Князь Владимир Никитин Юрий

Глава 13

Добрыня очень умело, надо отдать должное, сразу по приезде взял ничего не подозревающего посадника в клещи. Для того и гнали коней, объяснил позже он Владимиру, чтобы тот не успел припрятать награбленное. И не продал, а деньги сложил в калиту.

Терем был богат, хотя и не чета киевским, с подвалами с добром, складами, амбарами, конюшнями, пристройками. Хороша была и зброярня, где оружие висело на стенах, блестело начищенным железом в углах комнат, лежало целыми связками на свободных лавках. Мечи особой закалки, что так ценятся в западных странах и вызывают зависть у ромеев, висели так плотно, что касались рукоятями. Харалужные шоломы блистали на лавке и на подоконнике, выставленные рядком как на показ или продажу, а кольчуги висят на бревенчатых стенах распятые, сразу видно все размеры, есть и с нашитыми железными бляшками, есть с длинными рукавами, есть с воротниками и без, грудами свалены в углах железные наплечники, нарукавники, поножи, богатырские рукавицы из толстой кожи с железными шипами, возле кадки с водой для умывания стоит связка длинных луков, над ними на стене висят широкие пояса из двойного слоя кожи и с нашитыми булатными бляхами.

Владимир тут же поменял свое вшивое снаряжение на добротное, выбрал для Звенько подходящий доспех, кольчугу, одел с головы до ног, вручил ему настоящий меч, кованый пояс с кольцами для ножа и баклажки, шолом из настоящего булата.

Разъяренного боярина всего на трех подводах отправили обратно в Киев. Добрыня деятельно взялся изучать Новгород и новгородскую землю, окрестные племена, с которыми то дружба, то вражда, а Владимир, к удивлению Добрыни, но и облегчению, окунулся в непривычный мир, когда можно есть и пить вволю, задирать дворовым девкам подолы, выбирать себе любого коня на посадской, а ныне княжьей конюшне.

Даже в разгар лета северный ветер проедал до костей. Терем посадника был невелик, стоял на продуваемом со всех сторон месте. Первую ночь Владимир зяб, укрывался на ночь теплыми шкурами. Челядь посмеивалась, князь-де тонкокожий, неженка. Не приживется, а то и захворает от здешней сырости да холода.

Владимир, стиснув зубы, начал приучать себя ходить одетым столь легко, что даже привыкшие к холоду новгородцы уважительно покачивали головой. А сам Владимир выяснил вскоре, что местные больше бахвалятся, чем в самом деле столь уж привычны к холоду.

Звенько как верный пес ходил следом, смотрел влюбленно. Владимир наконец ощутил неудобство:

– Звенько… Ты сам видишь, у меня пока что ни земель, ни денег. Но когда-нибудь ты получишь за свою верность сторицей.

Звенько вспыхнул до корней волос. Редкие веснушки утонули под волной прилившей крови.

– Княже!.. Да разве ж я за деньги? Не все деньгами меряется. Ты – настоящий князь. От тебя пойдет правда и справедливость по всей земле Русской. А я жизнь готов положить, только бы тебе все удалось.

– Ну-ну, – сказал Владимир в еще большем неудобстве. – Спасибо… Но все-таки я воздам всем, кто был со мной. Когда-то мы будем делить огромный пирог, именуемый Русью!.. Звенько, ты знаешь Новгород и его людей. Присматривай еще изгоев, недовольных своими хозяевами. Я назначаю тебя своим старшим дружинником. Подбирай людей, коими будешь распоряжаться.

– Княже! Я ж даже мечом не владею, как воин!

– Мне нужен верный человек. А воинов на Руси и так хоть пруд пруди.

Глаза Звенько из умоляющих стали серьезными. Юному князю в самом деле в этом городе опереться не на кого. Если подумать, то ему еще тяжелее!

– Есть такие люди, – сказал он, подумав. – Если возьмешь под свою руку, у тебя не будет более верных псов!..

Когда Добрыня, взяв с собой всю дружину, отбыл на границу Новгородщины, что-то зашевелилась ижора, Владимир вовсе повел себя непривычно. Звенько не понял, почему Владимир, воздержанный в еде и питье, начал задавать в своей единственной комнате, а затем и во всем тереме пиры. А при доброй погоде столы выносили во двор, из подвалов выкатывались бочки с вином, доставленные из заморских стран и накопленные посадником для собственных нужд, выносили окорока, а на кухнях челядь сбивалась с ног.

Радушный и довольный, он угощал лучших бояр, тысяцких, купцов, старшин торговых рядов. Пригласил и старейшин иудейской общины, а также знатных свеев, что ехали через Русь в южные страны. Вино лилось рекой, ели за троих. Здесь он был не князем, а у равных: уважительно выслушивал старших, лучшие блюда предлагал гостям, гридням велел сперва услуживать степенным боярам, а потом уже ему, молодому. Это льстило старикам, о молодом князе быстро пошла слава как о молодом да разумном, что чтит старших и слушает их советов.

Он приблизил к себе Тавра, молодого сына боярского, худого телом, сутулого, непригодного для жаркой схватки, но разумного и наблюдательного. В его серых глазах светился ум, словно всю силу, не доставшуюся телу, боги вложили ему в голову.

Они разговаривали всего трижды, но оба остались довольны, словно бы скрещивали мечи в невидимом поединке, когда оба сумели показать свое великое умение, незримое для других. Тавр льнул к юному князю, и Владимир скоро убедился, что никакого расчета у того нет. Он князь только по названию, тряпичная кукла на столе новгородском, его слово ничего не значит, взять или выпросить у него нечего…

– Ты тоже пей, – велел Владимир однажды, когда они остались одни. – Что глазами лупаешь? Пей, да ума не пропивай. Пей да слушай. Что у трезвого на уме, у пьяного – на языке. Здесь мне любой может резать правду-матку, хоть вроде бы спьяну, хоть нарочито. Это не пиры, понял?

– А… что?

– Пир – это для дураков. А мы с тобой и на пиру – на поле бранном. Это не пир, а военный совет. Я всех слушаю, и ты слушай. Здесь не только языки развязываются, но и рыла их свинячьи по-другому смотрятся. Ты заметил, что здесь спорят без опаски, свои резоны ставят поперек, дерзят? Я не случайно прихожу сюда в простой рубахе!.. Здесь я не князь, а такой же витязь, который с ними на равных обсуждает, как жить дальше.

Тавр кивнул, глаза его странно блеснули. Знал ли юный князь новгородский, что такие же пиры задавал римский Цезарь, где называл себя первым среди равных, а потом и Артур британский, что даже стол велел соорудить круглым, чтобы все рыцари, допущенные на пир, чувствовали себя равными с королем? И тот и другой остро нуждались в поддержке, ибо Цезарь захватил власть хитростью и силой, став величайшим императором, как и король Артур, которому пришлось брать трон мечом, а затем отстаивать всю жизнь. Правда, оба пали от острых ножей убийц, но пожить и оставить след в песнях успели…

– Спасибо, княже, – сказал он, скаля зубы. В его серых глазах было уважение. – Теперь я понимаю, зачем был выструган Круглый стол на самом деле…

– Какой стол?

– Как-нибудь расскажу, – пообещал Тавр. – Если у нас будет свободное время.

– Свободное, – засмеялся Владимир, но горечи в его словах не было, – разве что в могиле… Да и зачем свободное время, если мы не дураки и не лодыри?

Он огляделся по сторонам. Они были только вдвоем в горнице, гридни унесли столы вниз. Тавр чувствовал напряжение, князь был словно стянут тугими веревками.

– Ладно, – сказал Владимир вдруг. – Чего ходить вокруг да около… Я давно приметил тебя, сын боярский. Не прост, хотя простецким рядишься. Пьешь мало, но пьяным прикидываешься… Больше слушаешь, чем говоришь. Понравиться умеешь, влезть в душу могешь… Даже ворога окрутишь, тот и не опомнится.

Тавр стоял, побледнев. Владимир с усмешкой рассматривал его. У Тавра появилось ощущение, что князь, хоть много моложе, видит его насквозь, как видел в свое время дед, бывший волхвом.

– Ну… – только и сказал он в растерянности.

– Вот что, Тавр, – сказал Владимир медленно, давая словам падать как удары молота на наковальню, – согласен служить мне?

– Я и так служу тебе, княже!

Владимир отмахнулся:

– Тавр, теперь понимай меня с полуслова, как умеешь понимать других. Если говорю: служить мне, то именно мне. Остальные и знать не должны о твоей особой службе. Понятно?

Тавр стоял молча. Предложение Владимира было опасным. Сам князь едва держится на столе новгородцев, просто непонятно, как сумел его заполучить, может и свалиться в любой день. А с ним полетит и его голова.

Владимир кивнул понимающе:

– Подумай. Не спеши. Если не хочешь, то забудем разговор. Живи спокойно. И я забуду.

Тавр поднял голову, их глаза встретились и сомкнулись. Несколько мгновений смотрели друг на друга.

– Принимаю, – ответил Тавр наконец. – А что мне терять? Я ведь не живу… а смотрю, как живут. Да и чую в тебе силу. И ты не прост, каким стараешься казаться. Я буду служить тебе… хотя тем самым сую голову в петлю.

– Будем висеть вместе… боярин!

Да, он пожаловал Тавра званием боярина. Как Святослав, назначая Добрыню посадником новгородским, дал боярство за долгую честную службу. Не всякий сын боярский становился боярином, как не все даже в старшей дружине были боярами. И Тавр, хоть слово Владимира пока что мало весило, был польщен.

Когда Добрыня вернулся, Владимир напросился в новый объезд по своим владениям. И снова Добрыня понял по-своему: уже перепробовал все вина, всех молодых челядниц познал, тянет на новенькое. Тут сам еле сдерживаешься, чтобы не грести под себя всех встречных девок: мужская плоть требует насыщения, но и дел невпроворот. Сейчас потеряешь день, завтра окажется потерянным год. А кто теряет год, тот теряет жизнь.

«Сейчас потеряю час, – думал Владимир, глядя в спину Добрыни, – завтра потеряю день». А что такое день в короткой жизни? Вон Добрыня, богатырь и умом быстр, терял дни, потому в свои тридцать лет, а это уже почти старость, все так же на побегушках у великого князя!..

И даже в быстрой скачке, пригибаясь под быстро проносящимися над головой суковатыми ветвями, шептал, закрепляя в памяти, имена знатных бояр, их жен и детей – в разговоре сгодится любая мелочь, прозвища именитых купцов, старейшин торговых рядов, старост кварталов Ляшского, Жидовского, Чешского, Немецкого…

На пятый день пути дружина сбилась с дороги. Лес был дремучий, а тропинки, пробитые человеком, незаметно перешли в звериные тропы. Трижды выходили по следам кабаньих стад к водопою, стреляли молодых подсвинков на ужин и поили коней, но Добрыня ярился: не за тем ехали!

Еще два дня проплутали, потом наткнулись на весь, настолько затерянную в дремучем лесу, что и наречье там было древлянское не древлянское, вятическое не вятическое, а уже свое, обособленное. Когда-то в дальнее время, гадали дружинники, мужику с бабой удалось убежать в лес, спасаясь от какой-то беды, там выжили, развели детей, те пошли плодиться, хоть большая часть и гибла от голода и холода… И вот уже новое племя, что смотрит дико, живет в землянках-берлогах, сами похожи на отощавших медведей, топят по-черному, моются тоже по-черному все вместе: мужики, бабы и дети, спят вперемешку. Голая худоребрая детвора возится под полатями вперемешку с козами, свиньями и собаками. От чужаков забиваются в темноту, оттуда зыркают глазенками, как лесные зверьки…

Они не верили, что в лесу есть еще веси, где живут люди. Не верили, что лес – еще не весь свет, что за ним есть свободное от деревьев место, очень большое, где обитает великое множество народу…

Добрыня собрать с них ничего не собрал, но велел к первому снегу наготовить лисьих и горностаевых шкур. А ежели не наготовят, то с ними будет вот что…

Он выбрал немощного старика, дети вот-вот отвезут подальше в лес на смерть, свирепо взмахнул мечом. Голова старца покатилась по утоптанной земле. Люди смотрели тупо, еще не понимая. Добрыня погрозил кулаком, повторил:

– Не наготовите – всех порублю вот так! И детей ваших.

Когда их берлоги остались позади, Владимир зябко передернул плечами:

– Как они так живут?

– А что? Человек может жить по-всякому.

– Может, – согласился Владимир, вспомнив свою жизнь золушника, а перед глазами встало великолепие палат дворца базилевса, как воочию увидел маленькую принцессу, роскошь ее одежд. – Но как жить, если видел жизнь лучше?

– Они ж не видели, – сказал Добрыня резонно.

– Да, они нет, – повторил он вслух.

Добрыня с усмешкой покосился на племянника:

– А если бы, то что? Разве челядь не зрит, как обедает князь, каких девок в постель тащит? Но так богами заведено, что есть князья, а есть рабы.

Владимир не стал напоминать про Фому Славянина, Юстина, Юстиниана и прочих, что родились рабами, а умерли императорами. Добрыня противоречит сам себе. Боги установили иное: есть слабые, а есть сильные. Слабые сидят да сопят в тряпочки, а сильные берут все. Слабым же бросают от щедрот крохи со своего стола.

Очертания рек и границ земель начали расплываться перед глазами. Он тряхнул головой, поднялся. Спина заныла, а когда потянулся, суставы затрещали. Он зевнул сладко, с завыванием. Воздух был теплый и неподвижный, как парное молоко. За окнами была глухая ночь.

Услышав во дворе шаги, он выглянул в окно. Через двор воровато перебегала молодая девка. Платок сбился набок, темные волосы были распущены.

– Эй, – крикнул он негромко, – остановись! Ты кто?

Девка испуганно вскинула голову, обмерла, заприметив князя. Тот смотрел из окна второго поверха грозно и требовательно.

– Я? Меня? Я из челядной, дочь истопника…

Владимир велел:

– Дуй сюда ко мне.

– Зачем? – ахнула девка.

– Ясно зачем, – буркнул он раздраженно.

Она повесила голову, но покорно свернула к крыльцу. Владимир прошелся по комнате, разминая застывшее за часы сидения за столом тело. Дверь отворилась, девка появилась испуганная, растерянная, дрожащая. Ей было не больше семнадцати весен, полногрудая, тонкая в поясе, но с широкими бедрами. Губы ее потемнели и распухли, то ли от жгучих поцелуев, то ли даже от укусов. Платье на груди измято, а на коленях измазано в зелени, словно долго ерзала по траве коленями.

– Иди сюда, – велел он.

Ее тело теплое и мягкое. Едва начал щупать, как пробудилась мужская сила. В нетерпении он задрал ей подол, развернул к себе задом. Ягодицы ее белые и мягкие, еще с красными следами от грубых пальцев. Он грубо ухватил их, так что она охнула, рывком подгреб к себе, чувствуя наслаждение и от своей животной мощи, и от полной власти над девкой, которую только что мял кто-то другой.

Она теплая и покорная, молча упиралась в край ложа, ждала. Когда он шумно выдохнул, освободился, она суетливо оправила подол, повернулась и стояла перед ним, опустив глаза.

– Как зовут? – спросил он.

– Осинка…

Ее голос такой же теплый и мягкий, как и ее тело. Он кивнул:

– Сладкая ты девка, Осинка… Беги, скоро утро.

Она бочком скользнула к двери, исчезла. Даже шагов не слышно было, и он, чувствуя некоторое просветление в голове, изгнав на время из плоти зверя, вернулся к столу и сразу увидел, как лучше наладить вывоз полюдья из земель ижоры и халутичей: не через замерзшие реки, а прямиком через озеро…

Для памяти он вырезал на дощечке прозвища вождей, кои могут поспособствовать, услышал, как без скрипа открылась дверь. На пороге в свете факелов появился немолодой человек в одеянии волхва. Сизые шрамы так стянули кожу, что лицо волхва было мертвенной маской. За его спиной маячила могучая фигура Звенька.

Сильно припадая на правую ногу, чем напомнил Сувора, волхв пошел к столу, за которым трудился Владимир. Владимир насторожился. Тяжелый взгляд этого волхва в последнее время он замечал все чаще. Тот присматривается к нему, словно мясник к бычку, оценивая упитанность. Сейчас обеими руками волхв держал большую глиняную чашку. Владимир уловил сильный незнакомый запах. Из чашки поднимался легкий парок.

– Княже, – сказал волхв еще издали, – у тебя силы на исходе.

Владимир ответил все так же настороженно:

– А что у тебя, одолень-трава? Или трава-сила?

Волхв, сильно качаясь набок, как только не расплескал по всей горнице, поставил чашку перед Владимиром. Запах пошел по всему помещению, щекотал ноздри. В нем была непривычность, но и какая-то бодрящая горечь.

Владимир заглянул в чашку, поморщился:

– Что за гадость?

Настойка была черная как деготь, которым смазывают втулки колес, чтобы не скрипели, да дверные петли. А вблизи пахла уже не бодряще, а настолько гадостно, что его перекривило, когда вообразил только, насколько горькая.

– Кава, – объяснил волхв терпеливо. – Выпей, сразу станет легче.

Владимир отрицательно качнул головой:

– Хмельная? Это для слабых духом, отче.

– Не хмель, – ответил волхв, не обидевшись. – Мы, волхвы, сразу начали присматриваться к тебе. Знаем и то, что ты и в Киеве склонность к ведовству имел, старых людей об истине спрашивал. Хмельную бы тебе не предложили! Это вроде нашенской силы-травы, что росла в здешних лесах, а потом вся вывелась. А в чужих краях трава стала кустами… а то и деревьями. Говорят, ее первыми нашли козы. Когда возвращались с пастбища, то срывали на ходу листья с кавы-дерева, жевали, начинали подпрыгивать, веселиться. Пастухи попробовали, им тоже стало легче таскать ноги… А много позже додумались срывать зерна, обжаривать и толочь, а потом заваривать вместо травяного настоя.

– Кава, – повторил Владимир. Он покачал головой. – Чудите, волхвы… Если там козы умнее пастухов, то разве вы, волхвы, можете чему-то у них научиться?

– Княже, нет народов настолько диких, чтобы даже самые мудрые не могли у них чему-то научиться.

– Гм… Сам узнал или в мудрых книгах вычитал? А я вот все на своих боках. Почему человек так устроен, что учится только на своих ошибках?

– Не всегда. Иной раз даже у козы.

Владимир осторожно отхлебнул глоток. Кава была горячей, но горечь смягчалась добавленным медом. Странно, в этой горечи было что-то отвратительно-притягательное.

– Горько…

– Горьким лечат, сладким калечат.

Он допил, прислушался к ощущениям. Сердце начало стучать сильнее, кровь горячим потоком пошла по измученному телу. В голове прояснилось.

– Ну как? – спросил волхв.

– Дикие племена, говоришь? Да, стыдно брать чужие вещи, чужие табуны, чужие земли… хотя берем, заветы богов рушим… Но не стыдно брать чужую мысль, ибо огонь не гаснет, если от него зажигаются другие!

Волхв переспросил осторожно:

– Ты о чем, княже?

– Помогает твоя настойка, благослови ее боги!.. И не так уж дик тот народ, если на нашей земле сила-трава вовсе захирела, а на той – боги позволили вымахать ей до куста. А если не врешь, то и с дерево! Чем-то они лучше нас. Готовь эту настойку, нет, отвар, каждый вечер…

Волхв сказал предостерегающе:

– Когда сила играет, сна не жди! А утром будешь как мокрая курица.

– Да? Жаль… Я думал, сила из травы берется, а она меня самого, как дрова в печи, сжигает? Ладно, жизнь все одно коротка. Готовь утром, днем и вечером. Или научи моего отрока.

Волхв покачал головой:

– Зерна дорогие. За морем телушка – полушка, да куна – перевоз. Ромейские купцы продают, плату берут куницами да чернобурками!

– Может, в самом деле такие дорогие?

– Наши калики ходят за моря, знают те края как свои пять пальцев. Эти зерна растут на деревьях, никому не потребные… Рви кто хошь и сколько хошь.

Владимир встал, с наслаждением потянулся. Суставы сладко затрещали. Сердце стучало мощно, голова прояснилась.

– Дивны дела богов… Как будто не скакал всю ночь, не сидел днем за грамотами да картами! Своих купцов туда послать, что ли? Да новгородцы и в преисподнюю сыщут дорогу, ежели за гривну им пообещают две! А за три и в вирий взберутся… Тебя как кличут?

– Борисом. Я в бору родился, когда дула бора, наш северный ветер. Потому и назвали. Я тебе сам буду готовить каву. Что понадобится в деле… помимо ратного, только кликни!

Так Владимир обрел еще одного человека. Не слепо верного и преданного пса, как Звенько, не примкнувшего из дальнего расчета, как Тавр, а помогающего по каким-то тайным мотивам. Но дареному коню в зубы не смотрят. Тем более когда в конюшне пусто.

Глава 14

Новгород платил Киеву нелегкую дань, давал крепких молодых парней в княжескую дружину, отправлял отряды плотников, каменщиков, дикарщиков. Все это растворялось безвозвратно, но Владимир лишь стискивал зубы. Русь надо крепить общими усилиями. А что все силы в одной руке, так велено великим князем Святославом. Выживают лишь те, кто все по зову князя идут на врага, копают или строят, стоят заодно.

Дабы укрепить связи с новгородским боярством, он взял в жены дочь богатейшего Третьяка. Девка была смирная, робкая, он поселил ее в доме за две улицы от княжьего терема, дал челядь, велел блюсти верность и вскоре забыл. Затем взял второй женой роскошную красавицу, дочь старейшины Ляшского квартала, тем самым обеспечив себе поддержку ляхов и жителей окрестных улиц. К этой иногда заходил, благо лишь перейти в другой конец терема. Потом взял третью, ее тоже поселил в тереме, хоть и не на своей половине.

Он чувствовал свою растущую мощь, но тревожное предчувствие не покидало. И вот однажды утреннюю рань Новгорода взорвал бешеный конский топот.

По улице, распугивая прохожих, летел на взмыленном коне всадник. Конь шатался, всадник был серым от пыли и усталости. Струйки пота проложили дорожки по грязному лицу.

На полном скаку ворвался во двор княжеского терема, соскочил, упал на колени. Двое гридней подхватили под руки. Он с усилием поднялся, голос был едва слышным:

– К князю… важная весть…

На крыльце появился рослый молодой мужик в расстегнутой рубахе поверх кольчуги. Он ковырялся в зубах, смотрел с неудовольствием. День начался хорошо, а тут явно неприятности. Сказал сумрачно:

– Князь занят. Говори, я Звенько, княжий дружинник. Передам, коли что важное.

– Узнаете после князя, – сказал гонец пересохшим ртом. – Но не прежде!

Он с усилием пошел на крыльцо, отпихнул дружинника с дороги. Тот переменился в лице, кивнул гридням. Те взялись за топоры, пошли следом.

Владимир был в горнице. На столе и на лавках лежали карты. Отрок прилежно расстилал их, придавливал по краям тяжелыми ножами с золотыми ручками. Владимир оглянулся на топот, гонец вошел в сопровождении вооруженной стражи.

Мгновение они смотрели друг другу в глаза. Владимир махнул рукой:

– Все свободны. Я буду с ним говорить один.

Звенько, войдя следом, проронил с некоторым беспокойством:

– Княже, снять бы с него оружие.

– Я тоже не гол, – коротко сказал Владимир.

Звенько с деланым безразличием пожал плечами, дал стражам знак отступить. Владимир увидел в этом невысказанную похвалу его воинскому умению. Другого князя Звенько не оставил бы наедине с рослым и быстрым с виду человеком в запыленной одежде.

Гонец притворил за ними дверь. Владимир поманил пальцем, провел в маленькую глухую комнатку, без окон. Сам зажег светильник, кивнул:

– Сядь, на тебе лица нет. Говори.

– Княже, – сказал гонец. – Тебе тоже лучше сперва сесть… В Киеве получены вести из ромейских земель. Нет больше Святослава.

Владимир, что уже садился, подскочил. Глаза стали дикими.

– Как? Где?

– Возвращаясь из ромейских земель, шел по Днепру. Войско оставил позади, а сам с малой дружиной торопился в Киев. В самом узком месте, где стрела перелетает с берега на берег, попал в засаду… Печенеги! Раньше их Хазарский каганат закрывал от нас, а когда Святослав там все порушил… Словом, сеча была великая, наш Святослав погиб. Говорят, печенежский каган Куря тут же велел сделать из черепа Святослава чашу, оковать ее златом и заявил, что отныне будет пить только из нее…

Владимир сел, кулаки были сжаты, лицо стало каменным. Так бывало лишь в часы, когда мысль работала как рабыня под ударами бича, когда он был весь в себе и не мог позволить выказать истинные чувства.

– Ты, – сказал он медленно, видно было, что мысли его в другом месте, – помойся, поешь и отдыхай. Плохо, что открылся, но весть того стоила… Отныне ты – беглый холоп, убивший кого-то и где-то… Сам придумаешь. Прибежал ко мне, просясь в дружину. Все знают, что я охотно беру изгоев. Воин ты отменный, потому я и взял. Кто усомнится – докажешь в поединке.

Гонец усмехнулся замученно, вышел, зацепившись за косяк. Владимир минуту сидел молча, потом вышел в горницу, крикнул зычно:

– Тавра ко мне!

Заглянул гридень, огляделся:

– Боярина Тавра к князю новгородскому!

За его спиной послышалось многократно повторяемое: «Тавра к князю…», «Тавра к князю…» Владимир поморщился, вернулся в тайную комнатку.

Тавр, для всех – молодой боярин и друг по застольям, а для Владимира – тайный управитель делами скрытого дозора, прибежал встревоженный:

– Я здесь, княже.

– Сядь, не торчи у порога, – бросил Владимир отрывисто. – И дверь прикрой плотнее. Князь Святослав погиб.

Тавр раскрыл рот, но тут же губы с плямканьем захлопнулись. Мгновение смотрел на Владимира в упор, сказал отрывисто:

– Великокняжеский стол… Киевское княжество!

Владимир кивнул:

– Понимаешь. Великого князя нет. Осталось трое просто князей. Равных.

Тавр покачал головой:

– Эх, если бы не твое происхождение… И то диво, что ты получил Новгород!

Он отвел взгляд, а Владимир жестко усмехнулся. Как ему удалось получить Новгород, это умрет с ним. Правда, теперь хранить стыдную тайну вроде бы нет нужды, но осторожность никому не мешает, а попусту похваляться ловкостью – удел слабых.

– Три князя на Руси, – сказал он невесело. – А Русь не что-то особенное… И здесь, как везде, начнется собачья свара. Ярополк захочет подмять нас с Олегом под свою руку. Олег встанет на дыбки, да и мне не больно хочется снова в холопья… Готовь гонца к Олегу. Надо, чтобы он узнал о гибели Святослава от меня первым.

– Олег на брата не пойдет, – сказал Тавр предостерегающе. – Хоть и не любит, а не пойдет. Князья на Руси – это не пьяные мужики, что дерутся прилюдно. Сор из избы не выносят. Да и хорошо Олегу в древлянской земле. Города у него богатые, с Искоростенем за славу спорят. Олег завел себе жен и наложниц, сыт и пьян, уже забыл, за какой конец меча браться…

– О Святославе пусть узнает от меня, – повторил Владимир. – Любви ко мне не прибавится, верно. Зато задумается, почему Ярополк скрывает смерть отца. Не потому ли, чтобы успеть собрать больше сил, застать врасплох? Не забудь невзначай упомянуть, что к нам эта весть дошла давно!

Отпустив Тавра, он снова призвал гонца, расспрашивал долго и придирчиво. Тот пересказал, что ромейский император Цимихсий, одолев Святослава в страшной битве, но все равно убоявшись его, подкупил за большие деньги печенегов, дабы те тайно напали на дружину Святослава. Так погиб Святослав на обратном пути домой…

– Отдыхай до утра, – велел он. – Я буду думать.

Выпив кавы, он задумался. Гонец пересказал то, о чем говорили в Киеве. А говорили то, что услышали из княжьего терема. Пересказывали, нимало не задумываясь, что слова и дела расходятся. До чего же не любят думать, шевелить мозгами! Или это так трудно? Разве не странно, что Иоанн Цимихсий, одержав убедительную победу, заключив мир и снабдив дружину Святослава продовольствием и лекарствами, зачем-то тратил огромные деньги на подкуп печенегов? Да Цимихсий с его тремястами боевыми кораблями с легкостью бы сжег греческим огнем израненные и потрепанные ладьи с русскими дружинниками, не потеряв ни единого человека и не истратив ни одной монеты!

А печенеги, оставив важнейшую для себя заготовку сена, кочевья, без которых у них нет жизни, с осени до весны караулили возвращение Святослава? Но он мог вернуться через земли тиверцев или другие земли, куда печенегам не пройти, и все усилия степняков пошли бы коту под хвост. Нет, кочевники точно знали, как будет возвращаться дружина Святослава. И знали, где устроить засаду. А направили их в самом деле злейшие враги Святослава!

У стен Доростола, защищая отход русских войск Святослава, пал герой похода, друг и соратник князя, Икмор. Разъяренный поражением Святослав, как тут же стало известно на Руси, велел казнить попов, что шли с его войском, напутствуя дружинников-христиан, добил раненых христиан своего войска, сжег церкви в Доростоле и поклялся, что, вернувшись в Киев, сделает там то же самое. Именно этим он и подписал себе смертельный приговор!

Его злейшие враги сидят не в Царьграде, не в Степи и даже не в Саркеле, а… в Киеве. Эти враги тесной толпой окружали княгиню Ольгу, после ее смерти сгрудились вокруг Ярополка. Это их разгневанный князь обещал истребить по возвращении, детей отдать в жертву богам, а церкви сжечь! Их – самых богатых и влиятельных, самых сильных и умелых, на чьих плечах держится любое княжество, королевство!

Воевода Свенельд и уцелевшие христиане бежали от Святослава. Печенеги их пропустили и даже помогли добраться до Киева, ибо с Русью не враждовали, а были в союзе. Киевская верхушка, в ужасе, что вот-вот явится разъяренный князь-язычник со своим озверевшим от неудачи войском, сделала все, чтобы князь не дошел до Киева. Это они, за неимением своего войска, бросили на Святослава печенегов. Хан Куря всего лишь выполнил свои обязанности союзника Киевской Руси!

Киевские князья всегда старались не выносить сор из избы. Когда Святослав силой вырвал власть у матери, народу это преподнесли как добровольное отречение престарелой княгини Ольги в пользу подросшего сына. Сейчас же убийство великого князя вместе с его дружиной свернули на подлых ромеев. Тем за дальностью отпираться трудно. Ромеи – подлые, печенеги – продажные и ненадежные, простой народ в это поверит охотно, а доводы разума от него отскакивают, как от стенки горох. Простой люд руководствуется не умом, а чувствами, как козы, коровы, волки или птахи.

«Но я не волк и не овца, – подумал он зло. – Я сам из тех, кто за овечьей шкурой прячет свои волчьи зубы!»

До поры.

Не так велики расстояния меж городами славян, сколько недоступными те города делают непроходимые леса да болота. Вся Европа – сплошной и дикий лес, а отвоеванные у него распаханные поля не больше листков клевера, прилипших на спину гигантского тура.

К тому же каждую весну любые дороги в половодье размывает, на месте тверди образовываются болота, приходится дороги мостить бревнами заново, перебрасывать мостки… Намного проще посадить на ладьи рать и уйти в морской набег на далекий Царьград, еще более далекую Севилью, чем дойти до отказавшегося платить дань соседа, окопавшегося в лесной глуши!

Ярополк отписал грамоту осенью, но гонец прибыл в Новгород, когда мороз укрепил землю. По дороге он пересел с коня сперва на телегу, потом и вовсе на сани. Морозы крепчали, а когда сани въехали в ворота Новгорода, гонец лежал поверх вороха медвежьих шкур в тяжелой дохе на собачьем меху, лихую тройку сменила пара крепких коней, запряженных необычно, переняли у свеев или немцев, их в Новгороде полно, как гуси, ходят стаями, гогочут по-своему, языка не понимают, только мычат и руками разводят, за что их и прозвали немцами, хотя среди них тоже много своих языков и разных кровей.

Гонец отдыхать не стал, прямо заявился в княжий терем. Гридни пытались остановить, но не могли: гонец проламывал дорогу грозным именем великого князя. Владимир разъярился: Ярополк еще не был великим, задаст трусливой страже… Выручил Звенько. Прикинулся тупым и нерасторопным, чуть слюни не пустил, выказывая себя дурнем, задержал, а Владимир тем временем выбрался через окно, пробежал, пригибаясь под окнами, на задний двор, вывел коня и ускакал созывать бояр и знатных мужей.

На улице поймал еще своих дружинников, погнал искать Тавра, велел привезти верховного волхва Новгорода, а также собрать и доставить в терем старейшин купеческих кварталов.

Лишь к полудню он осторожно выехал на улочку, ведущую к терему. Выглянул, ощутил себя чуть увереннее. Перед воротами уже с десяток нарядных повозок, а со двора доносится ржание коней. Заметно суетится челядь, голоса звучат громкие, возбужденные.

Гридень у ворот вытаращил глаза:

– Княже!.. А мы думали… мы думали, ты в тереме!..

– Индюк думал, – буркнул Владимир. – Так-то охраняете? Ладно, сегодня я ночевал в другом месте. У одной из своих новых жен. Или не своих, не упомню. Но с завтрашнего дня чтоб комар мимо не пролетел!

Гридень бросился отворять ворота, на ходу выкрикивая:

– Княже!.. Там к тебе посол от великого князя!

– От какого великого? – спросил Владимир злобно.