Молния Баязида Посняков Андрей

– Оброчные, – кивнул тиун. – Приветствуют тебя, господине, да кое-какие вопросы имеют.

– Ну, – Раничев приосанился: – Что у вас за вопросы?

– Да все про оброк, батюшка, – закланялись мужики. – Мы ведь все, что ты наказывал, – несли, амбар-то, поди, полный?

– Полный, полный, Хевроний доложил уж.

– Дак вот мы и сомневаемся – а ну как ты оброку больше похощешь? Скажешь, не так платили… Мы, батюшка, в таком разе, уплатим, сколь надо, – только время дай.

– Платили, как указано – четверть? – усмехаясь в душе, строго спросил Иван.

– Так, господине.

– Продуктами или, может, серебришком?

– Кто как, – пояснил Хевроний. – Шкурками беличьими да собольими – мягкой рухлядью, льняным полотном, овцами, да курами, да гусями – целый птичник теперь у тебя, господине. Которые – и серебром, как Захарка Раскудряк, рядовин. Мы к нему как раз сейчас и едем.

– Так как же насчет оброка, батюшка? – держа шапку в руках, один из оброчных подошел ближе.

– Сколь уплатили – все мое, а больше претензий к вам не имею, – махнул рукой Раничев.

– Вот и славно, спаси тебя Господи! – обрадованные мужики разом попадали на колени.

Иван даже чуть засмущался – надо же, какой добренький феодал выискался – ну, до весны-то ему четвертного оброка за глаза хватит, а если б всю жизнь жить? Хватило бы четверти? На байберековые да атласные ткани, на золоченую посуду, оружие, на усадебку в Угрюмове? Ой, вряд ли…

– Черносошные про малый оброк не прознали? – вдруг озаботился Раничев, не хватало ему еще и этой проблемы: черносошные – государственные, т. е. великокняжеские – крестьяне, узнав про доброго барина, вполне могли бросить свои земли да прийти к нему – закупами, дворовыми, оброчными. Бывали случаи… За такой демпинг и сам князь, и соседушки-феодалы запросто башку оторвать могли вполне даже быстро. Так что не зря интересовался Иван.

– Не прознали, – поспешил успокоить тиун. – Я ведь мужикам нашим все разъяснил самолично: коль хотите хорошо жить – по ярмаркам языками не трепите.

– Вот и хорошо, – кивнул Иван. – Ну что, едем в Чернохватово?

– Сначала в Гумново, господине, – Хевроний улыбнулся. – В Чернохватово уж – к обеду. Захар знает, ждет нас.

Иван осторожно тронул поводья – уж сколько здесь, а все не мог к лошадям привыкнуть: кажется, расслабишь колени – так и с седла вылетишь, а сожмешь сильнее – лошадь обидится, так и норовит укусить. Ну, ничего, поехали – каурая лошаденка попалась покладистая, смирная. Так, не спеша, и потрусили с Хевронием по узкой дорожке, через рябинник, к Гумнову. Вон, деревенька – два двора, третий строится.

– Ефимко Краснохвост от отца отселяется, – кивнул на недостроенный сруб тиун. – Тесновато у них – народу много: и сыновья, и братья, и дядья, и золовки и внуки.

По левую руку потянулось сжатое поле. Вывозившие снопы мужики, завидев Раничева, бросили работу и поклонились:

– С приездом тебя, господин-батюшка!

– Бог в помощь, – улыбнулся Иван. – Оброк вовремя платите?

– Платим, батюшка… Четвертину – как ты велел, – крестьяне выжидательно уставились на Раничева – а ну как поднимет оборок? Хозяин – барин.

– Так и платите, – успокоил Иван. – Посейчас можете не только житом да яйцами – и ягодами, и грибами, и рыбой.

– Спаси тя Бог, господине!

Оброчные еще долго переговаривались, посматривая вслед проехавшему хозяину, а Раничеву, что и говорить, нравилось ощущать себя добрым барином.

Захар Раскудряк – вполне еще молодой, чуть за тридцать, мужик с красивым, чуть вытянутым лицом и рыжеватой бородкой – встретил гостей приветливо. Широко улыбаясь, с достоинством поклонился, сняв отороченную собольим мехом шапку – не хухры-мухры, соболь денег немалых стоит! Кафтан на Захаре – байберековый, темно-сиреневого цвета с желтыми вставками, на ногах – коричневые юфтевые сапоги, не лапти, пояс красивый, узорчатый – вот те и крестьянин-лапотник! И не скажешь, что из оброчных.

– Милости прошу к столу, батюшка боярин, – еще раз поклонившись, Захар сделал приглашающий жест рукою.

На дворе его, ради такого случая бросив работу, уже собралось все семейство: жена – миловидная молодуха в подбитом беличьим мехом шушуне и шлыке – стеганой бархатной шапочке – тесть с тещей, братья да сестры с мужьями-женами, племянники, племянницы и прочая совсем уж мелкая ребятня. Завидев гостей, все разом поклонились:

– Здрав будь, боярин-батюшка!

– Ну, до боярина-то еще далеко, – хохотнул Иван, понимая, впрочем, что не так уж и далеко, ежели постараться да заняться этим вопросом вдумчиво. – Однако ж и вы будьте здоровы.

Он посмотрел вокруг – усадьба Раскудряка была хоть и небольшой, но справной: крепкий, рубленный в обло, дом на высокой подклети, рядом еще две избы, поменьше, за ними амбары, овин, птичник… В общем, жить не тужить можно.

В главной избе внутри была устроена на господский манер горница с чисто выскобленным полом из толстых досок, столом и широкими лавками. Вдоль стен стояли не сундуки – шкафчики с посудой и прочей бытовой мелочью, в красном углу, за лампадкой, серебрились окладами иконы. Неплохо жил Захар, вполне даже зажиточно, да и оброк – его четвертина – был куда как больше, чем у всех прочих. Ну, это понятно – по доходам и мыто. Был бы чуть поглупее Захар, давно бы ушел в своеземцы, сам себе хозяин – однако понимал – где тогда сыщешь защиту? Податься в город да раскрутить торговлишку? Оно-то и можно бы… да не сейчас, оборот-то пока маленький, в основном землица, да промыслы, да лес кормит. Однако кое-какие задумки имелись, на паях с тиуном Хевронием – о том сейчас и собирался говорить Раскудряк.

Перекрестившись на иконы, Раничев – а следом за ним Хевроний – чинно уселись за стол. Молодые девицы в длинных синих саянах, с косами, принесли на подносе только что зажаренного поросенка – нежного, с коричневой подрумянившейся корочкой, поставив блюдо на стол, поклонились. Павой проплыла миловидная супруга хозяина с чаркой, с поклоном поднесла Ивану:

– Испей, господине.

Раничев по обычаю поклонился на три стороны, выпил и, опять же – по обычаю, крепко поцеловал молодую хозяйку в губы. Та зарделась от удовольствия, следующую чарку поднесла тиуну, тоже поцеловала, засим поклонилась и вышла, оставив мужчин наедине с яствами и делами. Стол у Захара был не то чтоб очень богат – видал Иван столы и побогаче, – но и не беден. Пшенная каша, заправленная шафраном и конопляным маслом, пироги с зайчатиной и грибами, поросенок, форель, уха-белорыбица. На заедку – тушеная капуста, блины, огурцы с медом, в братине – пиво, вернее, ядреная бражица на клюкве да на бруснике – ух, и хороша же! Иван с удовольствием осушил полную кружку. Болтая ни о чем, гости и хозяин довольно быстро насытились, пришло время для важной беседы. Захар вышел из-за стола и низко поклонился Раничеву:

– Дай те Господь здоровья, Иване Петрович, что не побрезговал зайти к холопю бедному в дом.

Иван улыбнулся – тоже еще, «бедный холоп» – однако не перебивал, понимая, что беседа идет по общепринятым правилам.

– Есть у нас к тебе с Хевронием дело, – не витая вокруг да около, Захар сразу перешел к главному: – Хотим мы рядок у реки поставить, у брода.

– Чего же не у моста?

Раскудряк вздохнул:

– Так мост-то – обители Ферапонтовой, чернецы сами торгуют, нам не дадут рядка сладить.

– Ясно, – кивнул Иван. – Вопрос такой: чего вы от меня-то хотите?

Захар и Хевроний переглянулись.

– А хотим, боярин-батюшка, что б ты с нас посейчас оброка не брал, а взял бы зимою – в два раза больше!

– Вот как! – усмехнулся Раничев. – Думаете, заработаете неплохо?

– А как же?! – Раскудряк азартно прихлопнул по столу ладонью. – Смотри, господине, мы уж все посчитали, – подойдя к шкафу, он достал оттуда листы коричневатой бумаги и с поклоном протянул гостю.

– Так, так… – Иван углубился в чтение. В общем-то, понятно все было написано. Расходы: столько-то – на обустройство рядка, столько – на государево мыто, эстолько – нанятым работным людям, ну и на мзду, конечно, как же без этого?

Раничев отложил листы в сторону:

– Чем торговать-то хотите?

– А всем, батюшка, – Захар наполнил опустевшие кружки брагой. – Смотри сам – по реке торговый путь проходит, тут же и брод, и волок. А тут и мы – с грибами, с орехами, с дичью, да с той же бражицей – этого товару много, и брать будут охотно. К тому же – и полотно у нас, и убрусы расшитые, да и кузнецких дел товарец привезем, буде занадобится. К тому ж, какой товар в городе купец не продал – мы возьмем, и куда как дешевле – какая ж купцу выгода непроданное обратно везти?

– Что ж, идея хорошая, – кивнул Иван. – И бизнес-план вроде неплох. Ну – действуйте. С оброком, так и быть, подожду… А может, подумаю, да еще и сам вложусь.

Хевроний с Захаром молча бухнулись на колени:

– Спаси тя Бог, батюшка!

– Ну, полно, полно, – Раничев засмеялся. – Что, Захар, брага у тебя уже кончилась?

– Да как же кончилась-то, боярин? Эй, Анфиска! А ну-ка, тащи туес… Тот, большой, березовый…

Покинуть избу гостеприимного хозяина удалось лишь к вечеру, когда заметно стемнело. Прощаясь, Захар послал проводить гостей трех крепких юношей, вооруженных увесистыми дубинами.

– Это к чему еще? – удивился Иван.

– Монастырь тут у нас, – Раскудряк желчно сплюнул. – Бывает, пошаливают монаси…

– А, монастырь, – вспомнив, ухмыльнулся Раничев. – Так что, отбили у него рощицу?

– Поначалу договорились, – кивнул Хевроний. – Да только вот со студня-месяца новый архимандрит в обители – Феофан, ух, и мерзкий же старикашка. Нанял, пес, воев – отбил у нас и заливной луг, и омута, и рощицу.

– Вот гад! – Иван недовольно покачал головой. – Не тот ли это Феофан, бывший архиепископ?

– Он и есть, – усмехнулся Захар. – С епископства его скинули, не знаю уж, за что… И так ведь не убился – поначалу в дальней обители укрылся, теперь вот у нас, в Ферапонтовом монастыре верховодит.

– Знавал я этого Феофана, – Раничев вдруг вспомнил полубезумный взгляд маленьких глубоко посаженных глаз предателя-архиепископа – тайного соглядатая ордынцев, а затем и Тимура. – То, что он сейчас тут архимандрит – в том хорошего мало.

– Знамо дело, – согласно кивнул Раскудряк. – Прижимает гад, скоро совсем все луга захапает. Говорит, у него на то княжья грамота есть.

– Посмотрим, – неопределенно хмыкнул Иван. – Ежели что – поборемся.

– И правильно! – истово заверил Захар. – Давно пора дать укорот чернецам, верно, Хевроний?

– То так.

По совету тиуна, парней-дубинщиков отпустили, лишь когда впереди, за деревьями, показалось Обидово – черными избами на фоне быстро темнеющего неба. Где-то в отдалении – кажется, в лесу – вдруг послышались крики. Иван обернулся, заметив позади оранжевые точки горящих факелов.

– Что это там?

– Не знаю, – Хевроний напрягся. – Непонятно все это, лучше б нам побыстрее домой ехать.

В этот момент впереди затрещали кусты. Раничев вытащил саблю…

– Что там за тать крадется?! – грозно воспросил тиун. – Отзовись!

– То я, Михряй, сын Никодима Рыбы, с дружками, – на дорогу выбралось несколько угрюмых парней. Узнав Раничева и тиуна, юноши поклонились.

– Мальцы наши в лесу, – объяснил Михряй. – Поутру ушли, до сих пор нету. Ищем вот…

– Так придут еще, чай, заплутали.

– Так-то так… Да говорят, медведь-оборотень по заречным лесам шастает. А они ведь туда пошли, бродом. Брусницы да орехов там не меряно.

Из лесу вновь послышались крики. Факелы явно приближались.

– Кажись, нашли, – несмело предположил кто-то из юношей. – Вона, уже идут обратно.

Иван тронул поводья и медленно поехал в деревню. Тиун Хевроний вскоре нагнал его, а ребята остались дожидаться своих.

В избе Никодима Рыбы, где временно поселился Раничев, его уже ждала приготовленная постель и холодный, принесенный из погреба квас в высоком глиняном кувшине. Иван жил здесь в одиночестве – все домочадцы Никодима, вместе с хозяином, дабы не мешать господину, переселились в подклеть да в другие избы. Сбросив охабень на лавку, Раничев с удовольствием отхлебнул из кувшина и, смачно зевнув, перекрестил рот.

Во дворе послышались голоса – видно, вернулись искатели пропавших подростков. По ступенькам крыльца тяжело застучали шаги:

– Не разбудил, батюшка? – просунулась в дверь цыганистая голова тиуна.

Иван зажег свечу:

– В чем дело, Хевроний?

Тиун поклонился:

– Вновь чернецы озоруют – мальцов наших избили в орешнике. Говорят – их орешник, обители. А испокон веку орешник тот наш был – общественный.

– Озоруют, говоришь? – нехорошо усмехнулся Раничев. – Ну, пошли во двор, разберемся.

Небо уже покрылось звездами, и серебристая луна зацепилась за охлупень крыши. Собравшиеся на дворе люди не расходились, о чем-то приглушенно переговариваясь меж собою. Слышался женский плач и причитания.

– Боярин! – кто-то заметил вышедшего на крыльцо Ивана. – Батюшка!

Народ разом поклонился в пояс, кто-то бухнулся на колени:

– Доколе монаси озорничать будут?

– Кровь нашу пьют!

– На луга зарятся!

– Орешник говорят их, и рощица – да никогда такого не было!

– Заступись, господине!

Раничев обвел взглядом собравшихся:

– А ну, давайте подробнее, и не все сразу. Вот, говори хоть ты, Никодим.

Никодим Рыба, осанистый широкобородый мужик в сермяжном полукафтанье, подошел ближе к крыльцу и поклонился.

– Пошли мальцы наши в орешник да на болото… Там двое пропали, а остальные… А ну, расскажи, Кузема! – обернувшись, Никодим призывно махнул рукой. – Выходи, выходи, не стесняйся… Идти-то могешь?

– Могу, – собравшиеся расступились, пропуская к крыльцу тощего светлоглазого отрока – Кузему. Отрок шел медленно, припадая на левую ногу. – Да что говорить-то? – шмыгнув носом, тихо произнес он. – Пошли мы в орешник, что за рекою… Стали орехи брать. А тут – чернецы, видно давно поджидали. С палками. Окружили нас да к болоту погнали. Меня и Митрю схватили да батожьем… Я хоть ходить могу, а Митря… – отрок заплакал.

– А остальные, остальные где? – потрепал его за плечо Никодим Рыба. – Вас же сам-четверо было?

– Четверо, – кивнул пацан. – Лавря с Ондрюхой к болотине побежали.

– С тех пор и нет их, – добавил Никодим. – Видно, сгинули.

Иван покачал головой:

– А монахи не могли их… того…

– Нет, – поджал губы стоящий рядом Хевроний. – Не до того еще озверели.

– Вижу, полный тут у вас беспредел творится, – спустившись с крыльца к народу, Раничев зябко повел плечами, потрепав по загривку Кузему. – Не плачь, паря… – обернулся к Никодиму. – Болотину-то хорошо осмотрели?

– Да хорошо, – кивнул тот. – Хотя и темновато было. Ну, поутру еще сходим, посмотрим.

Раничев уснул нескоро – случившееся прогнало сон. Монахи, чернецы… Да, монастыри – бывшие тихие обители – быстро превращались в крупных феодалов, со своими угодьями, пашнями, бизнесом. Некоторые монашеские братства не брезговали и давать в рост деньги, играя роль банков, многие – да почти все – силком захватывали общинные крестьянские земли, как вот в данном случае. Ну, Феофан… Значит, архимандритствуешь? Придется напомнить князю все твои прегрешения. Придется. Как можно скорее нужно ехать в Переяславль, на княжий двор. Может, кого из старых знакомцев удастся встретить? Авраама, писца и старшего дьяка, отрока – хотя, какого отрока, сейчас уж не иначе – десятник, а то и сотник – Лукьяна, Ефима Гудка, скомороха, с которым когда-то странствовал, еще кое-кого. Это – друзья. Однако имеются и враги, и главный – красавчик Аксен Собакин, сын боярина Колбяты и гад, каких мало. Аксен, как и Феофан-епископ, был когда-то тайным соглядатаем Тимура, а кому служил сейчас – неизвестно. Кроме Аксена большую опасность мог представлять и Феоктист, тиун великого князя, морщинистый и жестокий старик с черным беспощадным взглядом. Жив ли еще? Наверняка жив – такие так просто не умирают.

Великий князь рязанский Олег Иванович выглядел не очень-то хорошо – да как еще могут выглядеть старые люди? Весь как-то пожелтел, заострился, говорил тихо, так, что было едва-едва слышно:

– Рад, рад, что жив, Иване. Говоришь, в Орде странствовал?

– Не своей волей, княже…

– Что ж… А от людей твоих, из Москвы, донесения исправно приходят, – князь внезапно закашлялся, покраснел. Подбежавший чашник подал ему серебряный кубок с водою и каким-то лекарством.

– Инда, служи мне и впредь, Иване, – отдышавшись, махнул рукою князь. – Пожди до завтра, уж сыщу для тебя службишку. Остановиться есть где?

– Да найду, княже, – Раничев улыбнулся. – На постоялых дворах, чай, местечко найдется.

– Ну и славно. Просьбишку свою оставь у дьяков, уж пусть полежит до завтрева, – Олег Иваныч расслабленно улыбнулся, седая борода его смешно дернулась. Князь, видимо, хотел сказать на прощанье Ивану еще пару слов, но снова раскашлялся, сотрясаясь всем стариковским телом – видно было, что вряд ли он долго протянет.

Поклонившись, Иван покинул горницу, выйдя в людскую, отдал дьякам захваченный с собой свиток, в коем подробно перечислялись обиды, чинимые раничевским оброчникам чернецами Ферапонтова монастыря. Длинный худющий мужичонка с вислыми усами и унылым видом – видимо, старший дьяк – с поклоном принял у посетителя свиток и почтительно улыбнулся:

– Ужо, завтра доложим князюшке.

– Вот-вот, – уходя, Раничев обернулся в дверях. – Доложите.

Спустившись с крыльца, он подошел к коновязи и легко вскочил в седло – лошадь под Иваном была все та же – каурая, смирная. Проезжая ворота, Раничев кивнул стражам и подогнал коня, едва не сшибив морщинистого человечка в черном кафтане и однорядке из доброго немецкого сукна. Резво отпрыгнув в сторону, мужичок заругался, загрозился клюкою… Потом вдруг присмотрелся и удивленно раскрыл рот. Злое, вытянутое книзу, лицо его вдруг сделалось еще более хищным, словно бы у почуявшего опасность хищника.

– Господи, никак, Ивашко?! – перекрестясь на ближайшую церковь, тихо молвил мужичок. – И ведь не сгинул же нигде, проклятый… Ну да ничего, поможем…

Подобрав полы кафтана, мужик резво потрусил к крыльцу. Стоявшие на страже воины почтительно расступились.

Не видя того, Раничев обогнул рынок, свернул в узкий закоулочек и, прибавив ходу, резво порысил к обители, расположенной не так далеко от торговой площади. По пути махнул рукою своим – Хевронию со людишками – приехавшим в город с оброком – Ивану сейчас нужны были не продукты, а деньги. Некогда сейчас было проверять, продали ли чего, даже не столько некогда, сколько рано. Ну, что они там наторговали за два часа? С гулькин нос, даже и смотреть не интересно.

Подъехав к обители, Раничев спешился и, сняв шапку, размашисто перекрестился на надвратную монастырскую церковь – деревянную, узорчатую, выстроенную настолько искусно-радостно, что при виде ее невольно хотелось улыбнуться. И есть же зодчие на Руси – экую радость сотворили!

– Что, служивый, глянется? – как-то незаметно подошел сзади монашек, молодой, длинноволосый в темной, подпоясанной веригами рясе и круглой шапчонке – скуфейке.

– Глянется, – оглянувшись на монашка, кивнул Иван. – Экось, какую красоту сотворили – сердцу радостно.

– Игнатий Отворот зодчий, – улыбнулся монах. – В полоне долгое время пробыл, у поганых, потом бежать удалось – и вот, выстроил.

– Славно, славно, – еще раз покивал Иван. – А скажи-ка, живет ли еще при обители Авраамий-дьяк?

– Авраамий-дьяк? – переспросил парень. – Как не жить? Живет. Посейчас его токмо нетути – в приказ пошел, дела делать.

– В приказ, говоришь… А где это?

– Да сразу за княжьим двором, у торга.

– Вот те раз, – улыбнулся Иван. – Это ж я какого кругаля дал!

Поблагодарив монаха, он отвязал лошадь и, взгромоздясь в седло, поскакал обратно. Вот и постоялый двор, рынок – Хевроний-тиун что-то закричал радостно – некогда было его слушать. Обогнув рынок, Раничев повернул налево и, не торопясь, как подобает приличному человеку, подъехал к длинной приземистой избе, выстроенной из серого теса, – судя по всему, в ней и располагался приказ.

– Интересно только – какой? – спешиваясь, усмехнулся Иван. – Надеюсь, не тайных дел.

Поднявшись по крыльцу, он обошел очередь страждущих с многочисленными корзинками, из которых местами доносилось кудахтанье, а местами торчали рыбьи хвосты да рыбьи головы. Взятки – а что поделать? В эти времена жалованье приказным платили редко, в общем-то, повсеместно и вообще не платили, так на что жить прикажете? Правильно, только на мзду дьяки и жили.

– Авраамия? Старшего дьяка? – переспросил прилизанный служка с заложенным за левое ухо куриным пером. – Занят он шибко…

– А я вот тебя, ярыжку, саблей, – Раничев без долгих проволочек вытащил из ножен клинок – знал хорошо, как с подобным крапивным семенем обращаться.

Дьяк запищал и, забившись в угол, замахал руками:

– Да доложу я, посейчас и доложу.

Посетители с нескрываемым одобрением посмотрели на Ивана:

– Так их, ярыжкиных харей, так!

Дьячок – или, скорей, подьячий – ужом проскользнул в горницу, и сквозь не до конца прикрытую дверь слышно было, как загнусавил…

– Кто там еще такой быстрый? – грозно выглянул в сени дьяк в сером полукафтанье и опашне с собачьим мехом. Лицо долгоносое, умное, сам весь из себя длинный, нескладный, этакая верста стоеросовая или оглобля. – А ну, посейчас прикажу стражам отнять сабельку да…

Раничев вдруг улыбнулся:

– Так-то ты, Авраамий, друзей старых встречаешь!

– Друзей? – дьяк взял в руки поставец с горящей свечою… и едва не грохнул его на пол. – Иване! Жив, друже! Ну, проходи, проходи, чего встал?

Авраамий прихлопывал Раничева по спине и улыбался все той же искренней полублаженной улыбкой юного книжника, которым когда-то был и, похоже, оставался сейчас.

– Пойдем вот, – черным ходом он вывел Ивана на двор. – Вишь, избенка? Во-он там, у ограды. Моя.

– Что-то маловато для старшего дьяка, – ухмыльнулся Раничев.

Авраамий засмеялся:

– Это ты еще внутри не был. А ну, зайди-ко…

Иван пригнулся, чтобы не стукнуться лбом о притолоку, шагнул…

– Бог ты мой! – он не удержался от удивленного возгласа. Везде, на сундуках, на широком столе, на скамейках и лавках, и даже на полу стопками лежали книги. – Вот это богатство! – с искренним восхищением молвил гость. – Что, все твои?

– Не все, – дьяк улыбнулся. – Что перебелить взял из библиотеки княжьей, что чернецы принесли, а что и сам на торгу выкупил. Да ты вот, глянь-ко!

Аккуратно сдвинув книги на край стола, Авраамий с тихо сдерживаемой радостью раскрыл увесистый фолиант из мягкой телячьей кожи. Половина страницы была исписана мелким красивым уставом с красными заглавными буквицами, половина был еще чистой.

– Хронограф, – как бы между прочим, пояснил дьяк. – По велению великого князя Олега Ивановича летопись сочиняю.

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Иван. – Дай-ка, взгляну поближе… Ага… В лето шесть тысяч девятьсот третье, – Раничев чуть замялся, переводя в цифры затитленные буквицы летописи. – Ага, в девяносто пятом году, значит… посмотрим, посмотрим… – он прочел дальше. – Се лето нападоше на богоспасаемый град Угрюмов погании агаряне безбожного царя Тамер-бека, и покидоша во град каменья великие, и воиде, и сожге и разграбиша. А токмо велик есмь подвиг сей, что люди добрии сотворяху, со врагом презлым сражаючись добро. Те люди: наместник, боярин Евсей Ольбекович, воевода Панфил Чога, Тайгай, княжич ордынский, да Салим – из дальних краев вьюнош, да Иван, прозванием Раничев, скомороше… О как! – приятно удивился Иван. – Я тут, оказывается, в герои записан! А что ж ты про Феофана-епископа ничего не пишешь?

– Попробуй, напиши, – дьяк потускнел взором. – Феофан сейчас в силе. Князь его монастырю благоволит, землицу да серебро-злато жалует – видно, близкую смерть чует, вот и спасает душу.

– Н-да-а, – нехорошее предчувствие закралось вдруг в душу Ивана – может, и вовсе не стоило ехать искать справедливости ко двору рязанского князя? Хотел ведь пожаловаться на монастырь, а тут вон что…

– Окромя Феофана и еще наши враги есть, – тихо добавил Авраамий. – Феоктист, тиун княжий, власть взял большую – князь-то немощен, Феоктист именем его свое воротит.

Раничев встрепенулся:

– А что же Федор Олегович, княжич?

– Федор Олегович, увы, человек мягкий, ссориться ни с кем не хочет. Да и супружница его, московского князя Василия дочка, влияние большое на княжича имеет… А вообще же, Федор Олегович государем будет хорошим, – дьяк неожиданно улыбнулся. – Хоть и не будет при нем побед да завоеваний великих, да зато тишь да благолепие вполне утроится может. Кабы не людишки злые, как Феоктист-тиун да Аксен Собакин.

– Что, и Аксен здесь? – вскинул глаза Раничев. – Впрочем, да – где же ему еще быть-то?

– Батюшка его, боярин Колбята, недавно милостию Божиею помре, – Авраамий поджал губы.

– Прибрал, значит, дьявол козла старого, – безо всякого почтения отозвался Иван. – Теперь бы еще б и молодого… А он тут кем сейчас, Аксен-то?

– Да воеводою.

– Ничего себе! – Раничев присвистнул. – Достойный соперник. И значит, вся эта шайка-лейка пытается влиять на старого князя? Впрочем, почему – пытается? Влияет – и не без успеха.

– Ты где остановился, Иване? – тихо осведомился дьяк.

– На постоялом дворе, со своими.

– В Угрюмове давно ль был? У тебя ж там, кажется, дом?

– Ох, давно, – Раничев махнул рукой и невесело усмехнулся. – А про дом-то я и подзабыл. Интересно, стоит еще, или сожгли уже?

– А ты посмотри, съезди, – укоризненно покачал головой дьяк. – Чай, твое имущество, лично князем Олегом Ивановичем даренное, на то и бумага есть. Заодно, может, что о Лукьяне узнаешь.

– О Лукьяне? – у Ивана нехорошо заныло под ложечкой. – Он что, не в княжьем войске?

– Оклеветал его Феоктист, хотел в застенок бросить. Едва убежал Лукьян, да вот потом – словно сгинул.

– Убежал, говоришь? – Раничев внимательно посмотрел дьяку в глаза. – Что-то уж больно вовремя, не иначе предупредил кто, а?

– Ну я шепнул пару слов, – кивнул Авраамий. – Больно уж человек Лукьян хороший, а хорошим людям завсегда помогать нужно. Не так?

– Так! Совершеннейшим образом так, – обняв дьяка за плечи, расхохотался Иван. – Всегда и везде. Так что там с Лукьяном? С чего бы это Феоктист на него ополчился?

– Там не столь в Феоктисте дело, сколь в Аксене, – с усмешкой пояснил Авраамий. – Мы ведь с Лукьяном так и не переставали интересоваться убийцами старого воеводы Панфила. Помнишь то дело?

– Еще бы…

Раничев прикрыл глаза и словно наяву увидел синие тени на белом, блестящем от солнца снегу, себя самого, мчащегося на коне в Почудово – усадьбу старого Панфила Чоги и его приемной дочки – Евдокси… Снег из под копыт, и синее небо – и труп старого воеводы у ворот сожженной усадьбы.

– Там ведь много тогда погибло, – тихо произнес дьяк. – Сватов своих помнишь?

Иван кивнул:

– Ну да. Боярин Ростислав, Никифор-гость, старший дьяк Георгий… Царствие им небесное.

– Убиты ордынцами, – напомнил Авраамий.

– Ордынскими стрелами, ты хотел сказать? – вскинул глаза Раничев. – Ох, не верю я в ордынскую версию, незачем это ордынцам… А вот, скажем, Аксену…

– Так же и Лукьян думал… Да вот, сгинул…

Иван с неудовольствием посмотрел на дьяка:

– Да что ты все каркаешь? Сгинул, сгинул… Может, никуда и не сгинул, просто прячется где-нибудь в лесах. Он же не так глуп, Лукьян, Лукьян-отрок… Сколько ему сейчас? Лет шестнадцать? Восемнадцать?

– Да, где-то так…Совсем уже взрослый. Говорят, где-то в Пронске его видали. Сегодня как раз оттуда колодников погонят… Ночуешь у меня? – Авраамий закрыл рукопись.

– Да нет, – задумчиво отозвался Иван, – Пожалуй, поедем. Колодников обычно когда гонят? Днем?

– Ближе к вечерне. По пронской дорожке.

– Это где?

– Мимо Знаменской церкви. Так завтра и поедете? А то б и остались.

– Нечего нам пока тут делать. Нечего. А с обителью уж как-нибудь сами разберемся… да и не только с обителью. Сами!

– Напрасно ты так, – дьяк усмехнулся. – Поверь, при дворе много честных людей.

– Ну да, допустим. Только они не в силе!

– То так, – вздохнул Авраамий, провожая гостя.

Вечер плыл вокруг чудный, оранжевый, спокойный и тихий, один из тех теплых, почти что летних вечеров, что дарят иногда первые октябрьские денечки – бабье лето. В высоком голубом небе золотисто-палевыми сияющими дирижаблями медленно проплывали облака, подсвеченные снизу солнцем, кричали сбившиеся в стаи птицы, на реке расплавленным золотом пролегла узенькая солнечная дорожка. Тут и сям виднелись черные рыбацкие челноки, на берегу сохли сети.