Тиски Маловичко Олег

Просто эти треки вошли в одинаковую фазу с тобой. Эти девять песен, эти пятьдесят минут музыки – твой музыкальный код. Если через сто лет после моей смерти кто-то озаботится составлением эмоционального портрета Дениса Орлова, диджея, ему достаточно будет прослушать темы из этого списка. Правда, несколько тысяч раз, чтобы они отпечатались в его подкорке, потекли по его венам, насытили своим воздухом клетки его мышц.

Я нарочно не сбиваю их на один диск. Это мое ноу-хау, мой секрет, мой идеальный запах. Комбинация этих треков делает меня мной так же, как комбинация моих генов. Это моя матрица. Вот они.

#Evidence, Faith No More

Wild is the Wind, David Bowie

Bring on the Night, The Police

One, U-2

Like a Stone, Audioslave

I never came, Queens of the Stone Age

To Zion, Lauryn Hill

Midnight Summer Dream, The Stranglers

Change, Jhonny Lee Hooker

Об этом несуществующем диске знает только Маша. С ней я делюсь всем. Вернее, делился. До недавнего времени.

Кое-как простившись с Кротом, который не нашел нужным встать с дивана, промычав что-то неопределенно ободряющее из-под пледа, я выхожу на улицу и решаюсь пройтись, чтобы хоть немного выветрить алкоголь из головы.

Теперь я понимаю мужиков, живущих на две семьи. Потому что мне, как и им, приходится выстраивать сложную, многоуровневую систему лжи, гигантский, полный переходов, закоулков, башенок и надстроек карточный домик обмана, когда дунешь – и вся конструкция угрожающе зашатается, готовая обрушиться в любую секунду, и ты прыгаешь от карты к карте, поддерживая домик, как молодой Райкин-Труффальдино в старом ТВ-фильме скачет от одного господина к другому.

Самое смешное – она до сих пор не знает. И это исключительно моя заслуга, хоть я ею и не горжусь.

Меня можно сравнить с клоуном, который, поднимая оброненный обруч, роняет шляпу, а потянувшись за шляпой, теряет контроль над зажатым под мышкой зонтом. И я, как этот клоун, находя отмазку для телефонного звонка, тут же вынужден придумывать удобоваримое оправдание для визита очередного моего «коллеги по работе» и так далее. Я чувствую, что канат лжи истончился сначала до веревки, потом – до волоска, а теперь – и вовсе до паутинки. По всем правилам я, наверное, должен выбрать удобное время, отключить все телефоны, усадить Машу напротив себя и, налепив на лицо подходящую случаю маску трагизма и серьезности, «все ей рассказать». Но тогда мне придется что-то решать – или с Машей, или с Вернером. Поэтому пока я просто тяну время.

Официальная, для Маши, версия внезапного изменения моего статуса и стиля жизни звучит так – на меня вышли московские крутыши-диджеи, которые хотят открыть клуб в нашем городе. Этим и объясняются таинственные звонки среди ночи (они же живут по ночам), мои частые немотивированные отлучки, наносящие мне визиты подозрительные личности (клубная культура, Маша, на девяносто процентов обязана своим появлением фрикам). Этим объясняются внезапно появившиеся у меня деньги. Да, Маша, пятерик баксов для них – пустяк, и скоро они будут платить мне куда больше (я страшусь даже намекнуть Маше на реальные размеры моих доходов, впрочем – как и на их источники).

Казалось бы, парень нашел приработок, тащит деньги в дом, пытается какую-никакую карьеру сделать – по логике, Машу должно от счастья просто расплющивать.

Нет. Стало только хуже.

Потому что…

…Ты, Денис, собираешься пустить здесь корни.

…Ты, Денис, забыл о творчестве и превращаешься в дельца.

…Ты, Денис, топчешься на месте. Пока проходит твоя молодость – и физическая, и творческая.

И, та-да-да-дам, главное:

…Ты, Денис, мне врешь.

Вот так. Ни больше ни меньше.

С недавних пор в нашей квартире поселился третий, и зовут его Неудобняк. Маша чувствует мою ложь, я изо всех сил стараюсь сделать вид, что все в порядке, – и эта общая неестественность и натужность присутствует в нашей жизни, как рев испорченных водопроводных труб, к которому вроде и привык и вроде не замечаешь, но он заполняет пространство и медленно сводит с ума, чтобы однажды ты не выдержал, схватил что-нибудь тяжелое и стал лупить по трубам, потому что задолбало и никакой мочи нет больше.

Я боюсь себе в этом сознаться, но все чаще, уходя из дома на стрелу или на работу, я облегченно вздыхаю, а под утро, когда следует возвращаться, нарочно задерживаюсь или даю лишний круг по городу на мотоцикле, оттягивая момент, когда нужно будет снова встретиться с Машей.

Я по-прежнему люблю ее больше жизни, до безумия, до комка в горле – но сейчас эта любовь убивает нас обоих, работая в отрицательном полюсе, выливаясь в скандалы, дрязги до охрипшего голоса и тяжелую, мертвую тишину бойкота после. Это сводит меня с ума. Кого угодно сведет. Маша все чаще уезжает к своим – на два-три дня. А когда возвращается, мы ссоримся. Чтобы помириться и поссориться снова. Иногда мне становится стыдно и страшно – когда я останавливаюсь посреди скандала и смотрю на нас со стороны. Два человека, раскрасневшихся от распирающей их обиды, кричат друг на друга, вываливая в запале страшные и обидные слова; двое влюбленных, превращающих свою жизнь в ад. Самое страшное, что нас никто не заставляет. Нет силы извне, которая толкала бы нас к ссоре. Это мы, мы сами все организовываем. Никто не может сделать тебе больнее, чем близкий человек. Человек, перед которым ты открылся и доверил ему всего себя. И ты мстишь в ответ, делая больно ему.

Когда миримся, мы подолгу любим друг друга. Недавно я с ужасом осознал, что скандал перед любовью стал необходимым элементом любовной игры, как поцелуи или ласки. Чтобы трахнуться, нам требуется для начала проораться.

А наступающее следом перемирие похоже на жизнь в реалити-шоу. Мы заняты обыденными делами, но разговариваем и ведем себя друг с другом наигранно вежливо, соревнуясь в мягкости и такте, словно бы под прицелом невидимой камеры.

Я все больше времени провожу в «Орбите», а Маша все чаще встречается со своими друзьями/подругами из центра. Она готовит свою первую фотовыставку – такова ее официальная версия для меня.

Если мы останемся вместе, мы рано или поздно погибнем. А если разойдемся, погибнем сразу. Потому что не можем друг без друга.

Как там?.. With or without you, with or without you, oh-o, I can’t live with or without you…

Странным образом от изматывающих душу отношений с Машей я стал отдыхать на работе. И не на основной, какой я до сих пор считаю диджеинг в «Орбите», а у Вернера. Обнаружилось, что возня с наркотиками требует не хмурого взора, крутого нрава и способности в мгновение выхватить из-за пояса две пушки, а прежде всего – учета и контроля.

Игорь оказался не таким уж страшным, каким представлялся вначале. Мы часто задерживаемся с ним в его автомастерской и сидим, склонившись над тетрадями, где нехитрым шифром помечены приходы и расходы, долги, убытки и прибыли.

Игорь принадлежит к числу людей, от которых едва ли не осязаемо исходит ощущение власти.

Чтобы было понятно, о чем я говорю, – я могу сидеть в переполненном ресторане полчаса, стараясь жестами, просьбами и взглядами привлечь внимание официанта, – но вряд ли преуспею, получив в лучшем случае скороговорку «сейчас подойду». Игорю достаточно пошевелить бровью, чтобы официант торчал рядом, как приклеенный, не приближаясь, однако, слишком близко, чтобы не мешать беседе.

Игорю удается вызвать в человеке интересное чувство – хочется расшибиться в лепешку, лишь бы понравиться ему.

Если ты в орбите такого человека, как Вернер, становится уютно. Рядом с ним можно расслабиться – тебе не нужно принимать решений, потому что все делает он. Сомневаться в его решениях не приходится – они кажутся такими же верными и исконными, как земля или воздух. Подчиняясь Вернеру, ты испытываешь удовлетворение, потому что это – правильно, а по-другому и быть не может.

Я ни разу не видел, как он отдыхает. Подразумевается, что никто не занимается торговлей наркотиками из любви к профессии. Это всего лишь опасный бизнес с высокой нормой прибыли – высок риск, но высоки и ставки. Величайшая мечта любого наркоторговца, от мелочи до крупного: накопить или сорвать куш – и свалить. По крайней мере, так мне казалось раньше, до знакомства с Вернером.

Игорь не такой. Создается впечатление, что его интересует только работа, даже не так: что работа – его единственно возможный способ жить или дышать. Он сам – как часть работы, он плоть от плоти ночных улиц; ковыряющих носком прилипшую к асфальту жвачку мелких дилеров; тормозящих или, наоборот, трясущихся мелкой дрожью торчков между дозняками – ссутулившиеся, они собираются во дворах или на хатах, конструируя условия для сегодняшней вмазки. Он часть пропитавшего воздух ощущения постоянной опасности во время сделки. Он не рожден для этой работы. Он ее часть.

Поместите его в другую среду – например, в серо-выхолощенный мир офисного бизнеса, и он умрет, хлопая жабрами, как выброшенный на берег Ихтиандр.

Он любит чай. Пока это единственное из увиденных мною у Игоря проявлений человеческого. Он не любит пить его один. Видимо, чаепитие для него связано с некими воспоминаниями, для него оно как ритуал. Время от времени он поднимает голову от бумаг, крутит шеей до хруста позвонков, щурится, мнет пальцами переносицу и бросает коротко:

– Все, чай.

Во время чая он позволяет себе расслабиться.

– Не хватает людей, Денис. Толковых, вменяемых. С таким браком приходится иногда работать – кошмар. Сложно найти человека, который элементарно умеет считать. Успешность и безопасность дела зависят от людей, которые им занимаются. От кадров. Поэтому мне нужны такие ребята, как вы. Как ты.

С недавнего времени наши чаепития стали ежедневными. Мы потихоньку проникаем в мысли и обстоятельства друг друга. Пожалуй, нас можно назвать приятелями.

Игорь с неодобрением относится к моей работе в «Орбите». После нашего давешнего ночного разговора у клуба Штефы он ни разу не поднимал эту тему, но я знаю, что он считает мое диджейство ребячеством, затянувшейся детской болезнью. Его ум слишком прагматичен, и любое проявление искусства, не сопряженное с высокой прибылью, Игорь считает блажью.

Он пару раз заходил в «Орбиту» во время моих сетов. По отсутствующе-брезгливому выражению его лица можно было заключить, что ему клубная жизнь чужда и непонятна.

Тем более странным выглядит он в четверг, когда впервые на моей памяти приходит в клуб не один, а со спутницей.

Я как раз в середине темы, когда Амиго трогает меня за локоть и показывает глазами на вход, где появился Вернер.

Уже с порога я замечаю необычное оживление на его лице – он кивает головой в такт музыке, с губ не сходит улыбка – не от веселья, а неизменная улыбка клубных завсегдатаев, такой же аксессуар их образа, как кроссовки, ремень, таблетка ЛСД или энергетиче­ский дринк. Вернер изо всех сил старается показать, как ему весело, и это так непохоже на него, что скорее пугает. А вскоре я замечаю и причину его веселья. Это невысокая, худая и угловатая девушка лет девятна­дцати. Она словно бы потерялась в атмосфере клуба, одетая в бесформенные тряпки – так могла бы выглядеть домохозяйка, набросившая на плечи куртку и побежавшая через ночь выручать загулявшего мужа из ночного шалмана. Разговаривая с ней, Игорь касается ладонью ее плеча с той степенью интимности, которая доступна лишь давно живущим вместе людям. Странно, он мог бы заполучить себе настоящую красотку. А эта девушка – своей одеждой, пластикой, манерами – вызывает опаску и интуитивное стремление держаться подальше.

Игорь и девушка направляются к столику на возвышении слева от танцпола. Проявляющий чудеса ловкости официант успевает к их приходу согнать со стола компанию тормозящих от драгс малолеток. Игорь машет мне рукой, и я передаю наушники Амиго.

Пробиваясь через толпу, рассматриваю девушку. В ожидании, пока официант, чьи руки порхают над столом с ловкостью рук Копперфильда, позволит сесть, она стоит, переминаясь с ноги на ногу и теребя ручки тряпичной хипповской сумки с бахромой по бокам. Она совершенно не умеет одеваться. Господи, Игорь, с твоей харизмой, деньгами и влиянием можно было купить себе что-нибудь получше.

Я не могу назвать ее некрасивой, нет, с ней все в порядке, если рассматривать детали образа по отдель­ности. Длинные темно-русые волосы, правильной формы лицо, полные губы, большие глаза, узкие бедра, большая грудь, которая очевидна, несмотря на бесформенную кофту, – но в целом это не работает.

Как будто существует какая-то тяжелая мысль, скрытая главная тема, которая долбит ее изнутри и отравляет существование. Такие люди всю жизнь борются со своей скрытой главной мыслью – и не всегда побеждают.

Девушки подобного типа, как правило, тусуются в своих резервациях – библиотеках, книжных магазинах, становятся школьными и институтскими активистками, в общем, живут в мире, параллельном миру «Орбиты». Спутница Игоря и сама это понимает, потому что здесь, в клубе, ей явно не по себе.

– Тая, – представляет Игорь девушку, когда я спускаюсь к их столику, – моя сестра.

О-па. И только тут я замечаю сходство.

– Очень приятно. – Узкая ладонь девушки тонет в моей руке. – Денис.

Сестра. Вот как. Тая быстро выдергивает свою руку из моей, и только потом я понимаю причину – у девушки нет мизинца.

– Денис здесь царь и бог. – Вернер по-прежнему играет весельчака. – Он здесь все контролирует, в этой вселенной. Как ты там говорил – восходы и закаты, а?

– А также приливы и отливы, – смеюсь я в ответ.

При ближайшем рассмотрении Тая похожа на актрису, исполняющую главную роль в современной версии «Золушки». В первой половине фильма – там, где героиня ходит вразвалку, носит бесформенные свитера домашней вязки, попадает в нелепые ситуации и постоянно краснеет.

Только в случае с Таей становится понятно, что волшебного превращения не будет. Даже если сделать ей фантастический мейк-ап, подобрать одежду, она все равно останется такой же – скованной, отчужденной, дикой.

Это мнение складывается у меня после десяти минут разговора за столом. Разговор здесь – понятие условное, потому что большую часть времени мы молчим. Тая, уставившись в пол, болтает соломинкой в коктейле, Вернер, продолжая кивать головой в такт музыке, смотрит по сторонам, с деланым интересом разглядывая клубную публику, я курю одну сигарету за другой. Мы обменялись едва ли десятком обычных фраз, звучащих в начале разговора.

Я подумываю, как бы свалить под благовидным предлогом, и, дожидаясь конца трека, набираю воздух в грудь, чтобы красиво извиниться и отчалить к рубке, как вдруг Вернер спешно поднимается и оставляет нас вдвоем, за каким-то хреном подмигнув мне напоследок.

Я ощущаю себя участником плохого телесериала, оказавшимся в нелепой ситуации. Нет способа оживить мертвое общение. Единственная возможность – сделать молчание комфортным.

– Может, потанцуем?

– Я не танцую, – отвечает девушка, голос подводит ее, срываясь, и она прокашливается, отчего смущается еще больше и сверлит глазами дыру в полу с удвоенной энергией.

Не танцует она, кто бы сомневался!

– Все танцуют, Тая. Только не все об этом знают. – Эта фраза безотказно работала лет пять назад, почему бы не воспользоваться ею сейчас?

Я щелкаю пальцами, и Амиго врубает медленный трек.

Это, кстати, целиком и полностью моя заслуга. Когда я появился в клубе три года назад, здесь не играли медляков. Я изменил традицию.

Таю приходится тащить на танцпол едва ли не силком. Видимо, Игорь выбрал весь генетический запас храбрости и раскованности в семье Вернеров, и Тае ничего не досталось.

Мы танцуем, а танцевать с женщиной всегда – волшебство, kind of magic, даже если это Тая Вернер. Она танцует «по-пионерски», переступая с ноги на ногу и опустив глаза – так обычно танцуют семиклассники на первой в своей жизни дискотеке, стремясь выглядеть как взрослые. Для того чтобы управлять Таей, сообщить ей ритм и снять напряжение, я иду почти что на грубость – сильно надавив на спину девушки ладонью, я прижимаюсь к ней низом живота, в позе почти вульгарной, а бедро втискиваю ей между ног. Девушка вскидывает на меня испуганные глаза.

– Расслабься, – шепчу я ей, – все нормально ­будет.

Как только она расслабляется, немного обмякает в моих руках и позволяет ритму контролировать ее тело, ситуация меняется. В движениях Таи появляется пластика, которая удивляет ее саму.

У нее большой потенциал – она из тех, про кого Крот говорит – кошачья порода. Если бы не сковывающие психологические запреты, копаться в которых у меня нет ни времени, ни желания, она вполне могла бы стать отличной танцовщицей. Или любовницей.

Главное эротическое переживание в танце – прогиб спины партнерши под твоими пальцами. Нам удается почувствовать ритм друг друга, сплести его с ритмом танца, и мы превращаемся в один организм.

Я чувствую эрекцию, но не отодвигаюсь от Таи, потому что, сделай я это, ситуация моментально обретет ханжеское наполнение. Это против танца и против мелодии. Я еще сильнее прижимаю Таю к себе, придавая своему вожделению статус элемента танца, узаконивая его на время звучания трека и отрицая законы обычного, вне танца мира. Тая принимает игру, я чувствую это по исходящей от нее волне приятного стыда.

Но танец заканчивается. Его затихающие аккорды еще цепляются за мир, как мы цепляемся за танец, когда стоим в центре танцпола, уже не двигаясь, но и не стремясь расходиться.

– Спасибо, – шепчет Тая, убивая магию момента. Единение трескается и ломается – мы снова возвращаемся к своим ролям. Я – клубный красавец, она – серая мышка.

А через три минуты, когда мы садимся за стол, в клуб заходит Маша. Вот принесло ее. Она идет прямо к нашему столику, в ее глазах гнев, и мне ничего не остается, как, извинившись скороговоркой перед Таей, броситься к Маше, упреждая скандал.

Наша домашняя ссора начинается с такого градуса, что очевидно: примирение, по крайней мере сегодня, невозможно, и все, что можно извлечь из ситуации, – это заработать несколько дополнительных очков на завтра. Кому-то нужно успеть первому хлопнуть дверью, чтобы на следующий день оставшемуся пришлось извиняться. В этот раз успеваю я.

Проблема в том, что мне некуда ехать. Раньше меня здорово выручал Крот, но в субботу он уехал к знакомой телке в Питер и вернется только утром. Нужно было взять у него ключи.

Ехать к Пуле и Симке не хочется – задолбят сочув­ствием. А Симка, выслушав меня и оставив с Пулей наедине, куда-нибудь срулит – к соседке, в магазин, а по пути отзвонит Маше, чтобы выслушать ее версию событий. Вернувшись, поговорит с Пулей, он что-то скажет мне, и едва успокоившееся говно опять пойдет болтаться по кругу, только на сей раз – с участием ни в чем не повинных Пули и Симки.

Я бессмысленно кручусь по городу. Заправляю бак до полного. Пью кофе. Покупаю в автомате банку колы, хоть никогда ее не пил. За каким-то хреном еду в ­пятаки.

Останавливаю машину у подъезда, где живет моя мать. Дом, где прошло мое детство. От драных коленок до первой любви. Я уехал отсюда всего год назад, а кажется, что это было в другой жизни. Такое же чувство испытываешь, когда при уборке на антресолях находишь вдруг старое письмо, из которого вываливается фотография девчонки, с которой познакомился лет десять назад, в Сочи, пережил молниеносный подрост­ковый курортный роман и обещал писать, да так и не ответил. Ностальгия и неудобство.

Половина первого, а свет в окне на третьем этаже в двадцать четвертой квартире еще горит. Значит, мама проверяет очередные домашние задания. Две стопки тетрадей на столе – проверенные и ожидающие своей очереди. Круг света от лампы на стене – по вечерам мама не зажигает большой свет. Торопливо скачущая по страницам ручка с красным стержнем. Мама в очках, сцепив губы в нитку, разбрасывает по листкам оценки, иногда сопровождая их едкими короткими комментариями.

Мы никогда не были близки. Я не помню, чтобы она называла меня иначе, чем Денис. Поцелуи и прочие нежности в нашей семье тоже приняты не были.

Что будет, если я сейчас зайду? Обниму, зароюсь лицом в ее плечо, вдохну запах и скажу – я устал, мама. Устал и выдохся, как Led Zeppelin на записи Presence. Мне надоело лавировать и оправдываться. Мне надоело пытаться быть добрым для всех. Все, чего я хочу, – чтобы меня пожалели и оставили в покое. Oh, Lordy, my trouble so hard.

Знаете, что будет? Мама отстранит меня и по полочкам разберет нынешнюю ситуацию, доказав, что виноват во всем только я. А мне не останется ничего, как соглашаться с ней, кивая в такт: «Да, мэм, вы ­совершенно правы, мэм». Мою маму, обладающую характером и повадками Маргарет Тэтчер, каким-то чудом угораздило стать учительницей музыки в школе пусть крупного, но неизбывно провинциального города.

Я уезжаю. Циферблат в салоне машины оповещает о начале второго ночи. Я решаю выпить. Я не из тех, кто топит свои проблемы в алкоголе, но сейчас жалею, что не имею такого опыта.

И тут телефон оживляет темноту красным – пришла эсэмэска. Это Тая. Она благодарит за вечер и выражает надежду на новую встречу. Когда я представляю, как она, красная от стыда и волнения, сидела не меньше часа с зажатым в потной ладошке телефоном: отправить – не отправить, на меня нападает смех. А почему бы и нет, думаю я, и набираю Таю.

Я впервые вижу дом Игоря – это двухэтажная громада из серого кирпича, похожая скорее на цитадель, чем на особняк. В таком доме очень удобно обороняться от осады, найдись безумец, которому вздумается осадить Игоря.

Тая ждет меня у ворот. Она стоит, кутаясь в нелепую вязаную кофту, а рядом с ней мнется охранник с растрепанными волосами и хмурым выражением лица – его подняли с постели.

Мы гуляем вдоль реки – благо это всего пара сотен метров от дома Игоря. Охранник маячит в сотне метров позади нас. Да, Игорь действительно любит свою сестру.

Когда, лет через двести, в ответ на главную проблему человечества – некоммуникабельность – изобретут идеального собеседника, он будет похож на Таю. Она очень тонко чувствует мое настроение, когда нужно – кивает, когда нужно – молчит, когда нужно – подстегивает вопросом или, напротив, заполняет паузу какой-нибудь ничего не значащей фразой. У нее хорошее интуитивное чувство разговора.

Мы ведем беседу обо всем и ни о чем, и Тая, как воспитанная девушка, не задает прямого вопроса о цели моего визита. Как будто это нормально – в два часа ночи вытащить едва знакомую тебе девушку, чтобы полюбоваться ночной рекой.

Сейчас, когда Тая без макияжа, я вижу, какая она страшная. Это жестокая правда. И дело тут не в отсутствии мейк-апа. Она просто из разряда некрасивых людей. Над губой я замечаю пробивающиеся усики, а в те редкие моменты, когда она смеется, Тая вынуждена прикрывать рот рукой – у нее брэкеты. Я почти уверен, что у нее есть хобби, в которое она уходит с головой, стремясь по компенсаторному механизму вознаградить себя преуспеянием в отсутствие успехов в остальном.

– Чем ты увлекаешься?

– В смысле?

– Твое хобби? Рисование, скульптура, аппликация? Бумажные кораблики?

– Я пишу.

– Пишешь?

– Стихи. Они плохие.

Разговор с Таей снимает меня не хуже косяка. Чтобы почувствовать себя лучше, иногда достаточно пообщаться с человеком в худшем положении. Тае, несмотря на деньги и влияние брата, настолько ничего не светит в жизни, что моя собственная ситуация кажется мне не настолько плохой. Пригодилась и банка колы – мы отпиваем по мелкому глотку и передаем ее друг другу. Банка становится посредником в нашем первом поцелуе.

Я провожаю Таю до калитки дома. Откровенно зеваю. Я уже не понимаю, за каким хреном меня сюда занесло, и единственное, чего мне сейчас хочется, – как можно быстрее впихнуть эту еврейскую девушку под защиту ее брата, а самому отправиться домой и, извинившись перед Машкой, нырнуть к ней в постель.

Мы долго гуляем – вдалеке, на горизонте, угадывается рассвет, чирикают редкие птицы и откуда-то доносится эхо металлического лязга – вышел из депо первый трамвай. Воздух насыщен пошлой романтикой в духе восьмидесятых. Мы словно бы оказались внутри ролика Boyz II Men.

Тая сцепила руки на груди и стоит перед калиткой, глядя на меня снизу вверх и щурясь, как вытащенный из норы крот. У нее проблемы со зрением? Не носит очки, потому что стесняется? Господи, Тая, на изучение твоих комплексов может положить жизнь не один психиатр.

Пауза длится дольше, чем следовало бы. Мне, Тае, всей природе вокруг кажется, что я должен поцеловать девушку.

Сотни видеоклипов годами вбивали в меня это знание, вырабатывали рефлекс, как у собаки Павлова. И если я сейчас не поцелую ее – несмотря на пробивающиеся усики и скобку брэкетов на верхних зубах – если я не сделаю этого, я перечеркну свое понимание жизни. Обстановка требует ритуального поцелуя. Она вопиет о нем.

Я кладу руки на плечи Таи и привлекаю ее к себе. Это благотворительность, Денис, говорю я про себя. Не флирт, не любовь, не страсть, а посильная помощь обделенным. От тебя не убудет, в конце концов.

А когда я целую Таю, открывается окно на кухне и заспанный Вернер крошит на прибитую к подоконнику дощечку для птиц черствую булку.

– Привет, – бурчит он, стараясь не смотреть на нас. – Идите в дом, чай пить.

Когда я допиваю вторую чашку, приходит эсэмэска от Маши. «Ты бы хоть позвонил для приличия».

Отъезжая от дома Игоря, я прокручиваю в голове варианты. Дома меня ждет или откровенная головомойка с необходимостью, с моей стороны, долго и многословно извиняться, или бойкот, при котором, по мнению Маши, чувство вины должно проехаться по мне асфальтовым катком и раздавить со всеми потрохами.

И еду в «Орбиту». Через час клуб закрывается, и я вполне смогу поспать в подсобке, сдвинув вместе стулья.