реальных гуманоидов с других планет?

– Да, – алчно сказал Гувыртовский. – Способны?

– Нет.

– Ну а если?.. Ну вот представим себе…

Отец Герман немного подумал и сказал:

– Если инопланетяне действительно существуют, то они должны быть похожими на нас. Не так, как эти уродцы без губ и носа, – он кивнул на книгу. – Они не должны вообще вызывать у нас отторжения на физиологическом уровне.

– То есть, должны быть возможны смешанные браки?

– Вы совершенно правы. Внешне они должны отличаться от нас не больше, чем негр или азиат от белого. А эти зеленые гомункулусы… это что-то невозможное.

– Ну а как быть с пигмеями? Они тоже маленькие, – не сдавался Гувыртовский.

– Я высказал вам свое мнение, – ответил отец Герман. – Мне кажется, что пигмеи вырождаются. Если уж на то пошло, то некоторые поярковцы, если отвлечься от цвета кожи, куда ближе к пигмеям, нежели к идеалу Аполлона Бельведерского. Это не меняет сути моего ответа. Человек создан по образу и подобию Бога, сразу готовым, без эволюции из обезьяны. Различные условия жизни, разная степень удаленности от рая изменили какие-то внешние признаки людей, но не создали разных видов. Межрасовые браки все плодовиты. И если существует разумная жизнь на других планетах, то браки с инопланетянами тоже неизбежно будут плодовитыми.

– Откуда вы знаете, что это невозможно с головастыми гуманоидами? – осведомился Гувыртовский.

– А дети где? – парировал отец Герман. – Насилие, даже добровольное совокупление с ними описано, но где потомство?

– Детей выкрадывали! Инопланетяне забирали! Здесь описано!

– В большинстве случаев я склонен к сугубому материализму, Иван Петрович, – сказал отец Герман. – Этих детей никто не видел, кроме их матерей, которые пребывали в состоянии острого психоза и все воспринимали как в тумане.

Гувыртовский заскрипел зубами и в волнении начал скрести ногтями по скатерти.

Дверь скрипнула – вошла Анна Владимировна в длинной сорочке и платке с кистями на плечах.