Тотальное преследование Басов Николай

3

Идти к доктору не пришлось. Оказалось, что он сам пришел в тот кабинет, в котором Тому должны были делать заливку. Он сидел в кресле выпрямившись, словно на коне, и по его нервному лицу не составляло труда догадаться, что доктор взволнован. То есть он не стесняясь жевал свои губы и мычал невнятно, просматривая какие-то графики. Сестра стояла рядом и, чуть не плача, словно провинившаяся служанка в богатом доме, теребила полу своего халата. Том поздоровался и сел на стол, к которому уже привык.

— Вы, э-э… Извеков, не слишком ли перетруждаетесь? — спросил доктор.

— Нет, могу ответить совершенно уверенно.

— Мне передали, вы проявляете какие-то слишком… бурные способности.

«Впервые слышу, чтобы так говорили про способности», — подумал Том. Ответил же он вполне дипломатично:

— Это, пожалуй, не моя заслуга. Хотя что-то есть во мне такое, что позволяет…

— Да, я понимаю. — Доктор снова углубился в графики. По его лицу прошла едва ли не судорога. — Пожалуй, я вас недооценил. Тестирование было ближе к истине… — он вздохнул, — чем я со своими подозрениями в его некачественности.

— Пожалуй, — коротко согласился Том.

— Самое удивительное, — доктор даже не скрывал, с каким любопытством разглядывает Тома, — что вашему наполнению не видно пределов. Вы на самом деле не устаете? Что вы чувствуете под заливкой?

— Раньше было больно, теперь я с этим справляюсь, — осторожно высказался Том. — И могу сказать, мне это нравится.

— Я замечала: он смеется в машине, — вставила сестра.

Доктор ожег ее начальственно-сердитым взглядом. Очевидно, полагал, что она должна была доложить о таком необычном пациенте раньше, и снова посмотрел на Тома.

— Кайфуешь, когда в тебя вколачивают все это? — Доктор неожиданно перешел на «ты» и небрежно махнул в сторону машины.

— Я бы так не сказал. Боль осталась, страх, что не справлюсь со всем, что вы в меня… вколачиваете, тоже остался. Но они сделались привычными. Я уже понимаю, когда и как следует думать, чтобы не перегружаться.

— Я видел, ты у нас даже спортом подзанялся, — протянул доктор со странной интонацией.

— Мне это помогает, поднимает энергетику, и вообще… Я даже курить тут бросил. — Том подумал и добавил: — Когда выйду отсюда, наверное, снова начну. Скучаю без табака.

— Мне передали, что ты просил денег из дома.

— Я же застрял тут дольше, чем рассчитывал. Вот и поиздержался.

— На воле хорошо зарабатывал?

— По нынешним меркам, средне. Но мы с женой копили на машину, эти деньги мне и помогают… сейчас. — Том улыбнулся, чтобы все было понятно. — Ничего, вернусь, новые заработаю.

— Вернешься… — опять очень необычно проговорил врач, словно этого могло и не произойти. — Новые заработаешь… Так что же, Извеков? Пожалуй, должен тебе признаться: у нас всего тут имеется восемь тысяч четыреста часов для заливки. По всему объему знаний, которыми мы располагаем. Включая социальные науки, медицину и развлекаловку, как мы ее называем, — художественность, о которой мы, кажется, говорили: шахматы, головоломки разные… Да, чуть не забыл, есть еще языки. Вот этого добра много, но оно тебе, наверное, нелегко будет даваться. У тебя как раз по языкам самые плохие показатели адаптации. Предположительно, их в тебя следует вгонять раза по три или четыре, чтобы ты их действительно выучил. А этого, сам понимаешь, нам никто не позволит. Порог в сорок процентов усвояемости нам никто не отменял… Ты-то чего хочешь?

Том призадумался. Вопрос, который он и сам себе не раз задавал, и бывало, что отвечал. Сейчас, когда он прозвучал в виде конкретного предложения, все же обескураживал. Над ним следовало подумать.

— А сколько я уже прошел у вас? — спросил он.

Доктор с видом персидского падишаха повернул голову к сестре.

— По нему у нас тысячи полторы часов, тысяча семьсот?.. — полуутвердительно спросил он.

Сестра бросилась было к столу, но остановилась чуть не с поднятой для шага ногой. Отступила, потому что в комнату входила целая делегация. Впереди вышагивал в каком-то изжеванном и не очень свежем халате бородач внушительного вида, в больших очках, которые закрывали пол-лица. Только и видно было — уши, борода да эти очки.

Доктор вылетел с кресла, бородач оглядел те шесть человек разного пола и возраста, которые явились с ним, и уселся. Потом посмотрел на доктора и осуждающе покачал головой:

— Значит так, коллега, показывайте вашего уникума.

Доктор, который обычно демонстрировал скуку и отстраненность от своих пациентов, на этот раз, чуть не согнувшись, вытянул в сторону Тома сухонькую ладонь. Он даже в этом жесте не был уверен — по крайней мере, голоса не подал.

— Вы? — проговорил бородач, как ему и было положено по сану, глуховатым басом, и с той барственной замедленностью, которая вырабатывается годами начальственного положения. — Тысяча семьсот часов?! Отменно… Графики смотреть не будем, вы на словах поясните, как же это выходит?

— Не знаю, — пролепетала совсем потерявшаяся сестра. — Иногда, я должна признаться, включала тройную скорость. Так что в сумме, наверное, у него уже набралось под пять тысяч часов. Может быть, чуть меньше.

— Угу, — буркнул бородач, определенно от восхищения. — А вы его не убьете? Он же у нас инженер… Что-нибудь трудное пробовали? Художественность всякую?..

— На нее у него ушло часов триста. Дольше и трудее всего давалось, но коэффициент усвоения почти шестьдесят процентов, — отрапортовала сестра.

«Ого, да я теперь знаю, оказывается, мировую архитектуру, только не догадался об этом», — подумал Том.

— И это при тройной-то скорости?! Каково, а? — Бородач снова покровительственно посмотрел на свою свиту, словно достижения Тома — его личная заслуга. — Чего теперь желаете, молодой человек?

Он наклонился в сторону Извекова и повысил голос, словно разговаривал с глухонемым идиотом.

— Мне сказали, что можно опробовать медицину, а потом шахматы и языки, — сказал Том. — Экономику, кажется, я уже… получил.

— Не экономику, — чуть дернулась сестра, — а предпринимательство. Курс теоретической экономики был сокращенный, так было в его сопроводиловке написано. Вот я и… поостереглась.

— Жалко, что «поостереглась», — передразнил ее бородач, но той это было привычно. Она на другое отношение и не рассчитывала. — Значит, теперь медицина, да? — Он сверкнул очками, снова приглядываясь к Тому. — Вы же понимаете, молодой человек, что многим, очень многим после наших… операций над ними трудно приходится. Они даже разговаривать учатся заново. Поэтому я с вами вначале… так и вел себя. Вы же, кажется, вполне вменяемы, даже не слишком страдаете от перегрузки. — Он подумал, тряхнул бородой. — Ничего не понимаю, но случай интересный! Хорошо, закачивайте ему медицину и еще что-нибудь потруднее. Языки, говорите, не воспринимает?..

«А ведь он все это уже прочитал в медицинской карте и отлично все помнит, — сообразил Том. — Прикидывается, однако, свои властные возможности демонстрирует».

— Вот и валяйте дальше. Посмотрим, что с ним будет. Только тестирование его мозгов и извилин, — бородач хмыкнул, — проводите очень дотошно. Чтобы было о чем сообщать на врачебном совете… Может, даже статья выйдет, чем черт не шутит?

Когда вся компания удалилась, сестра почти с отчаянием посмотрела на Тома, вздохнула и уже более спокойным тоном сообщила:

— Да, устроили вы переполох. Но зато теперь и я могу не волноваться.

— О чем волноваться? — удивился Извеков.

Сестричка не ответила, но и так было ясно — боялась она, что убьет вот этого дылду непонятного, а потом отвечать придется. «И ведь ничего „не придется“», — думал Том, укладываясь на стол и заползая в шлем. Бывало тут уже такое, убивали они по неосторожности или исходя из неверных данных о человеке и его мозгах, и ничего не происходило. Хотя, как выяснилось, кое-какая проверка при этом все же проводилась.

Он привычно устроился поудобней и стал думать о том, как устроена эта машина. Ему о ее устройстве никто толком ничего не говорил, никто не показывал ни чертежей, не давал объяснений хотя бы по принципам работы тех или иных ее узлов и устройств. Но Извеков почему-то сам до многого доходил — бывало у него такое вот просветление мозгов, когда он самостоятельно о многом догадывался. И знание физики-математики тут было ни при чем. Он знал это другой стороной своих знаний. Пожалуй, даже не знаний, а именно своей способностью догадываться. Интуицией, что ли?.. «Жаль, у них нет тут курса интуиции», — вяло думал Том, уже уходя под загрузку. Сегодня, кажется, была общая анатомия, а впереди — он об этом тоже догадывался, — будут другие разделы, но сегодня обойдемся чем-нибудь попроще.

Жалко было немного, что они именно так лодируют. Ему бы начать с химии, он-то ее освоил в полном отрыве от биологии… Потом было бы неплохо, если бы они его и биологией подкачали. А то что же за врач, который биологию толком не знает — это же базовая наука, что ни говори. И лишь потом следовало бы, наверное, перейти к медицине.

Но Том уже понимал, что сведения, которые ему заливали, сверстаны были на скорую руку. Возможно, потому что времени от Завоевания прошло слишком мало и по-настоящему толковые программы не успели разработать. Все то, что он сейчас получал, являлось простым институтским курсом. А в институте, понятное дело, его наговаривали (или «надумывали»?) обычные преподаватели — как правило, узкие специалисты. Вот и вышло, что базовые знания при этом не учитывались. Но Извеков недавно, недели три-четыре назад, научился одной не очень даже сложной штуке — подстраивать свои мозги и свои знания под то, что в него заливали.

Это действительно было не слишком трудно. У каждого человека, который ложился под эту машину и которые будут в это ложе еще многократно ложиться, есть свои ограничители или в устройстве мозгов, или по личным предпочтениям и интересам. Не подстраиваться же под каждого?.. Курс науки — это и есть курс науки, а не развлечение. Но следовало привязаться к чему-то знакомому, с чего и начиналось более… продвинутое понимание.

Том так и сделал. И уже стал вникать в то, что… читал в шлеме, как вдруг на самом дне его почти бездонной способности усваивать знания и соображать вдруг ощутил, что ему очень нравятся… мекафы! Просто совершенно невозможно нравятся — влюбиться можно. Он с тихим удивлением вспомнил, какое тошнотворное ощущение испытал, когда увидел мекафа впервые, в коридоре, в каком-то полупрозрачном скафандре. И как теперь этот образ — деталей в сознании не всплывало — расслабляет его хотя бы тем, что он существует, этот мекаф. Как и другие мекафы…

«Понятно», — решил Том почти трезво, без соплей умильности. Помимо прочего, они вкачивали в него еще и лояльность захватчикам. Что ж, не самый глупый ход. Вот только непонятно, сколько раз в него уже это вколотили? Пожалуй, что много. Ведь он выполнил норму по загрузке многократно, а программы они, определенно, не меняли. Следовательно, и этой обработке он подвергался многократно…

Впрочем, кто бы говорил, а он-то, как сегодня выяснилось, даже экономику пропустил, проглотил и забыл, как плохой студент. По всем известной поговорке «сдал — забыл». Ничего! Это ничего, что они мекафов в мозги вкладывают, потом дело пойдет — медицина, что ни говори, наука большая и нужная… А еще языки, шахматы… Только бы научиться пользоваться всем тем, что он тут получит!..

А потом пошла настоящая, почти привычная работа. Извеков не кокетничал и не хвастался перед собой. Он действительно мог перегрузить из машины в свои мозги все то, чем его программировали. И усвоить куда больше из того, что ему подавали, чем иной студент, который в итоге получит, например, диплом об окончании и присвоении какой-нибудь квалификации.

Вечером, после короткого сна, Том попробовал, как обычно, отправиться в тренажерный зал. Но что-то в нем забастовало, тяжести таскать не хотелось, бегать или растягиваться для гибкости — тоже. Он просто поплавал немного и потом долго жалел, что не измотался, как привык, потому что ему отчетливо этого не хватало.

И уже полулежа в кресле перед телевизором после ужина, он сообразил, что теперь-то, пожалуй, у него и пойдет настоящая работа. Раньше он слишком боялся, что его выгонят из пансионата, недодадут чего-либо и ему останется только жалеть, что он так плохо использовал отличную возможность поучиться. Теперь Том не боялся. Он прошел главный тест, бородач ему разрешил, и теперь сумеет проделать все наилучшим образом, теперь сумеет!

4

Как-то Том вошел в ванную своего номера… Вернее, попытался войти, но оттуда выплеснулся визг, а то, что он увидел, было явно женским телом, немного прикрытым то ли полотенцем, то ли халатиком. Это сразу вернуло Извекова к действительности. Он сел в единственное в комнате кресло и попытался проанализировать ситуацию. «Может, я заблудился, попал не туда, куда нужно?»

Осмотрелся — нет, вот его веши, вот его пропотевшая роба, майки, новый комплект бумажного одноразового белья, которым так усердно снабжал пансионат. Том даже решил на минуту прилечь и попрыгать на матрасе — что-что, а матрас его тело помнило чуть не до последнего колтуна под боком. Но это было бы смешно, кровать, определенно, была его собственной. Так откуда же тут девица?

Она вышла, распаренная, но уже со слегка подведенными глазами. Стройная, гибкая, совершенно незнакомая. Глаза раскосые, скулы высокие — значит, из Азии. Может, из ближайшей Азии, нашей, российской.

— Меня зовут Вера, — сказала девушка и уселась на соседнюю кровать.

Том почти в смятении подумал: может, он тут наблудил самым идиотским образом и вот теперь об этом забыл? У него уже бывали выпадения памяти — не мог вспомнить того, что случалось с ним всего-то несколько часов назад. Вот то, что ему заливали, он помнил, как правило, хорошо. Лишь иногда удивлялся, как этот переход из кратковременной памяти в долговременную происходит за такое малое время? Другие говорили, что на это требуются дни, иногда недели. «Наверное, это какая-то особенность организма», — подумал он и решил все же заговорить с девушкой:

— Вы как здесь оказались?

— А я теперь тут живу. Буду вашей соседкой.

— Разве по правилам пансионата позволено, чтобы… Это же немного… неэтично?

— Ерунда, я сама напросилась. — Вера вдруг улыбнулась, и ее раскосые глаза стали совсем как щелочки. — И ты согласился.

— Кто? Я?!

То, что произошло дальше, было и хорошо, и немного глупо. Но все это случилось. Конечно, они разговорились, у Веры оказалась бутылка какого-то очень сладкого вина, она рассказала о себе (или притворилась, что рассказывает)… А когда Том проснулся, он лежал на своей кровати и, кажется, за миг до этого вполне по-плебейски храпел. Вера лежала на боку и смотрела на него, Извекову даже не нужно было поворачивать голову, чтобы это понять. Такие прозрения часто накатывали на него под загрузкой, и он к ним уже начал привыкать.

Находясь еще в тонком состоянии полусна, Том вдруг очень хорошо вспомнил, что с ними было. Да, в общем-то, обыденная штука, что испокон веков происходит между мужчиной и женщиной. К тому же Вера, раз уж сама переселилась к нему, взяла на себя инициативу, не слишком доверяя его настроению. Любовницей она оказалась очень пылкой и умелой, настолько, что Тому было немного неловко вспоминать подробности. Но все это было и вспоминалось с удовольствием.

В течение следующих дней Том ходил с какой-то даже опаской, словно каждый, пусть и тот, кому не было до него никакого дела, мог подойти к нему и в чем-то обвинить. Но этого не случилось, лишь сестрички пансионата иногда подхихикивали, но вслух ничего не произносили. И лишь тогда до Извекова дошло, насколько он отличается от всех здешних обитателей и насколько стал по-настоящему одинок… Кажется, даже Вера не могла его от этого избавить. Но, в общем, главное было в том, что его роман никого, похоже, не смущал.

Однажды Том проснулся среди ночи. Вера посапывала на соседней кровати, ее халат был брошен на кресло — она вообще завоевала сразу очень много места в комнате. Другие постояльцы Извекова, пусть даже он и не всех мог вспомнить, были скромнее. Как ни странно, теперь Том совсем не стеснялся того, что у него с этой Верой происходило, он даже слегка устал от того эмоционального напряжения, которое новая связь на него накладывала. И, должно быть, по этой причине он стал думать не о том, что и как в него закачали в прошлый сеанс, а именно о ней.

Вера была калмычка. Хороший человек, одинокая — призналась, что устала от одиночества… Нет, вдруг понял Том, неожиданно напрягаясь, концентрируясь, как перед началом заливки. Зовут ее Вероника, и она побаивается, что имя ее покажется кому-то смешным, вот и переделала его в более привычное для слуха. Кроме того, она прошла уже часов двести лодирования, и это сказалось на ней именно так — она теперь нуждалась в любовнике. Теперь она, кажется, влюбляется в него. Не очень быстро, но неизбежно привыкает к нему, начинает считать своим… Словно он для нее стал еще одной частью тела, которой она была прежде лишена.

Скоро она перейдет свой порог усвоения информации и уедет. И тогда ситуация решится сама собой. Хотя Вера уже сейчас подумывает о том, чтобы оставить Тому телефон и адрес, а если он замешкается, непременно самой отыскать его, когда он выйдет отсюда. «Но почему я?» — спросил себя Том. И почти тотчас понял. Причем именно понял, а не придумал. В пансионате он теперь считался звездой местного масштаба, про него даже другие врачи рассказывают, когда пытаются стряхнуть с кого-нибудь чрезмерную осторожность перед лодированием или ослабить естественный страх или когда просто нужно кого-то поддержать. О нем уже разговоры пошли, вот поэтому… Да, поэтому Вероника сразу же и положила на него глаз. А дождавшись, когда его очередной сосед уедет, настояла на том, чтобы попасть сюда. И произошло то, что произошло. Просто и действенно.

Такие рассуждения, разумеется, эмоциональному развитию их отношений не способствовали, работало только влечение. Но даже Вера, замечая его холодность, иногда естественную (не мог же он вот так влюбиться в незнакомую девицу?), а иногда и наигранную, чтобы она не слишком вовлекалась в эту игру, стала держаться чуть более отстраненно. Хотя и ворчала порой почти как жена, что ему бы следовало меньше растрачиваться в спортзале, а больше пыла оставлять ей.

По этой причине Извекову теперь, когда он выбирался из бассейна и ужинал, не слишком хотелось возвращаться в комнату. Пошатавшись по парку, который стал уже слегка прихорашиваться осенним золотом, он пристрастился играть в шахматы на лавочке перед главным корпусом. Иногда это были игроки, которые еще не нюхали заливки и потому имели очень свеженькие мозги. Но иногда попадались такие зубры, которым, как и Тому, вливали шахматную премудрость… Он даже с одним из этих ребят разговорился, и тот убедил его, что шахматы — это такая отрава, от которой человек уже не избавится, если отведал ее по-настоящему. А мекафы, сообразив это и оценив, что шахматная практика очень хорошо алгоритмизируется, свели почти все три столетия известных партий в единый блок. Том и сам иногда удивлялся, как много вариантов он теперь знает — иногда в памяти всплывали даже партии Филидора.

Вот применить эти знания было труднее, чем просто вспомнить. Но и тут довольно неожиданно он справился и теперь выигрывал даже у зубров. Это было странно, потому что один из них оказался ни много ни мало мастером спорта именно по шахматам и умел варьировать игру, умел выстраивать изящный и эффективный план партии… Но Том у него все равно выигрывал. Попутно он обнаружил, что рядом с шахматами у него в памяти лежит и блок знаний по шашкам, которые, конечно, казались проще шахмат, но в большей степени требовали расчета на индивидуальность соперника. Шашки, разумеется, были представлены в двух моделях — русских и стоклеточных. Вот стоклеточные у Тома вызвали некоторый интерес, но все равно он довольно быстро вернулся к шахматам, по-прежнему побеждая всех подряд и даже расчитывая, что ему позволят, чтобы постигнуть собственный уровень, сразиться с главным компьютером пансионата. Но разрешения на это он пока не получал.

Все-таки он был здесь не для этих… игр, ему следовало работать по-другому, а именно — лодироваться. Извеков и грузился дальше, уже не особенно уставая даже от четырехчасовых сеансов, вгоняемых в него иногда с тройной скоростью. Всего общий «стаж» его присутствия в машине приближался к семи тысячам часов, но Том все еще не «наелся», как это называлось на жаргоне врачей. Самое смешное, что к этому все, кажется, уже стали привыкать.

Кстати, доктор немного соврал, вернее, ошибся, что в пансионате все было уложено в общие восемь тысяч четыреста часов. Оказалось, что имеются еще знания, которые явно были рассчитаны на мекафов или на тех, кого они собирались интенсивно использовать. Система этих знаний называлась «исключительной», и врачи с любопытством решили испытать ее на Томе, потому что до него у них такая возможность возникала только четыре раза, не больше, и то, по общему мнению, неудачно. А через этот пансионат прошли, по словам какого-то охранника, около тридцати тысяч человек, и все были к тому же проверены, их способность к лодированию была подтверждена многократным тестированием.

В основном этот исключительный курс включал в себя космоплавание. То есть сначала, насколько Том мог уразуметь, его нагрузили знанием устройства космических кораблей от мелких, словно истребители времен человеческих войн, до здоровенных кораблей-маток, которые могли перетаскивать десятки этих самых истребителей. Еще имелись корабли классов «корвет», «фрегат», «крейсер», «тяжелый крейсер» и очень мощных машин, которым иного названия, кроме как «дредноут», придумать было невозможно. Но про себя Том называл их «броненосцами». Что-то в этих чрезмерно мощных и отлично оснащенных машинах было именно от старинных броненосцев, тем более что название «линкор» к ним не подходило. Линейной тактики в сражениях эти корабли определенно не придерживались.

Еще Извекова нагрузили устройством разного класса торговых межзвездных кораблей, транспортов, быстрых и легких посыльных судов, довольно вычурных пассажирских лайнеров, разного рода баз и станций, которые могли служить для ремонта кораблей или для обеспечения этих кораблей расходуемыми ресурсами в открытом и даже в глубоком космосе. Помимо устройства, Том получил также теорию звездоплавания, и тут выяснилось, что космос — это не прозрачная бездна, как думали прежде люди. Пространство оказалось очень сложным, но все эти машины позволяли передвигаться по космосу с ошеломительными скоростями и возможностями маневрирования, при которых, насколько понимал Том, эйнштейновское ограничение скоростью света уже не существовало. Он не раз и не два натыкался на какие-то намеки об этом, хотя подробно ему эти идеи не излагались.

Что Извекова заинтересовало больше всего, так это способность двигателей кораблей использовать энергию пространства. Оказалось, что это возможно, что именно пространство, а вовсе не материя, может предложить при некоторых условиях неограниченные запасы энергии. Тут Том уже не все понимал, потому что в этих выкладках было слишком много математики, а иногда всплывали отсылки на такие базовые принципы, о которых он не имел никакого понятия.

Но устройство этих машин, толкающих корабли по межзвездным путям, было любопытным. Том даже занялся их более подробным осмыслениям, то есть по вечерам, вместо того чтобы отдыхать за шахматами, он вспоминал, что ему загрузили, и пытался поскорее перегнать это все в осознаваемое знание, элементами которого он мог бы оперировать, а не слепо следовать вложенным в него схемам, что при лодировании, как он уже знал, у других «пациентов» довольно часто происходило.

Еще Извекова изрядно заинтересовала космонавигация. Она оказалась трех видов — планетарной, околозвездной и межзвездной. Движение в планетарных условиях почти не использовало возможность получения энергии из пространства, потому что нарушало некую сложную среду, окутывающую каждую из планет. Межзвездный перелет требовал разгонов со «сжиганием» пространства, причем тут были какие-то «плеши», в которых резко падало потребление энергии, и были «сгущения», в которых падала скорость корабля, словно у пули, попавшей в воду.

Но самой сложной была околозвездная навигация, главным образом, из-за огромных гравитационных нагрузок на корабль, солнечного ветра и даже, как понял Извеков, хотя и не сразу, из-за довольно сложной картины так называемых течений пространства. В целом это действительно напоминало сложности обычной навигации у берегов — то ли от приливно-отливных перемещений воды, то ли из-за разной плотности соленой и опресненной реками воды, то ли из-за направления потоков, задаваемых водосбросом. Аналогия эта не показалась Тому удачной, но всякие критические соображения он в себе задавил просто потому, что, скорее всего, никогда с этим в реальности не столкнется.

Еще он довольно много сведений получил об устройстве орудий, которыми корабли были вооружены, о системах жизнеобеспечения, о развитии внутрикорабельной микробиологии, что при дальних походах больших межзвездных кораблей, длящихся столетиями, происходило почти повсеместно. Настолько, что любой корабль перед большой космической станцией первым делом принимала именно карантинная служба, которая могла среди прочих мер наложить запрет на контакты с кораблем, каким бы ценным или необходимым ни был его груз.

Извеков так увлекся этими новыми для человека его уровня образования знаниями, что даже растерялся, когда однажды вечером Вера ему сказала, что его куда-то переселяют от нее и она остается в одиночестве. Вера плакала, а Том не понимал ее настроения — она вообще в последнее время стала какой-то… плаксивой. И хотя Том пробовал ее утешать, получалось у него неискренне. Все это было предсказуемо, еще когда она к нему переселялась, так что же теперь по этому поводу переживать?

Гораздо любопытнее было то, что при известии о его скором переселении неизвестно куда Извеков вдруг почувствовал, что в этом изменении уже сложившегося пребывания в пансионате скрыта какая-то угроза. Что это была за угроза и что могло с ним случиться, он не понимал, но надеялся разобраться, когда придет время, а возможно, догадаться тем таинственным образом, каким он узнавал теперь многое о мире, — посредством озарения. Но в том, что это непременно нужно сделать, Том не сомневался, почти так же, как не сомневался и в том, что догадка его будет, скорее всего, неожиданной, но верной.

5

На этот раз загрузка была очень сильной. Том даже корчился сдержанно — научился не выражать чрезмерно того, что испытывал. Но все же подумал, что у этой машинки есть какая-то другая, более высокая скорость заливки, чем пресловутая тройная. И лишь потом понял, что дело не в этом, все проще и… сложнее, как бывает почти всегда.

Оказывается, сестра на этот раз вколачивала в него какие-то вовсе невразумительные знания, завершающие едва ли не весь цикл, который ему начитали по космовождению. А последние, обобщающие идеи вообще всегда сильно действуют. Они подводят черту под тем, что человек знает, они производят впечатление открытия, потому что даже те вещи, которые вчера еще представлялись невразумительными, вдруг становятся понятными, а это очень мощное переживание. И конечно, они знаменуют некоторую степень успеха. Том и корчился и кайфовал, как однажды выразился его доктор.

Доктора, кстати, давно сменил тот самый бородач, заведующий всем пансионатом. Он и присматривался к Тому, он и «вел» его, выражаясь на медицинском языке. Он даже вызывал Тома к себе в кабинет, чтобы поговорить с глазу на глаз. Странный это был кабинет — хмурый, с темной мебелью, — но почти всюду были расставлены какие-то керамические статуэтки, от которых рукой было подать до салфеточки на телевизоре, а это не вязалось со всем остальным, что в этом кабинете было.

Извеков ломал над этим голову, но ничего серьезного не придумал, просто принял как данность, хотя бородача опасался. Тот мог быть опасным, потому что в своей увлеченности и энтузиазме по поводу возможности заливать знания в людей напрямую, как перезапись с магнитофона на магнитофон — о чем он, кстати, однажды проговорил чуть не битый час, — в своем желании сделать людей такими, какими предположительно они могли стать, получив знания и цивилизовавшись наконец после веков кровавых войн и насилия, он был способен пойти именно с Томом на какой-то вовсе дикий эксперимент, и тогда, Том был в этом уверен, что-то в нем сломается.

Он уже действительно подумывал о том, что, пожалуй, подошел к пределу своих возможностей выдерживать заливку, он не пытался объяснить это кому бы то ни было, особенно бородатому профессору, как этого мужика величали в пансионате, но чувствовал это. И мечтал. Вот если бы было возможно, скажем, на пару месяцев, а лучше на пару лет сделать перерыв, а потом повторить процедуру… Но об этом можно было лишь мечтать. Заливкой управляли какие-то поднебесные сферы администрации, и, вероятно, она плотно контролировалась мекафами. Минуя этот барьер добраться до аппарата, до того софта, который машина использовала, до достойного обслуживания во время лодирования, и особенно необходимого медицинского — было невозможно.

В конце сеанса Том все же сумел расслабиться, хотя и больнее стало, но он все же лежал, как йог во время медитации, совершенным бревном, и это слегка обеспокоило сестру. Она подходила пару раз, Том чувствовал это через пелену поступающих в мозги заключительных аккордов той симфонии, которую уже выучил или как бы выучил. Сестра пощупала пульс, словно на запястье Извекова не было манжетки с пульсомером, потом коснулась его лба, совершенно по-женски.

Когда он медленно приходил в себя, как всегда, уже привычно одергивая пропотевшую распашонку, она улыбнулась ему чрезмерно яркими губами:

— На сегодня все. Мы подошли к тому, что… Не знаю, как сказать. Вам следует очень тщательно подготовиться к следующим сеансам.

— Понимаю, — отозвался Том и вдруг сделал то, чего раньше никогда не догадывался сделать. Он произнес: — Спасибо вам.

Медсестра подняла в удивлении брови. Но Том больше ничего не стал говорить и отправился к себе в комнату. Теперь он жил один. Это было необычно для пансионата, который, как и четыре месяца назад, когда Том только прибыл, был переполнен. Но он уже немного привык к тому, что с ним считаются чуть больше, чем с другими пациентами, и не слишком волновался.

Он сразу, как повелось давно, лег, но сон не шел. Голова работала как часы, вернее, как будильник, который никто не может выключить. Том стал размышлять, что же такое с ним, бедным подопытным кроликом, тут сотворили. Это была его обычная предсонная идея, вроде того как другие считают баранов или выдумывают про себя сказки, которые никому никогда не рассказывают, даже самым близким и родным людям.

Главным было, конечно, знание. Та форма образования, которая не фиксировалась дипломами, не учитывалась официально, но принималась во внимание, например, при приеме на работу. За знания, тем более качественные — такие, которые признаются в системе, построенной мекафами на Земле, которые были главным аргументом и главным козырем любого человека, — можно было пойти на многое. Но при этом с людьми происходило что-то еще. Разумеется, не на том уровне, о котором мечтал пьющий волосатый толстяк, бывший сосед Тома, только и хотевший от жизни, что разбогатеть да чтобы все ему подчинялись в той мелкой лавочке, которую он, вооруженный всеми этими знаниями, без сомнения, успешно организует.

Это происходило с людьми того уровня, которого неожиданно для всех и для себя достиг именно он, Томаз Извеков. Они сильно интересовали бородача-профессора, они выламывались из обшей системы и потому… Да, что из этого следовало? Том не знал, но думал, что из этого может возникнуть для него и Ларисы много неожиданных вещей, как хороших, так и не очень. Например, его могут сделать окончательно каким-нибудь подопытным кроликом, у которого впредь не будет ни голоса, ни даже права на собственное мнение, пока он как кролик не испустит дух.

Но пока Извеков ни о чем не жалел. То, что он тут постиг, окупало почти любую неопределенность. Хотя, с другой стороны, знания… Легкость, с какой они ему достались, вызывала смущение. Они не должны были вот так запросто вкладываться, чтобы ими можно было пользоваться, словно словарем с книжной полки. За них нужно работать, читать, думать, постигать, а ему все — даром?.. В этом было что-то нечестное, шулерское, какая-то обманка, которую он пока не раскусил.

Подобные мысли были странными сами по себе, но они уже приходили к Тому, а в этот раз они и возникали как-то слишком уж сильно. И вследствие их силы… Или наоборот, потому они и казались такими сильными, что были чем-то спровоцированы… в общем, с ним случилась странная штука.

Он и спал, вернее, погружался в то поддерживающее его и восстанавливающее состояние, которое и позволило, несомненно, выдержать ему бешеную нагрузку. И в то же время Том отлично соображал, даже был способен управлять своими мыслями, вниманием, чуть ли не зрением и слухом. При этом, словно незримый дух, он оказался в кабинете профессора и даже увидел его, только очень близко, как в наплыве телевизионной мыльной оперы — его губы, покрытые грубой растительностью, его нос, на котором поблескивала жирная капля пота, прижатую к уху трубку телефона и руку, тоже волосатую, удерживающую эту трубку… Губы шевелились, при желании не составляло труда разобрать, что же профессор говорил. А говорил он с неведомым собеседником именно о Томе.

— …я не очень впечатлен вашим заявлением. Я понимаю, что эксперимент вышел за естественные медицинские границы, но уверяю вас, в качестве подопытного он вполне контролируем. Он не проявлял никаких признаков обеспокоенности, не выказывал агрессии, даже на аппетит не жалуется.

Молчание. На том конце линии профессору явно что-то усиленно внушали.

— Не согласен…

Видение на миг дрогнуло, расплылось, Том отчетливо осознал, что задействует сейчас какие-то совсем уж запредельные энергии, может быть, даже присутствует в мире, который должен оставаться скрытым от людей, которого они не видят, но который почти так же реален, как дождь или метеориты. Потом все восстановилось.

— Мы можем с ним еще поработать… Что значит, он не вытягивает? Он уже получил по нашей градуировке примерно квалификацию Би-три… Я согласен, что по вашему табелю о рангах он уже вплотную подошел, а может, и перешагнул… Да кто же знает, что он понял в тех сеансах, которые мы ему вливали, а чего не разобрал? Это, друг мой, вовсе темная вода в облацех… Да, понимаю, это уровень управляющего группой предприятий, с заводами и людьми, или командира дивизии как минимум. Но тратить такие возможности на то, с чем может отлично справиться обычный солдафон… Хорошо, пусть не обычный. Но согласитесь, командир дивизии — это не воплощение таланта и высокого парения духа… Мы можем добиться с ним чего-то еще, я это чувствую. Я анализирую его день и ночь и, разумеется, готов за все отвечать.

Снова молчание. На этот раз картинка уплыла в сторону окончательно. Да в ней и не было уже ничего любопытного для Тома. Гораздо важнее было сохранить, так сказать, звуковое сопровождение, важно было понять, что говорит профессор.

— Пожалуй, если придерживаться вашего сравнения, он один может удерживать эту самую дивизию. То есть исполнять сразу множество функций, например командовать и поддерживать ее жизнеобеспечение, и угадывать действия противника, если таковой отыщется, и обеспечивать ее лояльность на каком-то другом, нами пока не познанном уровне… По сути, обычный генерал-майор на это не способен, у него куча вспомогательных служб и очень жесткие алгоритмы этих самых служб… А Извеков может в одиночку или почти без помощи…

Снова некоторое молчание. Теперь Том только слышал этот разговор, но почти не видел его. Тени какие-то перед глазами мелькали, но были они серыми, словно он разучился видеть даже краски.

— Нет, не так. Сражение, возможно, выиграет и обученный опытный генерал, но Извеков тянет на то, чтобы выигрывать кампанию, чтобы выигрывать войну… Если у вас есть сомнения, приезжайте, посмотрите его графики, они впечатляют!

«Дурацкий разговор, дурацкие сентенции», — подумал Том и вдруг вспомнил, что именно на решение вот таких военных — пороговых, на границе жизни и смерти — задач из двадцати шести, кажется, маршалов Наполеона сломались почти все, кроме еще троих, не считая императора. То есть только трое из всей блестящей команды военных талантов умели выигрывать кампанию или даже войну, заставляя противника сдаться. Том не стал вспоминать их фамилии — он и сам не очень-то понимал, откуда у него эти знания, но с этим теперь ему приходилось мириться.

Кстати, интересно: сам профессор лодировался? И если да, то в каких дисциплинах? Откуда у него такая чрезмерно расцвеченная для врача речь, уверенность и понимание того, что происходит с человеком, которого лодируют? Возможно, ничего очень уж страшного с Томом и не произошло. Просто сунут его на такую должностенку, как у этого мужика, и начнется какой-то новый этап его судьбы, его жизни, с новой службой и новыми, пока не вполне ясными ему обязанностями…

Нет, наоборот, от всего этого веяло угрозой! Никаких таких синекур или особо ответственных постов Тому не обещали. С ним поступят как с… мутантом, как с уродом, которого следует изучить, а потом, когда кто-то до чего-то догадается или просто защитит на нем диссертацию, Тома разрежут на кусочки, и на этом все будет кончено. Для него. Точно и совершенно недвусмысленно кончено.

Профессор еще что-то говорил, в его речи шли сплошные медицинские термины, но Том теперь их тоже неплохо понимал, особенно когда они касались церебрально-информационных аспектов или биологических отражений торсионных воздействий. И еще до того как это наваждение, этот полусон-полуявь завершился, Извеков уже понял, что теперь его заберут. Что на том конце линии, по которой разговаривал бородач, просто хотели выдержать некую интонацию вежливости, потому что и сам профессор, и его эксперименты, и его исследования были важны и нужны мекафам. Но решение уже было принято, и оно не обещало Тому ничего хорошего.

Он стряхнул свой, с позволения сказать, сон. С трудом, едва передвигая ноги, добрел до шкафчика, где держал одежду, в которой можно было разгуливать по пансионату. Даже для ранней осени это была уже не самая подходящая одежда — джинсы, пара футболок, высокие кроссовки, свитерок, чтобы не мерзнуть вечерами, если вдруг задует северный ветер, старый плащик, в котором он сюда приехал весной, и бейсболка. Но ничего другого у Тома все равно не было. Конечно, можно дойти до склада и разжиться вещичками посущественней, и даже, вероятно, найти свой вещмешок, в который удалось бы запихать еще чего-нибудь про запас, но… Все это грозило весьма недвусмысленными трудностями и осложнениями.

Извеков переоделся, потом вспомнил, что не принял душ, но махнул на это рукой. Все же зашел в ванную, сунул зубную щетку и пачку одноразовых бритвенных станочков в карман. «Жаль, нет ножа», — подумал Том. Но каким-нибудь ножом легко разжиться на кухне, что он и сделал, перед тем как выйти на улицу. Нож оказался фруктовый, с закругленным кончиком, но его можно было сделать острее. Еще, поразмыслив, Том украл стальную ложку. По солдатскому обычаю лучше было носить ложку с собой, мало ли что.

Во дворе пансионата он даже не пытался направиться к подъездным воротам, знал из разговоров, что каждый раз, когда кто-либо хотел выйти с территории, охранники звонили на главный пост в холле и спрашивали разрешения. Но Том слишком долго тут прожил, чтобы не знать, где находится вполне возможный для «самоволки» перелаз через этот кажущийся неприступным забор.

Перелезая, он чуть было не порвал джинсы, но лишь оцарапал через ткань ногу, и эта царапина, сама по себе пустяковая, как-то отрезвила его. Извеков больше не спал. Он готов был действовать. Он и действовал. Сразу свернул с привычной, ведущей к деревне тропы, проложенной многими обитателями пансионата, и углубился в кусты. Они тут были еще не очень густые, даже реденькие.

Неожиданно пошел дождь. С козырька бейсболки побежали капли, вода быстро промочила плащ и даже свитер на плечах. И все же Том сумел каким-то скрытым чутьем понять, что машина, которая откуда-то издалека, изрядно форсируя мотор, приблизилась к пансионату и замерла у ворот, а спустя пару минут взревела и въехала на территорию, — эта машина прибыла за ним. И ушел он, следовательно, вовремя.

— Не с собаками же они за мной погонятся, — сказал себе Том, чтобы взбодриться.

Хотя в этом уверенности тоже не было — могли и с собаками. Одно он знал точно: путь по дорогам закрыт; автобус, на котором он приехал сюда четыре месяца назад, привезет его прямо в карцер, или куда там помещают таких, каким теперь его считали.

Поэтому, злясь на себя и понимая, что выбора нет, Извеков направился в лес, чтобы уйти как можно дальше и как можно быстрее, чтобы остаться собой, а не подопытным кроликом.

Он оглянулся. Пансионат стоял на холме. Из лощины, по которой пробирался Том, его было неплохо видно между кустов. Но думать, чувствовать или как-то иначе тормозить Том не собирался. «Все это придет позднее, — подумал он, — а сейчас…» Он действовал и знал: это единственно правильное решение.

6

Знакомство, так сказать, произошло очень быстро и спокойно. Том вышагивал по какой-то странной тропке, похожей на звериную, оставив одну деревню сзади, а другую наметив достигнуть вечером, чтобы купить в магазине хлеба. Огурцов он наворовал предыдущим вечером и даже вымыл их в ручье, когда запасал воду в бутылке, оплетенной какой-то соломой. В бутылке когда-то было вино, носить ее за ручку было удобно. К тому же вырезать для нее пробочку из деревяшки было делом полуминты. Этой бутылкой Том гордился как самым важным своим приобретением, хотя, конечно, понимал, что главным в его ситуации был, разумеется, нож.

И вот шел себе Том и шел, ни о чем особенно не беспокоился, как вдруг откуда-то сверху раздалось:

— Оп-ля, сам пришел, а мы его с утра выслеживали!

И перед ним с низкорастущей ветви спрыгнул паренек, с нормальным автоматом на груди, с подсумками на поясе и в ватнике, который был, впрочем, расстегнут. Дни еще стояли теплые, если солнышко светило.

Сразу же вокруг появились из засады и другие — дедок с древней винтовкой в морщинистой руке, еще один парень — очень серьезный и с глубоким шрамом поперек лица, таким, что даже выражения его глаз было не разобрать, — и девушка в офицерской круглой кепке из камуфляжной ткани.

Ребята закружили вокруг Тома, словно он был какой-то невидалью в этим местах, и дедок на них прикрикнул:

— Не шумите! Если шуметь станете, я Борову расскажу.

— Что расскажешь? — удивился смешливый, который спрыгнул с дерева.

— Что за птица? Выкладывай, что в карманах? — деловито включилась в разговор девушка.

Парень со шрамом молчал, и это было опаснее всего. Кстати, он без стеснения выгреб из карманов плаща Извекова все огурцы, выбрал самый аппетитный и стал хрумкать, почти не глядя на Тома.

Том выложил все, что у него было. На нож дедок сразу наложил лапу, девушке больше понравилась электронная кредитная карточка.

— Много еще денег осталось?

— Не очень, рублей триста, не больше, — отозвался Том и тут же прикусил язык. Для этих-то лесных… братьев с сестрами триста рублей могли показаться достаточной добычей, чтобы тут же его прикончить.

— Что будем с ним делать? — спросил смешливый. Он даже повернулся к Тому, пояснил: — Мы хотели тебя еще утречком поймать. Потом видим: не грибник ты, не дачник, сам прячешься… Удумали последить, да теперь и следить не вышло. Сам все расскажешь.

— Расскажу, — согласился Том и даже присел. Ноги ныли, сидеть даже на корточках было легче. Раньше он удивлялся этой вот манере простых людей сидеть на корточках, как на скамейке, хотя и неприлично это выглядело — сразу приходили в голову воспоминания об обыденном деревенском сортире.

И стал рассказывать. Сначала ему не поверили, особенно сомневался дедок, но хуже всего было то, что молчаливый парень со шрамом достал свой штык-нож и обрезал кончики следующего огурца — наверное, они горчили.

— Значит, мил-человек, ты теперь прячешься? — спросил дедок. — Уверен в том, что не за нами послан, не выслеживаешь?

— Нужно его проверить, — предложила девушка. — Электронная батарейка-то под кожу вделана?

— Конечно, — удивился Том, — только не батарейка это. Нам всем чипы вживляли, чтобы следить… Только тут, вдали от города они не действуют, не опасны, иначе бы меня в первый же день красномундирные нашли.

— «Чип-сы», «вживляли»… Ах ты… — и смешливый неожиданно замахнулся на Тома, но не ударил. Наверное, потому что Том с интересом на него посмотрел. Для Извекова действительно было странно видеть человека, который так бы ненавидел кого-нибудь, кто ему, смешливому, может, и не враг, но которого все равно можно ударить.

— Кенарь, ты бы не махал тут, — попросила девушка. Она тоже явно не питала к Тому доверия, но действовала разумнее. Спокойно взяла у молчаливого нож, закатала рукава своей курточки, чтобы не испачкать кровью, и сказала как о само собой разумеющемся: — Давай руку, вырезать нужно.

Том подчинился, а потом, когда уже резали, и оба парня, отложив свои стволы, держали его, вдруг сомлел и растянулся на траве, как кабан, которому кровь пустили.

— Да он квелый, — сказал Кенарь. У него были действительно на удивление светлые волосы. Но это Том уже увидел и услышал как сквозь пелену.

Извеков пришел в себя вечером. Рука болела так, что даже ноги дрожали. Подняться, например, по нужде было очень нелегко. Ребята разложили костер, девица сидела и крутила в пальцах его чип, в невесть откуда взявшемся котелке булькала какая-то каша. Бутылка Тома стояла рядом, и в ней была уже не вода. «Может, они заварили почти настоящий чай?» — подумал Том. Но это оказался обычный цикориевый кофе — горький, но разбавленный медом.

— Теперь эта хреновинка не опасна, — сказала девушка. — А вот перевязать тебя было нечем. Мы просто обрывком твоей майки замотали, но лучше тебе все же врачу показаться.

— Врачу… Ты еще скажи, в медсанбат его отправить, — буркнул Кенарь. Он почему-то сделался ворчливым, хотя болтал по-прежнему много.

— Сделаем так, мил-человек, — сказал дедок. Он держал на коленях свою винтовку и дымил чудовищным самосадом. — Если хочешь, отправляйся в деревню. Скажешь, мы тебя обчистили, но — завтра утром, чтобы мы подальше уйти успели. Тогда казаки за нами не погонятся.

— Казаки? — не понял Том. — Это что, местное прозвище красномундирных?

— Не только, к сожалению. — Дедок бросил окурок в огонь. — Был у нас председатель, рассказывал, что он казак и все такое. Но когда эти-то пришли, быстро к ним переметнулся. Вот и пошло мнение, что казаки им служат. Ты, часом-то, не казак?

— Русский я, а казак или кто — не знаю. — Том обвел всех глазами. — И похоже, что бегу я к таким, как вы. Только грабить бы предпочел тех, у кого есть что взять.

— А у тебя и было… — отозвался Кенарь и вдруг посмотрел на девушку. — Обычно мы к дачным наведываемся. А что нам еще нужно — не твоего ума дело.

— Если с нами пойдешь, знай, что назад дороги нет. Если приведем тебя, а ты удумаешь убегать, — сказал дедок, всматриваясь в огонь, — живым мы тебя не выпустим. Сейчас — можем, потом уже нет. Понял?

— Когда пойдем? — спросил Том.

— Говорю же, нет ему веры! — пробурчал вдруг молчаливый со шрамом. — Боров башку оторвет, если опять приведем кого-то.

— Не оторвет, — решил дедок. Подумал и предложил: — Тогда так: пойдем, когда луна выйдет. Шагать ты быстро не сможешь, если я правильно понимаю, крови много из тебя утекло. Пойдем неторопливо, но идти нужно будет без остановок. Выдержишь?

Том не знал, что и сказать. Вдруг девушка подмигнула ему и добавила:

— Если твердо решил, я тебе помогу. — И повернулась к деду. — Он такой квелый, что мы от него, в случае чего, за час оторвемся.

Вот как шли, Том не очень запомнил. У него сделался какой-то жар, или того хуже — жар со слабостью. Но он держался, пробовал держаться, чтобы совсем уж… дачником не выглядеть. И дошли, кажется, к утру второго дня.

Сквозь свою слабость, через боль, Извеков вдруг понял, что его укладывают в землянке на лежак, сколоченный из каких-то горбылей. Лежать было неудобно, лапник, покрытый куском пропахшего машинным маслом брезента, — не самая лучшая кровать, которая ему доставалась в жизни, но хоть такую выделили.

Потом, кажется, его кормили и поили. А на третий день, как ему сказали, он пришел в себя. Выполз, сходил по нужде, страшно стесняясь, что раньше помогать ему в этом пришлось той самой девушке, которая чип вырезала.

Стояло утро, туман рассеивался между таких спокойных елочек и орешника, что любо-дорого было посмотреть. Горело три костра, на одном кипело большое, некогда эмалированное ведро с чаем, около другого было развешано какое-то белье, вокруг третьего сидели человек шесть. Среди них был и молчаливый, он на Тома не смотрел.

Зато другой, чем-то похожий на хмурого приятеля, только моложе, пояснил:

— Вешка за тобой ходила, как за ребенком. Не понимаю… — Он еще раз для верности всмотрелся в бледную физиономию Извекова. — Сказала, что ты будешь полезен. Ты чего делать-то умеешь?

— Посмотрю, что нужно, — признался Том. Потом сходил еще раз к ручью, умылся, но слабость не проходила, так просто ее было не смыть.

Зато он вдруг понял, что чип, который первым делом вырезали эти… лесные братья и сестры, каким-то образом перестроил ему нервную систему, и вот теперь, лишившись его, Том оказался… в другом состоянии, в другом качестве и потому так ослабел. Это была неплохая идея, прежде Извеков ее непременно обдумал бы как следует, но теперь не до того было.

Завтрак получился на удивление плотный, затем многие куда-то ушли, осталось только двое, кроме Тома — бабушка, она сушила всякие майки-портянки у дальнего костра, и Боров. Мужик он оказался интересный, в тельняшке, поверх которой на самодельном ремне болтался незнакомый Извекову пистолет-пулемет, похожий на уменьшенную и укороченную копию «калаша». На боку у Борова висели нож и противогазная сумка, в которой он держал какие-то бумажки и штуки три гранаты, а подсумок с магазинами для странного автоматика таскал сзади, и когда садился на бревно у костра, рожки эти обязательно оказывалась у него под задницей. Боров каждый раз ругался, но подсумок не снимал.

Тому пришлось снова рассказать свою историю. Бабушка пристроилась послушать, несколько раз кивнула, как будто знала и самого Тома и его одиссею, а теперь могла только подтвердить.

— Ты вот что, парень. — Боров по-прежнему был задумчив и хмур. — Ты нам не нужен. Поживи уж, ладно, чтобы тебя искать перестали, а потом подавайся в город. Воевал ты мало, как я погляжу, настоящей партизанщины не знаешь. А у нас и холодно и голодно. Не выдержишь ты.

— А в городе мне что делать? — спросил Том.

— Там как-нибудь пристроишься. Карточку дадут, будешь в их бесплатных столовых жратву получать. Может, и одежонкой разживешься. Зиму переживешь.

— Ты его слушай, слушай, — снова закивала бабушка. — Он прошлую зиму тут прожил, сказывают, на одних желудях.

«Потому и „Боров“», — догадался Извеков. А вслух заметил:

— В городе мне, конечно, сподручнее будет, да только зря ты так. Может, я и тут на что-нибудь сгожусь.

И действительно сгодился, даже не ожидал от себя. В самой большой землянке этого, с позволения сказать, партизанского лагеря, в которой проживал Боров, находился телевизор. Старый «Темп», чуть ли не советского еще выпуска, но он не работал. Том подумал, порылся в каких-то залежах схем, из которых, как пояснила бабушка, местные бомжи (когда вместо лагеря тут еще бомжатник был) пытались выплавлять серебро. Схем действительно было в избытке. Из них, например, с успехом можно было не один приемничек починить, но радио Извекова уже не интересовало… В общем, провозился он два дня и одну ночь, в азарте, и телик заработал! Питался аппарат от старой мотопилы, которую Том наладил раскручивать динамку от автомашины, а та заряжала аккумулятор. Изготовление этой системы подняло Тома на ощутимую высоту среди партизан.

Они скоро снова собрались в лагере, много чего принесли с собой, но почти все сдавали Борову. «Потому-то ему самую большую землянку и выделили, — догадался Том, — что у него там склад».

Телевизор разместили в общей спальной землянке, и смотрели все, даже Боров не ругался, что бойцы его не идут на очередной промысел. А пресловутая Вешка, известная тем, что умела ходить по болотам, откуда и взялось прозвище, похлопала Тома по плечу и убежденно оповестила всех:

— Нам бы такого инженера на ферму… Ну, когда еще была ферма.

В телевизоре весь мир показался сплошной развлекаловкой, местом веселья и несомненного успеха. Музыка, какие-то бравые ансамбли, танцы полуголых девиц, реклама стиральных машин и сладостей… Словом, все как и положено на самых «забористых», по мнению телередакторов, каналах. Вот с каналами Том никак не мог управиться, все время выходило что-то не то. Он и так и эдак ставил антенну, которую смастерил из кусочков проволоки и волнового кабеля, пока Боров попросил его не мучаться.

— Еще не раз перед зимой придется по деревням сходить, и я не забуду ребят попросить комнатную антенну где-нибудь раздобыть. И для безопасности лучше будет — кто знает, как твои проводки действуют, может, казаков на нас наведут?

А когда уже через несколько дней появилась нормальная антенна, Том отрегулировал телик, и вместо реклам все стали смотреть новости. Но были они тоже слишком… веселыми. Где-то в Индии наладили выпуск батареек нового образца, они могли без подзарядки работать до полугода. Курдам на стыке Ирака, бывшего Азербайджана и Турции предоставили право строить свое государство, с полицией и новыми деньгами. В Африке решили засадить пустыню Сахару кедрами-мутантами, которые, как сказал диктор, будут лучше ливанских, хотя основной генетический образец взяли в уссурийской тайге. Но больше всего Тома заинтересовало сообщение, что на Марсе пускают первый терраформирующий комплекс, который должен был создать на этой планете воду и воздух, которым смогли бы дышать люди. Получалось, что через четыреста лет, самое большее через шестьсот, там могли появиться реки, леса и даже города. Хотя колонистам первых трех поколений придется ходить в скафандрах. На схемке показали эти скафандры, были они некрасивыми и тяжелыми на вид, но Том не сомневался, что сработают неплохо…

Однажды Боров вызвал к себе Извекова и, дождавшись, когда они останутся в землянке вдвоем, заговорил:

— Ты пойми, парень, раньше все считали, что делают важное дело, Землю от этой нечисти защищают. А теперь что из-за твоего телевизора получается? Мы с автоматиками, к которым и патронов-то почти не осталось, должны всех тех… вышибать? — Он мотнул головой куда-то в сторону. — И ради чего?

— Ты же сам разрешил телик наладить, — на всякий случай сказал Том.

— Не рассчитал, ошибся. — Боров выглядел усталым и понурым. — Тут многое приходится рассчитывать, планировать… Вот сейчас, осенью, пока еще ничего. А как снег ляжет? По снегу-то нас любой охотник найдет, даже без собаки. Потому что много нас… Одна надежда, что сами разбегутся, когда я прикажу порции каши уменьшать… Только бы не выдали потом наше место.

— Так у тебя не только ко мне, но и к другим доверия нет? — спросил Том.

— А кому доверять? Только Егоровне и могу доверять: она со своими ногами далеко не уйдет. Зато остальные…

Грустно все это было. И еще печальнее становилось, если подумать, что не зря же ребята оружие из рук не выпускали. Должно было это оружие выстрелить, и, может, уже стреляло… Или вон как Вешка ловко Тома на ноги поставила, чувствовался у нее санитарный опыт, а в их условиях он особо ценен.

Но главное, непонятно было, зачем все это, если можно было и в город удрать, и в соседних деревнях устроиться, и карточки получить от местных властей… «Только мне, — хмуро думал Том, — никуда не деться отсюда. По крайней мере, пока…» Недаром же Боров выбрал его, чтобы выплеснуть свои сомнения.