Молния Баязида Посняков Андрей

– Я.

– Ну, погодь чуток. Посейчас, выйдет братие…

Герасим обернулся к своим:

– Ждем, братцы.

Раничев осмотрелся: рядом с обителью, за рвом, виднелось засеянное озимыми поле, чуть дальше – луг, видимо, пастбище, с другой стороны – малинник и огороды. Монастырь располагался на пологом холме, который со всех сторон обступали высокие сосны и ели. Иван усмехнулся – если брать обитель штурмом, из сосен этих можно будет устроить и перекидные мостки, и таран, и лестницы. А так, вообще, ров неплох, вот если б его чуть расширить и углубить, да выкопать рядом пруд – а то и не вода во рву, а так – лужа, курица вброд перейдет.

Заскрипев петлями, наконец отворились ворота. Открывший их чернец – плюгавенький и кривобокий – поздоровался с Герасимом, как со старым знакомым, и кивнул остальным:

– Заходите, братие.

Монастырский двор показался Раничеву не то чтобы тесным, но и не просторным – футбольное поле явно не напоминал, весь был застроен. Прямо напротив ворот высилась рубленная в лапу церковь, целый собор с маковками и шатрами, слева к нему была пристроена звонница с несколькими колоколами под крышей, справа крытые соломой кельи, а за ними многочисленные амбары и еще какие-то строения, по видимости, хлев и птичник – хозяйство у монастыря было богатое. Справа от ворот виднелась небольшая колодезь, из которой трудолюбивые послушники уже набирали воду.

Поклонившись, паломники дружно перекрестились на церковь и, ведомые плюгавеньким монашком, прошли через двор к выстроенному на каменной подклети добротному двухэтажному дому, на высоком крыльце которого как раз показался сам архимандрит Феофан. Желчный желтолицый старик с седой бородой и жестоким взглядом маленьких, глубоко запавших глазок, он ничуть не изменился с тех пор, как Иван видел его в последний раз. Сколько времени прошло с тех пор? Лет пять? Шесть? Больше?

– Инда, братие, ступайте-ко в гостевые кельи, – благословив паломников, гнусавым голосом распорядился настоятель. – Отец-келарь в отъезде, Алексий-инок проводит вас и все покажет.

Инок Алексий – тот самый плюгавенький монашек – стрелой взлетел на крыльцо и, низенько поклонившись, приложился к старческой руке архимандрита.

Гостевые кельи располагались у самого частокола и представляли собой длинную, топившуюся по-черному избу, крытую соломой и наполовину вросшую в землю, этакую полуземлянку. Келий, собственно, не было – одни узкие лавки вдоль стен, стол, круглая, сложенная из обмазанных глиной валунов, печь да в красном углу – иконы с еле теплившейся масляной лампадкой, единственным источником света. В избе было холодно, Раничев поискал глазами дрова или хворост – затопить бы печь. Ага, вон, кажется, в углу… Иван поднял поленце.

– Нельзя, – обернулся к нему плюгавенький инок Алексий. – Печи у нас к ночи топят.

Иван пожал плечами – нельзя так нельзя. Впрочем, долго в гостевой келье паломники не задержались, лишь оставили свои котомки с нехитрым скарбом и, ведомые Алексием, отправились на литургию. Вел ее не архимандрит, а какой-то толстоморденький инок с окладистой бородою – иерей. Раничев исподволь осматривался. Бог миловал, пока никого из старых знакомцев, окромя Феофана, он здесь не встретил. Впрочем, неизвестно еще, хорошо это иль плохо.

Отстояв литургию, поклонились раке со святыми мощами, там в полдень должен был начаться еще один молебен с чтением канона и акафиста, в ожидании чего паломники пока отправились обратно в избу. Туда же вскоре пришел какой-то высокий и сутулый монах с мосластым лицом, инок Алексий, тут же вскочив с лавки, подбежал к нему с явным трепетом и страхом.

– В послушество есть ли люди? – громким голосом осведомился сутулый.

– Иеромонах Агафий, уставщик и соборный старец, – благоговейным шепотом кивнул на чернеца Алексий.

Раничев усмехнулся: иеромонах – монах в сане священника, к тому же уставщик, следящий за правильностью молитвы и жития – устава – чин в монастыре не маленький, хотя, по идее, и должны тут все быть равными, да на деле не больно-то получалось. А соборный старец – значит, член монастырского совета, лицо влиятельное и даже очень.

«В послушество» откликнулись двое – Иван да Евсей-отрок. Агафий осмотрел их и, кажется, остался доволен. Перекрестил и велел идти за ним. Иван с Евсейкой простились с паломниками и, переглянувшись, зашагали вслед за соборным старцем. Тот шел быстрым широким шагом, сначала вроде бы к собору, потом свернул к кельям, но и туда не зашел, направился далее, в неприметную, но весьма добротную избу с резным крыльцом. Вышедший на крыльцо монах поклоном приветствовал уставщика и подобострастно распахнул дверь. Войдя Иван с Евсеем оказались в просторных сенях, весьма холодных и светлых из-за больших слюдяных окон. В горницу их не позвали, туда прошел Агафий, хлопнув дверью, – будущих послушников обдало крепким домашним жаром, видимо, не во всех кельях печи топились только лишь к ночи, кое-кто и днем не очень-то мерз. Оставшийся в сенях инок внимательно присматривал за гостями. Впрочем, Агафий скоро вышел и, кивком отпустив инока, махнул рукой на стоявшую у двери скамейку:

– Садитесь, братие.

Раничев и отрок послушно уселись. Иеромонах, впрочем, остался на ногах, правда, принялся ходить из угла в угол, так, что развевалась черная мантия-ряса. Немного походив – видимо, так ему лучше думалось и говорилось, – Агафий начал беседу. Первым делом поинтересовался, какого неофиты роду, случай, не боярского ли – пошутил, к какому труду способны и знают ли какое-либо ремесло.

– Рода я простого, крестьянского, – первым, по знаку Агафия, отвечал Евсейко. – Никого у меня нет – все родные померли с голодухи, к труду способен всякому – сеять-пахать, дрова заготовить, скот пасти, за огородом ухаживать.

– Так, ясно, – прервав отрока, уставщик обратился к Ивану. – А ты?

– Из пронских хрестьян мы, – как можно более бесхитростней отозвался Раничев. – Бобыль.

– У какого боярина бобыльничал? – быстро спросил Агафий.

– Из черносошных мы… На князя робили.

– Грамотен? Воинское дело ведаешь?

Иван развел руками:

– Грамоту не розумею, Господь не сподобил. Что касаемо дела воинского… копьецом, верно, колоть смогу.

– Копьецом… – иеромонах усмехнулся. – Коль ты бобыль, так должен какое-нибудь ремесло знать, а?

– Да я все больше торговлишкой промышлял мелкой. Да рыбкою, да охотою.

– Ладно, – махнул рукой Агафий. – В общем, так. До пострижения будете жить в келье с братьями, молиться будете и помогать будете – в обители дел много.

– Так мы ж со всем усердием!

– Алексий-инок вам скажет, что делать, – монах сложил руки на животе, давая понять, что разговор окончен. Оба неофита вскочили и поклонились. Агафий осенил их крестным знамением:

– Ну, с Богом!

До вечера переселились в узенькую – на одного-двух – келью в одной из крытых соломой изб. Жить пока должны были втроем, вместе с плюгавеньким иноком Алексием, приставленным явно для пригляду за неофитами. Он разъяснил после вечерни и рубки дров, основные правила обители – поститься, ублажать не тело, но дух, работать и проводить дни свои в молитвах и долготерпении.

– Пока, до пострижения, будете помогать братии на простых работах, – позевывая, растолковывал он. – Кутнику – разносить пищу, трапезнику – следить за порядком в трапезной, хлебнику – тесто месить, ну и будильщику – по утрам будить братию. Ты… – он кивнул Раничеву, – завтрева с утра с будильщиком и начнешь, помолясь, я покажу, где его келья. Зовут – брат Анемподист. А ты, парень, – инок перевел глаза на Евсея, – пойдешь в архимандричью келью, поможешь с уборкой.

На следующий день, с раннего утра, Раничев на пару с будильщиком, иноком Анемподистом – молодым круглолицым монахом с редковатой бородкою и забитым взглядом – отправились будить братию. Сначала, как водится, архимандрита и соборных старцев, а затем уж и всех остальных – для того ударили в малый колокол. Потом отстояли молебен, затем пилили на дрова огромные, сложенные штабелем у дальней стены монастыря, бревна, после литургии отправились в трапезную, обедать, откушали варева-сочива – негустой вегетарианский супчик – и постную кашу, запили ключевой водицей и снова на работы – углублять ров, пока оттепель. Там, правда, работали не столько монахи, сколько зависимые от монастыря крестьяне, тем не менее Иван ухайдакался так, что еле дополз к вечерне. Потом снова трапезная, тут Раничев кивнул Евсейке, помогавшему кутнику разносить пищу, потом – личная молитва в келье, с поклонами, за тем ревностно следил Алексий, ну а потом уж – узкое, покрытое грубой мешковиною, ложе. И холод, блин! На небольшую, имевшуюся в келье, печь, дровишек выделяли мало.

– Ну, как ты, отроче? – дождавшись, когда Алексий отправится в отхожее место, осведомился Иван.

– Да по-всякому, – уклончиво отозвался Евсейко и вдруг неожиданно признался: – Думал раньше – все монаси, как братья, ан нет. И тут все по-разному. Архимандритова келья – хоромы боярские! Иконки все в золоченых окладах, свечи восковые, ладанки, печь по-белому, с изразцами цветастыми, – отрок замолк.

– Что-то ты больно задумчив, – Раничев растормошил парня. – Случилось что?

– Да так… – нехотя отозвался Евсей. – Отец настоятель меня в хоромах своих остановил, рассматривал так… будто корову на рынке!

– Будто корову, говоришь? – насторожился Иван.

– Ну да, только что в рот не глядел, зубы не пересчитывал – все ли целы? Да еще монах один, дюже ласковый, толстый… кажется, Илларионом звать, по голове меня гладил да к себе в келью звал, обещал показать, какие у него образа висят.

– Так что ж ты не пошел? – засмеялся Раничев.

– Алексий не пустил, сказал – нечего у брата Иллариона делать.

– И правильно, – кивнул Иван. – Будет тебя еще этот Илларион звать – не ходи. Сказать, почему?

Отрок вздохнул:

– Да понимаю, я все, Иване. Просто думалось раньше – обитель, святое место. А тут…

Вошел Алексий, подозрительно посмотрел на послушников:

– Пошто сидите, не молитесь?

– Да на миг только и присели…

Уж се вечер намолились досыта, наклались поклонов:

– Господи, иже еси на небеси…

Иван, конечно, не был таким уж ярым атеистом, веровал все же, но тут уж почувствовал вдруг, что совсем скоро превратится в законченного богоборца. Ночью приснился Угрюмов, не нынешний, начала пятнадцатого века, и даже не прежний, в котором Иван занимал должность и.о. директора исторического музея, а совсем другой, рубежа семидесятых-восьмидесятых. Будто стоит он, Иван, совсем еще молодой пацан, в универмаге РАЙПО в длиннющей очереди за индийским джинсами «Милтонз». Перед ним – толстая тетка с баулами, позади – кучерявая девчонка, по виду – студентка, почему-то в домашнем халате и шлепанцах, на стене, под самым потолком, белыми буквами по кумачу надпись – «Коллектив социалистического труда». Рядом с одежным отделом, еще одна очередь – за модными дисками: «Ирапшн», «Тич-Ин», «Бони М» без «Распутина», «Ву ле ву» – «АББА»… Стоял-стоял совсем юный еще Ваня, глазами пилькал, потом набрался смелости, повернулся к студентке, попросить, чтоб место покараулила, пока он, Иван, за дисками очередь займет, заодно и ей купит.

– Нет, Ванюша, – сверкая очками в темной роговой оправе, неожиданно сказал девчонка. – Зачем тебе диски? И джинсы тебе зачем? Возьми лучше меня. Смотри, какая я!

Девчонка распахнула халат… А под халатом…

Что было под халатом – или, может, ничего и не было, – Раничеву досмотреть не дали. Какой-то дюжий монах растолкал его безо всякого почтения:

– Ты – Иван, послушник?

Ну и бородища – лопатой! А кулачищи-то, а руки-оглобли – не монах, а боксер-тяжеловес!

– А ты кто?

– Я – брат Гермоген.

Да уж, Раничев чуть не засмеялся в голос. Если это и брат, то не иначе, как один из братьев Кличко.

– А Анемподист где?

– А пес его… Я теперь будильщик… сослали, твари, добились-таки, унизили, сволочуги, – пробасил Гермоген. – Ничего, еще посмотрим, что дальше будет. Ну, что – пошли, разбудим братию?

Иван кивнул, потуже подпоясывая армяк. Спросонья холодило, темно было вокруг, тихо, лишь где-то в отдалении – в Обидове? Чернохватове? Гумнове? – лаяли потревоженные чем-то псы.

– Вон, Феофан, запасся дровишками, – проходя мимо архимандритовых палат, Гермоген кивнул на поленницу. Днесь кололи монаси, теперь уж не замерзнет отец-настоятель, не то, что некоторые, – он обернулся к Раничеву и пожаловался: – Эвон, есть печечка в келье, а дровишек-то – накось, выкуси! Гноят, падлы!

– Так ты отсюда возьми, брате, – глянув на поленницу, тихо сказал Иван, ожидая, какое впечатление произведут его слова на монаха. В конце концов, здесь стоило уже запастись если и не верными людьми, то приятелями. – Бери, бери, я помогу, если надо. Архимандриту – что, убудет от него от нескольких полешков? Да ведь недаром говорят – Бог делиться велел.

– Недаром, – с усмешкой согласился инок. – И впрямь, чего зря мерзнуть?

Раничев стоял на стреме, в то время как его новый знакомец увесистыми охапками таскал в свою келью поленья. Бегал туда-сюда да приговаривал, вроде как напевал радостно:

– Бог делиться велел, Бог делиться велел…

Наконец вроде насытился, да и на дворе посветлело. Гермоген хлопнул Ивана по плечу:

– А ты молодец, парень не промах! Не знаю, с чего ты в послушники подался… Наверняка что-то любовное, а?

– Одну княжну соблазнил, – скромно признался Раничев. – Вот и хоронюсь, пережидаю.

– Ах ты, хороняка! – смеясь, инок погрозил ему пальцем. – Ну и у меня… что-то вроде. Вообще, тут, в обители раньше неплохо было, это вот Феофан прижимать начал – все для своих токмо.

– А ты, выходит, ему не свой? – подначил Иван.

Гермоген зло прищурился:

– Выходит, так…

Посмотрев на небо, Раничев кивнул на звонницу – не пора ли будить?

– Звони, только не спеши очень, – согласился инок. – Я покамест старцев соборных добужуся.

Иван развернулся и не торопясь направился к звоннице. Гермоген остановил его свистом:

– Слышь ты, Иване. Заходи севечер ко мне в келью. Посидим, поболтаем.

– Зайду, – обернулся Раничев. – Обязательно зайду, а как же!

И снова целый день пролетел в молитвах и хлопотах. Заутреня, литургия, обедня, короткая трапеза, после которой снова кололи дрова да таскали на баню воду в больших, покрытых наледью – уже морозило, – кадках. В бане парились не все монахи, и уж, тем более, не послушники, а соборные старцы – сам архимандрит Фотий, да с ним отец-казначей, отец-эконом да уставщик – иеромонах Агафий. Инок Алексий с Евсеем прислуживали в бане – кваску принести, веничек, Раничев же после вечерни был отправлен складывать в поленницу дрова – за день их накололи немеряно. Осмотрев дровяные залежи, Иван внимательно огляделся по сторонам, плюнул, и, цинично усмехаясь, проворно зашагал прочь, искоса поглядывая на сложенную примерно до половины человеческого роста поленницу. Поди, разбери, сколь в ней дров, и сколько на дворе осталось! Ну их к ляду, складывать. Вот еще, была забота. Пока Алексия-гниды нету, вот и сходить к новому знакомцу в гости. Где ж только его келья?

Раничев остановил первого попавшегося монаха.

– Брат Гермоген? Во-он там, в дальней избе его келья.

Поблагодарив монаха, Иван, насвистывая «Хит Де Роуд Джек», быстро зашагал в указанном направлении. Интересно, как-то встретит его новый знакомец, и будет ли от того хоть какая-нибудь польза?

Гермоген встретил Ивана радостно, хлопнул по плечу:

– Заходи, заходи, друже!

Выглянув в сени, плотно притворил дверь, заложил на засовец. Раничев удивился – в их с Евсеем келье подобное приспособление отсутствовало напрочь, может быть, потому что послушники?

– Садись, чего встал? – обернулся инок, указывая на мягкую, обтянутую синим бархатом, лавку. Осмотревшись, Иван едва не присвистнул от удивления, слишком уж не вязалась окружающая его обстановка с устойчиво сформировавшимся обликом типичной монашеской кельи. Ничего себе, келья! Размерами… ну, метров пять на восемь – точно! Широкие лавки, изящный резной столик, мягкое ложе. В углу – иконы в золоченых окладах, под ними большой сундук, обитый железными полосами и запертый на висячий замок, который как раз и открывал сейчас хозяин кельи.

– Ну что, друже Иван, до Рождественского поста еще три дня… – оглянувшись, Гермоген подмигнул: – Так может, покамест винца выпьем?

– Конечно, выпьем, коль угостишь! – радостно осклабился Раничев. – И в самом-то деле, не пост ведь.

Гермоген сноровисто извлек из сундука изрядных размеров кувшин, пару увесистых серебряных кубков и огромное красное яблоко, которое тут же разломил ручищами пополам и обе половинки протянул гостю:

– На, закусывать будешь!

– А ты?

– А я сегодня пощусь, – разливая по кубкам вино, захохотал инок. – Ну, за знакомство.

Раничев едва не поперхнулся – таким тоном была произнесена эта простая вроде бы фраза. Булдаков отдыхает!

В кубке плескалось грамм семьсот мальвазеи, не самого дурного импортного вина, Иван с наслаждением смаковал каждый глоток – истосковался за последнее время. Гермоген же, напротив, опростал свой сосуд одним махом, после чего, довольно крякнув, помахал перед ртом ладонью:

– Ох, хороша мальвазеица.

– Откуда вся эта роскошь, друг Гермоген? – чуть захмелев, поинтересовался Иван.

– Откуда надо, – инок расхохотался – этакий Портос, эпикуреец, Гаргантюа, любитель поесть и выпить, да и, наверное, от женского пола, если б уж на то пошло, брат Гермоген бы не отказался.

Раничев пожал плечами – не хочешь говорить, не надо.

– Вообще-то у меня в Угрюмове лабазы, – уже другим, вполне серьезным тоном поведал монах. – И две мельницы. Мало ли – выгонят из обители, что тогда, в нищие подаваться?

– А что, бывает, что и выгоняют? – осведомился Иван.

– Запросто. Вон, Феофан, как настоятелем сюда пришел – всех моих дружек повыгонял, пес! Так без него весело жили… – брат Гермоген вздохнул: – Теперь, чую, и мой черед наступает. Феофан всех своих в старцы протаскивает – Агафона, Дементия, Евлампия-келаря. Евлампий так вообще недавно постриг принял – а уже келарь! Куда уж тут нам…

Гермоген снова наполнил кубки. Выпили.

– Все дела какие-то крутят, – жаловался Гермоген. – Тайный скит у них в лесу выстроен, ближе к ордынским землицам. Вот к тому скиту частенько отец келарь странствует, да не один – с конями вьючными, с Дементием – бывший угрюмовский тать, дрянь человечишко, он у них вроде охраны. Я, когда еще трапезным был, примечал – зачем в скит столько жратвы возить? Кого там кормить? Святых столпников? Не знаешь? И я не знаю. Вот, то-то…

История с тайным лесным скитом крайне заинтересовала Раничева. Он теперь уже не пил, больше просто пригублял, стараясь повернуть реку красноречия инока к нужной теме.

– Скит, говоришь? – наконец соизволил отозваться захрапевший было монах. – Я так думаю – новую обитель там создает Феофан, землицу, да смердов окрестных себе прихватит. Хитер, собака – вперед глядит, всю молодежь туда спровадил, детей еще совсем, ну, да это они посейчас дети, в через пару-тройку лет – вполне крепкие молодые парни.

Раничев затаил дыхание – интересно, что же выходит – монастырские, а конкретно Феофан и его люди, причастны к исчезновению отроков и девиц? Ну-ка, ну-ка, что там еще говорит брат Гермоген?

– И вот что я тебе скажу, Иване, – между тем продолжал захмелевший инок. – Об уставе я тебе скажу, вот о чем. Что там в студийном уставе сказано? – Гермоген наставительно поднял вверх указательный палец: – Юных и безбородых иноков в обитель не принимати и таковых в монаси не подстригати, а мирских юных безбрадных на служении не держати! Вот так! А сколь юнцов уже прошло через обитель? У-у-у, и не счесть. Их, правда, не подстригали, но послушниками-то они были – и потом р-раз – с отцом-келарем в дальний скит!

Ага! А оттуда – куда? К людокрадам Армата Кучюна? Впрочем нет, тот, похоже, отдал-таки дьяволу душу. Ну, свято место пусто не бывает, значит – теперь к кому-то заместо него. Так вот, подумалось вдруг Ивану, вслух же он другое сказал, как говорится, в развитие темы:

– Так, может, этот скит для Феофана, как для тебя лабазы да мельницы? Так, на всякий случай, мало ли…

– Вот! – Гермоген с размаху ударил кулаком по столу, от чего тот, бедный, подпрыгнул, а вино в кубках расплескалось. Вот! И я тако ж мыслю. Вот и этот, напарник твой, как его…

– Евсей-отрок.

– Ну да. Он тоже уж больно для послушника молод. Прости, Господи – дите-дитем еще.

Поводив вокруг осоловевшими глазами, брат Гермоген вдруг упал головой на столешницу и захрапел. Иван растолкал его – задвинуть засов, и, простившись, вышел. Голова его пухла от мыслей. Вот оно, как все обернулось. Искал в обители уязвимое место – и, кажется, нашел ответ и на другой, побочный вопрос. Разрешить бы теперь все эти вопросы, глядишь – и оброчникам раничевским куда б как легче было, и людей бы воровать перестали. Господи, как бы все половчее спроворить?! Да, прав Гермоген, тысячу раз прав – молод еще для послушника Евсейко. Значит, что? В скит его? Ну да, а куда же еще? Напрасно, что ли, Феофан столь пристально осматривал отрока? Как сказал сам Евсей – «ровно быка али корову на рынке». То-то и оно, что – на рынке! Да, именно в этот таинственный скит и увезут несчастного парня, как увозили до него многих. Хорошо бы было заставить отрока немножко пошпионить. Главное, вызнать насчет скита – где он конкретно находится? Через Лукьяна наладить туда верных людей, договориться о местах встречи. Ну да, ну да… Размечтался, Иван Петрович! Прямо, «Красная капелла» какая-то получается, или «Семнадцать мгновений весны». Для начала хотя бы отрока распропагандировать надо, как Генриха Шварцкопфа в картине «Щит и меч». А как его распропагандировать, такого уперто-погруженного в религиозный дурман? На чем-то поймать? На чем… Впрочем… Остановившись на середине пути, Иван оглянулся и свернул к бане… Ага, так и есть – Евсейко с иноком Алексием деловито мыли предбанник – видно, все еще прибирались. Отлично!

Чувствуя охвативший его веселый азарт, Раничев опрометью помчался к кельям. На какого там толстого монаха жаловался Евсей? Который к нему приставал? Илларион, кажется…

– Эй, братие. – Иван едва не сбил с ног несущих воду монасей. – Брата Иллариона, случай, не видали?

– Видали. В трапезную только вот пошел. Да ты догонишь еще, успеешь…

Не дослушав, Раничев бросился к трапезной:

– Брате Илларионе!

– В чем дело, послушник? – монах обернулся – расплывшееся лицо, какое-то серое, словно комок грязи, голос манерный, тонкий.

– Отец Агафий велел позвать Алексия-инока, – на ходу врал Иван.

– Какого еще Алексия-инока? – брат Илларион явно возмутился. – И почему это именно я должен его звать? Что мне, больше делать нечего? А трапезную кто проверять будет?

– Они там, баню моют, – не слушая его, громко проговорил Раничев. – Алексий-инок и Евсей, послушник новенький…

– Новенький послушник? – переспросил сластолюбивый монах. – Тот самый, сероглазенький отрок? Ах да, да… Я схожу, так и быть. Заодно проверю, чисто ли вымыта баня.

Подобрав полы рясы, брат Илларион быстро зашагал к бане, грубо выражаясь – полетел на крыльях любви.

Так… Раничев ненадолго перевел дух. Теперь предстояло обставиться перед Агафием.

Подбежав к хоромам уставщика, Иван что было силы забарабанил в дверь.

– Что такое? – недовольно выглянул из кельи Агафий. – Ты зачем здесь?

– Пришел вот, узнать – в бане не забыли ль чего?

– В бане? – Агафий задумался. – Может быть… Не я, так кто-нибудь из старцев.

– Хорошо бы Алексия-инока позвать да спросить, не находил ли чего?

– Что ж, – иеромонах пожал плечами. – Зови, пожалуй. Только скажи – ноги пусть у крыльца обобьет, грязь в избу не тащит.

Раничев уже бежал, смешно подпрыгивая над кочками, да так, что едва не сбил попавшегося по пути Алексия, хорошо, вовремя углядел, отскочил в сторону. Проводив глазами плюгавца, осторожно, на цыпочках, подкрался к бане. Как там, интересно, уже началось? Брате Илларион, судя по всему, мужчина пылкий…

Иван намотал на лицо кушак, припал к двери… Послышалась какая-то возня, затем стон – словно бы кто-то вырывался. Затем донесся приглушенно-настойчивый голос:

– Ну, что же ты сопротивляешься, дурень? Это ведь так приятно.

– Содомский грех… Брате Илларион, как можно?

– А вот как…

Судя по всему, обозленный от бесполезных уговоров Илларион просто-напросто с силой заломил отроку руку. Послышался треск разрываемой одежки…

– Пожалуй, пора, – с циничной ухмылкой шепнул сам себе Раничев и, резко распахнув дверь, ворвался с видом благородного героя-освободителя. Без всяких разговоров схватил прелюбодея за шиворот, развернул и со всем смаком врезал по морде. Хватило одного удара. Нокаут!

– А теперь смываемся отсюда, парень, – сняв с лица кушак, Иван подмигнул Евсею.

– Что делаем? – не понял тот.

– Бежим!

Они успели в келью до прихода Алексия, и, когда плюгавенький инок вошел, уже вовсю клали поклоны, громко, нараспев, читая всенощную.

Инок Илларион наутро ходил по трапезной злой, с распухшим глазом – сказал, что ударился о косяк, в темноте-то долго ли? Посмотрев на него, откровенно заржал брат Гермоген, сидевший за столом рядом с Раничевым.

– Наверняка, кто-то из любовников приласкал, – наклонившись, зашептал он Ивану. – Тут у нас, знаешь, такое творится – только успевай удивляться! Ты варево-то не наворачивай, наедимся еще сегодня.

– Не понял? – Раничев скосил глаза.

Гермоген обернулся и склонился еще ниже, словно бы молился:

– Сегодня поутру Дементий вернулся. Посейчас и поедут обратно в скит, вместе с Агафием и Феофаном. Ну и пес с ними – пускай свои делишки решают, а мы здеся повеселимся. А, как, Иване?

– Славненько! – потер руки Иван. – Тогда побегу, побыстрей наколю дровишек.

– Давай… К вечеру жду.

Бросившись к келье отца-эконома, Раничев быстро уговорил дать ему в помощь отрока – сослался на то, что слишком уж много дров.

– Ладно, бери, – подумав, разрешил эконом. – Правда, ненадолго. Сегодня напарник твой в дальний скит отъезжает.

Поклонившись, Иван направился на хозяйственный двор, по пути прихватив с собой выходившего из трапезной Евсея.

– Вот что, парень, – складывая дрова, наскоро инструктировал Раничев. – В какой стороне этот самый скит, я не знаю, не знаешь пока и ты. Что надо делать?

– Исполню все, что скажешь, – отрок перекрестился. – Ей-богу, не вру!

Что ж, Иван имел все основания быть довольным парнем, вернее – собой. Морально Евсей был обработан на славу.

– Перво-наперво, подать о себе весточку, – учил Раничев. – Через того же келаря.

Отрок округлил глаза:

– А он передаст?

– А ты его и не спросишь, – передразнил Иван. – Тут всего-то три места, где этот чертов скит может быть. Первое – за Окой, на полпути к землям мордвинов – там леса хватит. Второе – в другой стороне, ближе к Угрюмову – знаешь там лес?

– Бывал… Только никакого скита не видел, – Евсейко захлопал ресницами.

– Плохо, видать, смотрел, – хохотнул Раничев и продолжил. – И, наконец, третье – на борах, у Плещеева озера. Запомнил все по порядку?

Отрок кивнул.

– Вот, и проделаешь в плаще келаря дырочки, лучше, на подоле, и аккуратно. Сможешь?

– Конечно.

– Одна дырочка – за Окой, две?

– Около Угрюмова, – улыбнувшись продолжил Евсей. – И три – у Плещеева озера. Так?

– Так, так, – закивал Иван. – Молодец, капитан Кольцов, Штирлиц, Иоганн Вайс, казачок засланный… Лишь бы только раньше времени не спалился!

Все эти фразы отрок явно не понял, впрочем, и незачем было ему их понимать, Раничев их просто так сейчас говорил – от избытка чувств.

К полудню, как и говорил Гермоген, из ворот монастыря выехал целый караван во главе с самим настоятелем, архимандритом Феофаном. Забрали с собой и Евсея, тот неуклюже обернулся на лошади, кивнул головой Ивану. Раничев поспешно отвернулся – хорошо, на шею не бросился, конспиратор хренов! Миновав ворота и ров, всадники свернули влево и скрылись за покрытые мокрым снегом деревьями. Несколько дюжих монахов с увесистыми дубинками сопровождали караван до реки.

Обстановка в монастыре после отъезда до боли напомнила Раничеву родную советскую армию, а именно – его воинскую часть, впрочем, в подобной ситуации все части были чем-то похожи. Кто из солдат занимался делом – клеил дембельский альбом, мастрячил погоны, или там, накачивал мышцу на турнике – тот и продолжал заниматься тем же самым – понятно, речь шла не о «молодых» призывах – те по-прежнему работали. Многие же, воспользовавшись неожиданной свободой, тут же предавались пьянству и самому разнузданному разврату – приглашали из-за забора местных кочеврыжек, девиц, ужасных на рыло, но незлобивых и безотказных. А много ль солдату надо? Вот так и здесь… Кто по-прежнему молился, кто таскал воду, а кое-кто и кучковался уже, опасливо поглядывая на ворота. Дождались! Фронда, мать вашу.

Смеркалось, в темном небе выкатились первые звезды. Иван доколол оставшиеся дрова и, спрятав топор под стропилину сарая, направился в знакомую келью.

– А, пришел? Заходи, заходи! – брат Гермоген закрыл дверь своей необъятной тушей и весело подмигнул:

– Съехали, волки… Ужо, отдохнем сегодня. Ты посиди пока, я сейчас… – он вышел было, но тут же заглянул в дверь и, пожевав губами, спросил: – Иван, ты каких девок больше любишь?

– Да разных, – пожал плечами Раничев.

– А все-таки? Светленьких или темных?

– Ну, – Иван ненадолго задумался. – Скажем, светленьких.

– Сладим! – улыбнувшись, заверил монах и исчез, аккуратно прикрыв дверь.

В гермогеновой келье ярко горели две толстые свечи, Иван, поплевав на пальцы, затушил одну – сразу сделалось темнее, уютней. Этакий приятный полумрак растекся вдруг по келье, напомнив вдруг…

– А вот и мы! – ногой распахнув дверь, брат Гермоген, такое впечатление – швырнул внутрь двух девиц, похоже, уже пьяных – одну брюнетку, а другую светленькую. Красивые были девицы или, мягко говоря, не очень, Иван не разобрал – темновато, да и Гермоген, черт, притушил свечку, остался лишь тусклый зеленоватый огонек лампадки, висевшей под предусмотрительно завешенными мешковиной иконами.

Иван почувствовал, как подсевшая к нему девица обхватила его за шею. Скосил глаза – на ложе уже сопели, барахтались полуобнаженные, мокрые от пота, тела.

– Что мы сидим? – скидывая саян и рубаху, шепнула девица. Накинулась на Ивана, голая, повалила на лавку, требовательно развязывая кушак…

Раничев улыбнулся, на миг забыв и о душноватой келье, и о самозабвенно предающихся греховной любви соседях. Остался только он и девушка – светленькая, сероглазая, мускулистая, с тонкой талией и большой мягкой грудью…

– Ах, – застонала она, крепче сжимая бедра…

Раничев очнулся от света – брат Гермоген, видно, что-то потерял, и зажег свечку.

– Что там такое? – закрыв рукой грудь, прищурила глаза девушка.

Иван обернулся к ней и обмер, наконец-то узнав. А узнала ли она? Девчонка вдруг вздрогнула и отстранилась:

– Иван?!!!

Узнала.

Раничев усмехнулся…