Прикосновение полуночи Гамильтон Лорел

– Тебе что-то пришло на ум, – догадался Рис.

– После, – сказала я, стрельнув глазами в сторону мужчин, стоявших всего в паре футов от нас.

– Да, – кивнул Дойл. – В более уединенном месте.

– Нужно убрать тела, – сказал кто-то за нашими спинами. Волосы Аматеона, забранные в тугую медно-рыжую французскую косичку, оставляли его лицо открытым, но оно не нуждалось в дополнительных украшениях, потому что глаза его состояли из перемежающихся лепестков красного, синего, желтого и зеленого цветов, вроде разноцветной ромашки. У меня часто голова шла кругом, когда я встречала его взгляд, как будто мои собственные глаза не выдерживали такого зрелища. У Аматеона был тонкий профиль, но подбородок квадратный, так что страж умудрялся выглядеть и мужественно, и изящно. Как будто его лицо, как и глаза, не могло выбрать что-то одно.

– Репортера станут искать, Аматеон, – напомнила я. – Мы не можем просто убрать труп и надеяться, что все обойдется.

– Почему? Почему бы нам просто не сказать, что мы не знаем, куда он делся? Или что кто-то из малых фейри видел, как он покидал холм?

– Потому что это ложь, – процедил Рис. – Сидхе не лгут, или ты забыл об этом за годы ваших с Келом развлечений?

Лицо Аматеона потемнело от подступающего гнева, но он сдержался.

– Чем мы занимались с Келом – не твое дело. Но я уверен, что королева пожелает скрыть это от прессы. Убийство репортера при нашем дворе разрушит всю хорошую репутацию, которую она так тщательно создает последние лет тридцать.

Наверное, в этом он был прав. Королева не захочет признать случившееся. А стоит ей догадаться о моих подозрениях насчет Кела, и она закопает все еще глубже. Она слишком сильно его любит и всегда любила слишком сильно.

То, что Аматеон предложил спрятать тела, еще больше заставило меня задуматься, не стоят ли за убийством интересы Кела. Аматеон всегда был на его стороне. Кел – последний чистокровный потомок династии, правящей нашим двором уже три тысячи лет. Аматеон – из тех, кто считает меня выродком и позором для трона. Так почему же он решился участвовать в борьбе за мою постель с перспективой сделать меня королевой? Потому что так приказала королева Андаис. Когда он отверг предложенную ему честь, она постаралась довести до него свои аргументы – весьма болезненные – в пользу тезиса, что двором правит она, а не Кел, а Аматеон будет делать то, что ему скажут, или пусть пеняет на себя. Частью этого "пеняет на себя" стали обрезанные по плечи волосы – все еще длинные по меркам людей, но позорище для него. Было и другое, болезненное уже для тела, а не для гордости, но он не делился такими подробностями, а я и не хотела их знать, если честно.

– Если бы погибла только Беатриче, я могла бы с тобой согласиться, – сказала я. – Но на нашей земле погиб человек. Мы не сможем это скрыть.

– Сможем, – возразил он убежденно.

– Ты никогда не общался с прессой так, как приходилось мне, Аматеон. Был ли этот репортер одиночкой, или он пришел сюда в составе группы, которая уже наверняка начала его искать? Даже если он пришел один, другие журналисты должны его помнить. Если бы кто-то из нас убил его в мире людей, мы могли бы скрыть виновника, и стало бы просто одним нераскрытым преступлением больше. Но его убили на нашей земле, и этого нам не скрыть.

– Ты говоришь так, словно собираешься рассказать прессе о его смерти!

Я отвернулась от его непонимающих глаз.

Он потянулся к моей руке, но Холод просто шагнул и встал между нами, так что его жест остался незаконченным.

– Ты объявишь об этом прессе? – поразился он.

– Нет, но нам придется сообщить полиции.

– Мередит... – начал фразу Дойл.

Я оборвала его:

– Нет, Дойл. Его зарезали ножом. Мы не сумеем вычислить, чей это был клинок. А хорошая команда криминалистов с этим может справиться.

– Есть заклинания, которые приведут от раны к оружию, ее нанесшему, – сказал Дойл.

– Да, и ты воспользовался ими, когда нашел на лугу тело моего отца. Но обнаружить убившее его оружие тебе не удалось.

Я приложила все усилия, чтобы произнести эти слова спокойно, чтобы за ними не встал образ. Моего отца убили, а столица Испании – Мадрид... Просто факт в ряду фактов, ничего больше.

Дойл глубоко вздохнул.

– В тот день я подвел принца Эссуса и тебя, принцесса Мередит.

– Ты не смог раскрыть преступление, потому что его совершил сидхе. Достаточно владевший магией, чтобы отвести твое заклинание. Ты же понимаешь, Дойл: виновный в этих убийствах владеет магией не хуже нас. Но с современной криминалистикой он не знаком. От науки он защититься не сможет.

Тут вперед выступил Онилвин. Он был сложен тяжелее любого другого сидхе, высокий, но грузный, и все же двигался грациозно, словно позаимствовал походку у кого-то постройнее. Волосы длинным волнистым хвостом спадали у него по спине поверх черного костюма и белой рубашки. Черный – это цвет королевы и Кела. Очень популярный цвет при Неблагом Дворе. Волосы у Онилвина такие темно-зеленые, что отливают черным. А глаза – светло-зеленые с искорками у зрачка.

– Неужели ты собираешься пустить в нашу землю человеческих воинов?

– Если ты о человеческой полиции, то да, именно это я и собираюсь сделать.

– Ты откроешь нас людям из-за смерти кухарки и одного человека?

– Не думаешь ли ты, что смерть человека не так важна, как смерть сидхе? – Я посмотрела прямо ему в глаза и порадовалась, увидев, что он осознал свою ошибку. Он припомнил, что я – частично человек.

– Что значит одна смерть или даже две по сравнению с вредом, который твое решение причинит двору в глазах мира? – Он пытался исправить впечатление, и попытка была недурна.

– Ты думаешь, что смерть кухарки менее важна, чем смерть вельможи? – спросила я, игнорируя его старания.

Тут он улыбнулся – очень свысока, такой характерной для него улыбкой.

– Разумеется, я считаю, что жизнь благородного сидхе стоит больше, чем жизнь слуги или жизнь человека. Так думала бы и ты, будь у тебя чистая кровь.

– Тогда я рада, что моя кровь смешанная, – заявила я. Я разозлилась по-настоящему и пыталась не дать злости перейти в силу, не начать светиться, не поднять ссору на новый уровень. – От этой служанки, которую, кстати, звали Беатриче, я видела больше добра, чем от благородных сидхе любого из дворов. Беатриче была мне другом, и если сейчас ты не можешь предложить ничего полезнее своих классовых предрассудков, то я уверена, королева Андаис найдет тебе занятие среди собственных стражей.

Его кожа из бледно-зеленой стала попросту белой, и при виде его страха мне на секунду стало очень приятно. Андаис прислала его в мою постель и накажет его, если я его туда не возьму. Накажет и меня, но сейчас мне до этого не было дела.

– Откуда мне было знать, что она для тебя что-то значит, принцесса Мередит?

– Считай, что я тебя предупредила, Онилвин... – Я повысила голос, чтобы меня услышали по всему коридору: – ...И вас тоже, кто меня еще не знает! Онилвин решил, что смерть служанки ничего для меня не значит.

Мужчины в дальнем конце коридора повернулись ко мне лицом.

– Когда я жила при дворе, я много времени проводила с малыми фейри. Большинство моих здешних друзей – не сидхе. Вы постарались объяснить мне, что для вас я недостаточно чистокровная. Ну что ж, теперь только себя вините за мою демократичность, столь несвойственную знатной особе. Подумайте над этим хорошенько, прежде чем сказать мне какую-нибудь глупость в стиле Онилвина. – Я повернулась спиной к названному стражу и сказала потише: – Припомни все это, Онилвин, прежде чем опять откроешь рот.

Он буквально упал на одно колено и склонил голову; впрочем, скорее всего он хотел скрыть свою злобу.

– Я во всем повинуюсь принцессе.

– Вставай и уйди от меня куда-нибудь подальше.

Дойл отослал его в дальний конец коридора, и он ушел без возражений, хотя звездочки в его глазах пылали от гнева.

– Я не согласен с Онилвином, – проговорил Аматеон. – Не во всем по крайней мере. Но ты действительно собираешься привести сюда полицию людей?

Я кивнула.

– Королеве это не понравится.

– Да, не понравится.

– Так зачем ты рискуешь ее гневом, принцесса? – Он был искренне удивлен. – Нет на свете ничего и никого, ради чего я готов был бы вызвать на себя ее гнев. Даже ради собственной чести не стал бы.

Он был одним из тех, кто превратил мое детство в ад, но совсем недавно я разглядела другую сторону Аматеона. Испуганную, ранимую и беспомощную. А тех, о ком я знаю, что они тоже чувствуют боль, мне всегда было трудно ненавидеть.

– Беатриче была мне другом, но еще – что важнее – она принадлежала к моему народу. Править людьми – значит защищать их. Я хочу поймать того, кто это сделал. Я хочу найти его и покарать. Я хочу, чтобы он, она или они больше ни с кем такого не сделали. А репортер был нашим гостем, и убить его вот так – это оскорбление всему двору.

– Но ведь тебе безразлична честь двора, – удивился он, искренне пытаясь понять меня.

– Нет, не безразлична.

Он сглотнул так громко, что мне было слышно.

– Ни одна смерть не напугает меня настолько, чтобы ввести людей-полицейских в наш дом, даже моя собственная.

– Почему ты так боишься полиции?

– Я не боюсь полиции. Я боюсь гнева королевы, а она разозлится, если их пригласить.

– Никто не будет убивать людей, которых я клялась защищать, Аматеон. Никто.

– Но ты еще не клялась! Тебе не давали присягу, ты не сидишь на троне!

– Если я не сделаю все, что в моих силах, чтобы поймать убийцу, чтобы защитить всех в этой земле, от мала до велика, то я не достойна никакого трона.

– Ты спятила, – сказал он, выпучив глаза. – Королева тебя убьет за такие слова.

Я оглянулась на тело Беатриче и подумала о другом теле, много-много лет назад. Королева не спрятала тело моего отца от журналистов по одной-единственной причине: они нашли его раньше. За мили от холмов фейри, разрезанным на куски. Они нашли его и сфотографировали. Его телохранители не только опоздали спасти его жизнь: они не уберегли ни его тело от позора, ни меня от этого ужаса.

Полицейские что-то пытались расследовать, потому что его убили не в наших землях, но им никто не помогал. Их не пустили ни в один из наших холмов. Им запретили допрашивать кого бы то ни было. Их остановили еще до начала работы потому что королева была уверена: мы сами найдем убийц. Мы их не нашли.

– Я напомню тете, что она сказала, когда был убит мой отец, ее брат.

– А что она сказала?

Аматеону ответил Дойл:

– Что мы сами отыщем того, кто убил принца Эссуса, что поди будут только путаться у нас под ногами.

Я посмотрела на него, и он ответил мне прямым взглядом.

– На этот раз я скажу ей, что у людей есть наука, от которой сидхе не спрятаться. Что единственная причина, по которой полицию нужно держать в стороне, – это если она не хочет, чтобы убийцу нашли.

– Мерри, – вмешался Рис. – Я бы на твоем месте сформировал это по-другому.

Он несколько побледнел от моих слов. Я покачала головой:

– Ты не принцесса, Рис. А я – принцесса.

Он улыбнулся, все еще бледный.

– Ну, не знаю... Наверное, в короне я бы миленько смотрелся.

Я невольно рассмеялась. А потом обняла его.

– Ты бы смотрелся восхитительно.

Он обнял меня в ответ.

– Ты обсудишь это с королевой, прежде чем сделать заявление для прессы или позвать полицию, правда?

– Да, и говорить стану только с полицией. Сперва надо постараться выставить отсюда журналистов.

Он обнял меня крепче.

– Благодарение Консорту!

Я высвободилась из его объятий и буркнула:

– Я знаю, чего хочу, Рис, но я не самоубийца.

– Ты надеешься, что она любила брата достаточно, чтобы чувствовать свою вину, – сообразил Аматеон, и я стала думать о нем немного лучше.

– Что-то в этом роде, – подтвердила я.

– Ей никто не дорог, кроме принца Кела, – заявил он.

Я обдумала это утверждение.

– Может, ты прав, а может, ошибаешься.

– И ты, в надежде, что я ошибаюсь, согласна рисковать жизнью?

– Нет, не жизнью. Но я рискну.

– Ты так уверена, что не ошибаешься?

– Насчет королевы – не уверена. Но я права в том, что касается расследования. Я знаю, что мы должны сделать, и я намерена добиться от королевы согласия.

Он вздрогнул.

– Если ты не против, я лучше останусь здесь – посторожу коридор.

– Я не хочу, чтобы со мной шли те, чей страх перед королевой больше желания поступить по совести.

– О черт, Мерри, тогда с тобой никто не пойдет, – сказал Рис.

Я взглянула ему в глаза. Он пожал плечами.

– Мы все ее боимся.

– Я пойду с тобой, – заявил Холод.

– И я, – сказал Гален.

– На мой счет сомнения есть? – спросил Дойл.

От большинства остальных высказался Адайр.

– Я считаю это глупостью, хоть и вызывающей восхищение глупостью, но мое мнение значения не имеет. Ты – наш амерадур, а этот титул я не произносил уже много лет.

Амерадур – это титул вождя, избранного по любви, а не по крови. Амерадур – это значит, что человек отдаст жизнь за твою победу. Этим титулом в Уэльсе звали Артура... Да, того самого Артура. И моего отца так называли – некоторые из его людей.

Я не знала, что сказать, потому что сделала слишком мало, чтобы заслужить этот титул. Пока – слишком мало.

– Я не заслужила такой чести ни от тебя, Адайр, ни от кого-то еще. Не зови меня так.

– Вчера ты пожертвовала собой ради нас, принцесса. Ты приняла всю мощь самой королевы на свое смертное тело. Когда ты обратила против нее свою магию – это был один из самых храбрых поступков, какие я только видел, клянусь своей головой.

Я не знала, то ли смутиться, то ли попытаться объяснить, что храбростью там и не пахло. Я тогда перепугалась до смерти.

– Ты – наш амерадур, и мы пойдем за тобой, куда бы ты нас ни повела. До конца, каким бы он ни был. Я умру, но не позволю кому-либо причинить тебе вред.

– Ты подумай, что говоришь! – воскликнул Аматеон.

Я с ним согласилась:

– Не клянись уберечь меня от любого вреда, Адайр, не нужно. Поклянись защищать мою жизнь, если ты должен это сделать, но не беречь от любого вреда.

Но, кажется, ни он, ни Аматеон меня не слышали. Я была объектом обсуждения – и только.

– Она спасла нас вчера ночью, – заявил Адайр. – Она спасла нас всех. Она рисковала жизнью, чтобы спасти нас. Как ты можешь стоять здесь и не дать ей обет?

– Мужчина, утративший честь, не может давать обеты, – горько сказал Аматеон.

Адайр положил ему на плечо руку в латной перчатке:

– Так пойди с нами к королеве, обрети вновь свою честь!

– Вместе с честью она отняла у меня и храбрость. Я слишком боюсь предстать перед ней с такими новостями. – У него на щеке блеснула одинокая слеза.

Глядя на отчаяние в его глазах, я сказала единственное, что пришло мне на ум:

– Я попробую сыграть на ее чувстве вины. Вины за нераскрытое убийство ее родного брата. Но если этого будет недостаточно, я напомню ей, что она обязана мне жизнью своего консорта и своей живой игрушки, человека.

– Напоминать монархам об их долгах не всегда мудро, – заметил Дойл.

– Да, но мне нужно ее согласие, Дойл. Если она запретит – мы ничего не сможем сделать, так что мне придется добиться ее согласия.

Он тронул меня за лицо.

– Я вижу в твоих глазах одержимость. Смерть твоего отца тяжкой несправедливостью легла тебе на сердце.

Я закрыла глаза и легла щекой в его теплую ладонь. Его рука загрубела от веков упражнений с мечом и ножом. И от этого она казалась как будто более настоящей, более твердой, более надежной. А кое-кто из сидхе, из тех слишком высокородных, у которых не бывало мозолей, считали это признаком нечистоты. Грязные расисты!

В объятиях Дойла я могла позволить себе вспомнить тот кошмарный день. Забавно, как хорошо защищается мозг. Я видела окровавленную ткань и носилки. Я держала руку отца, холодную, но еще не окоченелую. Мои руки были в его крови, потому что я его трогала, – но это был не он. Это была просто холодная плоть. Ощущение ужасающей пустоты, когда я до него дотрагивалась, было похоже на то, как войти в дом, ожидая найти его полным знакомых и любимых людей, и обнаружить только голые стены, даже мебель увезли... Ты бредешь из комнаты в комнату и слышишь, как твои шаги отдаются эхом в этой пустоте. Твой зов отражается от голых стен, на которых еще остались невыцветшие пятна от памятных фотографий – как меловые контуры тел на месте преступления. Он ушел – мой высокий, красивый, мой замечательный отец. Он должен был жить вечно, но чары могут украсть жизнь даже у бога, у того, кто когда-то был богом.

Но если я слишком упорно старалась припомнить этот день, пыталась заставить себя вспоминать – то я вспоминала не тело отца и не кровь. Мне вспоминался меч. Один из телохранителей отца вложил его мне в руки, как передают флаг на похоронах солдата. На рукояти было золотое тиснение с обеих сторон – дерево и вокруг него танцующие журавли. А иногда с ветвей дерева свисали крошечные человечки, и их кровь текла по золоту. Маленькие жертвы буквально проливали кровь на рукоять меча[9]. В тот день рукоять меча была голой и холодила мне руки. На ветвях деревьев не было маленьких жертв – потому что величайшая из жертв уже была принесена.

К этой тисненной золотом кожаной рукояти я почти весь прижималась щекой. Я вдыхала запах выделанной кожи, запах масла, использовавшегося для чистки, и над всем этим был его запах. Отец веками носил на себе этот меч, и ножны впитали запах его кожи. Я бралась за рукоять и нащупывала пальцами неровности, образовавшиеся даже в волшебном металле от постоянных касаний его ладони.

Много ночей я спала, прижав к себе этот меч, словно все еще чувствовала руку отца на рукояти меча, его тело рядом с мечом. Я поклялась на клинке моего отца, что отомщу за его смерть. Мне было семнадцать.

Умереть от горя нельзя, хоть и кажется, что можно. Сердце на самом деле не разрывается, хотя иногда грудь болит так, словно оно разорвалось. Горе ослабевает со временем. Так устроен мир. И приходит день, когда ты улыбаешься вновь – и чувствуешь себя предательницей. Как я могу быть счастлива? Какя могу радоваться в мире, где больше нет моего отца?.. И тогда ты плачешь опять, плачешь потому, что больше не грустишь по нему так, как грустила когда-то, и потому, что перестать горевать – это потерять его еще раз.

Мне уже тридцать три. Шестнадцать лет прошло с тех пор, как я спала, прижимая меч своего отца. Меч просто исчез примерно с месяц спустя после его смерти. Ушел, как ушли многие наши древние реликвии, как будто с уходом Эссуса больше не было руки, достойной им обладать. И тогда меч предпочел растаять и кануть в туман. А может быть, великие реликвии не выбирают свою судьбу. Может быть, Богиня призывает их к себе, когда их задача выполнена. Или, может, они возвращаются домой к Богине, пока вновь не появится достойный. При этой мысли я ощутила тонкое веяние тепла и радости – голос Богини. Мягкий, чуть слышный голос, который подтверждает, что ты набрела на правильную мысль или задала правильный вопрос.

Я попробую сыграть на чувстве вины, чтобы добиться от Андаис разрешения вызвать полицию. Мне не слишком верилось, что королева может поддаться на эмоциональный шантаж, но она еще не знает о возвращении одной из величайших реликвий дворов фейри. Чаша, которую человеческие желания превратили из котла изобилия в золотой кубок, вернулась к нам оттуда, где скрывалась, – где бы это место ни находилось. Она явилась мне во сне, а когда я проснулась – сон оказался явью. Чаша была одним из величайших сокровищ Благого Двора, и благие могли предъявить на нее права, что стало одной из причин держать в тайне ее возвращение. Чашу нельзя удержать силой, она сама выбирает, где ей быть. Я была почти уверена, что она не останется в Благом Дворе, даже если мы ее отдадим. А если она станет исчезать оттуда и появляться у нас, благие решат, что мы ее крадем. Или по крайней мере обвинят нас в этом, потому что король Таранис никогда не признает, что чаша просто считает их недостойными. Нет, мой дядя обвинит во всем нас, а никак не себя и не свой сияющий двор.

Если королева не дрогнет из-за вины и не поддастся на родственные чувства, то, может, подействует новость о возвращении чаши.

Я все еще надеялась когда-нибудь узнать, кто убил моего отца, но следы давно остыли. Шестнадцать лет как остыли. Следы у тел Беатриче и репортера, напротив, были еще буквально горячими. Место преступления не было затоптано. Список подозреваемых не был бесконечным. Рис говорил о нескольких сотнях, как будто это много. А мне приходилось помогать полиции в нескольких делах, когда под подозрение попадало чуть ли не все население Лос-Анджелеса. Что такое по сравнению с этим несколько сотен?

Мы можем с этим справиться. Если мы проведем современное полицейское расследование, мы можем их поймать. Они такого не ожидают и не знают, как защититься от современной науки. У нас получится. Ладно, девяносто девять и девять десятых, что получится – только дурак уверен на сто процентов, когда дело касается убийства: что в подготовке убийства, что в его расследовании. И то, и другое одинаково рискованно и опасно для здоровья.