Маньчжурская принцесса Бенцони Жюльетта

Ланжевен резко остановился и ошеломленно посмотрел на молодую женщину.

– В чем выразилась моя непочтительность, мадам?

– В моих жилах течет императорская кровь. У нас считается, что люди из полиции должны приближаться к особам императорской крови не иначе как на коленях, бия челом о землю. Вы же только что обратились ко мне в резком тоне, лишенном учтивости.

Ошеломленный, комиссар плюхнулся на первый попавшийся стул и уставился на подозреваемую так, будто она свалилась с другой планеты.

– Если я вас чем-либо задел, то тысячу раз прошу извинения, – сморщился он, – но смею вам напомнить, что вы обвиняетесь в убийстве вашего супруга ударом кинжала!

– Меня обвиняют, но кто?

– Ваши слуги. Они заявляют, что месье Бланшар не уезжал из дома, как это утверждаете вы, и что вчера вечером, устав от вашей ревности, он ушел из дома, чтобы где-нибудь провести вечер... неизвестно где, но с женщиной, являющейся его любовницей вот уже несколько месяцев...

– У моего мужа? Любовница? – воскликнула возмущенная Орхидея.– Вы, наверное, хотите сказать сожительница?

– Ну... что-то в этом роде!

– В этом доме никогда не было другой женщины! Я первая и единственная супруга в доме моего господина. Если вы хотите говорить о женщине дурного поведения... то могу вас уверить, что у него просто-напросто не было времени на это. И я еще раз подтверждаю, что он уехал из дома два дня тому назад...

– Повторяю опять, ваши слуги говорят иное: ваш муж вышел вчера вечером из дома, несмотря на недовольство, которое вы ему высказали. Вы не ложились спать и ждали его возвращения.

– Я еще раз вам говорю, что спала, и спала крепко. Перед тем как лечь, я попросила сделать успокоительный отвар...

– Никаких следов отвара мы не нашли. Позвольте мне продолжить! Месье Бланшар возвратился где-то около трех часов утра. Вы его ждали и у вас с ним была размолвка, переросшая затем в... и вы ударили его кинжалом, находившимся на письменном столе.

– Кто наплел вам эти басни?

– Ваша кухарка. На ужин она поела кровяной колбасы, и у нее было неважно с желудком, и она решила сделать себе чаю. Когда она спустилась, чтобы приготовить его, она услышала все, что происходило у вас.

Возглас негодования сорвался с губ Орхидеи. Этот человек настолько уверен, что все произошло именно так!.. Ей же было давно известно, что и кухарка и слуга ее ненавидят. Но она не из тех, кто позволит с собой так обходиться: усилием воли она заставила себя успокоиться и подняла на детектива свои уже высохшие глаза:– Я не знаю, по какой причине эти люди лгут, но то, что они лгут, это несомненно. Никогда между мной и моим дорогим мужем не было никаких раздоров. Для меня было бы лучше умереть, чем разонравиться ему. Почему бы вместо показаний этих людей вам не поинтересоваться здоровьем уважаемой матушки?

– Будьте уверены, мы этим займемся. Вы знаете их адрес?

– Где они живут? Я лишь знаю, что они живут в Ницце. А точное местонахождение дома должно быть указано в зеленой кожаной записной книжке, которая лежит возле ручки на письменном столе.

Разговор был прерван резким вторжением Гертруды. Без фартука и колпака, одетая во все черное, она походила на Эринию. Тяжелый ненавистный взгляд, брошенный ею в сторону молодой женщины, говорил о чувствах, испытываемых к молодой хозяйке. Комиссар нахмурил брови:

– У вас что, такая привычка входить, не постучавшись?

– Извините, господин комиссар. Беспокойство... возмущение... горе...

– Короче! Что вам нужно?

– Я хочу знать, что намерен делать господин комиссар, чтобы принять решение.

– Какое решение?

– По справедливости! Все зависит от разных причин, но я полагаю, что вы арестуете эту женщину?

От спокойствия Орхидеи, давшегося ей с таким трудом, не осталось и следа. Она резко выпрямилась, выбросив вперед руку, и пальцем, слегка дрожавшим от гнева, указала на дверь:

– Вон отсюда, гнусная тварь! Закрой свой поганый рот, который не может ничего больше извергать, кроме подлой и ядовитой лжи. Ты осмелилась нанести оскорбление своему хозяину, утверждая, что он, зная о болезни своей почтенной матушки, отказался быть подле нее. Вон отсюда, я тебя выгоняю.

Кухарка пожала плечами и, повернувшись к комиссару, насмешливо бросила:

– Вы видите, что с ней творится, когда она в гневе? Если бы вы ее слышали в эту ночь! Она наверняка разбудила соседей наверху!

– Я с ними еще поговорю об этом, а сейчас оставьте нас одних! Не вам указывать, что мне делать.

Гертруда сразу же сникла:

– Извините меня, но поймите, я так взволнована! Я... я не хочу и часа оставаться больше с этим созданием. Если вы ее не уведете, то мы... я и мой муж предпочтем съехать отсюда.

– Вы останетесь здесь и будете выполнять свои обязанности! Я с вами еще не закончил. Что касается мадам Бланшар, я также хочу побольше узнать о ней. В общем, никто отсюда не выйдет до нового распоряжения! Двое из моих людей останутся здесь. Семья господина Бланшара будет извещена и примет соответствующие решения о квартире и прислуге, когда следствие будет завершено. Всего доброго, мадам!

Кухарка вышла, и Ланжевен собирался последовать за ней, но тут Орхидея задержала его:

– Вышесказанное означает, что вы считаете меня виновной... и что вы намерены арестовать меня? Но я же ничего не совершала, клянусь! Я клянусь, что мой дорогой Эдуард уехал в Ниццу!

– Исходя из того, что мне известно в настоящее время, я никому не верю, мадам, – сухо ответил детектив. – Я не скрываю, что наиболее тяжкие подозрения падают на вас. Однако я не стану прибегать к препровождению вас с тюрьму, пока не сделаю кое-какие уточнения. В настоящий момент один полицейский останется в этой квартире, а другой – у наружной двери дома. Увидимся завтра!

Все было сказано сухим, ледяным тоном. Орхидее стало ясно: добавлять что бы то ни было – бесполезно. Она кивнула головой, спрятала окоченевшие руки в рукава, повернулась и пошла в свою комнату. Этот огромный рабочий кабинет мужа, куда он больше никогда не вернется, становился для нее постылым, непригодным для жизни. А комната, где они вдвоем пережили столько чудесных мгновений, пока еще была каким-то подобием убежища, но и ее, в недалеком будущем, ожидала та же участь. Завтра, возможно, если этот абсурдный кошмар не рассеется, за ней придут люди из полиции, чтобы бросить в тюрьму. Сидя на краю кровати, Орхидея слушала, как затихают удаляющиеся шаги и голоса. Она не знала, что теперь делать, что думать. Внезапная жуткая смерть мужа повергла ее в замешательство, преодолеть которое, казалось, невозможно. Было ощущение, будто она долго бежала от своих преследователей и вдруг попала в тупик, в то время как свора, бегущая по ее следам, приближалась, чтобы разорвать ее.

Наконец, после бесконечно долгого состояния прострации, заговорил чисто животный инстинкт. Она очень молода и хочет жить, чтобы безропотно принять мрачную перспективу тюремной жизни, которая ее ожидала. На какой-то миг она попыталась отвлечься от острой боли, которая сковывала ее, чтобы осознать, что же с ней произошло, подумать над этим. Что-то в этой трагедии не клеилось, было что-то алогичное и абсурдное.

Совсем недавно, стоя на коленях перед телом убитого Эдуарда, она в душе кляла своих собратьев по расе, а особенно автора письма. Теперь же ей казалось, что она, возможно, ошибалась, ведь ультиматум был категоричный, но четкий: жизнь ее мужа и ее собственная будут подвергаться смертельной опасности только в том случае, если она откажется подчиняться. А до настоящего времени она действовала исключительно в соответствии с предписанными указаниями. Тогда зачем же «Святой матери Желтого Лотоса» надо было отдавать приказ о казни Эдуарда? Ведь тогда она теряла всякую возможность отыскать драгоценную застежку. Более того, старая воительница никогда бы не нарушила своего слова, тем паче не сказанного, а написанного на бумаге.

И наконец, последнее, если исходить из того, что преступление совершено маньчжурцами, то почему эти жалкие слуги Люсьен и Гертруда вынуждены скрыть отъезд мужа и изобрести эту басню со сценой ревности, закончившейся кровью? По какой причине они пытались скрыть виновность тех, кого, по всей видимости, должны бы были ненавидеть?

Что касается самого детектива, он тоже представлял определенную загадку для молодой женщины. Сопровождая ее в кабинет мужа, он показался мягким и любезным. Его лицо, обрамленное пепельными волосами, бородкой и длинными усами наводило на мысль о мудром Ли Юане, одном из редких мужчин из семьи Орхидеи, которого когда-либо встречали во дворце, и она была готова довериться ему. Однако по мере того, как шел допрос, тон комиссара становился все жестче. Она поняла, что убежденность, с какой лгали слуги, произвела определенное впечатление на комиссара. Очень возможно, что он пришел к выводу, что она и есть убийца. Да разве она уже не арестована в своем собственном доме?

Эта мысль подтвердилась, когда в полдень кто-то поскребся в дверь и сказал, что в столовой подан обед и она может пройти к столу.

Вновь прибывший был, вне всякого сомнения, самый крупный человек, которого Орхидея когда-либо видела. Одет он был в черный костюм с белой рубашкой. Рубашка была с целлулоидным воротничком, завершал туалет черный галстук в виде шнурочка. Во всем его облике было что-то от приоткрытого шкафа. И над всем этим светилось розовощекое свежее лицо, украшенное рыжими, воинственно закрученными усами, назначение которых, по всей вероятности, заключалось в том, чтобы они наводили ужас на окружающих. Задача для них, увы, невыполнимая из-за двух трогательных ямочек на щеках, сводивших на нет весь их грозный вид, и глаз нежно-голубого цвета, как две незабудки. Весь ансамбль дополнялся двумя огромными ручищами, как колотушки для белья, и крупными ногами со здоровенными ступнями, обутыми в кожаные черные ботинки, надраенные до блеска.

Когда его видели впервые, то не знали, что думать. В действительности же Пенсон, более известный в префектуре под кличкой Красавчик, несмотря на необыкновенную наружность, обладал отвагой льва и душой ребенка. Характер у него был прекрасный. Этот добродушный великан обладал еще одним замечательным талантом: он умел прекрасно свистеть. Любимая мелодия, которую он чаще всего насвистывал, была «Вишни в цвету». Если слышалась эта знаменитая мелодия, то можно было быть уверенным, что поблизости где-то находится инспектор Пенсон.

Появление этого гиганта в комнате Орхидеи очень ее удивило:

– Кто вы, и почему вы зашли ко мне? Я вас никогда не видела...

– Ну конечно, ведь мы с вами раньше не встречались нигде, – ответствовал он в лучших полицейских традициях. – Шеф мне поручил сторожить помещение, но ведь он же не сказал, чтобы я мешал вам кушать.

– Я не голодна...

– В вашем возрасте всегда хочется есть, а потом еще эмоции, все это вызывает аппетит...

– Кто готовил?

– Гм... ну эти двое, которые специально здесь для этого и находятся!

– Я ничего из того, что готовит эта женщина, больше есть не буду. Она осмелилась меня обвинять и, значит, способна подсыпать мне яду.

– Глупее ничего бы не было! Мне с лихвой хватило бы этого, чтобы засадить ее в каталажку. Но я вас понимаю. Хотите, я схожу и куплю чего-нибудь для вас?

– Ну, если это для вас не составит труда... мне бы хотелось немного хлеба, сливочного масла и фруктов. И еще немножко вина.

Ни за что бы в жизни инспектор не смог сказать, почему эта девушка, которая подозревалась в таком страшном преступлении, внушала ему столько симпатии и желания оказать ей помощь. Уж во всяком случае побудительной причиной не была ее необыкновенная красота: это был не его тип женщины, но покоряло в ее облике какое-то неподдельное страдание, и именно это и тронуло Пенсона.

– Отлично! Ничего страшного! – сказал он с добродушной улыбкой. – Я все приготовлю сам. А вам надо будет попытаться отдохнуть хотя бы немного, потому, что с допросами еще не покончено.

– А какой смысл во всех вопросах, если ответам не верят? Ваш шеф убежден, что это я убила моего мужа...

– Он вам так сказал?

– Почти... Когда он придет?

– Я не знаю, но если вы не виновны, он докопается. Это на вид он такой, а вообще-то в своем деле он ас.

Некоторое время спустя Орхидея вкушала импровизированную стряпню, автором которой был инспектор Пенсон. С давних времен Орхидее было известно, что, прежде чем бросаться в бой, надо как следует подкрепиться, прячем для этого требовались простые и здоровые продукты. А она решила, что будет бороться за жизнь и свободу, что для нее по сути одно и то же. Сейчас она находилась в полной изоляции во враждебной ей стране. Насчет французов у нее не было никаких иллюзий, она уже прожила здесь пять лет: ждать здесь нечего, кроме несправедливости, оскорблений и притеснений. Нужно уезжать, и как можно скорее!

Первой мыслью, что, впрочем, вполне естественно, было дождаться ночи, но могло случиться так, что за ней придут уже вечером. Итак, бежать, причем срочно, откладывать нельзя! Куда? Марсель, конечно! Послезавтра ее там будут ждать, она сядет на корабль и уедет в Китай, единственное место, где у нее еще может быть будущее.

И теперь уже совсем под другим углом зрения она вновь перечитала письмо, так напугавшее ее накануне. В нем теперь была надежда. Возвратиться назад, увидеть свою дорогую отчизну, своих старых друзей, воззвать о прощении к Цы Си, а затем, затем спокойное течение дней возле этого источника мудрости, может, несколько тусклое, но зато безмятежное! Безмятежное потому, что она совсем не намерена отдать свою руку сыну принца Кунга, ведь ее рука хранит еще теплое воспоминание рук Эдуарда. Все, чего она желала бы, – это спокойно прожить свою вдовью жизнь.

Ах, как было бы хорошо снова увидеть красные стены Запретного города с его великолепными садами, которые, как ей было известно, не пострадали от гнева союзных войск после окончания осады иностранных дипломатических миссий. И уж раз так получается, что ей не дают возможности отдать последние почести телу ее усопшего горячо любимого мужа, она решила не оставаться здесь более ни минуты. Она должна покинуть этот дом.

Перекусив, Орхидея приступила к сборам. С собой она решила взять большую дорожную сумку, куда можно сложить немного белья и предметов первой необходимости, но в то же время таких размеров, чтобы ее можно было скрыть за широкими складками просторного бархатного плаща-накидки темно-красного цвета, подбитого чернобуркой, хорошо гармонировавшего с обшитым сутажем платьем из красного и черного шелка. Что же касается вещей, бывших на ней в момент ограбления музея, то их брать с собой было бы верхом глупости.

Еще она захватила с собой застежку императора, свои собственные драгоценности и крупную сумму денег, данную ей перед отъездом Эдуардом. Ах, он так хотел ей всегда нравиться и ему всегда хотелось ее побаловать. В золоте и банкнотах это было прилично. На это можно было бы жить достаточно долгое время и после прибытия в Китай. Наконец она взяла с собой некогда подаренную ей мужем нефритовую статуэтку Кван-Йина. Несмотря на принятое ею христианство, полностью усвоить его она все же не смогла, и в тайне поклонялась Кван-Йину. Это была единственная вещь, которую ей на самом деле хотелось взять с собой. Все остальное – даже ее личные вещи – на самом деле никогда раньше ей не принадлежали.

Она закрыла сумку и поставила ее в платяной шкаф вместе с плащом-накидкой, перчатками, муфтой, шляпой и густой вуалью, которую хотела надеть. Затем она надела платье, а сверху, чтобы все прикрыть, накинула большой шелковый японский пеньюар. После этого огляделась вокруг, ища глазами орудие, которое помогло бы проложить дорогу. Ей нужно было нечто массивное, тяжелое, но не очень твердое, так как ей совсем не хотелось убивать полицейского, который был так любезен. У него и так хватит неприятностей, если ей удастся ее затея!.. Поэтому чугунную кочергу она сразу отвергла. Выбор ее пал на вешалку для шляп из красного, покрытого лаком, дерева. Она поставила ее в пределах досягаемости ее руки.

Сделав это, она разлила немного воды под радиатором центрального отопления и вышла в общий коридор. Длинные ноги полицейского, читавшего в прихожей газету, перегораживали выход. Она направилась к нему.

– Не могли бы вы зайти ко мне в комнату посмотреть кое-что? Мне кажется, у меня утечка в радиаторе, – пожаловалась она.

Инспектор тут же отложил в сторону «Паризьен» и встал:

– К вашим услугам, мадам!

Когда они вошли в комнату, Орхидея показала ему место предполагаемой утечки, и он, естественно, присел, чтобы просунуть пальцы под секции чугунной батареи. В мгновение ока Орхидея схватила свое импровизированное оружие, попросила мысленно прощения у этого славного человека и точным движением нанесла сильный удар ему по голове. Как это и должно было случиться, инспектор рухнул.

Не теряя ни секунды, она связала ему руки за спиной с помощью шнура от штор, засунула в рот носовой платок и закрепила его шарфиком. После этого, сбросив с себя пеньюар, надела шляпу, опустила вуалетку вокруг шляпки, надела перчатки, набросила на плечи плащ-накидку и, схватив, наконец, сумку, вышла из комнаты, закрыв ее на ключ, а сам ключ опустила в первую попавшуюся вазу и бесшумно, как кошка, стремительно подошла к входной двери. В квартире царила полнейшая тишина. Ниоткуда не раздавалось ни единого звука, даже из кухни.

Не оглядываясь больше на этот дом, душа которого улетела вместе с душой Эдуарда, Орхидея вышла на лестничную площадку. Вокруг было пусто и тихо. Она слегка потянула тяжелую дубовую дверь, хорошо ухоженный замок которой сработал без малейших щелчков. Первое препятствие пройдено... Орхидея, вся натянутая, как струна, сделала глубокий вдох, прежде чем начать спускаться. Преодолеть нужно было лестницу всего одного этажа, которая была устлана ковром, укрепленным медными багеточками. Помолившись всем богам, чтобы внизу не оказалось привратника, Орхидея пошла вниз. К счастью, там никого не было.

Осталось выйти наружу. Но это было непросто. Комиссар сказал, что дом охраняется одним из его агентов. Мелькнула мысль, что разумнее было бы пройти через сад, но как перелезть через стену, разделявшую его с соседним жилым домом, в этом одеянии? Затем она подумала, что нет никакого повода для того, чтобы ее окликнули, когда она выйдет. Ведь жители двух других этажей не подвергнуты домашнему аресту. И, не видя никакой униформы за стеклами, защищенными бронзовыми украшениями, она приоткрыла дверь и посмотрела наружу. Тот, кого она опасалась, находился там. Это был сержант муниципальной службы в темно-голубой форме. На плечах у него была накидка, а форменная фуражка натянута на самые уши. Вообще-то их было даже двое, они топтались возле металлической ограды, разделявшей улицу от бульвара Малерб, разговаривали, и в ее сторону они даже не смотрели.

Собравшись с мужеством, Орхидея вышла и быстро направилась к парку, где скрылась за изгородью. Позади все спокойно, ее никто не окликнул. Она немного постояла, совсем не двигаясь, чтобы унять дрожь в теле...

Зимний день был настолько серым, настолько темным, что казалось, будто он еще и не наступил. Желтоватое небо тяжело нависало снегом, время от времени оно мрачнело. Еще час, и наступит мрак. В парке было пусто, за исключением одной старой отважной дамы, кормившей голубей и воробьев.

Зная, что ее уже не видят, Орхидея пошла под деревья и вышла к ротонде Леду, ограда которой выходила на бульвар Карусель, где Орхидея стала искать свободный экипаж, но чтобы найти его, ей пришлось пройтись пешком до площади Терн.

– На Лионский вокзал, – бросила она кучеру, прежде чем села на суконное сидение, от которого, несмотря на то, что оно было новое, несло неприятным запахом охлажденного табака.

– Надеюсь, ваш поезд отходит не через десять минут, – ответил ямщик, – по такому снегу мне неудобно просить мою Лань идти галопом.

– Нет, нет... У нас времени предостаточно!

Она знала, что путь будет неблизкий. Она была уже на этом вокзале, когда вместе с ее дорогим Эдуардом возвращалась из Марселя после поездки в Йер и Канны, куда они ездили две последние зимы. Все было прекрасно тогда, а цветы и морские пейзажи, казалось, были сотканы из красок самой любви. Тогда они не обошлись одной коляской, им потребовался, причем оба раза, большой фургон, с четырьмя лошадьми, чтобы перевезти их вещи... А теперь у Орхидеи и багажа-то было всего что на ней и простая сумка. И то спасибо, что удалось убежать. По прибытии на место, у нее, возможно, найдется время, чтобы купить себе одно или два платья для поездки.

Пока фиакр крутил по бульварам, молодая женщина задавала себе вопрос, а не нашли ли ее жертву. И если нет, то сколько у нее еще есть времени пока ее хватятся?

Ответ получить было невозможно, и она решила отдаться во власть убаюкивающих покачиваний экипажа, двигавшегося, из-за мороза и гололедицы крайне осторожно. Кончилось тем, что она уснула, и это было самое лучшее, так как она смогла забыть на какое-то время ситуацию, в которой находилась.

Она не заметила, когда коляска остановилась у вокзала. Кучеру пришлось слезть со своего сидения и слегка потрясти ее, чтобы она проснулась:

– Эй... мадам! Приехали, – сказал он. – Я правильно вас привез, туда, куда вы просили?

Она вскочила, посмотрела вокруг еще совсем мутным взглядом, странно улыбнулась своему Автомедону и произнесла:

– Мы на Лионском вокзале?

– Совершенно точно!

Она порылась в кошельке, который хранила в муфте, чтобы рассчитаться с ямщиком:

– Спасибо большое и извините меня, я, кажется, слегка заснула...

– Уф... – мы все, как сурки, по такой погоде! Я вам скажу, что я сам, когда валит снег, так хочу дрыхнуть! Позвольте, помогу вам спуститься.

Она опустила ноги на землю и щедро заплатила кучеру, поблагодарившему ее от всей души. Затем он взял сумку Орхидеи и помог отнести ее в большой зал вокзала:

– Вот, мадам!.. Счастливого пути! Поберегите себя!

Она поблагодарила его кивком головы и улыбнулась. Однако ему не пришлось увидеть ее улыбки: лицо было скрыто под вуалью. После этого Орхидея направилась к кассам за билетом.

– В котором часу ближайший поезд на Марсель? – спросила она.

Служащий, рассматривая то, как одета спрашивавшая его элегантная дама, подумал, что имеет дело с дамой из общества, но ответ его был более чем сдержан:

– Хм... смотря какой!

– Смотря от чего?

– Смотря от цены, какая вас устроит...

– Что вы такое говорите?! Я вас не понимаю.

– Извините! Если вас устроит люкс, то есть Средиземноморский экспресс, отходящий через сорок пять минут. Но он очень дорогой. Там только спальные вагоны, зато...

– Если есть места, я беру.

Орхидея оплатила билеты, при этом вела себя, как дурочка. Ведь она прекрасно знала об этом поезде, так как ездила на нем уже два раза. Более того, это именно тот поезд, на котором она должна была ехать завтра. Неужели она до такой степени взволнована и растеряна, что могла забыть об этом?

К ней подошел носильщик:

– У вас есть багаж, мадам?

– Вот только эта сумка.

Однако она протянула ему ее, подумав, что тому, вероятно, покажется странным, что богатая пассажирка ничего больше с собой не имеет, кроме муфты, которую держит в руках. Он взял также перонный билет, и она последовала за ним через пеструю вокзальную толпу. Шел он довольно быстро, и ей было трудно за ним поспевать на высоких каблуках. Чтобы не потерять его из вида, она почти бежала. Если бы на нем не было голубой униформы и перевязи, украшенной медной овальной бляхой, то это могло бы вызвать какое-то беспокойство. В действительности же благодаря быстрому продвижению он прокладывал себе путь как среди приезжающих, так и среди отъезжающих, образовывавших встречные потоки. Огромный черный локомотив недавно прибывшего поезда еще продолжал выплевывать дым, громко пыхтел и заполнял высокий вокзальный свод черным туманом. Наконец они выбрались из сутолоки и прошли за ограду, за которой выстроились покрытые лаком вагоны из тикового дерева с блестящими медными деталями. Это и был Средиземноморский экспресс, нечто вроде дворца на колесах, который доставлял вас до Ниццы за пятнадцать часов, обеспечивая при этом наивысший комфорт. Несмотря на запах угля платформа напоминала огромный холл какого-то гранд-отеля, настолько он был напичкан дорогими мехами, драгоценностями, шляпками с перьями и английскими тканями. Повсюду слышалась речь на разных языках. Сезон Лазурного Берега был в разгаре, а добрая часть высшего европейского общества желала вкусить прелестей его климата и погреться на солнышке.

Поскольку Орхидея мало кого знала, она не опасалась какой-либо нежелательной встречи. Она шла не глядя ни на кого, охваченная лишь одним желанием поскорее укрыться в уютном купе, которое она взяла целиком для себя одной, чтобы хорошенько отдохнуть до завтрашнего утра.

Носильщик подвел ее к человеку в коричневой униформе со скромными галунами, стоявшему возле подножки одного из центральных вагонов, с карандашом и книжечкой в руках. Это был проводник, в обязанность которого входило следить за благосостоянием, здоровьем и самой жизнью вверенных ему пассажиров. Сейчас он стоял к ней спиной, полностью занятый дамой, завернутой по самые глаза в шиншилловое манто, настолько просторное, что оно казалось просто огромным. Из-под шляпки, завершавшей ее туалет, была видна только прядка белокурых, слегка растрепанных волос и кончик розового носа. Молодая и, по всей видимости, красивая, она топала от волнения ногами, схватившись обеими руками за рукав железнодорожника и бросая тревожные взгляды на прибывающих пассажиров.

– Побыстрее, побыстрее! Мой номер!.. Мне нужно сейчас же в мое купе!

Раздался слегка ироничный, но приятный и спокойный голос проводника.

– Успокойтесь, мадам! Поезд не уйдет без вас, дайте мне найти ваше места Я не смогу этого сделать, если вы будете так меня трясти! А, вот оно! Мадемуазель Лидия д'Оврэй: купе номер четыре. Разрешите вам помочь? – сказал он, нагнувшись, чтобы взять сумку и чемодан, который она поставила у ног, но она не позволила ему это сделать. Вдруг, судорожно схватив свой багаж, она бросилась к ступенькам вагона, где, из-за своего непомерного широкого манто, чуть было не упала. Ну конечно же, проводник постарался ей помочь, но вместо благодарности странная пассажирка бросила:

– Если кто-то будет интересоваться мной, то вы меня не видели! Меня здесь нет... Понятно?

– Ну конечно! Вас здесь нет! – сказал проводник не скрывая улыбки и поворачиваясь к Орхидее и ее носильщику. От неожиданности Орхидея не смогла удержаться от возгласа удивления. О! Перед ней стоял Пьер Бо, бывший переводчик при французской дипломатической миссии в Пекине. Так как она уже однажды ездила с ним, то ей было известно, что Бо служит на Средиземноморском экспрессе, но ведь состав-то был не единственный. Ей и в голову не могло прийти, что она может попасть прямо в его вагон. Отступать однако было уже поздно: носильщик подал ему проездные документы, а тот, любезно ее поприветствовал, заглянув в свою книжечку:

– Мадам повезло: у меня как раз осталось одно спальное место. Ваша фамилия, пожалуйста?

Орхидея приготовилась что-то сказать так, чтобы ее не узнали, но, увы, он уже признал ее, несмотря на вуалетку:

– Мадам Бланшар? А вы одна?

Нужно было что-то отвечать, надо было продолжать игру. Впрочем, еще ничего никому неизвестно о трагедии, разыгравшейся на авеню Веласкес, а газеты сообщат об этом не ранее, чем завтра. Если ей хотя бы немного повезет, то она, глядишь, сможет удачно сесть на корабль и отплыть в Китай.

– Я еду к нему в Марсель, – спокойно ответила она. – Позавчера вечером он уехал в Ниццу к матери... может быть, вы его видели? Он должен был ехать этим поездом.

– Нет. Средиземноморский экспресс отправляется каждый вечер и я не могу быть в каждом рейсе. Но я счастлив принять вас. Жаль, что не могу проводить до места встречи с Эдуардом. Я давно его не видел и мне было бы очень приятно повидаться с ним.

– Я ему обязательно скажу, что встретила вас.

– Спасибо большое. А пока позвольте заняться вашим устройством. У вас купе номер семь.

Следуя за ним, Орхидея попала в узкое купе, где все было из красного дерева и бархата и где, несмотря на тесноту, было все необходимое, чтобы обеспечить спокойное и приятное путешествие: зеркала, паровое отопление, поддерживающее нужную температуру, мягкая кушетка, газовое освещение, маленький туалет и другие современные удобства.

Пьер Бо поставил сумку Орхидеи на скамеечку, которую вскоре он сделает кроватью, и задержался на какое-то мгновенье, увидев бледное, изможденное от усталости и полное тревоги лицо Орхидеи, когда она сняла вуаль.

– Мадам, вам нехорошо? Вы мне кажетесь очень утомленной?

– Так оно и есть. Видите ли... после отъезда моего супруга я совсем не спала... Мы никогда до этого не расставались.

– А может, следовало ехать вместе с ним?

– Конечно, и вам это, наверное, кажется естественным, но... его семья до сих пор не признает нашего брака... И он не знал, как поступить со мной. Мы оба думали, что будет лучше, если я останусь дома, чем ждать его в каком-нибудь из отелей.

– Вы уж простите меня! Раз вы теперь едете к нему, вам нужно как следует выспаться, ночи будет достаточно. Желаете ли, чтобы вам что-нибудь подали? Может, немножко чаю?

Несмотря на драматическую ситуацию, в которой она находилась, Орхидея не смогла не улыбнуться в знак благодарности человеку, который выражал ей сочувствие и полное понимание.

– Если бы вы могли предложить чаю по-китайски, я бы сочла это самым благим деянием. К несчастью, в Европе чай больше готовят по-русски или по-английски. У себя дома я вынуждена была бороться несколько месяцев кряду, чтобы добиться чего-то приемлемого. Но за это я расплачиваюсь теперь ненавистью нашей кухарки ко мне...

– Ненавистью? Не слишком ли сильно?

– Не думаю, что преувеличиваю, так как у меня есть доказательства. В любом случае, чашечка чая, каким бы он ни был, мне не повредит.

– Для вас это, может, сюрприз, но дело в том, что только в Международной компании спальных вагонов предусмотрено обслуживание пассажиров по максимуму. Мы умеем готовить чай различными способами... Я позабочусь об этом. Скажите, а во сколько вы хотели бы поужинать в ресторане?

– А есть ли в этом необходимость? Я, конечно, проголодалась немного, а разве нельзя, чтобы меня обслужили здесь? Я никогда еще не кушала в общественном месте без моего мужа. Мне это не очень удобно...

– Я все устрою, не беспокойтесь. Пойду распоряжусь, чтобы занялись вашим чаем и принесли вам меню...

– Благодарю вас, большое спасибо!

К великому удивлению Орхидеи, через некоторое время появился официант в ливрее с серебряным подносом, на котором стояли кипяток, чашка и заварной чайник, сделанный, по всей видимости, где-то в Кантоне. Еще на подносе лежал – в это трудно было поверить – пакетик великолепного чая цинг-ча, зеленого чая, урожай которого собирают до начала сезона дождей в долине Голубой реки, который затем высушивается на солнце. Есть еще великолепный чай хонг-ча, или красный чай, на западе его называют черный чай, или сушонг. Последний даже при сушке в искусственных условиях распространяет вокруг себя не менее приятный запах. Мысленно благодаря своего старого товарища по осаде, молодая женщина отведала несколько чашечек любимого напитка. Она даже не заметила, что поезд уже тронулся. Итак, путь в страну восходящего солнца начался. После того, как все пассажиры были устроены по своим «ячейкам», Пьер Бо не стал противиться желанию принести меню вагона-ресторана той, кого он с первой встречи называл «своей жемчужно-нефритовой принцессой», не ведая того, что речь шла на самом деле об ее высочестве.

Правда, надо признать, что она была без плюмажа, когда он увидел ее впервые в слишком для нее длинной куртке и панталонах из хлопчатобумажной голубой ткани. Она была одна среди многих беженцев, и в тот момент набирала воду из колодца. Сердце его нервно забилось, когда он увидел это безупречное лицо, изысканную изящность рук, удивительную кожу необычного оттенка, серьезный взгляд красивых темных глаз. А ее имя его просто сразило, ведь цветок орхидеи является символом маньчжурцев. Очень красивый цветок, и такое имя поразительно подходило девушке!..

Однако Пьер довольно быстро понял, что рассчитывать на взаимность он никогда не сможет: Орхидея никого вокруг не видела, она боготворила Эдуарда Бланшара. Это читалось в ее глазах, было видно в ее невольной улыбке, озарявшей лицо необычайным светом при виде его.

Пришлось Пьеру спрятать свои чувства глубоко-глубоко внутрь, так, чтобы черная зависть и ревность не могли омрачить этого чистого чувства. Он любил для себя самого, ради самого счастья любить. Как он был счастлив, когда она спасла жизнь Александре Форбс, что было ярким доказательством ее привязанности к людям с Запада. После освобождения он мужественно заставил себя поприсутствовать на церемонии бракосочетания. Однако, отлично понимая, что от этой болезни ему никогда не вылечиться, он дал себе слово держаться подальше от молодой семьи Бланшаров, не принял ни одного приглашения, избегал любых попыток сближения и очень сожалел однажды, что не может поменять их имена на другие, когда увидел в списке своих пассажиров. Это было впервые и не без некоторой доли горечи: теперь они были далеки от трагических пекинских приключений и от повседневного героизма, который уравнивает человеческие судьбы и стирает грани между различными социальными слоями. Тогда ему захотелось предстать перед молодой дамой богатым и элегантным пассажиром, рассыпающимся перед ней в комплиментах, а не в служебной робе железнодорожника.

Молодая пара была очаровательна, они от всей души радовались этой встрече, в то время как он не разделял атмосферы всеобщей сердечности. Естественно, он был учтив, но все время держал дистанцию, и если уж наблюдал за ними, то делал это так, чтобы молодожены ничего не заподозрили. Никогда путешествие не казалось ему таким долгим, а ночные часы, которые он просиживал в конце коридора, такими тягуче длинными, когда он в одиночестве взирал на инкрустированную дверь красного дерева, за которой находилась та, чей образ он так и не смог забыть. Она была еще прекраснее, чем когда-либо, чрезвычайно элегантна, несмотря на эту европейскую моду, которую он совершенно искренне находил абсурдной. Было бы в тысячу раз предпочтительнее увидеть ее такой, какой она была в день бракосочетания, сказочная принцесса, облаченная в атлас цвета зари с очаровательным венцом из цветов и драгоценностей маньчжурской знати. Однако Орхидея была настолько грациозна, что могла быть совершенно естественной и очаровательной даже с этим дурацким корсетом, ленточками, сутажом, кружевами, орнаментами, перьями – разного рода украшениями, которыми парижские дамские портные одолевали своих клиенток. Одним словом Орхидея была истинная парижанка! Хотя он и предпочитал бы видеть ее в простом белом старинном одеянии.

Сейчас же, очутившись с ней лицом к лицу, Пьер был шокирован. Несмотря на ее доводы о внезапном отъезде (встретиться с уехавшим несколько дней назад в Ниццу мужем), в то время как проще было бы уехать сразу же вдвоем, одиночество Орхидеи и отсутствие багажа зародили в нем какое-то чувство беспокойства. Во всяком случае, что-то у нее нехорошо. Бывший переводчик чувствовал что-то необычное, может, даже трагедию: подтверждение тому в странном изменении тембра голоса, в осунувшихся чертах лица, чего даже не могла скрыть плотная вуаль. Когда он принес меню, у него уже не осталось сомнений, что что-то не так. Чтобы не выглядеть нелепой, Орхидея должна была снять свой бархатный тюль в горошек, и тогда Пьер Бо увидел горькую складку на ее лице и даже следы слез, мало заметных для человека безразличного, но слишком хорошо видимых влюбленным. Его жемчужно-нефритовая принцесса страдала. Но от чего?..

Совсем не догадываясь о мыслях этого человека, которого она знала плохо, но который ей оказывал такое чуткое внимание, Орхидея понемногу обрела равновесие. Обволакивающий комфорт купе, тонкий и хорошо знакомый аромат чая, приготовленного по ее любимому рецепту, тепло и ритмичное покачивание вагона оказывало на нее анестезирующее воздействие, придавая новые силы.

А чтобы еще лучше изолировать ее от внешнего мира, Пьер Бо перед самым отходом поезда задернул бархатные шторки. Таким образом, она не видела ни пригородов, ни сельских просторов, через которые они проезжали. Как будто бы он желал, чтобы она закрыла глаза и не открывала их до самого моря, по которому скоро поплывет.

Однако после ужина, состоявшего из ракушек Сен-Жак, яичницы с грибами, зелеными бобами и взбитого шоколада, – к которому по приезде в Европу она обнаружила истинную страсть, – она должна была выйти на некоторое время в коридор, пока ей приготовят постель.

Зная, что Орхидея предпочитала сейчас одиночество, Пьер Бо использовал самый благоприятный момент: все в это время находились на первой смене в вагоне-ресторане (в это время там обычно собиралось больше всего народа). А в коридоре находилась лишь одна дама в шиншилловом манто, которая явно не имела желания куда-либо выходить, и ждала, когда ей тоже приготовят постель на ночь.

Они стояли друг от друга неподалеку. Но если молодая вдова, прислонившись спиной к перегородке, не обращала никакого внимания на другую пассажирку, то та, напротив, смотрела на нее беспрерывно, и было видно, что она горит желанием начать разговор, но не осмеливается. В конце концов она решилась:

– Извините меня, пожалуйста за то, что я обращаюсь к вам, не имея чести быть представленной вашей особе, – произнесла она сдержанным голосом. – Но вы здесь единственная пассажирка, занимающая целое купе, и я хотела бы спросить вас, не могли бы вы мне оказать услугу.

Личико у нее было восхитительное, улыбка – обворожительная и симпатичная, голубые глаза были искренни. Все это тронуло Орхидею, и она сочла, что эта дама достойна любезного ответа:

– Если это не очень сложно...

– Думаю, что не очень, но вначале я должна вам сказать, кто я есть: меня зовут Лидия д'Оврэй, я из «Буфф Паризьен»[2]...

– Извините меня, я редко бываю в театре. Вы актриса?

– Да, в некоторой степени, и я еще пою и танцую. Пользуюсь достаточным успехом, – уточнила она с простодушным удовлетворением. – Это приятно, однако иногда из-за этого возникают сложности, и немалые, с мужчинами...

– Вы должны очень нравиться им, – сказала Орхидея, улыбнувшись. – Вы на самом деле очень красивы!

– Большое спасибо, но в некоторые дни мне совсем бы не хотелось быть таковой. Например, именно сейчас. Я... у меня было приключение с одним русским принцем... Человеком прекрасным... Чрезвычайно богатым, но страшно ревнивым и ужасным тираном. Он... он меня преследует и... Раз уж я все рассказала, я сбежала от него...

Пьер Бо, выйдя из купе Орхидеи, прервал ее, но Лидия с большим изяществом, свидетельствующем об уме, не меняя тона, продолжала говорить, но уже о красоте заснеженных пейзажей, мелькающих своей необыкновенной белизной перед окнами, в которых отражаются лишь пассажиры, стоящие в коридоре. Видя, что они беседуют, он удалился в другой конец вагона со служащим, только что закончившим застилать постели.

Орхидея вдруг почувствовала искреннюю симпатию к этой милой маленькой женщине, ведь она тоже могла бы пожаловаться на мужчин. Одна бежит от любви, а другая бежит от полиции. Молодая маньчжурка увидела в этой женщине сестру по несчастью.

– А скажите, чем я могу вам помочь?

– Все очень просто. Я хочу поменяться с вами купе, но так, чтобы этот человек... ну... кондуктор ничего об этом не знал. Гри-гри, как я называю своего сумасшедшего, способен на все, чтобы только меня отыскать... даже на то, чтобы подвергнуть пытке служащего.

Несмотря на трагический тон сказанного, Орхидея не смогла удержаться от улыбки. Это ее страшно поразило; что же она за женщина, если может улыбаться, когда лишь сутки назад умер ее Эдуард?

– Я не представляю, что для него могут сделать в этом люкс-поезде? – сказала Орхидея. – Что касается господина Бо, я его знаю с давних пор. Он не способен предать женщину. Вам бы следовало больше ему доверять!

– Нет, это мужчина, а я не верю ни одному из них. Либо они соперники, либо поддерживают друг друга. Если по каким-то причинам мое предложение вам не подходит, то я вас пойму.

– Да почему вы решили, что не подходит? Все эти комнатушки как близнецы!..

– Значит, вы согласны?

– Я согласна, и я ничего не скажу... Когда кондуктор вернется, я пожелаю ему спокойной ночи и буду наготове. Вы же со своей стороны ждите подходящего момента, чтобы он удалился, и сразу приходите ко мне.

– О! Благодарю вас от всего сердца, и если я могу быть хоть чем-нибудь вам полезной, вы можете просить меня о чем угодно! Обещаю и клянусь, все сделаю! – И к великому удивлению Орхидеи благородный потомок семьи д'Оврэй, по крайней мере так предполагалось, торжественно выбросила вперед руку и сплюнула на пол. «А стоило ли так делать», – подумала Орхидея, но потом решила, что ведь никто ее не просил ни в чем клясться. Орхидея задала еще вопрос:

– Вы тоже едете в Марсель?

– Нет, в Ниццу. Это что-то осложняет?

– Нет, но меня должны разбудить до прихода поезда.

– Если он откроет, что мы сделали такой обмен, то в тот момент это уже не будет иметь никакого значения. Но я попрошу его тоже разбудить меня до того, как мы подъедем к Марселю.

– Итак, договорились...

– И еще! Не хотите сказать мне свое имя, мадам?

– Мы больше никогда не встретимся. Послезавтра я отплываю на корабле в Китай, но мне будет приятно знать, что здесь у меня осталась подруга. Меня звать Ду Ван... Принцесса Ду Ван!

Глаза у маленькой блондинки широко раскрылись:– Черт возьми!.. Принцесса? А я то удивлялась, откуда у вас такая красивая внешность и осанка!..

Орхидея позволила улыбнуться себе еще раз под впечатлением того, что она сама произнесла. Для нее это тоже был сюрприз. Ее старое имя само соскользнуло у нее с губ, как будто бы она хотела сбросить его и оставить здесь во Франции образ той девчонки-беженки, купеческой дочки, которую она так долго представляла. Разве так не лучше, если она на самом деле стремится обрести настоящее равновесие и вновь стать той, кем некогда была? Тишина садов Запретного города завершит возрождение, которое будет длиться до врат смерти...

Все произошло так, как задумали две беглянки. Когда Пьер Бо возвратился, Орхидея поблагодарила его за заботу и, прежде чем пожелать ему спокойной ночи, настоятельно попросила, чтобы ее никто не беспокоил, что вызвало у него улыбку:

– Для этого нет никаких оснований, мадам. Я внимательно буду следить за вашим сном. Отдыхайте спокойно!

Некоторое время спустя, пользуясь моментом, что проводника позвал в другой конец вагона властный голос, обе женщины благополучно осуществили задуманную операцию. И Орхидея очутилась точно в таком же купе, вплоть до мелочей, которое она только что покинула. Лишь аромат туберозы говорил о том, что здесь находилась какое-то время другая хозяйка, любившая этот дурманящий запах. Что же касается Орхидеи, то она его не переносила. Убежденная, что так она не заснет, и, чтобы избежать при пробуждении головной боли, она отдернула шторы и открыла окно, что сразу же позволило сильному порыву ветра вместе со снегом ворваться в купе, и она тут же прикрыла его, оставив при этом небольшую щель, а также пустое пространство между шторами для того, чтобы воздух мог свободно проходить и чтобы выветрился неприятный запах. После этого она разделась, легла, погасила свет и, натянув одеяла до самых ушей, свернулась в клубочек в этом теплом гнездышке. Заснула она практически мгновенно.

А Средиземноморский экспресс невозмутимо продолжал свой путь по заснеженной земле Бургундии...