Бог ищет тебя Елистратова Лола
«Значит, это не Андрей», – сказала себе Лиза.
Разочарована? Очарована?
Трудно понять.
«Д». Не «ваш Д». Просто «Д». А разве он мой? Конечно, мой. О господи!
Нет, это надо прекращать. «Не скучайте»! Я и не скучаю. Мне вообще надо писать статью.
«Сейчас пойду писать статью», – подумала Лиза и еще глубже зарылась в цветы.
Поцеловала кремовый бутон.
Поцеловала записку.
Вот же дура. Ну полная дура. Вместо того чтобы писать статью, которую еще вчера надо было закончить…
Лиза вяло полистала исписанные страницы.
«Основные идеи стиля модерн», – было написано серьезным, зимним почерком. Написано и подчеркнуто. Дальше шло перечисление:
«Это рост, проявление жизненных сил, метаморфоза, порыв, непосредственное, неосознанное чувство, пробуждение, становление, молодость, весна».
Легко сказать – весна. Легко подчеркнуть это слово на бумаге. А как быть, если вот она, весна, за окном: нюанс, музыка и парадокс, обманчивая напевная красота.
Словно женщина, требующая любви, но не предлагающая взаимности.
Лиза перевела взгляд с окна на тетрадь и обратно. Что написать в этой статье? Что жизнь, как стиль модерн, соединяет изображение с воображением, а реальное – с фантастическим? Что раскрытию жизни сопутствует ее сокрытие?
Так сложно: то красный цвет, то голубой. Холодно – теплее – опять холодно. И вдруг горячо, горячо – Снегурочка тает, Мелизанда влюбляется.
Это, наверное, солнце так утомило меня. Слишком яркий свет, слишком много света… И как теперь быть? Чего теперь ждать?
Лиза неожиданно сладко потянулась и отпихнула тетрадь. Статья какая-то… стиль модерн, пробуждение, весна… Что я могу сказать об этом, если сама ничего не понимаю?
Нагнулась к корзине, достала большую розу и, баюкая цветок на груди, пошла к постели.
Лучше всего лечь спать.
Ну и что, что сейчас четыре часа? Я так плохо спала сегодня ночью. А потом, я танцевала. Да и завтра – кто знает, что за день выпадет завтра?
Лиза забралась под одеяло и закрыла глаза. Лежала тихо, сжимая в руках розу среди разметавшихся по простыням волос.
Так просто: притвориться перед самой собой, что спишь, и потихоньку думать о нем – как будто он снится. Словно входит в комнату в образе аромата розы, прикинувшегося юношей и пришедшего к задремавшей после бала девушке, которая сохранила увядающий цветок.
Войдет, скажет:
«Я только призрак розы,
Что ты вчера носила на балу».
И тебе придется принять его: он же входит без стука, как Каменный гость, и как же теперь не принять его, коль скоро ты сама его вызвала…
А ведь стыдно, право, мне стыдно… Но Бог ищет тебя, Лиза. Значит, не стыдно? Ответа нет.
«Если бы Бог не любил мою музыку, я бы ее не писал», – вспомнила она отчего-то фразу Дебюсси. И заснула.
Во сне он и правда явился ей. Она видела его очень ясно, совершенно такого же, как наяву: крепкого, плотного, с толстой шеей, неизящно торчащей на плечах и несущей большую голову со слегка монгольскими чертами лица. Единственное отличие состояло в том, что его больше не звали Димой – у него было какое-то другое, диковинное имя, но, проснувшись, Лиза забыла его.
Он лежал на спине среди травы, высоко на пригорке, со свирелью в руках.
Лиза было обрадовалась, хотела побежать к нему, но вдруг остановилась в недоумении.
Он ли это? Вроде бы и похож, но узкие глаза кажутся еще более раскосыми, пухлый рот – еще тяжелее, и уши стали длинными, как у жеребенка. Вместо начинающего лысеть лба – плетеная шапочка золотистых волос с маленькими рожками, и в лице нечто томное и животное: то ли человек, то ли зверь.
Лиза остановилась и стала смотреть на него сквозь листопад мерцаний полдневной духоты. Опасное, притягательное существо лежало в колебаниях света, как в ленивом обмороке; лишь чуть заметно двигалась его двуствольная флейта, брызгала звуками, постанывала о непостижимом зное, где вдохновение рождается земное.
Так неужели я влюбилась в сон?
Но нет, он вполне реален, он шевелится, он встает. Господи, какой же он странный! Его тело так туго затянуто в кремовое трико, что кажется обнаженным; по четко очерченным выпуклостям разбросаны неровные темно-коричневые пятна; пояс обвит виноградной лозой. Сзади – хвостик. Кошмарное звероподобное существо: его тело непристойно, если смотреть на него спереди, и еще хуже в профиль.
И вдруг – так зрелый и звенящий взрывается гранат в густом гуденье пчел – существо метнулось, прыгнуло.
Ой! Приближается!
Надо спрятаться, скорее убежать, укрыться. Что он ищет под шорох арф и тремоло скрипок? Хочет увидеть босых нимф, которые помчатся друг за другом через поле, как оживший древнегреческий фриз? Хочет, как звереныш, преследовать ту, что закутана в белый муслин? Ту, пальцы ног которой выкрашены красным?
Я боюсь животного духа, который исходит от него. Мне стыдно смотреть на виноградную лозу, спускающуюся по его животу. Хотя… лицо его так трогательно застенчиво, и улыбка – улыбка архаического юноши куроса… Он и мил мне, и страшен, но нет, я все же убегу, а то я знаю: он будет подсматривать за моим купаньем сквозь заросли камышей.
И спящая Лиза побежала, запуталась в ветках, уронила покрывало. Хотела подобрать, но испугалась, не стала, полетела дальше – как ветерок, дрожащий в рыжей шерсти фавна, вся вздохи, вся призыв… А преследователь на ходу подхватил легкую ткань, прижал к себе, поднес к раздувающимся ноздрям.
Одним стремительным прыжком вернулся в свое логово, расстелил покрывало на земле, упал на него и застыл в сладкой истоме. Минута, две: руки побежали по телу, скользнули между ног, голова откинулась назад.
Ноздри затрепетали, рот распахнулся в крике.
Судорога, прокатившаяся по телу.
– Боже мой, – сказала Лиза, прикусив губу. Она и сама не знала, неприятно ли ей зрелище этого одинокого экстаза или жаль, что она не заняла место своего покрывала.
И, следуя логике, возможной только во сне, юноша-зверь спокойно ответил:
– Мудрецы учат, что мозг и сперма – это одно и то же вещество.
А дальше все смешалось, перепуталось, заскользило с небывалой скоростью. Греческий луг сменился набережной Мойки, а истомленное хроматизмами звучание флейты – плеском текущей воды. Над водой был мост, и какие-то балконы, и на балконе – Дима, уже без жеребячьих ушей и хвоста, а просто Дима, Дима, и было что-то очень важное, и надо понять, что…
Телефонный звонок густо вошел в середину сна, как нож в мягкое масло.
Еще не открыв глаз, с именем, застывшим на губах, Лиза взяла трубку. Это был он – конечно он, больше некому, – призрак розы, фавн, опоясанный виноградной лозой.
– Спасибо за цветы, – невнятным со сна голосом мурлыкнула она в телефон.
Последовала длинная пауза. А потом Андрей сказал:
– Алло, Лиза? Это я.
Лиза даже подскочила, словно обожглась.
– Привет, – произнес муж.
– Привет, – поджав губы, ответила она.
– Как у тебя дела?
– Нормально.
– Ты что, спишь?
– Да.
– А почему ты спишь в семь часов вечера?
– Устала.
– Я в Петербурге, – сообщил он.
– А…
– В твоей гостинице.
– И что?
– Хочу с тобой встретиться.
– Зачем?
– Поговорить.
Лиза посмотрела в окно и опять, в который раз увидела тонущий в мертвенном свете Исаакий и темных ангелов, шепчущихся в кружок.
Снова повеяло зимой, и холодом, и тоской. Очарование сна рассеялось. Все стало как прежде.
– Говорить будем только о разводе, – леденея, сказала она.
– Хорошо, хорошо, – торопливо согласился он. – Будем говорить о чем хочешь.
- Окно мое высоко над землею,
- Высоко над землею.
- Я вижу только небо с вечерней зарею, -
- С вечерней зарею.
- И небо кажется пустым и бледным,
- Таким пустым и бледным…
- Оно не сжалится над сердцем бедным,
- Над моим сердцем бедным.
- Увы, в печали безумной я умираю,
- Я умираю,
- Стремлюсь к тому, чего я не знаю.
- Не знаю…
- Но это желанье не знаю, откуда,
- Пришло откуда,
- Но сердце хочет и просит чуда,
- Чуда!
- О, пусть будет то, чего не бывает,
- Никогда не бывает;
- Мне бледное небо чудес обещает,
- Оно обещает.
- Но плачу без слез о неверном обете,
- О неверном обете…
- Мне нужно то, чего нет на свете,
- Чего нет на свете.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Болеро
1
КОНЦЕРТ ДЛЯ ЛЕВОЙ РУКИ
Положив телефонную трубку, Лиза некоторое время оставалась в неподвижности, словно не знала, что предпринять.
Начала было проигрывать в голове знакомые сумеречные фразы: шаги на снегу – глубокое давление погружения, совершаемое рукой пианиста, – благородная патина, которую страдание наносит на любовь… Попробовала заплакать.
Не получилось.
Грустные созвучия мгновенно улетучивались в наслоении и смешении тональностей, отстоящих друг от друга на малую секунду. Сдвиг, происшедший в мире за последние сутки, стал необратимым; трещины на Неве раздались, потекла вода, понесла неровные льдины к морю.
Словно печаль стала невозможной и ненужной для того, кто, не упустив теней из-под закрытых век, наблюдал сквозь рябь ветвей из засады, как любопытный фавн.
«Да, но как-то все некстати, – сказала себе Лиза, поднимаясь с постели. – Зачем он приехал? Что я ему скажу?»
Я не знаю, чего мне желать. Он там, внизу. Он ждет меня: обидчик, оскорбитель, мой красивый, мой любимый муж – любовь – томительный, тягучий поток негаснущих созвучий – а я отчего-то медлю, не спускаюсь. Надо скорее одеваться и вообще… Где моя щетка для волос? Куда могла подеваться щетка для волос?
Я найду, что ему сказать. Да.
Ему и в голову не приходит, что только что я лежала в траве и слушала контрапункт бродящих по ней соков и крови в густом пылании полудня. Он, наверное, думает, что только голубые льдинки по лужам, и слезы в глазах, и ангелы… А кстати, что там ангелы?
Лиза прищурилась, взглянула в окно и скомандовала:
– Ну-ка, тихо!
Ничего у них не выйдет: ни у него, ни у ангелов. Сейчас она им покажет шаг «баляди»: раз-два-три-о! – чтобы шатер распахнулся, и девица, шамаханская царица, вся сияя, как заря, тихо встретила царя. И чтобы,
- Как пред солнцем птица ночи,
- Царь умолк, ей глядя в очи.
Лиза расчесала волосы и посмотрела на себя в зеркало: выпятила губки, состроила гримасу.
А потом развернусь и уйду. Да, вот так. Знаешь, как это бывает, когда царица раз – и пропала, будто вовсе не бывала? И сиди потом один на холоде, любуйся сам на зимних ангелов, вслушивайся в их шепот, тонущий в медлительных, согласных переливах, как в сети путаниц обманчиво-стыдливых.
С сегодняшнего вечера для меня звучит новая музыка. Спокойно развертывающаяся мелодия, стальной ритм и неуклонная динамика нарастания. Эстетику намека сменила полная определенность.
Игра кратких мотивов отступила перед настойчивыми повторами яркой мелодии.
Андрей сидел на первом этаже, в холле. Увидев Лизу, он поспешно затушил сигарету и поднялся с кресла.
– Привет, – сказал он, вглядываясь в ее лицо. Какая она?
– Привет. Не поймешь.
Поцеловать ее? Нет, остановилась слишком далеко.
– Я тебя слушаю, – и прищурила глаза.
– Ну, Лиза, мы же не будем разговаривать здесь, в холле, стоя…
Она пожала плечами. Искоса посмотрела на него.
Прямой и высокий, от неловкости своего положения он ссутулился и даже стал казаться ниже ростом. Густые черные волосы, в них несколько ниток первой седины. Плотная голубая рубашка – Лиза очень любила эту рубашку, в ней он такой красивый: яркие черные глаза, смуглое лицо – какой же он темный и красивый в этой голубой рубашке, самый красивый мужчина на свете.
Вот только зачем он повязал на эту почти спортивную рубашку шелковый красный галстук?
«Как ребенок. Невозможно оставить одного, – в сердцах подумала Лиза. – Одевается черт знает как».
– Ну, как дела? – не слишком уверенно спросил он.
Они по-прежнему стояли посреди гостиничного холла.
– Нормально, – ответила она. – А что нового в Москве?
– Да ничего. Вот Василия Блаженного покрасили. Китч полный. Кажется, что только что перевезли из Диснейленда. Веселенький такой ситчик…
Улыбнуться или не стоит?
Лиза решила не улыбаться и тут же улыбнулась. Чуть-чуть. Но он, может, и не заметил.
Заметил или не заметил?
Поток входивших в гостиницу туристов обтекал их с обеих сторон. Носильщики, везущие тележки с чемоданами, совершали вокруг супружеской пары круг почета.
– Может, все-таки пойдем отсюда куда-нибудь? – не выдержал Андрей.
– Куда?
– Не знаю. В ресторан давай поедем. Я целый день ничего не ел. Есть хочу.
– Я тоже, – вдруг сказала она.
Он удивился. Обрадовался. Лицо его прояснилось, но Лиза быстро повернулась к нему спиной и пошла к входной двери.
На углу Морской улицы, под ветром, они поймали машину.
– Васильевский остров, – сказал Андрей. – Ресторан «Старая таможня», за Биржей.
Водитель не стал разворачиваться к Дворцовой площади, а поехал прямо, по направлению к дальнему мосту лейтенанта Шмидта. Было темно, облачно и сыро.
Туман.
Ветер.
Васильевский остров, куда ездят не жить, а умирать, давил из-за тающей реки смутной тяжестью, насылал очарование морока, словно жаба в манжетах.
Лиза не любила пронзительности петербургских островов: проведя в городе почти три месяца, она ни разу не перешла через реку. Еще вчера ей бы хватило одного пересечения моста сквозь туманную жижу, чтобы снова вернулась тоска, но сегодня…
Сегодня все изменилось. Гармоническое развитие уступило место тембровому, в котором шел контраст, нарастание. Ясная мелодия, оригинальная в своих интонационных повторах, поднималась вверх, следуя четкому рисунку.
Сегодня ей были нипочем ни прибрежные сфинксы из розового гранита, ни печальное здание Академии художеств, куда в ненастные ночи возвращается призрак ректора Кокоринова, повесившегося на чердаке. Приходит, стучится: «Я стучу, я ваш ректор, со Смоленского кладбища, весь в могиле измок и обледенел… Отворяй». Машина проехала мимо них по Университетской набережной, и Лиза даже бровью не повела.
А дальше-то – дальше островной ужас становился все гуще, все опаснее. Вон и Меньшиковский дворец мелькнул в окне – палаты не раз битого императорской палкой вельможи, и не зря ведь ему этот остров подарили, а потом отобрали. А потом вообще отправили в ссылку. И что, спрашивается, хорошего можно ждать от острова Меньшикова?
Меньшиков в Березове.
Куда ни посмотри – страшно. Ужасает молчание безграничной Невы. Да и с другой стороны – такое, что можно и совсем растеряться: Кунсткамера, двухголовые, трехрукие бескровные монстры полощутся в стеклянных банках со спиртом, настоянным на черном перце, паукообразные конечности, надутые подкрашенным воском… И ветер, морок, туман, и Нева мечется, как больной в своей постели беспокойной.
Но нет, ни за что. Я же сказала: ни за что. Эти эффектные переливы, болезненная звукопись отступили перед увеличением плотности оркестровой массы. Пусть от мелодии временами веет отчаянием, пусть монотонно возрастает навязчивая тема, с точностью метронома повторяющая себя, но не способная вырваться на волю, – пусть, но в этом нарастании звучности слышится могучее оптимистическое начало, заглушающее переливы и мерцание зимних красок.
– Я буду пить вино, – заявила Лиза.
Андрей удивился, но заказал.
В ресторане было тепло, уютно: красные кирпичные стены, плющ на перегородках. Музыка, шум и запах вкусной еды. В тот вечер Лизе нравилось все: и еда, и вино, и мужчина, сидящий напротив, – только почему он так смотрит на нее?
Наверно, сейчас начнет жалеть.
Ах, Лизавета Ивановна, пренесчастное создание…
Нет, больше она этого не хочет. Она уже увидела себя царевной, что смотрит янтарными глазами из-под блистающих вежд, той, что за руку царя взяла и в шатер свой увела. Там за стол его сажала, всяким яством угощала.
Уложила отдыхать на парчовую кровать?
Подожди, подожди, Лиза, торопишься. Просто ты опять выпила вина, и от этого все мешается в голове. И потом – зачем он так смотрит? И зачем на нем этот галстук?
– Сними, пожалуйста, галстук, – сказала Лиза. – Он сюда совершенно не подходит.
Андрей спорить не стал. Сдернул с шеи галстук и расстегнул верхнюю пуговицу на голубой рубашке: черноглазый, смуглый, в вороте рубашки видны черные волоски на груди. Он, наверно, теплый, вот бы взять и засунуть холодную руку ему за шиворот, и положить голову ему на плечо, и чтобы
- потом, неделю ровно,
- Покорясь ей безусловно,
- Околдован, восхищен,
- Пировал у ней Додон.
А мир уже сдвинулся и поплыл, как вчера, во время прогулки по Мойке…
– Тебе идет эта рубашка, – проговорила она.
– Я так и знал, что тебе понравится, – ответил Андрей.
– Да?
Ни он, ни она не нашли что добавить. Музыка еще не достигла полного звучания, не раскрылась пока окончательно.
Словно пьеса, играемая одной левой рукой.
– Расскажи мне, как ты здесь жила.
– Я писала статью, – ответила Лиза.
Левая рука. Одна левая.
– И что ты нового придумала?
– Да зачем я буду рассказывать? Тебе все равно не интересно.
– Это мне-то? – возмутился Андрей. – Да я уже наизусть все знаю про ладово-гармоническую красочность старика Дебюсси.
Лиза невольно фыркнула.
– Я и сама не знаю, права ли я была, когда остановилась только на Дебюсси. Знаешь, меня в последние дни все мучает мысль об упущенных возможностях.
– О каких еще упущенных возможностях?
– Ну почему Дебюсси, а не Равель, например? Хоть он и не такой новатор, как Дебюсси, но его гармония психологически проще, классичнее, имеет ярко выраженную танцевальную основу. Впрочем, у них, конечно, много общего…
– Общая склонность к чувственной роскоши мягко-диссонирующих аккордов?
– Боже, – сказала Лиза, – тебе уже можно бросать машиностроение и переходить в Консерваторию.
– Ну что, не ожидала такого от своего варвара-мужа?
Она рассмеялась.
Пусть и левой рукой, но какое утонченное и острое звучание!
Музыка инстинктивная, эмоциональная.
– Скажи еще что-нибудь такое, – попросила она.
– Я только это выучил, – признался Андрей. – Вчера читал твои тетрадки.
– Какие тетрадки?
– Ну записи твои. Дома лежали, на столе.
В первый раз воспоминание о доме не вызвало у нее боли. Словно ее и не касалось, что в двух шагах, за стеной, в тщетной злобе плещутся финские волны и ходит-бродит по сумрачным этажам Кунсткамеры гигантский скелет Петровского гайдука, ищет свой исчезнувший череп… Это все не для Лизы, это больше не имеет к ней отношения. Лизина конструкция стала совсем простой: серия точных повторов темы в непрерывном крещендо, в изменяющейся инструментовке – улыбки, смешки. Наплевать на гайдука. Сами знаете, как это бывает: хоть бы и вся столица содрогнулась, а девица – хи-хи-хи да ха-ха-ха!
Не боится, знать, греха.
Из ресторана пришлось возвращаться пешком: унылая набережная была темна и пустынна, ни одного такси.
Ни прохожих, ни машин. Ни души.
Дворцовый мост был весь залеплен густым туманом, как ватой. Впереди не было видно ни Эрмитажа, ни даже очертаний другого берега.
– А погода-то, наверное, нелетная, – сказал Андрей словно невзначай. – Даже и не знаю, как мне вернуться в Москву.
– На поезде, – ответила Лиза.
Он вздохнул:
– Иди осторожно, а то не видно ни черта, – и рассчитано решительным жестом взял ее за локоть.
Она не отняла руки. Минуту шли молча.
– А вдруг его сейчас разведут, этот мост? – неожиданно спросила Лиза. – Это в котором часу происходит?
– Не помню. Часа в два ночи.
– Я никогда этого не видела.
– А вот мы приедем сюда с тобой летом, на белые ночи, и обязательно посмотрим, как разводят мосты, – сказал Андрей как нечто само собой разумеющееся и сжал ее локоть.
Она не ответила.
2
ЕСТЕСТВЕННЫЕ ИСТОРИИ
– Можно я поднимусь с тобой? – спросил Андрей у лифта.
– Зачем? – Лиза сразу сжалась.
Лучше бы он шел рядом с ней молча, ни о чем не спрашивая. А так…
– Ну пожалуйста, – сказал он. – В конце концов, это просто глупо. Не сидеть же мне одному в холле, дожидаясь самолета.
Лиза помолчала.
– Хорошо, – ответила она, не глядя на него. – Пошли.
В номере была разобранная постель, букет роз и ангелы в окне. Посмотрев на беспорядок, Лиза почему-то подумала, что о разводе они так и не поговорили.
– Когда будем подавать документы? – спросила она.
– Какие документы?
– В ЗАГС.
– Но мы уже ходили с тобой в ЗАГС.
– Я спрашиваю тебя серьезно, – вспылила Лиза. – Когда пойдем подавать на развод?
– Лизонька, – сказал Андрей тихо, – неужели ты так и не передумала?
– Нет.
– Лизонька, ну прости меня.
Она молчала.
В это время за окошком неожиданно вспыхнул фейерверк – такие иногда устраивали поздно вечером на Исаакиевской площади. Голубые и красные огни с шумом полетели во все стороны, заполняя комнату призрачным светом. Веселые яркие брызги до неузнаваемости раскрасили слезливый фасад собора.
– Что это? – удивился Андрей, подходя к окну.
Читать бесплатно другие книги:
