Несчастный скиталец Хаецкая Елена
Я, впрочем, в общей беседе почти не участвовал. Устроив поудобнее свое походное ложе, я отдался одновременно сну и безчисленной армии мелких ползучих тварей, каждая из которых почитала священным долгом забраться ко мне под одежду. Кстати, кровососущих летающих гадов в сей роще не водилось – вероятно, всех пожрали певчия нетопыри. Изрядно!
И тут обнаружилось другое вздорное обстоятельство – проказливая маркиза, горьким опытом отнюдь не научонная, устроила себе ложе подле моего и якобы случайно до меня дотрагивалась, с нарочитой целью привлечь мое внимание. Странныя создания эти дамы! К великому щастию, верная моя псица всякий раз на маркизу рычала и даже тяпнула ея несильно за щиколотку. За сугубую бдительность Милушка по утру получила от меня кусочек сахару и много нежных слов. Подумал я было, что маркиза де Мюзет на собачку мою осерчает и сделается ея заклятой врагиней. Ничуть не бывало! Маркиза поступила умнее – стала Милушку приваживать, называть ея ласково и нежно трепать за ухи. Таким же манером иные кавалеры задабривают мосек своих возлюбленных. Пресмешно! Очутился я в форменной осаде, но покамест креплюсь.
Разместились мы в нашем экипаже с великою теснотой. Путешествовать подобным образом зело тяжко оказалось, посему колдуна, не взирая на его протесты, вновь переселили на крышу (первыя сутки он с нами ехал там-же, к решотке привязанный), где оный, возседая среди багажных тюков, проколупав дырку в особливом мешке с сухарями и почти все съел!
Спустя некоторое время очутились мы на перепутье. Три дороги лежали перед нами, одинаково разбитыя, одинаково безобразныя, как, впрочем, все иные дороги у нас. Не имея представления, которую теперь предпочесть, мы остановились и устроили совет.
Колдун, похвалявшийся, что-де чует он Феаниру самым своим сердцем, быв спрошен о выборе пути и приуныл. Различными отговорками дал он понять, что в сем случае сердце его – не вещун. Еще предложил он довериться гаданью на овечьих катышках, но быв отвергнут и осмеян.
Эмилия рекла:
– А что, ежели мы напустим по следу злодейки братову собачонку? Пущай оная понюхает г-жу маркизу – ведь Феанира в ея образе, следовательно, и пахнет в точности так-же.
– Милушка этого не может, – возразил я. Эмилия не поверила, высказавшись, что любая из гончих деда нашего, даже самая худая, справилась бы без затруднения. Я обомлел. Как можно было сравнивать здоровенную собачину из своры нашего деда с моею собачкою! Последняя рождена для жизни праздной и беззаботной, а отнюдь не для преследования, хищного терзания жертвы и протчая. Разведя руками, отошел я в сторону, при этом удивляясь – отчего сестрица моя не заставит меня дрова рубить или править каретою на том основании, что дворовыя люди мужеска пола все то умеют. От смущения вся кровь моя прилила к голове, и последнее изрядно помогало соображению, а именно – пришла ко мне дельная мысль.
– Скажите, маркиза, – рек я, – куда именно держали вы свой путь до встречи со злокозненным Дивновидом?
– Я направлялась в шато де *** по приглашению своего знакомца, герцога Валлару. Оный герцог сам гостит там уже немалое время, предаваясь утонченным развлечениям и искусству, освобожденному от предразсудков, – отвещала де Мюзет. – Хозяин шато, личность загадочная, не умеет жить без общества, но для столицы слишком чудачен. Будучи в средствах не стеснен, выстроил он себе обиталище по вкусу и всякий месяц приглашает к себе, больше через знакомых, всех подряд оригиналов. Среди гостей его кто не сочинитель, тот живописец, кто не живописец – тот музыкант или на худой конец – учоный. Особое предпочтение оказывается филозофам и метафизикам. Нравы там свободныя, можно испытать и любовное приключение по своему темпераменту. Одно лишь условие – никаких скандалов и конфузий, никаких разбитых сердец и протчая. Люди сходятся по обоюдной склонности и разстаются сразу же, как охладевают друг к другу, оставаясь при сем добрыми приятелями.
– И вы, любезная маркиза, все в подробностях описали лже-Дивновиду? – вопросил я.
– Точно так.
Миловзор молвил:
– Мне теперь совершенно ясно, что Феанира направила стопы свои в шато ***. Там под видом маркизы отыщет она приют и любое время может скрываться от властей. Поспешим же туда и обличим преступницу!
– Что же вы будете делать с нею?
– Схватим без лишних слов и препроводим в столицу, где оная понесет заслуженную кару, сообразно своей вины.
– Но если она отопрется? Как вы вернете ей природный ея вид, когда она чародейка?
На то Миловзор рек с суровостью:
– Ничего, в столице найдутся мастера до этих дел. Феанира уж успела отведать их умения, угостится и еще раз.
– Тогда я совершенно спокойна, – с этим де Мюзет указала на среднюю из трех дорог. – Нам, друзья, ехать теперь прямо.
И поехали мы все прямо. По пути почувствовал я знакомую ломоту в костях и нарочитое кружение главы, сопряженное с залеганием ушей. Посему я спросил у колдуна, возседавшего на крыше:
– Нет ли на небе дожжевых облаков?
– Отнюдь нет, – отвещал он.
– Дожжь все-же будет, – рек я.
– С чего-бы? Я совершенно не вижу никаких признаков к тому, – продолжал возражать аль-Масуил. – А у меня имеется нарочитый опыт! Несколько лет кряду служил я в казенной палате погоды и исправно прорицал, быть дожжю или нет.
Услышав сие, Миловзор помрачнел и тотчас велел кучеру искать укрытия. Разумная мера! Набрели мы скоро на превеликий анбар, стоявший в запустении. В анбаре мышей было преизрядно, из чего видно, что хранили прежде в оном зерно. Аль-Масуил над нами посмеивался, но только лишь мы укрылись, как налетела буря, сверкнула молнья и тяжкий гром сотряс окрестности. Ливень хлынул тут-же, да такой, что иные капли были величиной с лошадиную главу. Анбар создавал лишь видимость защиты, ибо крыша его во многих местах оказалась худа. Но все же куда приятнее было находиться под оной, нежели под открытым небом.
Маркиза де Мюзет нашла обстановку романтической и продолжила свою осаду в отношении меня. От скуки я сделал вид, что поддался – правда, едва-едва. Наружности маркиза самой щастливой – соразмерность всех частей тела, приятная полнота форм и особливо – волнительная родинка на подбородке. (Наверняка знаю, что родинка, а не мушка, ибо перед сном маркиза ее не отлепляла).
– А признайтесь, кавалер, испытали-ль вы волнение, узрев меня в лесу в натуральном моем виде? – выпытывала она.
Я отвещал:
– Безспорно, некоторое волнение испытал, зря ваших прелестей.
Про себя же думал, что волнение, скорее, было вызвано испугом и неожиданностью. Маркиза глянула на меня с некоей оторопью, словно бы что-то почуяла, но все свела к анекдоту из своей жизни. Некогда заказала она у знаменитого Бенутто свой портрет, при этом позировала нарочито нагою. Сей портрет повесила у себя в доме не без цели. Когда случается назойливый ухажер из числа неинтересных и добивается, по правилам любовной науки, только глянуть на предмет страсти без покрова, маркиза ведет оного в комнату, где портрет. Отказать совсем – значит, прослыть холодною и презреть некое правило этикета. Однакож приходится нещастливцу удовлетворяться зрелищем картины.
Сей анекдот даже расположил меня к маркизе, ибо указал на живой ум ея. То есть, ежели-б я вдруг решился на одно-два свидания, скушно-б мне не было. А сие в наше время – диковина.
Ближе к вечеру дожжь утих, и мы продолжили наше странствие. В дороге не мог не любоваться изрядными видами, каковые сменяли друг друга за окошком нашего экипажа. Бывают пейзажи унылыя, как-бы напоенныя тоской – взгляду не на чем остановиться. А иныя ландшафты – напротив, радуют око своей светлотой, гармонической соразмерностию почти музыкальной, а тако-же изобильной негой и прихотливостью. Так в точности и было в сих местах. Даже мне, совершенно городскому жителю, на душе зделалось покойно. До того я размяк, что позволил маркизе положить ручку (прехорошенькую) мне на колени и шевелить пальцами.
Точной дороги маркиза не знала, да и мы были в затруднении определить, долго-ли еще ехать. Но мы не унывали.
Узрев, что я делаю в дороге записки, г-же де Мюзет явила к ним приличный интерес. Когда же я попенял ей на недоразумения, связанные со здешнею почтой, поведала она о том, како тут переписываются. Вообрази – многия из помещиков держат у себя почтовых бабочек, зело крупных. Оные обучены отыскивать адресата и передавать ему записки. Для срочных депеш используют особливых стрекоз, весьма проворных. Однако-ж, по моему разумению, есть тут три каверзы. Первая – зимой все насекомыя спят и служить письмоношами отнюдь не могут. Вторая кроется в слабосильности почталионов. Лишь коротенькия цыдульки допустимы для них. Дабы донести до тебя мое письмо, потребовалось бы шесть тыщ семьсот сорок две бабочки или же четыре тыщи двести три стрекозы (я подсчитал!).
А третья каверза заключена в бренности жизни как таковой. Ежели людей-почталионов часто грабят и убивают ради ценных посылок, то почтарь-мотылек попросту рискует быть съеден всяким воробьем. Гораздо удобнее иной способ, о котором тако-же маркиза поведала. Для своих сношений здешния тайныя любовники используют особливый вид червячка с рожками, что водится в садах и парках. Таковой червячок, будучи разсечен надвое, отнюдь не умирает, а даже напротив – из каждой его половинки вырастает довольно скоро по цельному червячку. Будучи разлучены на изрядное расстояние, как и влюбленные владельцы их, червячки, однако-ж, сохраняют промеж собой незримую связь. В нарочитое время один из любовников берет своего червячка и гораздо щекочет его перушком. Делать сие надобно очень искусно, что-бы червячок извивался особым образом и принимал вид какой-либо буквы. В то-же время, за много верст, единоплотный брат щекотаемаго тако-же принимается вертеться и, понуждаемый зудом, представляет собою в точности те самые буквы, что и первый. Из оных букв адресат складывает слова, а то и целыя фразы – как правило, всякий нежный вздор. Важно, что-бы оба корреспондента знали грамматику. Впрочем, у влюбленных доподлинно есть и нарочитая грамматика и особливый, сердечный синтаксис. Знаками-же разделительными можно манкировать. Влюбленному милее знаки СОЕДИНИТЕЛЬНЫЕ.
Во время ночлега маркиза уже совершенно явно высказалась мне о характере своих намерений. Дабы впредь избежать подобнаго, пришлось мне сочинить целую басню о своей безответной любви – де, она причина моей холодности. Маркиза внимала и вздыхала в приличные к тому моменты, но все же мне не поверила ничуть. Я по глазам ея понял.
– Знамо, сердцу приказать не можно, – рекла она, потупив очи. – Но кто ж говорит о любви? Я вас нимало сердцем не люблю, но все-же вы мне приятны необычайно. К тому-же теперь вы одиноки, как и я. Отчего-же нам сообща не утолить друг дружку? Почитайте это за приятельскую услугу, не более, и вкусите всех наслаждений, каковые я предоставить горазда.
Словом, маркиза явила изрядную настойчивость, а я утомился ей возражать и решил уступить, только что-бы не нанести обиды своим небрежением. Вознамерились мы с маркизою уединиться и ради тех причин отошли в сторону от лагеря (все к тому времени уже почивали). Луна освещала чащу древес, громкогласно распевали лягушки, объятые тем-же пылом, что и маркиза. Было светло, почти как днем – что в сих краях не штука ранним летом. Я выказал некоторое смущение этими обстоятельствами.
– Тем лутше, – рекла на то маркиза со смехом. – Вы моих прелестей узрите, а я – ваших.
С этим принялась она меня разоблачать, лобзая при сем страстно и крепко тиская мои боки. На ласки сии я отвещал, как умел, однако-ж не преуспел в срывании одежд с пылкой де Мюзет. Наконец каверзная шнуровка на груди ея начала поддаваться, но – ах!.. Едва в призрачном лунном свете показалась, подобная лилее, одна лишь грудь ветреной красавицы – захрустели невдалеке сучья под чьей-то ногою.
Наскоро мы прикрылись одеждою и прижались к стволу дерева, дабы нас не обнаружили. А тем временем мимо нас прошествовал, шаркая туфлями и бормоча, колдун аль-Масуил. Оный брел как сущая сомнамбула и держал пред собою огарок свещи. В последнем решительно не наблюдалось надобности, к тому-же оный и запален-то не был.
Дождавшись, когда колдун пройдет мимо нас, мы с маркизою намерились продолжить изящные экзерцисы наши. Я уже смирился со своей участью и даже немало забавного в ней отыскал. Одно лишь неприятно изумляло меня – лилейная грудь маркизы от прохладнаго ночного зефира вся покрылась пупырышками. Та-же плачевная судьба постигла и вторую грудь. Дивился я сему немало.
– Согрейте-же меня, кавалер! – призывала де Мюзет и престрастно дышала мне в ухо, отчего паричок мой сбился насторону. Вновь увы! Я уж было затлел ответной страстью краюшками души своей, как проклятый колдун побрел сквозь чащу обратно. В плюгавом сем старце отнюдь не наблюдалось ничего страшнаго, но сучья так громко трещали под его туфлями, что уж и моя кожа пошла пупырышками.
Как и прежде, прижались мы к дереву. Аль-Масуил нас не узрел, будучи озабочен вечной своей тревожной думой. Последняя не оставляет колдуна, даже когда оный отходит по надобности. Не раз я замечал, как он возвращается из сих походов с неописуемо-мудрым выражением физиогномии, словно бы сей-час решил филозофскую проблему.
Пожелал я ему провалиться на месте, однако-ж колдун добрался невредим до бивуака – слыхали мы, как залаяла Милушка при его приближении.
От смущения, вызванного неуместным появлением чародея, я потерял всякие признаки зарождающейся страсти. Маркиза не без огорчения сие обнаружила. С удвоенной горячностью покрыла она поцелуями почти каждую пядь моего тела. Было ясно, что она не отступится. Я же, зря таковое стремление, не мог не оправдать надежд – в моем положении сие и небезопасно. Но только жар поцелуев вернул меня к жизни, как вновь – хруст веток!
– Вот комиссия! – вскричал я шепотом.
На сей раз было у нас довольно времени, что-бы спрятаться за дерево. Из такового укрытия узрели мы, како Миловзор бравою походкой шествует в заросли. При сем оный еще и насвистывал под нос себе походную песенку. Ни в каком случае не оставляет его бодрое духа расположение.
– Не переменить-ли нам места? – рекла маркиза. Я с ней согласился. Подхватив руками различные части нашего туалета, мы на цыпочках отбежали чуть подалее. Здесь Миловзор не сумел бы разглядеть нас, если б и пожелал. Впрочем, звуки его шагов, равно как и свист, оказали на меня действие сугубо охлаждающее.
Маркиза всплеснула руками, но стараний своих не оставила. Я же поддаваться оным уже не спешил. Что-то шептало мне, что наличие моих родственников, настоящих и будущих, превратит во многолюдный парк самыя глухия дебри.
И точно – не успела де Мюзет пойти пупырышками со спины, как мимо уже спешила Эмилия, продираясь сквозь кустарник, оступаясь и вскрикивая. Проходя подле нас, сестрица моя услыхала наше присутствие. Я ждал, что в испуге она убежит, но не тут-то было! Эмилия лишь отпрыгнула на шаг, а после тревожным голосом вопросила:
– Кто здесь?
Мы затихли, но Эмилия продолжала выспрашивать. Тогда я высунул голову из купы ветвей и рек:
– Это я, ваш брат.
Всем своим видом выразив негодование, сестрица молвила:
– Тьфу! Невозможно отойти в лес, что-бы на вас не натолкнуться. – И с тем удалилась по своему делу. Мне странно было слышать сие.
Дождались мы, покуда Эмилия восвояси не ушла, и уж было совсем достигли цели, т. е. обоюднаго блаженства, но и тут туда и обратно проследовали: прежде кучер Данило, следом и Мартос, слуга мой.
– Должно быть, небеса посылают нам знак в остережение, – заметил я.
Маркиза на то возразила:
– Лишь упорство бывает вознаграждено.
Не спорю, сия поговорка справедлива. Но не в нашем с маркизою случае. Увы, увы и увы! Едва особливою ласкою (о которой аль-Масуил мечтал от Феаниры) маркиза вдохнула в меня желание, как упомянутый колдун, вновь с потухшим огарком, бормоча и завывая, поспешил под куст ракиты.
Маркиза, уже совершенно вся в пупырышках, лишь вздохнула, махнула рукою и помогла мне облачиться, что было любезно с ея стороны.
Вернулись мы в лагерь и остаток нощи проспали, как безгрешныя дети. Я теперь-же совершенно за себя спокоен – само провидение печется о моем целомудрии.
Поутру слуги наловили в ручье форелей, обнаружили в траве птичьих яиц и устроили нам скоропостижный фриштык. Сестрица все ворчала, де-я всех задерживаю, а я только-лишь ожидал, когда согреется вода для умывания. От холодной кожа у меня вся идет цыпками. Умываться же я почитаю за великое благо и стремление всякаго человека. Ежли человек что путнаго и изобрел, так это мыло и прибор умывальный. Сестрица моя вольна сколь угодно отрицать, однако-ж небольшая задержка из-за умывания явилась как-бы судьбоносною. Пока совершал я необходимый моцион и одевался по всем правилам ношения одежды, из рощицы прямо на нас выехала кавалькада, состоящая из предивных амазонок. Их наряд быв легкомысленен в плане декольте, однако-ж юбки по последней моде для верховой езды – с малыми фижмами, по плечам пущены газовые накидки в тон к волосам и масти лошади, что немаловажно. И у каждой, кроме вольно раскрытой груди и нагих рук, из-под юбки видно было по одной ножке в дамском стремени. И каждая таковая ножка столь была мала и изящна, что лишь кукольный мастер пошил бы на нее башмачки.
Амазонки взяли нас в круг. Были они и вооружены – цветочными гирляндами и венками. Уставив на нас свое грозное оружие, велели всадницы здаваться в плен без сопротивления.
– Отчего не здаться, – рек Миловзор. – Только прежде славно бы узнать, чья армия нас разбила?
При сих словах жених сестрицы быв отменно любезен, что Эмилии не слишком понравилось, ибо она его локотком пихнула. Атаманша амазонок, прикусив розовую губку, – смех разбирал ея, – отсалютовала гирляндою и представилась за всех:
– Мы суть гвардия сиятельного графа де Жабинкура, всех путников, кто нам пригож, забираем в плен и везем под конвоем в шато, с тем, дабы пленные путники могли бы вволю отдохнуть, попировать и развлечься. Впрочем, ежели вы спешите, то препятствий с нашей стороны отнюдь не будет.
Миловзор глянул на меня со значением. А я уж понял, что всю дипломатию мне надлежит взять на себя, ибо Эмилия – знатная мастерица толкаться и пихаться. С приличною улыбкою вышед я к амазонкам, взмахнул шляпою и поклонился, присовокупив, что здаемся мы на милость и что лично я с юности желал в таковой плен угодить. За сим назвал я себя и спутников ложными именами – к таковой предосторожности обязывало нас положение. Себя я окрестил Сластонегом, Эмилию – Добронравой, аль-Масуила переименовал в Пустозная, а Миловзор так и остался Миловзором, ибо сей его псевдоним никому, за исключением нас, неведом. Милушка такоже осталась при прежнем наименовании. Что касается маркизы де Мюзет, то амазонка признала оную и сама назвала по имени, изумившись.
– Неужли вы покидали шато? – вопросила она.
Маркиза смешалась, но я подал ей знак легким морганием.
– Ах, да, – запинаясь, рекла маркиза. – Я выехала с тем, дабы встретить своих друзей. К тому же захотелось мне проветриться. Я ведь уже несколько ден гощу у графа, не так-ли?
– Три дни, – кивнула прелестная амазонка. – Впрочем, время лишается здесь своей силы. Год проходит за час, когда проводишь его со вкусом. Чего-же мы ожидаем? В путь!
– Вы все сказали правильно, – молвил мне Миловзор, пока наш экипаж въезжал во владения графа де Жабинкура. – Я всегда быв хорошаго мнения о вашем уму. Инкогнито присоединимся мы к гостям сего славнаго шато и будем ждать, когда лже-маркиза, сиречь Феанира, смутится нашим присутствием. Возникнет вопрос, притом – неизбежный, какая из двух маркиз оригинальна, иначе сказать – кто из них шедевр, а кто – только копия. И когда мы затеем очную ставку, преступница будет обличена. После мы раскроем всем ея преступления и безпрепятственно предадим в руки закона.
– Вы забыли, что злодейка умеет проникать в самыя мысли! – заметил колдун, свешиваясь с крыши в окошко. – Она выставит нас глупцами. Нет, надобно по-иному действовать. Ничего, не зря я превосходил всех наук! Подобное лечится подобным, как рекли древние. Магия побеждается магиею.
Я не преминул возразить:
– Скажите еще, что ушибы телесныя лечатся хорошею взбучкой, и я на вас испробую сию методу!
Колдун в ужасе убрался из окошка и на крыше затих, а все, бывшие со мною, отметили мое остроумие (даже Эмилия).
Продолжение того же походнаго журнала Эмилии
Друг мой безценный, Уара!
Случай предоставился зреть причуды здешней моды, о чем тороплюсь записать, дабы не изгладилось из памяти за множеством иных впечатлений, отягчающих воображение мое, – как ты знаешь, пылкое, но малопоместительное. Нетрудно приметить, что в каждой местности мода, хоть и имеющая своим общим источником столицу, обладает особливой характерной ФИЗИОГНОМИЕЮ. Сие разсуждение можно отнести и на щет людей, так, например, обитающие в джунглях негусы совершенно черны, а в иных краях бывают совершенно желты, и это, сказывают, происходит от различий климата.
Закончить и отослать!!!
Извивы пути нашего, если сие позволительно так выразить, уткнулись в роскошные ворота шато, и все мои чувства тотчас были под натиском всевозможных впечатлений: обоняние – изысканных запахов парфюма, собак, растений и сафьяна; зрение – многоцветья красок и причуд объемов и форм, как пейзажа местнаго, так и людей, а такоже животных, в него помещенных; слух – сладостных или таинственных звуков, из коих не последнее место занимали музыка и журчанье фонтановых струй; осязание – гладких поверхностей (кажется, ничего шероховатаго или грубаго наощупь в шато не допускается или, сказать иначе, из него изгоняется!). Интуиция же моя болезненно трепетала, предвкушая завершение долгой нашей комиссии.
Брат мой Гастон при виде столь великаго числа прелестниц, коими изобилует сия местность, повел себя наподобие жука, т. е. улегся на спинку, поджал ножки и весьма удачно прикинулся дохлым. Прелестницы из любопытства по-разному вращают его и уязвляют усиками, но тот остается бездвижен. Узнаю Гастона! Милый, бедный, любезный братец мой, он рожден стать стариком, чудаковатым дядею многочисленных внучатых племянников, коим и соделается, ежели задача наша будет теперь разрешена.
Как удалось мне установить, брат мой не без литературного дарования (это, разумеется, порода!), но на какие пустяки расходует он чернила! Забирая из экипажа, по прибытии нашем, свои вещи и в поисках платка, уроненного под сиденья, вдруг явились передо мною гораздо скомканные листки почтовой бумаги, исчерканные по всем направлениям гастоновым почерком! Движимая сестринской любовью, я утаила свою находку, а после расправила ее и теперь вкладываю в походной свой журнал, дабы впоследствии использовать для полнаго и наивозможно правдиваго разсказа о путешествии нашем.
Отрывок из скомканнаго письма Гастона
…Питались мы всю непогоду одними сухарями. Невозможно было даже развести огня, чтобы приготовить кофию. И все три дни обходился я даже без курения табаку, ибо сестрица моя Эмилия недопускала курить в карете, а выходить вон не было у меня охоты. Поначалу я сильно раздражался и клял судьбу, но нашел вскоре изрядный способ супротив невзгод, а именно – крепкий сон. Убаюканный чавканьем колес по раскисшей дороге и стуком капель о крышу экипажа, дремал я и грезил предовольно. Во сне предо мною вставали любезныя сердцу картины из прошлой моей жизни, так что пробуждаться вовсе не хотелось. Мои же спутники, зря безмятежность мою, не в шутку разсердились. Отчего иные люди не могут выносить подле себя счастливого человека? Оные изобретали различных способов меня толкнуть, пихнуть и ежеминутно окликали за каким-то вздором. Особливо при этом старалась Эмилия. Покуда я бодрствовал, она едва удостаивала меня взглядом. Но стоило мне смежить очи, как сейчас же я делался ей надобен. Признаюсь, уже разбуженный, я подолгу в этом не показывал виду, напротив – притворялся крепко уснувшим. О, сестрица моя приходила от ярости в изступление! Медовым голосом зачинала она обсуждать со своим женихом некоторые странныя и глупыя манеры, якобы мне присущие. Доставалось и наружности моей. Таким образом совершил я несколько о себе открытий, как-то: обладаю я противным голосом, нос у меня от ежечасных сморканий похож более на сливу, глаза у меня водянисты и пренеприятно выпучены и прочая. На месте единокровной сестры моей я бы остерегся наводить критиков на мою внешность, ибо благодаря родству мы более с ней схожи, чем она мнит. Слушая сии куриозные выпады, я более потешался, нежли страдал.
Всему, однако-ж, конец бывает. Приключился конец и непогоде. Тучи развеялись, мгла разступилась, и мы обнаружили себя в некоем лесочке, светлом и пригожем.
Так как карту дорожную Милушка недавно истрепала и замуслила, пришлось нам признаться, что мы сбились с дороги…
(Здесь несколько бумаги оторвано – наверняка тою же злокозненною собаченкою, – однакож, судя по дальнейшему, смысл гастоновых писаний отнюдь от сего ущерба не пострадал. – Приписка Эмилии)
Утро выдалось ласковое и всякая певчая птица в кустах заявляла о своих чувствах. Эмилия, заслышав их, принялась особым образом вздыхать. Я, сестрицу свою изучив, уже понял, что у оной на сердце скопилось изрядное количество нежных слов в адрес Миловзора, и ежели она сих слов не выскажет, то может через это и умереть. Пожалев сродницу, взял я арбалет, свистнул Милушку и отправился в лес, якобы для охоты.
Некие древние властители, в претензии на оригинальность, употребляли в пищу язычки певчих птиц под особливым тонким соусом. При желании и я мог оным владыкам уподобиться, потому как никакой иной дичи, кроме певчей, не встречал. Но желания такового во мне не возникло. Я все больше слушал и бродил без цели. Всякое общество, кроме собачки моей, было бы мне в тягость. Всякия думы порождали в голове моей блуждающия мигрени и обмороки. Ради сих причин ни об чем я не размышлял, а токмо дышал чистейшим воздухом, в котором носились свежайшие ароматы. Однако блаженство мое недолго длилось – сзади услыхал я довольно скоро треск сучьев, пыхтение и причитания. Милушка, насторожившись, залаяла.
– О, горе! – воскликнул аль-Масуил (а то был он). – И в этой глуши, где на сто верст едва сыщется два человека, нет мне покою!
– Ну так и ступайте себе в другую сторону, – возразил я. Проклятый колдун, узнав мой голос, весь искривился.
– Не премину, – рек он и с тем удалился.
Я вздохнул было с облегчением, ан нет! Зрю – через три минуты, не более, вновь выходит аль-Масуил из чащи, с другой теперь стороны, и мечет в меня суровыя взоры.
– Никак вы преследуете меня, сударь! – обвиняющим тоном вскричал он. – Чего ж вам надобно?
Я поразился.
– К чему мне вас преследовать? Ради каких причин?
Аль-Масуил пробормотал злобно:
– Может, вы зарезать меня хотите, почем я знаю?
На это я только плюнул. Колдун же государев, продираясь сквозь валежник, побрел прочь. Дабы оный в третий раз мне не попался на вид, я уже нарочито в противную от него сторону пошел. Но что же? Вновь его безобразная личность таращится на меня из кустов.
– Как вы сие объяснить полагаете? – язвительно вопросил чародей.
Имея строение ума критическое (!!! – приписка Эмилии), я нашелся ответить:
– Сдается мне, сударь, вы заблудились.
– Я? Заблудился? Это вы, когда вас на свет производили, заблудились! Да будет вам известно, что мне нет равных в лесу, степи и на болотах. Я тайны природы ведаю запросто, ибо прилежно их изучил.
Видя, что гляжу я на него с сомнением, он загорячился и рек:
– Вот, к примеру, ведомо мне, что мох, именуемый «Лешачья борода», растет на древесах непременно с полночной стороны.
– Сие вздор, – отвещал я, – посмотрите хоть бы на сей дуб. Мох зарос его кругом. С которой же стороны полночь?
Аль-Масуил немедля выпучил глаза – сие обозначет у него крайнюю озадаченность.
(Здесь бумага обрывается, опять поеденная собакою. Не знаю уж, что соблазнительного для своего вкуса обнаружила в сих писаниях бездельная собаченка!)
Продолжение того же журнала Эмилии
Вот такими пустяками заполняет братец мой досуги свои и пачкает ими листки бумаги, адресуя их героическому однополчанину своему, а тот их принужденно читает! Все сии драматическия сцены, обильно уснащенныя диалогами и разсуждениями философическими о жизни вообще, одну задачу имеют, а именно: показать Гастона э Сю во всей его красе!
Однакож не следует мне отвлекаться от описания, коим я предполагаю руководствоваться для написательства правдивой истории нашего путешествия.
Итак, въехали мы к замку и узрели пред собою решотку высокую и чрезвычайно узорчатую, с различными цветами и завитушками в старом еще вкусе, как любили во времена государыни Лакрины, т. е. в очень стародавния. Повсюду расстилался обильный деревьями и кустарником парк, причем обнаруживал смешение различных стилей и настроений. То вдруг начиналась как бы чащоба, так что и проехать по тропинке делалось почти невозможно, и кусты царапали карету и порвали кучеру рукав. В сией чащобе водились настоящия филины, но было и два искусственных, и сии искусственныя, облепленныя перьями, снятыми с настоящих, то и дело открывали жолтыя глаза, подсвеченные особливыми, скрытыми лампами (это нам рассказали здешние дамы – пребойкия!), а также оглушительно гугукали и хлопали крыльями. Сии механические птицы обретались в числе двух или трех и изрядно стращали лошадей, кучера и нашего колдуна.
Затем чащоба столь же внезапно сменилась подстрижонным парком, и везде стало заметно статуй, скульптур, представляющих различные аллегории, например – Добродетель с нашептывающим Соблазном, Любовь с голубкой, противостоящая Греху (с жабою), Милосердие, дарующее поцелуй Раскаянию (представленному в виде коленопреклоненнаго кавалера чрезвычайно привлекательной наружности) – и так далее. Кусты представляли собою как бы шары и иные геометрическия фигуры, а деревья держались на почтительном расстоянии друг от друга и выглядели пристойно и кротко.
Дорога здесь, разумеется, была вымощена, и карета бежала по ней ровно, как бы по паркетному полу.
Слева видели мы еще романтическия заросли, где имелось много вольно разросшихся трав и заместо роз красовался необработанный шиповник. Там же можно было зреть и бревна, якобы случайно упавшия среди травы и заменявшия скамейки.
Везде кишело нарядное многолюдье. Сопровождавшия нас спутницы-амазонки, кои ввергли в краску верного моего Миловзора, охотно разъяснили, что гостей у владельца шато завсегда преизрядно, причем иные живут годами, не трудясь даже заглядывать в собственные владения, а иные даже и не встречались за все это время с хозяином, пользуясь, однако же, полным его гостеприимством!
Все сие показалось нам странно и вместе с тем весьма привлекательно, как, впрочем, все изящное и благопристойное!
Маркиза, которую я никак не назову новой своей подругою (в отличие от милой моей Уары!!!), была слишком любезна и разточала свои ласки преимущественно на Милушку, чрез благосклонность коей, очевидно, разсчитывала войти в дружбу к моему брату, – а на меня почти не обращала внимания (за что ей сугубое гранмерси, ибо я не чрезвычайно жалую легкомысленных особ и мало нахожу общих с таковыми тем для беседы!) – эта маркиза немало забавного поведала нам о здешних нравах, и все же не смогла предварить нашего удивления увиденным.
Задача наша, как представлялось поначалу, была смехотворно проста: надлежало, не вызывая подозрений, разыскать лже-маркизу, обличить ея пред всеми и отдать в руки Правосудия! (Вот еще одна тема для аллегории!). Однако с первых же шагов оказались мы лицом к лицу с врагом коварным и злодейски-хитрым.
Некий кавалер, именем Арман де Клаклю, едва только мы, вышед из кареты, направились к шато в поисках лакея, который подобрал бы нам пристойное поместилище, быв пленен наружностью моею, тотчас начал расточать мне неуместныя комплиманы и проявлять в мою сторону всякую куртуазность, которую я сочла для порядочной дворянской девицы весьма излишнею.
Сей Клаклю выглядел престранным образом: обладал он тонкими руками и малою ногой, причем всеми своими конечностями беспрестанно двигал и перемещал их с места на место, как если бы они каждая в своем роде представляли Вечного Жида и скитались в ожидании Страшного Суда, не смея нигде остановиться! Лицом он был нежен и девически румян, а глаза имел влажные, большие, затуманенные непролитыми слезами мечтательности. Усов и бороды никаких следов на этом лице заметно не было, причем губы, сложенные бантиком, выглядели как у девицы.
Сие создание, облаченное в изысканное мужское платье с серебряными нитями, принялось увиваться и выплясывать вокруг меня самым настойчивым образом и даже пыталось похитить носовой платок мой, коего я не желала нипочем отдавать, ибо он был, вследствие дорожных ваперов, несколько нечист!
Любезный мой Миловзор, разумеется, тотчас заметил сию назойливость и возразил кавалеру Клаклю, что дама, которая вызывает в нем столь нежныя, судя по поведению, чувства, не может никак ответить ему, ибо сердце ея отнюдь не свободно.
Кавалер же имел дерзость отвечать разный вздор, который нет у меня желания приводить в дорожном журнале моем (не говоря уж о последующем, беловом, журнале!).
Миловзор, обладая душою пылкой и честною, не медля нимало, обнажил боевую шпагу свою (коей довелось отведать и разбойникам во время путешествия нашего!) и предложил кавалеру Клаклю последовать сему благородному порыву. Кавалер, напротив того, внезапно покрылся мелким потом, причем члены его вдруг затряслись, как бы терзаемые щекоткою или трясучкой, и сделался чрезвычайно бледен и на вид перепуган. Терзая пальцами бант у бедра своего, где не имелось шпаги, зато свисали ленты и цветы, шелковые, равно и из тафты, тонким голосом объявил он, что не желает следовать столь варварскому обычаю, не достойному цывилизации.
Сие внезапно вызвало у меня озарение, и я закричала, показывая на кавалера пальцем:
– Хватайте ея! Это она! Она переоделась в платье кавалерственное, дабы не быть опознанной, однако ж трусливая и женственная природа ея выдала себя совершенно в отказе обнажить оружие!
Увидев меня в этом порыве вдохновения, разгневанную и все, как мне показалось, понявшую, Гастон побледнел и полез в сундук свой за шпагою, а Миловзор несколько опустил клинок и отступил от кавалера де Клаклю на шаг.
Кавалер же поначалу оцепенел, а после, сжав кулаки с перстнями (сии последние ярко блестели, когда он взмахивал руками), слегка присев, словно намереваясь прыгнуть, и откинув назад голову, завизжал – причем, всякий, кто не видел этой сцены, но только слышал ея, мог бы поклясться, что голос сей принадлежит не человеку, но некоему уязвленному существу из числа пернатого мира:
– Сии оскорбления для меня непереносимы! Намеки на внешний вид мой – отвратительны! Жестокая дама, вы ни за что разбили мое сердце! Сего позора вынести не в состоянии, остается мне лишь искать смерти!
И прочее в том же роде, причем кричал сей кавалер предолго.
Гастон прекратил поиски оружия своего (впрочем, сломаннаго еще в Кемранском лесу, во время битвы с РАЗБОЙНИКАМИ!), а вместо того обмахнул себя моим веером и молвил:
– Не случилось бы ошибки, любезная моя сестра. Сдается мне, сей кавалер – именно то, за что он себя выдает, то есть молодой мужчина, обладающий утонченным, хотя и эксцентрическим вкусом, а та, которую мы ищем, здесь не при чем.
Тут уж настала и для меня пора краснеть – впрочем, я искусно скрыла естественную краску лица моего, приложив к оному вышеупомянутый носовой платок и изрядно в него сморкаясь. Миловзор же отсалютовал кавалеру де Клаклю шпагою, после чего вложил ея в ножны.
– Прошу вас отнести недоразумение сие на щет общей утомленности от тягот долгаго пути, – молвил любезный мой Миловзор сему кавалеру. – Однако ж не откажите нам в приятельстве, воздерживаясь, впрочем, от ухаживаний за невестою моею.
Поразмыслив неколикое время, кавалер де Клаклю разразился смехом, как если бы курица, снесши яйцо, торжествующим кудахтаньем оповещала о том хозяйку и весь свет, и, выпрастывая руку с перстнями из преобильнейшего кружевного манжета, обменялся с Миловзором, а затем и Гастоном вполне дружеским приветствием, мне же поцеловал руку, исполнив прежде некий порхающий танец, завершающийся легким клевательным движением головы вниз.
Сей Клаклю был и нашим сопровожатым в первые часы пребывания нашего в шато и рассказал премного забавных историй касательно здешних обитателей. Не все они, надо думать, правда; так, вряд ли истинной следует считать повествование об одной даме, именем Альманзора, каковая имела ужасное обыкновение, а именно: насадив на свою одежду повсюду светляков, являться по ночам различным парам влюбленных, кои в изобилии разгуливали по кустам и чащобам здешнего парка. Иные от перепуга испытывали некие скандалезы, другие пускались в погоню и падали в канавы, либо спотыкались и оказывались в колючем кусту. По слухам, сия Альманзора предполагала сделаться супругою владельца шато, а для сих причин намеревалась разогнать, насколько возможно, гостей его. И вот, однако же, алчная и хитрая Альманзора соделалась внезапно жертвою собственнаго злаго коварства! Случилось ей, по обыкновению насадив повсюду светящихся насекомых, пробираться по парку и высматривать жертву, как вдруг увидала она перед собою надвигающееся на нее с неотвратимостию РОКА, СУДЬБЫ-МСТИТЕЛЬНИЦЫ нечто страшное, исполненное очей, точно ЗВЕРЬ РЫКАЮЩИЙ! Оно шло медленно и неровным шагом, однако ж куда ни поворачивала Альманзора, оно неизменно оказывалось пред нею.
Ужас охватил несчастную злодейку, члены ея затрепетали, сердце подпрыгнуло в груди… да так и не смогло опуститься. Задушенная собственным сердцем, кое застряло в горле ея, Альманзора тотчас на месте и испустила дух.
Впоследствии открылось, что несколько дам, пострадавших ради козней Альманзоры, выследили ея и, взяв с собою высокия зеркала, затаились в чащобе, выжидая, когда та отправится в обычное свое ночное похождение. И вот увидела Альманзора самое себя в ночной темноте и испытала то, что обыкновенно испытывали преследуемые ею влюбленные, только в гораздо более сильной степени! Ибо влюбленные знали о существовании призрака и как бы ожидали его, а потому и пугались не настолько, чтобы умереть. Альманзора же, твердо знающая, что призрака не существует, ибо сим призраком она сама и является, оказалась неготова узреть самое себя в правдивом отображении и оттого предала дух свой тем лукавым бесам, кои вселялись в ея душу и нашептывали ей сии дурные замыслы.
Могилу Альманзоры показывают в чаще, на том самом месте, где испустила она дух, и никто не дерзает посещать ея в темное время суток, ибо коварная дама и по сей час жаждет обладать замком и иной раз прегорестно плачет об том в своей могиле. Последняго, впрочем, кавалер де Клаклю в точности не ведает, ибо, обладая характером робким, никогда к ней не приближался.
Продолжение того же письма Гастона
…Завидев щастие и покой, в коем обретаются насельники сего шато, с необычайною силой ощутил я собственныя усталость и разбитость. Некий де Клаклю – в своем роде славный, но препустой малый – вызвался быть нашим чиччероне, однако-ж дела говорил мало, а все больше вздор. На просьбу представить нас хозяину оный де Клаклю рассмеялся и поведал, что сам в свое время сией чести ожидал чуть не полгода.
– Однако, в которых комнатах нам позволят разместиться? – вопросил я не без резону.
– А в которых пожелаете, – отвещал он.
И пустились мы в странствия по жилым покоям, каковыя в правом крыле дворца обретаются. Пытались при этом войти во всякую дверь. Вышло не без афронтов. Те двери, в кои мы стучали, никого за собою не хранили, а за иными, кои просто отворяли, попадались живыя постояльцы. И не всякий из оных быв доволен нашим визитом. Одна даже дама метнула в меня подушкою. Впрочем, сыскались и комнаты. Моя с Милушкою – очень хороша, чиста, не слишком светла и обставлена прилично. Собачке моей сразу полюбился некий пуфик, зело мягкий и розовым муслином обтянутый.
Поручив Милушку на попечение Мартоса, пошел я спросить – где бы тут была ванная комната? Две юныя воительницы из числа утренних амазонок охотно провели меня в таковую. И узрел я обширное помещение, в пол которого вделан бассейн с хрустальною водою. В сем бассейне уже плескалось несколько человек – кавалеры и дамы. При сем они чинно беседовали, ели фрукты, каковые плавали по поверхности гораздо, или вдруг принимались резвица, словно бы нереиды и дельфины. Мои проводницы с улыбкою рекли:
– Раз не взяли вы с собою лакея, так мы вам и прислужим.
С этим меня раздели преловко и опустили в воду. Ах, до чего сие было кстати! Вода оказалась приятно-теплая и напоенная деликатными ароматами. Узрел я тако-же, что плавают в ней, кроме фруктов, еще и розовыя лепестки.
Прелестницы сами разоблачиться не преминули и юркими рыбками спрыгнули в бассейн. При сем зачали меня вертеть и щекотать. Странное дело! Нашел я зело приятною особливую щекотку, учиняемую пальцами дамской ножки. По утонченности сия забава мало с чем сравнится.
Разыгравшись, сирены мои едва меня не утопили, но я все же спасся от них, оделся кое-как и бежал в свои апартаменты. По пути натолкнулся я на маркизу де Мюзет, каковая успела уже переодеться в новое платье, почерпнутое из обильнаго гардероба шато. Сей гардероб открыт для любого желающего и содержит наряды на всякий вкус, как о том де Клаклю поведал.
Маркиза будто-бы изумилась, меня узрев. Я же, поприветствовав ея, пошел себе далее и при сем торопился, опасаясь от маркизы погони. Ибо теперь в нашем распоряжении были комнаты, в которых можно было затвориться, а я сего не слишком желал.
Радуясь, что счастливо избежал амуровых сетей, стремился я попасть в постель, что естественно после стольких дорожных дрязг. Шато навряд-ли рассыпалось бы за несколько часов, и, гораздо отдохнув, изучил бы я его с лутшим тщанием. О сем размышляя, я вхожу в комнату, как вдруг – о ужас! Зрю маркизу на моем ложе.
Изрядно испугавшись неожиданностью, я рек:
– Не вас ли, сударыня, имел я честь видеть минуту назад на галерее?
– Полноте, кавалер, – отвещала она. – Я тут вас ожидаю уже довольно времени.
И тут мысль осенила ея.
– Несчастный! – вскричала маркиза. – Встречали вы мою и вашу обидчицу!
С этим она вскочила, явив мне все свои прелести, кои я, впрочем, и без того изучил.
– Вы упустили ея! – продолжала де Мюзет. – И теперь, верно, она сбежит безнаказанно.
Я, смутившись, возразил:
– Не думается мне, чтобы Феанира сбежала. Из таковых мест, как это, отнюдь не бегут. А и как мне было опознать злодейку, когда она – полная копия ваша? Разве пометить вас особым образом?
– О, кавалер! Пометьте мне шею страстным лобзанием! – молвила маркиза. Пришлось мне подчиниться. Впрочем, способ недурной.
После сего сослался я на нарочитое нездоровье, повалился на кровать и забылся сном. А во сне зрел я безчисленное количество нагих красавиц, каждая из коих щекотала меня пальчиками ножки. После выяснилось, что то Милушка лизала мне спину языком своим.
Пробудил меня прегромкий шум за окошком – то был фейерверк, каковым по обыкновению здесь встречали наступление сумерек. Я взбодрился, кликнул слугу, дабы оный приготовил мне кофию, и с тем воздвигся. Между прочим, Мартос сообщил мне, что близится время ужина, каковой будет накрыт на открытом воздухе, в саду. А уж после ужина будет представлена комедь с танцами и пеньем. «Изрядно», – подумал я.
Сестрицу, равно и жениха ея, обнаружить я не смог. Оные всерьез занялись поисками Феаниры. Зная характер Эмилии, я легко предположил, что оба они носятся по дворцу, словно-бы угорелыя. Про себя я решил предпринять разведку без суеты, а именно – за ужином разговориться с соседом и в приличной беседе разузнать о той маркизе, каковая явилась задолго до нас.
Ужин моих ожиданий отнюдь не обманул – тонкие яства подавались в изобилии, вино не пересыхало в бокалах. Столовыя приборы изумляли своею красотой – на каждом блюде изображена была некая картина, столь искусная, что поскорее желалось съесть содержимое, дабы рассмотреть сие художество. Подле стола длины необычайной размещалась беседка, в коей нарочитые музыканты безпрестанно наигрывали прелестных мелодий, ибо легкая музыка гораздо способствует сварению пищи. Существует на сей щет целая дисциплина: якобы музыка должна при том соответствовать кушанию. К примеру, жареная дичь лутше употребляется под воинственныя напевы, тонкия забавы гурмэ требуют струннаго квартета, мороженое идет под клавецын, а простецкая еда хороша под рожок пастуший или цымбалы. Об сем поведал мне сосед мой, магистр Клоппенгрубер, муж почтенных лет, великой учоности и эксцентрическаго вида. Быв он ростом высок, сух и тощ, будто бы палка, брови имел величины изрядной и тако-же нос – последний затруднял владельцу пить вино. Однако для нюхания табаку ничего лутшего природа не производила. Сей магистр грезил наяву своими выдумками, о коих не преминул мне поведать, как-то: об нарочитом ларце, в каковом живыя карлики поют, пляшут и на разныя голоса представляют; об нарочито безлошадной коляске (ея такоже карлики в движение приводят) и об способе доставлять срочныя новости. Последний способ зело любопытен: посредством сжатаго воздуха карлик (!) в особливой трубе пролетает изрядное разстояние за считаныя миги. Оный карлик, по извлечению из трубы, новость-то и сообщает. Однако-же все изгибы сией трубы должны быть нарочито плавными, дабы карлик в оной отнюдь не застрял. Слушал я сие и диву давался. А заодно поглядывал в сторону маркизы де Мюзет, каковая сидела в отдалении и тем была занята, что с тремя кавалерами разом кокетничала, не забывая, впрочем, и на меня поглядывать. Подумал я: «Славно бы убедиться в подлинности сией маркизы и бросить взгляд на ея плечо сзади – на месте-ли метка?» Но сего не мог я, не нарушая приличий.
Сестрицы и Миловзора за столом я не зрел, не зрел и аль-Масуила. Что до последнего, то Клоппенгрубер поведал о последней колдуновой конфузии. Сразу по прибытии, избавившись от опеки нашей, сей непутевый старик явил себя сладострастником и отнюдь не медля предъявил наипылкие чувства некоей юной княжне. Княжна, более для куриозу, была с ним любезна, при сем поставила ему условие: оный непременно должен был ея удивить своею способностию к полету, наподобие птицы. Припомнив наскоро уроки, им некогда пройденныя, чародей взмыл на воздуся и, кружась по парку, руками гораздо размахивал. По заносчивости своей мнил он себя не иначе орлом, а походил более на глухаря. Пролетая над газоном, уронил аль-Масуил с ноги туфлю, каковая туфля угораздила по голове кавалера де Барабуза. А сей Барабуз – человек дикаго и неукротимаго нрава и при том – знатный охотник. Заметив в упавшей туфле некий обидный для себя намек, схватил де Барабуз охотничий арбалет и первой же стрелою сразил колдуна в мягкую часть. Будучи уязвлен, чародей наш вскричал – ах! – на манер умирающего лебедя и свалился в пруд, перепугав лебедей живых. де Барабуз, раскаявшись в порыве своем, спас колдуна от утопления. А княжна отдала свои симпатии меткому стрелку, словно бы оный не волшебнику в седалище попал, а ей в самое сердце. Аль-Масуил же пребывает в лазарете, сокрушенный духом.
Прослышав сие, поклялся я при случае пожать де Барабузу его верную руку.
Неожиданно маркиза, за коей я следил украдкой, из-за стола поднялась и, сопровождаемая неизвестным мне кавалером, отошла в сторонку. Я тако-же вышел из общества едоков с извинениями и скользнул в тень, дабы подсмотреть за нею. И что же я узрел? Под грушевым деревом, выстриженным в виде прыгающего льва, маркиза (а вернее – лже-маркиза, ибо не было на ея плечах никакой отметины) расточает кавалеру ласки. А сей кавалер, по просьбе ея, лобзает ей плечо и оставляет об сем свидетельство, т. е. метит таковым же образом, как и истинная де Мюзет была освидетельствована. Увы! Я уже смекнул, что злодейка мысли мои прочла и обезопасилась. Теперь же не смел я поднять шуму – страстный кавалер самозванки, не разбирая, встал бы на ея защиту и я быв бы шпагой его тут же прободен. Не для сего претерпел я столько невзгод!
Оставалось мне лишь следить за Феанирою да искать способа предупредить моих сотоварищей. С видом весьма невинным зачал я ходить взад-вперед по аллейке, так, чтобы злодейка незамеченной не скрылась. Поблизости ни Эмилии, ни Миловзора не наблюдалось. Что за превратность жизни! Покуда нет в близких надобности, оне роятся вокруг твоей головы, подобно пчелам, и докучным жужжанием всякий миг горазды отвлечь от важных дум. Стоит только надобности возникнуть, и тут же преображаешься ты в пустынника – никого нет рядом.
Лже-маркиза, обратив на меня нарочитое внимание, вздумала, верно, вволю меня подурачить. Оставила она свой укромный приют и вместе с кавалером направилась в сторону парка. Я же, блюдя приличное расстояние, следом пошед.
В парке тако-же музыка играла и премного прогуливалось всякаго люда. Иные катались на ручном грифоне, иные на качелях, а иные и по пешему прохаживались, все больше парочками. На скамейках преизящных сидели иной раз и компаниями. Мимо проходя, быв я свидетелем поучительной истории. Некая фея из числа гостей пошутила над юношей, каковой добивался ея расположения. Сей восторженный волокита дерзнул прочесть вирши своего сочинения. Хороши они были или же напротив – плохи, об том я не сужу. Однако же фея внимала благосклонно, а после чтения приложила к губам чтеца пунцовую розу. Пиит и сам сделался пунцов, а когда решился что-либо сказать, с уст его, вместе со звуками, принялись падать и цветы. Необычайные ароматы последних разнеслись по вечернему зефиру. Тут же рядом случился другой юноша, по всему судя – завистливый соперник сочинителя. Сей мнил себя остроумцем и сей же час взялся осмеивать счастливца, а пуще – его вдохновенныя напевы. Рифмы назвал он неоригинальными, размер – смешным, а самую суть – пустым вздором. Того ему показалось мало – и со смехом злой завистник взялся передразнивать пиита, глумясь над творением его. Рядом были всякие кавалеры и дамы, каковые смех подхватили. Сочинитель гораздо побледнел и едва не подавился цветком пиона. Фея, зря сие, нахмурила брови, притопнула ножкою – и что же? С уст насмешника немедля посыпались жабы, змеи и иная нечисть. А подпевалы его, зело испугавшись, разбежались в стороны. Мне осталось лишь пожалеть, что сия мерзкая участь не постигла разом всех насмешников и любителей пустого зубоскальства.
Продолжал я преследовать преступную лиходейку, каковая не преминула обнаружить сие, оглянувшись чрез плечо. Скроив насмешливую мину, особа сия наградила меня улыбкою, и улыбка та не предвещала ничего хорошаго. Кавалер ея тако-же обернулся и уставил на меня тяжкий взор. Улыбаться мне он не стал, а напротив – нахмурился. Я сей же миг изобразил собою, будто-бы разсматриваю цветы на кусту и токмо этим увлечен. Про себя же подумал – непременно выйдет сцена!
Раз довелось мне итти рядом с нарочитою запрудой, где купались, а щедрый кустарник всем скромникам и скромницам укрытие предоставлял – ибо не всякий настолько лишен смущения, дабы у всех на виду разоблачаться.
С неожиданностью выскочили из сего укрытия две юныя нимфы, облаченныя токмо в резную тень от куста. Нимфы оные зело перепуганы были, отчего и позабыли одеться. Искали же оне моей защиты!
– О, кавалер! – возопили обе. – Спасите нас, ибо из-под земли, рядом с одежою нашей, лезет престрашнаго вида стрекоза, и мы ея опасаемся!
«Что за вздор! – подумалось мне. – Разве обитают стрекозы под землею? Да хоть бы и так, не слыхал я, чтобы кто-либо быв покусан стрекозою».
Однако-ж долг кавалера пред дамами велел мне разъяснить сей афронт. Но что же я обнаружил? Не стрекоза то была, а исполинскаго росту медведка, каковая взаправду ради каких-то причин выглядывала из норы своей. Сорвал я тростину и сим орудием заставил медведку убраться во-свояси, гораздо ея изумив. А нимфы, исполненныя благодарностию, одарили меня поцелуями и именовали безстрашным их избавителем. После же вспомнили оне о стыдливости и подняли немалыя визги. Я же ретировался с приличной спешкою и возобновил погоню за злодейкою.
Кружили мы по парку изрядно. Раз я наткнулся на слугу моего, Мартоса, каковой в парадном платье, словно-бы какой господин, жуировал и подпущал амура не иначе горничной, тако-же в благородном наряде. Я напустился на него было, но он счел мне возразить: дескать, в сем шато за правило, ежели слуга несколько часов побудет и кавалером. Вот уж вздор! Кто изобрел таковой обычай? Всяк хорош на своем месте, господин-ли на господском, лакей-ли на лакейском. Сей порядок заведен от природы и переменять его небезопасно. Впрочем, на пререкания не было у меня времени, потому я оставил нахала, а он, желая перенять моих изящных манер, ломался пред служанкою, словно бы обезьяна. Тьфу!
Достигли мы таким образом нарочитой лужайки, на коей были танцы. Оркестр изливал сладчайшия звуки менуэта, деревья, увешанныя светящимися плодами, являли собою сильное зрелище. Словом, то был совершенный бал. Публики собралось немало – с оною Феанира предпочла смешаться. Я же все держал ея пред глазами, что зело трудно было. Танцующия пары все мелькали, и в очах моих от натуги даже запрыгали живчики. А тут и Эмилия схватила меня за рукав.
– Где же вы, братец, пребывать изволили? – напустилась она на меня. – Почивали, поди? Еще диво, что потрудились вы восстать. Мы с Миловзором уже и ноги сбили, выслеживая злодейку, а он, глядите, на ходу ворон считает.
– Отнюдь! – возразил я. – Это мне пришлось за Феанирою по пятам ходить. И точно знаю, что я верный след взял…
Миловзор, бывший тут же, потребовал разъяснения. Тогда, опуская излишния подробности, я поведал об метке на плече подлинной де Мюзет и протчая, присовокупив:
– Теперь сие неважно, ибо скрылася преступница.
– Отчего не узнать ея по платью? – вопросил Миловзор.
– Оттого, что сей час она уже его переменила, – рек я. – Придется ожидать иного случая.
– Некоторая деталь представляется мне странною, – молвил жених сестрицын в задумчивости. – Отчего Феанира не примет вид какой-либо иной дамы или даже кавалера? Если она может перекинуться в кого угодно, ради каких причин она медлит?
– Как видно, таковые причины у нея имеются, – ответствовал я и при сем явил свойственную мне прозорливость.
С горя Эмилия увлекла Миловзора танцовать. Что ж, танцы да еще и шоколат – вот лутшие лекарства для дев. Мне же мечталось в покое поразмыслить. Воротившись в комнату свою, забрал я Милушку и пошед с нею на ночной променад.
Заметка Эмилии – беглая, на полях журнала
Преизрядная шутка, каковая мне весьма показалась прелестною: когда несколько прекрасных собою и юных особ (лутше заменить их впоследствии на одетых в мифологическое платье детей!!!), как-бы в виде амазонок, т. е. с обнаженною левою грудью, выскочив из кустов, зачали палить в прогуливающихся кавалеров из луков стрелами. Стрелы сии – вот САМОЕ ПРИМЕЧАТЕЛЬНОЕ! – сделаны с нарочитыми мягкими присосками в форме губ заместо наконечников заостренных, причем прилипали сии наконечники к одежде с поцелуйным звуком и тако-же отлипали, когда кавалеры их отдергивали. И так бывали сии кавалеры многократно поражены, равно и Миловзор – впрочем, только из вежливости, дабы не прослыть занудою.
Придумка сия, показавшись мне смешною, равно и Миловзору, непременно следует завести таковое же у себя в имении, дабы порадовать деда нашего, изрядного кавалера и шутника, однако же без неприличия обнаженной груди, каковая в глуши нашей целомудренной гораздо невозможна.
Гастон, впрочем, и здесь явил себя во всей красе своей, а именно: отдернув с громким звуком как бы поцелуя сию стрелу с наконечником-губами, воскликнул он, досадуя и едва не рыдая:
– Галун отошел!
Ибо пущенная амазонкою стрелка чуть оттянула галун от обшлага его рукава – ну не кисляй ли брат мой, не скушный ли он человек! Право, печально!
Продолжение того же письма Гастона