Кусатель ворон Веркин Эдуард
– Плачевно, брат, уныло, друг. Я заранее предупреждал немецкую сторону – нужны стойкие дети, привыкшие переносить лишения, трудности, неприхотливые в быту. Лучше всего из бывших наших или хотя бы родившиеся в этих семьях. На крайний случай малолетние немецкие преступники. Но наши не захотели возвращаться, преступники тоже отказались, немцы скаутов и подогнали. Как самых-самых оловянных. Хотя я их сильно предупреждал.
Жмуркин похлопал себя по лбу блокнотом.
– В первый же день, знаешь ли… Ну, в сам монастырь нас, само собой, не пустили, мы в лесу расположились, рядом – ну, как обычно это делается. Там специальная площадка отведена, кусты повырублены, туалеты поставлены, череп лося. Лагерь как лагерь, вполне себе на уровне. Так там эти немецкие скауты мне в первый же вечер такое закатили…
– Сортиры? – угадал я.
– Само собой. Все вроде бы ничего, песни пели, узлы вязали, а потом одна девочка посетила… Короче, с ней истерика приключилась. Кричала: милый дедушка, Франц Альгемайнович, забери меня отсюда, немедленно, здесь… Здесь… Как это будет на языке Гёте? Arsch dem Welt?
С языком немецкой классики я был немного знаком.
– Все так плохо? – спросил я.
– Еще хуже. Семь человек продержались десять дней, потом и их комары доконали. Они, видите ли, думали, что в лесу комаров нет.
– Как?
– Так. У них в Германии комаров нет – и под каждым кустом ватерклозет. Так-то. Через неделю пришлось вызывать вертолет, эвакуировать их в срочном порядке… Классика жанра.
– А этих где нашел?
Жмуркин ухмыльнулся.
– О, эти, – он кивнул на белобрысые затылки. – Эти – серьезные люди. Девчонка… Эта, Александра… Она, во-первых, музыкант – то есть все время в разъездах. Я посмотрел на ее послужной список – она даже в Алжире была с концертами, не думаю, что у нас хуже Алжира. Во-вторых, у нее папа военный…
– Ты говорил, он дирижер оркестра, – напомнил я.
– Ну да, дирижер. Военного оркестра бундесвера. Воспитание суровое, девчонка закаленная. Я думаю, потянет.
– А пацаны?
– Томеш и Кассиус…
Дитер и Болен.
– Томеш и Кассиус тоже не лопухи, подготовленные ребята. Только глухонемые.
Тут уж я едва не рассмеялся, перед этим сам едва не утратив дар речи. Пятахин – поэт, Лаурыч – математик, Иустинья топилась в проруби, Дитер и Болен – глухонемые. Отличная у нас компания, хоть парашютную школу открывай. Пятахин, деревень, Иустинья, дочь сатаниста, все как надо.
– То есть не глухонемые, а с альтернативным восприятием, – поправился Жмуркин. – Радикально тугоухие. Сам понимаешь, такие ребята гораздо крепче обычных, закалены невзгодами и все такое. В прошлом году, между прочим, ездили на озеро Байкал с экспедицией, продержались полтора месяца, сами еду готовили, сами носки стирали. И к сортиру полевому привыкли, и к кильковому супу. Интересуются, короче, русской культурой.
Жмуркин сказал это серьезно. А может, и нет, я не понял.
– Нет, однозначно хорошие ребята, по-русски по губам легко читают, не сопли, короче. Кроме того, Томеш художник, а Кассиус…
Чем занимался Кассиус, Жмуркин подзабыл, заглянул в шпаргалку.
– Кассиус, короче, дайвер вроде как.
– Глухой дайвер?
– Ага. Но не просто. Он занимается… дельфинотерапией. Одним словом, разные инвалиды… ну, то есть альтернативно мобильные, они плавают с дельфинами, и от этого им вроде как лучше становится.
Я посмотрел на Дитера и Болена с уважением. Почему-то – не знаю почему, мне представлялось, что эти – настоящие. Дитер умеет рисовать, Болен ныряет с дельфинами. Это тебе не Паша широкого профиля, специалист в разных областях знаний, остолоп.
– Да, компания хорошая подобралась, – согласился Жмуркин. – Поэты, спортсмены, филантропы… Меня вот эта Жохова смущает только…
Это он сказал уже негромко.
– Она все время читает что-то… Что она там читает?
– Книги, – ответил я.
– Книги… Книги – это, конечно… Хотя странно. Кто сейчас книги читает? Это нормально?
– У нее папа – библиотекарь, – соврал я, – вот с детства к чтению и приучил. Патология, но что поделаешь?
Жмуркин задумчиво потрепал подбородок.
– Как-то она на Святую Бригитту похожа, – сказал он. – Такая… изнеможденная.
– Изможденная, – поправил я.
– Ну, пусть изможденная. Ей можно доверять?
– Как мне, – сказал я. – Как себе.
– Как-то она… – Жмуркин покачал головой. – Суицидально выглядит, а? Ты так не считаешь?
– Истощена милосердием, – пояснил я. – Много работала в лепрозории.
Жмуркин поперхнулся. Все-таки наивные черты в нем сохранились, не все общественная работа подъела.
– Шучу, – сказал я. – У нас нет лепрозория, просто в больнице работала. Отец библиотекарь, мать медсестра. И Устька тоже хочет. Помогать страждущим, туда-сюда. Она вяжет носки для неимущих, иногда с таким остервенением, что стирает себе в кровь пальцы.
Про утопление в проруби, магазин «100500 мелочей» и Церковь Сияющих Дней я умолчал.
– Это хорошо, – сказал Жмуркин. – Хорошо, немцы такое уважают. Самоотречение всякое… У нас в программе два визита, один в детский дом, другой в дом престарелых. Не подведут?
Жмуркин кивнул на контингент.
– Нет, ты что, – успокоил я. – Они же с цепи так и рвутся – доброе дело хотят совершить.
– Ну-ну… Посмотрим.
Жмуркин достал планшетник и стал сверять маршрут, но почти сразу вернулся от маршрута к тревожным мыслям.
– Должны вообще-то, – сказал он. – Ну, не подвести. Хотя ничего нельзя гарантировать, конечно. Вообще, немцы суровые. Александра уже у нас была с оркестром…
– Ты говорил, – напомнил я.
– Ага. В Алжир… Не, в Тунис ездила.
– Тунис – это тебе не Золотое кольцо.
– Поглядим, – отмахнулся Жмуркин. – Вообще, с девчонкой проблем, я думаю, не возникнет. Но на всякий случай ты за ней пригляди. Сам понимаешь, племянница бундесканцлера.
– Что?
– Ага, – кивнул Жмуркин. – Троюродная, но все равно. Мало ли. Может что-то неправильно понять, ясно? Она неправильно поймет – а ты ей как надо объяснишь.
– Без проблем.
Пригляну. Отчего же не приглядеть. Пора выходить на международный уровень. В своем отечестве я мало востребован, отправлюсь в сторону Запада. Скажу, что мне тут рот затыкают, не дают правду доносить до народа. Вот, к примеру, Лаура Петровна – она меня всегда ущемить готова.
Я поднялся и, держась за спинку соседнего сиденья, громко спросил:
– Лаура Петровна, а когда мы в питомник заедем?
Лаура Петровна обернулась:
– В какой питомник?
– Как в какой? В змеиный. Мне сказали, что мы непременно заедем в питомник.
– Ты что-то путаешь, Витя, – заметила Лаура Петровна. – В питомник мы не заедем.
– А почему? Почему мы не заедем в питомник?
Лаура Петровна растерялась. А я смотрел на нее с обличением. Честно говоря, я совсем не знал ни про какой питомник. Хотя нет, знал, но не про змеиный, а про питомник выхухолей, но он тут был совсем ни при чем. Просто мне захотелось ее немного позлить. В ознаменование начала путешествия. Злить Лауру Петровну ведь так приятно. Я бы даже сказал, что это оказывает на меня терапевтический эффект. Нормализуется внутричерепное давление. И потом, немного отравить ей настроение было просто моим святым долгом, когда отравляешь настроение начальствующему работнику, он начинает гораздо лучше работать. Почти в два раза лучше. Иногда в три. Для этого, кстати, журналистика и придумана – чтобы повышать эффективность всякого производства, ведь для того, чтобы лошади шибче бежали, их принято жарить шпорами. Впрочем, на этот счет у меня своя теория.
– Виктор, я не знаю, про какой питомник ты говоришь, – повторила Лаура Петровна.
– Ну да, никто не знает, – сказал я. – Это тайна. Из городского бюджета выделяются деньги на содержание змей, причем деньги немалые, в то самое время как в тот же городской бассейн уже пять лет не могут налить воду. А змеи ничего, размножаются! Каждый день по полкоровы съедают. Лаура Петровна, а правда, что наш мэр большой любитель…
– Виктор, прекрати этот балаган! – рассерженно сказала Лаура Петровна. – Это возмутительно!
Она стала усиленно выражать прической неодобрение и шептать – «я же говорила его не брать».
А я подсел к Александре и сказал:
– Примерно вот так.
– Не поняла… Что вот так?
Александра поглядела на меня, и я вдруг увидел, что глаза у нее прекрасны. Такие большие немецкие глаза, глубокие, темные, выразительные, мне сразу же захотелось написать что-нибудь лирическое, про Рейн, про красавицу Лорелею, тряхнуть, так сказать, стариком Гейне.
– Примерно вот так в нашей стране угнетают свободу слова, – пояснил я Александре. – Бюрократизм, коррупция. А как там у вас, в Рейнвестфалии?
– Я из Баварии.
– И это прекрасно, – сказал я. – В Баварии пекут прекрасные соленые крендели. Это так?
– Да… – растерянно сказала Александра.
– Всю жизнь хотел попробовать.
Я придвинулся к Александре ближе и стал смотреть в ее глаза.
– Всю жизнь, – повторил я. – Мечтал. Вкусить хрустальных вод, так сказать, с родных холмов, с любимых перелесков. Пожевать желудей из Тевтобургского леса… Я ведь, между прочим, тоже немец. И моя бабушка тоже печет крендели. И до сих пор проливает горючие слезы по недосягаемой родине.
– Ты немец?! – удивилась Александра.
– Да. Еще в восемнадцатом веке мои предки перебрались в Россию, спасаясь от гонений…
Я не очень помнил, какие там были гонения, наверняка какие-нибудь были.
– Мы из Восточной Пруссии, – сказал я. – Из-под Кенигсберга. Мой прапрадедушка был потомственным…
За окном промелькнула стела, возвещавшая, что наш район безвозвратно закончился. И тут же автобус начало трясти, причем довольно сильно, ухабы оказались глубокие, подбрасывало изрядно, Александра схватилась за мою руку.
– Колдобины! – проявила Александра неплохое знание русского.
– Всего девять километров, – успокоил я. – Полчаса езды по ухабам.
– Зачем так сделано? – задала Александра типично нерусский вопрос. – Зачем ухабы?
– Как зачем? У нас же военные базы в районе. Ядерные ракеты, опять же питомник боевых гадюк, у Лауры Петровны дача. Нельзя допустить, чтобы враг мог легко добраться до секретных объектов. Это еще Сталин завещал.
– Что? – не поняла Александра.
– Делать плохие дороги. Девять километров всего, можно дыхание задержать. Вот смотри.
Я задержал дыхание. Александра рассмеялась. Неожиданно в трех рядах от нас возник Пятахин.
– Я язык прикусил! – завопил он. – Остановите!
– Там кто-то язык откусил! – с тревогой сказала Александра.
Пятахин пронзительно поглядел на Александру. Наверное, тоже уже прослышал, что племянница бундесканцлера.
– Я прикусил!
Пятахин выставил язык, кончик на самом деле красный.
– Я страдаю!
Александра смутилась.
– Не волнуйся, это Пятахин, – опять успокоил я. – Он… альтернативно одаренный. То есть дурак.
– Дурак?
– Ну да, – я улыбнулся. – То есть он поэт, конечно, но еще и дурак немного. Рюбецаль. А стихи хорошо сочиняет. Лермонтов в молодости просто.
– Лермонтов?
– Это как Пушкин, его тоже убили.
– Может, его к врачу? – Александра кивнула на Пятахина, который так и стоял с высунутым языком, раскачиваясь на ухабах, но рта не затворяя.
– Его к ветеринару хорошо бы, – сказал я. – А к врачу его уже возили неоднократно, ничего не помогло, такой уж уродился.
Александра поглядела на Пятахина уже с опаской.
– Да ты не переживай, ему язык совсем не нужен, – сказал я. – То есть если он станет чуть короче, то для Пятахина это только благо, некоторым людям язык только во вред.
Пятахин застонал.
– Ничего, – сказал я. – Грязью замажет, и все.
Александра округлила глаза.
– Это традиция, – пояснил я. – Иван Сусанин-стайл. Ты знаешь, кто такой Иван Сусанин?
– Нет…
– О, значит, ты ничего не знаешь о загадочной русской душе. Вот про Гагарина, наверное, слышала?
– Конечно.
– Сусанин – это Гагарин наоборот. Кстати, тут недалеко все это происходило, буквально вот-вот…
Я указал пальцем в окно, на пробегающие поля.
– Кстати, может, к Сусанину и заедем. Сейчас спрошу.
Я поднялся и снова призвал Лауру Петровну:
– Лаура Петровна, а правда, что мы на могилу Ивана Сусанина заедем? В программе, кстати, предусмотрено. Вот немецкие граждане очень интересуются могилой Сусанина.
– Значит, мы будем там в соответствии с расписанием, – ответила Лаура Петровна не оглядываясь. – А вообще, Виктор, подойди, пожалуйста, ко мне. На пару слов.
И так пальцами прищелкнула.
– Яволь, кнедиге фройляйн! – я щелкнул каблуками и направился к начальнице.
Толкнул Пятахина, ну, чтобы не торчал возле немцев со своим кровавым языком, могут неправильно понять.
А вообще, конечно, путь открыт, и пятки горят, и вообще. И надо какую-нибудь запись, что ли, сделать. Возвышенным языком Ломоносова.
Отверзся путь, как чистый лист, и я в пути. Я оптимист.
Тег «Оптимизм».
Глава 7
ЗРД и другие сумрачные гении
«Именно здесь, в Щелыково, в дремучих лесах северного края, сумрачный гений Островского произвел…»
Я узнал много нового про Островского.
Александра прослезилась от пересказа скорбной баллады про Снегурочку, Леля и Мизгиря.
Болен долго изучал пруд под горкой, наверное, думал, можно ли нырнуть.
Дубина запрыгнул на памятник Островского и самонадеянно сфотографировался на коленях у классика. Лаурыч тоже хотел залезть, но мама не допустила.
Жмуркин оставил длинную запись в журнале посещений.
Иустинья Жохова идти не хотела, а когда Жмуркин все-таки ее уговорил прошвырнуться по тенистым аллеям, была атакована клещом. Клещ не успел впиться в юное тело наследницы пресвитера Жохова, Жмуркин, как настоящий рыцарь, сшиб носителя энцефалита бесстрашным щелчком.
Лаура Петровна отметила, что жил великий русский драматург не шибко, у начальника Департамента культуры дачи и поосанистее встречаются. И посмотрела на Пятахина.
Пятахин украл из музея мельхиоровую ложку и очень этому радовался. Я думаю, это специальная ложка была, для ворья, вряд ли они выложили бы сюда настоящую, но разубеждать Пятахина не стал, пусть радуется.
А вообще у классика было неплохо. Музей, дом-музей, конюшня, немцы фотографировали и дивились, Дитер нарисовал Снегурочку, похожую на Анджелину Джоли, Леля, похожего на Шварценеггера в пике формы, и Мизгиря, похожего на моего любимого актера Брэда Дуриффа.
Кража ложки Пятахину не сошла: спускаясь по барской лестнице, он поскользнулся и потянул ногу.
Пообедали бутербродами, сидя на скамейках у косогора, глядя на просторы. Все молчали, впечатленные настоящей русской красотой, только Пятахин все никак не мог заткнуться, его впечатлила конюшня, и он рассказывал Жоховой про конюшни. Про то, как предки Пятахина безжалостнейше секли предков Жоховой на конюшнях, потому что Пятахины старинный род, а Жоховы, как всем известно, из сиволапых…
– Об этом же все знают! – разглагольствовал Пятахин. – Ее предки разводили собак в Дорофеево и шили из них шапки…
– А у меня была шапка из собаки, – вставил Лаурыч. – Из овчарки!
В конце концов, Пятахин так увлекся, что задел даже Лауру Петровну, указав, что такую фамилию давали только всяким отщепенцам…
На этом месте Жмуркин рассмеялся и ткнул Пятахина в бок двумя пальцами, видимо, джиу-джитсу изучают на курсах управления. Пятахин закашлялся. Со стороны стоянки послышался сигнал автобуса, Штрудельмахер созывал нас в свою колесницу.
В Щелыково мне понравилось, немного мрачновато, а так что надо.
Мы загрузились в машину и отправились путешествовать дальше. Автобус катил плавно, лишь иногда подбрасываясь на ухабах. Вместе с ухабами подбрасывалась фундаментальная прическа Лауры Петровны, а я думал, что в мире много несправедливости. Еще думал, что про «сумрачного гения» я где-то уже слышал, или читал, или по телевизору, ну и ладно, кто бросит в меня камень?
А история про Снегурочку была хороша, тетенька, которая ее рассказывала, просто лучилась, люблю таких людей, ну, которые с энтузиазмом. Александра, кажется, растрогалась даже. Заинтересовалась, записывала в тетрадь.
Я пристроил ноутбук поудобнее и продолжил:
«Сумрачный гений Островского произвел на свет прекрасную Снегурочку. Наши немецкие друзья впервые услышали эту чудесную русскую балладу…»
– Смотри чего!
Меня потрогали за плечо. Опять. В проходе опять стоял Пятахин и выглядел особенно отвратительно.
– Я тут придумал, смотри.
Пятахин сунул руку в карман и вывернул из него прозрачную банку, в которой копошилось что-то зоологическое.
– Быдлеска, – пояснил Пятахин. – Я сеструхе показал, ее два раза стошнило. Как?
– Впечатляет, – согласился я.
Пятахин скрутил крышку и вытряхнул на ладонь лягушку. Самую настоящую, зеленую, пучеглазую, себе на уме лягушку, с прищуром.
– Возле памятника поймал, – пояснил Пятахин. – Этому, Островскому. Там их много.
– Молодец, – похвалил я.
– Сандра! – позвал Пятахин. – Сандра, смотри! Культура! Достоевский!
Александра повернулась, помахала рукой.
– А эта Сандра ничего, – подмигнул мне Пятахин. – Даже очень. Такая…
Пятахин прищелкнул языком, затем облизнулся и закинул лягушку в рот.
– И что? – спросил я. – И что, Пятахин? В чем тут культура?
Пятахин выплюнул лягушку на ладонь.
– Не пойдет разве? – спросил он разочарованно.
– Для чего?
– Как для чего, для ютюба. Народу понравится, а? Быдлеска?
– Не знаю. Попробуй. Хотя мне кажется, что тебе еще надо много трудиться. Знаешь, как-то не совсем убедительно. Ты, Пятахин, работаешь над собой?
– Я работаю, – сказал Пятахин. – Вот смотри, могу сразу две. Или одну большую.
Пятахин вытряхнул из банки большую лягушку.
– Большую гораздо сложнее, – сообщил Пятахин. – Просто так не получится, нужно искусство иметь…
– Не в этом дело, – я пытался пресечь представление, но Пятахина, видимо, было не остановить – он выставил язык, красный и широкий, как лопата, и посадил на него лягушку.
Лягушка поглядела на нас с обреченностью.
Мне вспомнилась Баба-яга. И Ивашка, которого она собиралась запечь в духовке.
– Не в этом дело, – сказал я. – У тебя лягушки в банке сидят, зритель может подумать, что это аквариумные лягушки, особые, стерильные. А надо по-другому – ты должен в болоте их наловить и прямо на болоте…
Пятахин переместил лягушку в рот. Александра издалека ойкнула.
Со своего кресла высунулся Жмуркин и стал с интересом за нами наблюдать, а потом и подошел.
– Вдохновляет, – сказал Жмуркин. – Это у нас, кажется, поэт?
Пятахин выплюнул одурелую лягушку в банку.
– А как же, – ухмыльнулся Пятахин. – Еще какой.
– Это Пятахин, – напомнил я. – Действительно поэт. Он в конкурсе победил…
– «Звонкий Пьеро», – напомнил Пятахин.
– «Звонкое Перо», – подтвердил я. – Практически Франсуа Вийон, между прочим, многие обратили внимание. В «Знамени» предлагали опубликоваться, сказали, что рупор поколения.
– Интересно как. Может, потом что-нибудь прочитает.
– Непременно, – заверил я. – Поэму «Апрельский пал».
– «Апрельский пал»? – Жмуркин шевельнул бровями. – Однако…
Жмуркин сунул руку в карман, я почему-то подумал, что там у него кастет. Отбиваться от талантливой молодежи поэтического направления.
– Я ищу новые формы, – сообщил Пятахин.
– Это видно. Продолжай, у тебя получается.
Жмуркин поощрительно похлопал Пятахина по плечу, Пятахин кивнул и направился к немцам. Я хотел его остановить, но передумал, пускай. Немцам полезно будет, посмотрят, как мы тут живем, в следующий раз три раза подумают, прежде чем по утрам к нам соваться.
– Он как-то не похож все-таки, – сомневался Жмуркин. – На поэта.
– Есенина тоже не сразу приняли, – сказал я. – И ничего. Вообще-то он хороший поэт, стихи свои читать не любит.
– Это достоинство поэта? – спросил Жмуркин.
– Самое главное. Когда поэт начинает читать свои стихи… Одним словом, это хуже ядерной войны. А наш поэт молчит. Это надо ценить. Ну, если, конечно, попросить, он, может, и читанет что…
Завизжала Александра, Пятахин загоготал. Видимо, он сейчас демонстрировал нашим иностранным друзьям свое яростное искусство.
Автобус опять подпрыгнул, Пятахин громко закашлялся. Александра уже закричала что-то вроде «хильфе-хильфе-помогите».
– О, придурок-то! – провозгласил громко Дубина. – Сейчас сдохнет!
Со своего места Лаура Петровна поднялась и направилась к месту инцидента. Пятахин хрипел.