Тщательная работа Леметр Пьер

4

— Джеймс Эллрой. Конечно, это несколько неожиданно…

— Больше тебе сказать нечего?

— Нет-нет, — запротестовал Луи. — Нет, я говорю, это действительно очень даже…

— Впечатляет, да, я знаю, мне Ле-Гуэн так и сказал. Он даже поделился со мной роскошной теорией относительно мужчин, которые убивают женщин с тех пор, как человечество издало первый писк. Понимаешь, о чем я? Нет, на все это мне плевать.

Мальваль стоял в дверях кабинета, опираясь о косяк и засунув руки в карманы, и являл миру свое утреннее лицо, еще более утомленное, чем в другие дни, хотя было всего 10 часов. Арман, почти слившись с вешалкой, задумчиво разглядывал собственные башмаки. Что до Луи, которого на этот раз Камиль пристроил за свой письменный стол, чтобы тому было удобнее читать, он сегодня надел красивый зеленый пиджак из легкой шерсти, кремовую рубашку и клубный галстук.

У Луи была совсем иная манера чтения, чем у комиссара. Когда Камиль указал ему на свое кресло, он удобно уселся и, положив ладонь на страницу, принялся внимательно читать. Камилю показалось, что это похоже на какую-то картину, но точно он припомнить не мог.

— Что навело вас на мысль о «Черной Далии»?

— Трудно сказать.

— Ваша идея заключается в том, что убийца из Трамбле некоторым образом подражал книге?

— Подражал? — переспросил Камиль. — Ну ты и скажешь… Он разрезает девушку надвое, вытаскивает внутренности, моет обе половины трупа, моет шампунем волосы на голове, прежде чем выбросить все, вместе взятое, на общественную помойку! Если это подражатель, то хорошо еще, что он обошелся без отсебятины…

— Нет, я хотел сказать…

Луи был весь красный от смущения. Камиль глянул на двух других своих подчиненных. Луи начал читать сосредоточенным голосом, но текст постепенно изменил его. На последних страницах он звучал так тихо, что приходилось напряженно прислушиваться. Первоначальная реакция не была бурной, и Камиль не знал, в чем причина: в содержании текста или в его гипотезе. В кабинете воцарилась тягостная атмосфера.

Верховен вдруг понял, что дело, возможно, не в сиюминутных обстоятельствах, а совсем в иных: его сотрудники тоже прочли статью в «Ле Матен». Газетная страница уже наверняка обошла всех членов бригады, судебную полицию и довольно быстро добралась до судьи Дешам, а там и до министра. Такого рода информация разносится благодаря собственной внутренней динамике, как раковая клетка. Что они об этом думали? Что поняли и какие выводы сделали? Их молчание было дурным знаком. Если б сочувствовали, то уже заговорили бы. Если б отнеслись с безразличием, то уже забыли бы. Но их молчание было красноречивей, чем любые речи. Целая страница посвящена ему одному — пусть не очень доброжелательная, но все же реклама! И в какой степени, по их мнению, он этому потворствовал или даже сам организовал? Ни слова не сказано про его команду. Доброжелательная статья или нет, все равно говорилось в ней только о Камиле Верховене, великом человеке дня, который теперь явился к ним со своими дурацкими гипотезами. Словно мир вокруг него исчез. Ответом на это исчезновение и стало их молчание, не осуждающее и не безразличное. Разочарованное.

— Возможно и такое, — осторожно проговорил наконец Мальваль.

— А что это должно означать? — спросил Арман. — Я хочу сказать, где тут связь с тем, что мы обнаружили в Курбевуа?

— Да не знаю я, Арман! У нас на руках дело полуторагодовой давности, которое до мелочей совпадает с описанием в книге, и больше я ничего не знаю. — И при всеобщем молчании добавил: — Вы правы. Думаю, мысль идиотская.

— Тогда… — спросил Мальваль, — что мы будем делать?

Камиль оглядел по одному всех трех мужчин:

— Спросим мнения женщины.

5

— И впрямь любопытно…

Странно, но по телефону в голосе судьи Дешам не чувствовалось того призвука сомнения, которого он ожидал. Ее слова прозвучали просто, словно она размышляла вслух.

— Если вы правы, — сказала судья, — преступление в Курбевуа также должно фигурировать в книге Джеймса Эллроя или в какой-то другой. Следует проверить…

— А может, и нет, — заметил Камиль. — Книга Эллроя основана на реальной полицейской хронике. Девушка по имени Бетти Шорт была убита именно при таких обстоятельствах в тысяча девятьсот сорок седьмом году, и книга является чем-то вроде художественного вымысла, излагающего свою историю прогремевшего в свое время преступления. Он посвятил книгу своей матери, которая тоже была убита — в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом… Тут есть несколько возможных ниточек.

— Действительно, это несколько меняет дело…

Судья ненадолго задумалась.

— Послушайте, — наконец снова заговорила она, — эта ниточка может показаться прокуратуре не очень серьезной. Разумеется, некоторые элементы согласуются, но я не очень хорошо понимаю, что с этим делать. И я слабо себе представляю, как смогу приказать судебной полиции перечитать все произведения Джеймса Эллроя и превратить бригаду уголовной полиции в филиал библиотеки, вы же понимаете…

— Разумеется… — согласился Камиль, который теперь ясно осознавал, как мало он заблуждался относительно ее реакции.

Очевидно, судья Дешам, по сути, была неплохим человеком. Судя по голосу, она искренне сожалела, что не может сказать ничего иного.

— Послушайте, если эта гипотеза подтвердится еще каким-либо образом, тогда посмотрим. На данный момент я предпочитаю, чтобы вы продолжили работу… более традиционными путями, понимаете?

— Понимаю, — сказал Камиль.

— Согласитесь, майор, обстоятельства несколько… особые. В конце концов, если бы речь шла только о нас с вами, мы могли бы, возможно, принять эту гипотезу за основу, но мы с вами не одни…

«Вот и добрались до сути», — сказал себе он. В желудке вдруг образовался тяжелый ком. Не из-за страха, а потому, что он опасался собственной уязвимости. Он уже дважды попадал в ловушку. Первый раз — по вине техников из «идентификации», которым приспичило тащить свои покойницкие мешки под носом у журналистов, а второй — по вине одного из журналистов, который сумел просочиться в его личную жизнь в самый неподходящий момент. Камиль не любил выступать в роли жертвы, еще больше он не любил отрицать собственные промахи, когда они были явными, — короче, ему совершенно не нравилось то, что сейчас происходило, как если бы от одного дела к другому, от Курбевуа к Трамбле или наоборот, его подталкивали куда-то, где он вовсе не желал оказаться. Ни Ле-Гуэн, ни судья, ни даже его собственная команда не приняли его гипотезу всерьез. Странным образом это принесло ему облегчение — настолько не уверен он был в собственной способности отследить ниточку, уходящую так далеко от привычных дел. Нет, что его ранило, так это то, о чем он говорил меньше всего. Слова из статьи Бюиссона в «Ле Матен» не выходили у него из головы. Кто-то влез в его личную жизнь, заговорил о его жене, о его родителях, кто-то произнес «Мод Верховен», знал и рассказал о его детстве, учебе, рисунках, сообщил, что он скоро станет отцом… На его взгляд, во всем этом была реальная несправедливость.

Около 11.30 Камилю позвонил Луи.

— Ты где? — раздраженно спросил Камиль.

— На Порт-де-ля-Шапель.

— Что ты там забыл?

— Я у Сефарини.

Камиль хорошо знал Густава Сефарини, специалиста по добыванию информации с самой разнообразной клиентурой. Он снабжал информацией налетчиков в обмен на тщательно подсчитанный процент; когда готовилось новое дело, ему часто поручали разведку на местности, и его цепкий глаз обеспечил ему солидную репутацию; короче, образец осторожного уголовника. На двадцатом году карьеры досье Сефарини было почти столь же девственно, как и его дочь, маленькая Адель, инвалид, предмет всех его забот, к которой он питал трогательную привязанность, если только можно найти трогательным типа, участвовавшего в организации налетов, которые за двадцать лет принесли ни много ни мало четыре трупа.

— Если у вас найдется минутка, было бы неплохо, чтобы вы заехали…

— Срочно? — спросил Камиль, взглянув на часы.

— Срочно, но много времени это у вас не займет, — прикинул Луи.

6

Сефарини жил в маленьком домике возле окружной дороги; перед окнами имелся пыльный садик, казалось содрогавшийся день и ночь под двойным напором не затихавшей ни на минуту автострады и проходящего прямо под фундаментом метро. При виде этого дома и притулившегося на тротуаре раздолбанного «Пежо-306» невольно возникал вопрос, куда уходят деньги, которые заколачивал Сефарини?

Камиль зашел как к себе домой.

Он обнаружил Луи и хозяина на кухне, обставленной пластиковой мебелью 60-х годов, за столом, покрытым клеенкой, об узоре на которой можно было только догадываться. Они пили кофе из пластиковых стаканчиков. Сефарини не слишком обрадовался появлению Камиля. Что до Луи, он не двинулся с места, просто рассеянно крутил в руках стаканчик, отхлебывать из которого не имел ни малейшего желания.

— Ну, в чем дело? — спросил Камиль, занимая единственный свободный стул.

— Так вот, — начал Луи, глядя на Сефарини, — я объяснял нашему другу Густаву… Что касается его дочери… Адели…

— Да, кстати, а где она, Адель-то?

Сефарини угрюмым взглядом указал на верхний этаж и снова уткнул глаза в стол.

— Я ему объяснял, — продолжил Луи, — что слухи расползаются быстро.

— Так… — осторожно сказал Камиль.

— Ну да… скверное дело, эти слухи. Я объяснял нашему другу, что его отношения с Аделью нас очень тревожили. Очень, — повторил он, глядя на Камиля. — Поговаривают о прикосновениях, о противозаконных отношениях, об инцесте… Должен сразу предупредить, что мы совершенно не верим этим настойчивым слухам!

— Разумеется! — подтвердил Камиль, который начал догадываться, куда Луи клонит.

— Мы-то нет, — гнул свое Луи. — Но вот социальные службы, с ними все не так просто… Мы-то нашего Густава знаем. Хороший отец и все такое… Но что вы хотите, они же получили письма…

— Письма — это погано, — сказал Камиль.

— Сами вы поганцы! — вскричал Сефарини.

— А вот это грубо, Густав, — заметил Луи. — Когда у тебя есть дети, черт, надо быть осторожней.

— И что теперь? — с любопытством спросил Камиль.

— А теперь, — продолжил Луи удрученным тоном, — я проходил неподалеку и сказал себе: дай-ка зайду навещу нашего друга Густава, доброго приятеля толстяка Ламбера, кстати сказать… И заодно объясню ему, что речь идет о помещении ребенка в специальный приют. Пока Густава полностью не оправдают. Ничего страшного, всего-то на несколько месяцев. Я не уверен, что Густав и Адель смогут вместе встретить Рождество, но если хорошенько попросить…

Антенны Камиля тут же пришли в боевую готовность.

— Давай, Густав, расскажи все майору Верховену. Я уверен, что он может многое сделать для Адели, верно?

— Ну, всегда можно что-нибудь придумать… — подтвердил Камиль.

С самого начала переговоров Сефарини что-то прикидывал в уме. Это было видно по сморщенному лбу и бегающим глазам, хоть он и свесил низко голову, что свидетельствовало об интенсивности мыслительного процесса.

— Ну же, дружище Густав, расскажи нам все по порядку. Толстяк Ламбер…

Сефарини было отлично известно все, что касалось налета в Тулузе, который произошел как раз в день убийства Мануэлы Констанзы, девушки, найденной в Трамбле-ан-Франс. И по простой причине… он сам засек слабые места коммерческого центра, сам разработал план и расписал по минутам всю операцию.

— И мне-то что до твоих рассказов, а? — спросил Камиль.

— Ламбера там не было. Это стопудово.

— И все же у Ламбера наверняка были более чем веские причины взять на себя налет, в котором он ни сном ни духом не участвовал. Ну очень веские.

Стоя на краю тротуара, прежде чем сесть в машину, двое мужчин разглядывали мрачный пейзаж окружной дороги. Зазвонил мобильник Луи.

— Мальваль, — сообщил Луи, разъединившись. — Ламбер получил условно-досрочное недели две назад.

— Надо действовать быстро. Прямо сейчас, если возможно…

— Я этим займусь, — согласился Луи, набирая номер телефона.

7

Улица Делаж, дом 16. Пятый этаж без лифта. Что будет с отцом через несколько лет? Когда смерть начнет бродить по его дому? Такой вопрос часто приходил Камилю в голову, но он тут же гнал его прочь, проникнувшись надеждой, в основе своей чисто мистической, что данное обстоятельство никогда не возникнет.

На лестнице пахло мастикой. Отец провел жизнь в своей аптеке, пропитанной запахами медикаментов, мать пахла скипидаром и льняным маслом. У Камиля были пахучие родители.

Он чувствовал себя усталым и подавленным. О чем он хотел поговорить с тем, кто был его отцом? Что вообще можно сказать любому отцу — ты просто видишь, что он жив, ты держишь его невдалеке от себя, под рукой, как заветный талисман, про который никогда толком не знаешь, зачем он, собственно, нужен.

После смерти жены отец продал их общую квартиру и обосновался в Двенадцатом округе, рядом с Бастилией, со сдержанным прилежанием вживаясь в образ современного вдовца — тонкой смеси одиночества и организованности. Они неловко обнялись — как обычно. Причина была проста: в отличие от всех прочих отцов этот остался выше сына.

Поцелуй в щеку. Запах мяса по-бургундски.

— Я купил мясо по-бургундски…

В этом был весь его отец: мастер изрекать очевидное.

Они выпили аперитив, сидя друг против друга, каждый в своем кресле. Камиль всегда садился в одном и том же месте, ставил стакан с соком на низкий столик, скрещивал руки на груди и спрашивал: «Ну, как дела?»

— Ну, — спросил Камиль, — как дела?

Едва зайдя в комнату, Камиль сразу увидел на полу возле отцовского кресла сложенный выпуск «Ле Матен».

— Знаешь, Камиль, — начал отец, указывая на газету, — мне жаль, что все так обернулось…

— Брось…

— Он просто пришел, без предупреждения. Я тебе сразу позвонил, ты ж понимаешь…

— Я так и думал, папа, брось, ничего страшного.

— …но у тебя было занято. А потом мы начали разговаривать. Мне показалось, этот журналист хорошо к тебе относится, я ничего такого не заподозрил. Знаешь, я напишу письмо его редактору! Потребую права ответить публично!

— Ах, папа, папа… Ничто из опубликованного в статье не является ложью. В остальном — лишь разные точки зрения. Юридически право на ответную публикацию — это совсем другое дело. Говорю тебе, оставь.

Он едва не добавил «Ты и так уже достаточно сделал», но сдержался. Хотя отец все-таки услышал.

— У тебя будут неприятности… — проговорил он и замолчал.

Камиль улыбнулся и предпочел сменить тему:

— Что ж, надеюсь, ты не расстроен тем, что будет внук?.. — спросил он.

— Ну, если уж ты решил разозлить своего отца…

— Это же не я утверждаю, а эхография… и потом, если ты злишься из-за того, что у меня будет сын, значит ты плохой отец.

— Как вы его назовете?

— Пока не знаю. Обсуждаем, спорим, решаем и меняем решение…

— Твоя мать выбрала тебе имя из-за Писарро. И продолжала любить твое имя, даже когда разлюбила художника.

— Я знаю, — сказал Камиль.

— О тебе поговорим позже. Сначала расскажи мне, как Ирэн…

— Думаю, ей уже надоело.

— Скоро это закончится… Мне она показалась утомленной.

— Ты ее видел? — спросил Камиль.

— Она заходила на прошлой неделе. Мне стало стыдно. Учитывая ее состояние, это я должен был бы сподобиться, но ты ж меня знаешь, я с таким трудом выбираюсь из дому. Она просто пришла, без предупреждения.

Камиль тут же представил себе, как Ирэн с трудом поднимается на пятый этаж, останавливаясь передохнуть на каждой лестничной площадке, может быть, придерживая живот. Он знал, что за этим посещением стоит нечто иное, чем простой визит вежливости. Некое послание в его адрес. Укор. Навещая его отца, она проявила заботу о нем. Он же, со своей стороны, скверно заботился о ней. Ему захотелось немедленно ей позвонить, но он тут же понял, что хочет не попросить прощения, а разделить собственное ощущение неловкости, рассказать, что чувствует. Он любил ее до невозможности. И чем хуже у него получалось любить ее, тем больше он страдал от своей неловкой любви.

Их маленькая светская церемония шла своим ходом до того момента, пока мсье Верховен нарочито рассеянным тоном не спросил:

— Кауфман… ты же помнишь Кауфмана?

— Ну да, помню.

— Он тут заходил ко мне недели полторы назад.

— Давненько он не появлялся…

— Да, после смерти твоей матери я его видел всего два или три раза.

Камиль почувствовал, как по спине пробежал холодок — легкий, едва ощутимый. Разумеется, не возвращение старого друга матери, работами которого он, кстати сказать, восхищался, послужило причиной его внезапной тревоги, а тон отца. В его нарочитой небрежности звучали смущение и натянутость. Замешательство.

— Ну-ка, рассказывай по порядку, — подбодрил его Камиль, глядя, как отец вертит ложечку и никак не может решиться.

— О, послушай, Камиль, как захочешь, так и будет. Я-то и заговаривать с тобой об этом не стал бы. Но он настаивает. Я ничего ему не предлагал, слышишь?! — добавил он, внезапно повысив голос, как будто отбиваясь от обвинений.

— Говори уже… — бросил Камиль.

— Я бы сказал «нет», но, в конце концов, это зависит не только от меня… Он съезжает из своей мастерской. Арендный договор не стали возобновлять, да и в любом случае ему там стало тесно. Он теперь пишет в большом формате, понимаешь?!

— Ну и?..

— Он спросил меня, не собираемся ли мы продавать мастерскую твоей матери.

Камиль понял еще до того, как отец закончил фразу. Он всегда боялся этой новости, но именно из-за своего страха был к ней готов.

— Я знаю, о чем ты подумаешь, и…

— Нет, ты ничего не знаешь, — оборвал его Камиль.

— Конечно, но я догадываюсь. Кстати, я так Кауфману и сказал: Камиль не согласится.

— И все же ты со мной об этом заговорил…

— Заговорил, потому что обещал ему! И потом, я решил, что при нынешних обстоятельствах…

— Обстоятельствах…

— Кауфман предложил хорошую цену. А сейчас, когда вы ждете маленького, может, у тебя новые планы, купить квартиру побольше, не знаю…

Камиль удивился собственной реакции.

Монфор был, в сущности, одним названием, последним следом деревни, когда-то раскинувшейся на окраине лесопарка, который, в свою очередь, примыкал к лесу Кламар. Но сегодня, побежденная массовой застройкой, окруженная претенциозными особняками, опушка леса уже не выглядела той своего рода границей, какой ее помнил Камиль, когда ребенком приходил сюда с матерью. Мастерская матери занимала бывшую сторожку большого имения, которое постепенно распалось, переходя, благодаря череде наследований, из одних неумелых рук в другие, не менее неумелые. В результате осталось только расположенное в уменьшенном до более чем скромных размеров парке это здание, где мать велела снести все внутренние перегородки. Камиль проводил долгие дни, глядя, как она работает в облаке запахов краски и скипидара, и рисуя за своим маленьким мольбертом, который она поставила для него рядом с дровяной печкой, от которой зимой исходило тяжелое пахучее тепло.

Говоря серьезно, сама мастерская особой привлекательностью не отличалась. Стены были просто покрыты известью, старая терракотовая плитка трещала под ногами, а стекла в окнах, которые обеспечивали доступ дневному свету, пребывали пыльными две трети года. Раз в год мсье Верховен отправлялся туда, проветривал, пытался бороться с пылью, но вскоре сдавался, садился в центре мастерской и глазами потерпевшего кораблекрушение разглядывал то, что осталось от существования женщины, которую он так любил.

Камиль помнил свой последний приезд туда. Ирэн хотела взглянуть на мастерскую Мод, но, столкнувшись с его уклончивой настороженностью, решила не настаивать. А потом в один прекрасный день, когда они возвращались после уик-энда и проезжали недалеко от Монфора, Камиль внезапно спросил:

— Хочешь посмотреть мастерскую?

Оба они прекрасно понимали, что на самом деле речь шла о желании самого Камиля. Они развернулись. Отец Камиля ежегодно приплачивал соседу, который явно не переутомлял себя лишними заботами, чтобы тот приглядывал за домом и пропалывал кустарник в парке. Камиль и Ирэн пробрались через крапиву и ключом, который на протяжении десятилетий хранился под цветочным горшком из мозаики, открыли глухо скрипнувшую входную дверь.

Освобожденная от своего содержимого, комната выглядела еще просторней, чем всегда. Ирэн без всякого смущения разглядывала ее, лишь изредка бросая на Камиля вопросительный взгляд, когда собиралась перевернуть раму или поднести к свету полотно, которое хотела рассмотреть поближе. Камиль, сам того не желая, уселся именно там, где сидел отец, когда бывал здесь один. Ирэн говорила о полотнах, и точность ее замечаний удивила Камиля, а потом надолго остановилась у одной из последних работ Мод, неоконченной: глубокие красные тона, нанесенные чуть ли не с яростью. Ирэн держала картину в вытянутых руках, и Камиль видел ее только со спины. Мелом Мод написала своим крупным размашистым почерком: «Безумная боль».

Одно из редких полотен, которым она соизволила дать имя.

Когда Ирэн опустила руки, чтобы поставить картину на место, она увидела, что Камиль плачет. Она прижала его к себе и долго не отпускала.

Больше он туда не возвращался.

— Я подумаю, — выговорил наконец Камиль.

— Все будет, как ты хочешь, — ответил отец и медленно допил кофе. — В любом случае деньги твои. Для твоего сына.

Мобильник Камиля оповестил об эсэмэске от Луи: «Ламбера нет в гнезде. Оставить засаду? Луи».

— Мне надо идти, — сказал Камиль, вставая.

Отец, как обычно, с недоумением посмотрел на него, — казалось, его удивляло, что время так быстро проходит и сыну уже пора уходить. Но в голове Камиля всегда звенел странный звоночек, с точностью до секунды подсказывавший, когда пора прощаться. И с этого момента он не мог усидеть на месте, до такой степени ему нужно, просто необходимо было уйти.

— А насчет журналиста… — начал отец, вставая.

— Не беспокойся.

Мужчины обнялись, и через несколько секунд Камиль уже был на улице. Когда он поднял голову к окнам отцовской квартиры, то без удивления увидел самого старика: облокотившись о перила балкона, тот прощался с сыном легким движением руки, которое часто заставляло Камиля думать, что придет день, когда он увидит отца в последний раз.

8

Камиль перезвонил Луи.

— Мы тут выяснили кое-что новенькое о Ламбере, — сказал Луи. — Он вернулся к себе в самом начале условного срока, второго числа. Как говорят соседи, у него все было в порядке. По сведениям его знакомого, некоего Мурада, дилера из Клиши, Ламбер собирался уехать, это было во вторник. Вместе с Даниэлем Руае, головорезом, о котором тоже ни слуху ни духу. С тех пор ничего. Мы организуем засаду у Ламбера.

— Густав в самом ближайшем времени постарается подстраховаться. У нас два дня, никак не больше. Потом Ламбер исчезнет надолго…

Они обсудили распределение групп, которые должны будут сидеть в засаде там, где Ламбер мог появиться. Определили два наиболее вероятных места. Чудо или дань настойчивости — в любом случае Ле-Гуэн знал, что команда Камиля слишком малочисленна, чтобы выполнить такую задачу, — но Камиль получил во временное распоряжение еще две группы, координировать действия которых было поручено Луи.

9

Он выложил на рабочий стол стопку книг: «Реквием по мафии», «Холм самоубийц», «Блюзы Дика Контино», «Убийца на дороге», «Подполье», потом «Лос-анджелесский квартет», состоящий из четырех частей: «Черная Далия», «Большое Нигде», «Секреты Лос-Анджелеса» и «Белый джаз». И наконец, «Американский таблоид».[26]

Он выбрал одну наугад. «Белый джаз». Но случайным его выбор не был. На обложке красовался женский портрет, до странности напоминавший портрет Черной Далии. Линия, стиль рисунка и женский типаж были общими на обеих обложках, разве что у второй женщины лицо было более круглое, прическа более пышная и тщательнее сделанная, макияж ярче и серьги в ушах. Иллюстратор изобразил немного вульгарную голливудскую женщину-вамп, отказавшись от более спонтанной манеры, которой он придерживался, чтобы передать образ Черной Далии. Камиль еще не рассматривал всерьез возможное сходство трех молодых женщин. Если без особой натяжки можно было сравнить Эвелин Руврей и Жозиану Дебёф из дела в Курбевуа, то что общего могло быть у них с малышкой Мануэлой Констанзой из Трамбле?

На обложке папки для бумаг он набросал три слова, добавил «Луи» и дважды подчеркнул.

— Замысловатая задача…

«Замысловатая»… Как только Луи удается использовать подобные выражения, просто уму непостижимо.

— Это тебе. А это мне, — сказал Камиль, разделив книги на две стопки.

— Ага!

— Мы ищем большую квартиру, двух изнасилованных и изрезанных на куски женщин. Надо постараться читать по диагонали.

Чем дальше, тем круче. Первые книги показались ему более или менее классическими. «Частные» сыщики прозябали в грязных маленьких офисах, потягивая кофе и поглощая пирожки перед кучей неоплаченных счетов. Свихнувшиеся убийцы внезапно давали волю своим психопатическим рефлексам. Потом стиль начал меняться. Все более патологический, все более резкий, Джеймс Эллрой стал выписывать бесчеловечность в самом грубом ее проявлении. Дно Лос-Анджелеса представало как метафора безнадежного и лишенного всяких иллюзий человечества. У любви был едкий привкус городских трагедий. Садизм, насилие, жестокость, осадок наших фантазмов воплощались вместе с неизбежной чередой несправедливостей и поборов, избитых женщин и кровавых убийств.

Послеполуденные часы пролетели быстро.

Устав, Камиль попробовал быстрее перелистывать страницы, которые ему еще предстояло проверить, и обращать внимание только на определенные ключевые слова… но какие именно? В результате он взял себя в руки. Сколько раз расследование буксовало или проваливалось только потому, что дознаватель действовал слишком поспешно, не прибегая к необходимой систематизации! Сколько безымянных убийц обязаны своей свободой рассеянности уставшего полицейского!

Каждый час Камиль выходил из-за стола и по дороге к кофеварке останавливался на пороге кабинета Луи, где тот корпел с серьезностью студента-теолога. Они не обменивались ни словом, но взгляды достаточно выразительно говорили, насколько изыскания, вначале столь многообещающие, теперь их обескураживали, насколько негодными выглядели разбросанные вокруг редкие листки с заметками при перечитывании. Оба понимали, что так, конечно же, будет продолжаться до полного исчерпания книг и человеческих сил.

Камиль делал свои заметки на белых листках бумаги. Просмотр их ничего, кроме депрессии, не вызывал. Подросток, задушенный трусиками, пропитанными ацетоновым клеем; обнаженная женщина, подвешенная за ноги над собственной кроватью; другая разрезана пилой для металла после того, как ей выстрелили в сердце; третья изнасилована и убита ударом ножа… Мир бойни, кишащий на первый взгляд психами, но психами скорее спонтанными, грязными делишками и сведением счетов, — все это довольно далеко от методичного прилежания убийцы из Курбевуа и Трамбле. Единственным поражающим сходством оставалась «Черная Далия», но целая пропасть разделяла идеальное соответствие Далии убийству в Трамбле и довольно расплывчатые общие признаки, схожие с делом в Курбевуа, которые встречались то в одной, то в другой книге.

Луи составил собственный список. Когда он зашел, чтобы подвести итог, Камиль бросил на него вопросительный взгляд и понял, что коллеге повезло не больше, чем ему. Он рассеянно глянул в блокнот, куда Луи своим вычурным почерком вписывал находки: выстрелы из револьвера, удары ножом или кастетом, несколько изнасилований, еще одно повешение…

— Ладно, пока хватит, — сказал Камиль.

10

В 18 часов команда собралась в кабинете Камиля на последнее за сегодняшний день совещание и подведение итогов.

— Кто начнет? — спросил Камиль.

Все переглянулись. Камиль глубоко вздохнул:

— Луи, давай.

— Мы в общих чертах просмотрели другие произведения Джеймса Эллроя, о которых шеф дум… Извините, — добавил он, прикусив язык.

— Две вещи, Луи, — отметил Камиль, улыбаясь. — Во-первых, что касается твоего «шефа» — ты верно сделал, что дал задний ход, ты же знаешь, как я к этому отношусь. И второе: насчет книг, не стоит ничего приукрашивать.

— Ладно, — сказал Луи, тоже улыбнувшись. — Короче говоря, мы пролистали практически все произведения Джеймса Эллроя и не нашли ничего, что подтверждало бы гипотезу о воспроизведении сцены из книги. Так пойдет?

— Отлично, Луи, ты настоящий джентльмен. Добавлю, что мы потеряли целых полдня. Оба. И что это была полная чушь. Думаю, тема исчерпана…

Все трое улыбнулись.

— Ну, Мальваль, а у тебя что? — продолжил Камиль.

— Что у нас стоит слева от «ничего»?

— Меньше, чем ничего, — сказал Луи.

— Трижды ничего, — рискнул Арман.