Строговы Марков Георгий

2

Балагачева жила такой же тревожной жизнью, как и Волчьи Норы. Укрываясь от наезжавших сюда подручных штабс-капитана Ерунды, мужики отсиживались по лесам. За непокорность здесь расправлялись испытанным способом: семь домов в Балагачевой были спалены, не меньше десяти мужиков выстеганы шомполами, а сапожник, бывший матрос Семен Швабра, кричавший во время порки по адресу колчаковской власти ругательные слова, был увезен в жировскую волостную каталажку и с тех пор пропал без вести.

– Измучились мы все от такой жизни, – жаловалась Акулина Прохорова деду Фишке. – Мужики наши суетились тут: ружья собирали, порох, свинец, да только что проку? Разве им одним справиться? Клич бы по народу кликнуть. Ведь где ни послушаешь, только об одном и говорят: конец пришел… Бунтовать надо, дед Фишка. Не знаю, как у вас в Волчьих Норах, а у нас нету мочи терпеть больше.

Старик не перебивал Акулину. Когда она высказалась до конца, он удовлетворенно кивнул головой.

– Правду сказала, Акулинушка. Кому-кому, а тебе откроюсь чистосердечно: послан я кликнуть клич по народу…

Они сидели на табуретках возле печки. Стояла такая темь, что нельзя было различить даже окна. Где-то, должно быть в углу, истлевшем от времени, уныло посвистывал сверчок. С улицы доносился сердитый лай собак. Он перекатывался по всей деревне с одного края на другой – тревожный, нагоняющий на балагачевцев зловещие предчувствия и тоску.

Часто останавливаясь и прислушиваясь, не подходит ли кто к избе, дед Фишка до полуночи рассказывал Акулине о бесчинствах штабс-капитана Ерунды, о партизанском отряде, о племяннике Матвее, который стал теперь главным среди мужиков. Акулина была умная баба с живым и решительным характером. Выслушав старика, она предложила:

– Ложись-ка ты, Финоген Данилыч, спать, а на рассвете отведу я тебя к мужикам в пихтачи, все обскажешь им сам. Чего же тут без дела они будут сидеть?

Дед Фишка забрался на печку, и, хотя беспокойный лай собак не прекращался, он уснул быстро и крепко.

Проснулся он от стука в дверь. Кто-то барабанил смело, по-хозяйски. Дед Фишка поднял голову с подушки и тихонько сказал:

– Акулина!

Хозяйка уже не спала, ответила с тревогой в голосе:

– Слышу, Данилыч.

– Ты постой, не выходи. Надо мне спрятаться. – Дед Фишка стал осторожно спускаться с печки.

– Лезь, Данилыч, в подполье. Вправо там большая отдушина есть, в случае чего – выскакивай во двор.

– Добро, Акулинушка, добро!

Акулина открыла подполье, пособила старику спуститься и направилась в сени.

Через несколько минут она вернулась, подняла крышку подполья и повеселевшим голосом сказала:

– Выходи, Финоген Данилыч, Кинтельян пришел.

– Будь ты проклята, жизнь такая! Продрог весь до костей, – проворчал дед Фишка, вылезая из подполья.

– Дожили! Вместо того чтоб гостя за стол сажать, в подполье прячем, – раздался голос Кинтельяна из темноты.

Дед Фишка сдержанно засмеялся, пошутил:

– То ли еще, Прохорыч, будет!

Акулина, научившаяся безошибочно передвигаться в темноте, принесла Кинтельяну крынку молока, хлеба, и он начал есть.

Дед Фишка принялся расспрашивать его. Старик и в этот раз следовал своей давней привычке: сначала расспроси, а уж потом рассказывай сам.

То, что поведал Кинтельян деду Фишке, очень напоминало пережитое волченорцами. Балагачевские мужики отсиживались в пихтачах, обозленные, но бессильные в своей ярости. Сидеть в безделье им надоело, а как бороться, они не знали.

Взвешивая в уме все, что говорил Кинтельян, дед Фишка думал: «Эти с охотой к нам пойдут. Натерпелись. Знает же Матюшка, когда по народу клич бросить. Ведь скажи, как ловко подослал, ни раньше, ни позже – в самое времечко!»

Действительно, услышав от деда Фишки о партизанском отряде волченорцев, зазывающем к себе всех желающих бороться с белыми, Кинтельян сказал:

– И думать не станем, все до одного пойдем! Я своим мужикам когда еще говорил: давайте проберемся в Волчьи Норы, узнаем, как там люди живут. Не может быть, чтобы волченорцы молчали. Не такой они народ – еще при царе бунтовали. И, вишь, моя правда вышла!

После встречи с Кинтельяном идти деду Фишке в пихтачи не было никакой нужды. Был Кинтельян среди своих мужиков старшим.

Перед рассветом дед Фишка проводил Кинтельяна за поскотину и, повторив свои наказы о том, что необходимо захватить с собою в отряд, направился в Сергево.

3

Не доходя верст пяти до Сергева, дед Фишка нагнал двух старух из Петровки. Прикинувшись новоселом, недавно приехавшим в эти края, он стал расспрашивать их о житье-бытье.

Вдруг одна из старух, пристально поглядев на него, усмехнулась:

– А ведь я тебя признала, Данилыч!

Дед Фишка сконфузился, и у него мелькнула было мысль сказать старухе, что никакой он не Данилыч, а старая просто-напросто обозналась сослепу, но старуха опередила его:

– Обличьем ты, Данилыч, другой стал, в жисть бы не признала, а слышу – «нычит» говоришь, ну, думаю, он.

«Ах, язва старая, на чем поймала», – мысленно выругался дед Фишка и, стараясь выкрутиться из неловкого положения, спокойно сказал:

– Теперь как без опаски-то ходить? Вот и мудришь.

Старухи согласились с ним и без умолку стали рассказывать о наступивших тяжелых временах.

Не прошли они вместе и двух верст, а дед Фишка знал уже все петровские новости.

И тут картина была знакомая. Белые жгли, обирали, пороли. Мужики сопротивлялись, прятались по своим полям. Бабы, оставшиеся в деревне, ютились с ребятишками по баням, овинам, подпольям, лишь бы не попадаться на глаза карателям.

– А главного-то нашего, Митрия, что в совдепе сидел, – продолжала рассказывать словоохотливая старушка, – схватили недавно да над колодцем повесили. Страх-то какой!

– Да, а журавель-то все по ночам скрипел, – подхватила другая старушка, – жалобно так…

– Несдобровать им, аспидам-кровопийцам, ох, несдобровать! – заключила рассказчица. – Вот вспомяни мое слово, Данилыч, возьмутся мужики за топоры да за ружья. К тому дело идет…

Дед Фишка посоветовал старухам сразу же после возвращения из Сергева передать своим беглым мужикам, что волченорские и балагачевские партизаны ждут их. Пусть идут скорее. В Юксинской тайге собралась сила несметная! Верховодит этой силой Матвей Строгов, человек справедливый, знающий, еще при царе подымавший народ против утеснителей.

Старухи были поражены всем, что сказал дед Фишка, и, случись это где-нибудь дальше от Сергева, они не задумываясь повернули бы в Петровку, чтобы скорее донести до своих сельчан желанную весть.

Вскоре деда Фишку со старухами нагнал седой, мрачного вида мужик, ехавший в дрожках на высокой худой лошади. Дрожки были забрызганы грязью, а бока гнедой лошади взмокли от пота.

Дед Фишка сразу определил, что мужичок из дальних. «Вот бы еще к кому пристроиться», – подумал он и, когда лошадь приблизилась, приветливо крикнул:

– Здорово бывал! Издалека ли?

– Каюровский.

– Ого! А куда скачешь?

– В Волчьи Норы, по казенным делам.

Деда Фишку это так заинтересовало, что, не спрашивая позволения у мужика, он, подпрыгнув, сел к нему на дрожки. Седой мужик недружелюбно покосился на него. Лошадь и без того плелась еле-еле. Желая поскорее чем-нибудь снискать к себе расположение мужика и кое-что разузнать у него, дед Фишка проворно вытащил кисет из кармана и предложил:

– Давай закуривай.

Мужик охотно потянулся за табаком, а дед Фишка про себя подумал: «Слава богу, теперь не прогонит».

– В Сергеве ночевать думаешь? – спросил дед Фишка, прикуривая от серянки мужика.

– Где там ночевать! Насквозь до Волчьих Нор приказано ехать, – ответил мужик, слегка покашливая от глубокой затяжки.

– Что так?

– Срочный пакет. Солдата у нас ночью убили.

– Э-э-э… – протянул пораженный дед Фишка. – Кто? Знать, забубенная головушка.

– А кто его знает? Может, свои, а может, и наши. Солдат-то, вишь, задиристый был: и порол людей и на чужое добро падок. Вот кто-то и рассчитался за всех сразу…

– Такому туда и дорога! – возмущенно сказал дед Фишка, но мужик был осторожен и на эти слова не отозвался.

Дед Фишка тоже насторожился. Расспрашивать мужика о жизни в Каюровой он не стал.

Выражение глаз мужика не понравилось ему: «Как бы не влопаться», – мелькнуло у него в уме, и он решил разговор прекратить.

Угостив еще раз седого мужика табаком из своего кисета и поблагодарив за то, что он немного подвез его, дед Фишка соскочил с телеги.

Впереди сквозь оголившийся лес уже проглядывали дымившиеся бани, ветхие изгороди и овины. Появляться сейчас в селе деду Фишке не хотелось. Переночевать он собирался на постоялом дворе, а туда удобнее всего было прийти позднее, в потемках, когда соберется побольше постояльцев.

Дед Фишка огляделся, выбрал подсохшую полянку и сел отдохнуть. Привалился спиной к толстой березе, задремал.

Когда очнулся, уже смеркалось. Он поднялся и, посвежевший после отдыха, бодро зашагал в село.

Постоялый двор стоял на церковной площади, и найти его было легко по висевшей над воротами дуге и длинному шесту с привязанным к нему клочком сена.

Присматриваясь в сумраке к надворным постройкам, старик настороженно вошел в просторную избу. В ней было совсем пусто. Дед Фишка понял, что его расчеты встретить здесь мужиков из разных деревень провалились. Вскоре в избу вошла хозяйка и, не без удивления посмотрев на старика, охотно заговорила с ним.

– Что ты, милый, какие теперь постояльцы! – воскликнула она, когда дед Фишка спросил ее, почему пусто в избе. – За всю осень ты первый гость у нас. Откуда? Далеко ли путь держишь?

Дед Фишка не ожидал, что дело сложится таким образом, и решил выдать себя за пимоката, идущего в Жирово на работу.

Хозяйка постоялого двора была не прочь и дальше вести расспросы, но это не сулило деду Фишке ничего хорошего, и он поспешил заговорить о погоде, об урожае и прочих посторонних вещах.

Выбрав удобный момент, он сказал:

– Устал я, хозяюшка, с дороги-то. Прилечь охота.

– Приляг, милый, приляг, я тебе сейчас соломки принесу, – сказала хозяйка и вышла.

Но когда она вернулась с охапкой соломы, дед Фишка уже спал, растянувшись на голой лавке. Неудобства никогда не огорчали старого охотника. «Не первая волку зима», – говорил он в таких случаях.

Утром, позавтракав и расплатившись с хозяйкой, дед Фишка пошел в церковь.

Гудел большой колокол, к церкви со всех сторон тянулись люди. Шли из других деревень: с котомками, в загрязненной обуви. Правда, народ был не тот, который требовался деду Фишке, все больше старухи, но в такое время и старух нельзя было сбрасывать со счета. «Эти еще скорее по народу клич разнесут», – думал дед Фишка, входя в церковь.

Всю заутреню он простоял молча, присматриваясь к людям и примечая тех, которые своим внешним видом внушали ему доверие.

В перерыве между заутреней и обедней дед Фишка на улице подошел к одному старику, опиравшемуся на суковатый еловый посох, и разговорился с ним.

Старик оказался из Ежихи и откровенно рассказал деду Фишке все, о чем тот спрашивал.

Человек он был, по всей видимости, простодушный, чистосердечный и настолько доверчиво отнесся к новому знакомству, что под конец рассказал и о своем сыне.

Сын старика воевал на стороне красных и еще в начале революции переслал наказ отцу крепче держаться за справедливую Советскую власть.

Подозревать старика в неискренности у деда Фишки не было никаких оснований, и он, в свою очередь, не стал таиться перед ним и сообщил о цели своего прихода в Сергево.

– Ладно, я шепну своим мужикам, – проговорил старик, когда дед Фишка сказал ему, что партизанский отряд приглашает к себе всех, не желающих покориться белым.

Под гудящий звон большого колокола старики вошли в церковь. Народу теперь заметно прибавилось. Дед Фишка с порога окинул взглядом людей и, купив у церковного старосты трехкопеечную просфору и свечку, стал пробиваться к правому клиросу, где дьячок принимал просфоры и писал поминальные записки. У клироса перед иконой Спаса стоял знакомый мужик с Ломовицких хуторов, выделявшийся своим высоким ростом.

Дед Фишка прикоснулся пальцами к плечу мужика и шепотом попросил:

– Землячок, поставь-ка мою свечку.

Мужик оглянулся и, улыбаясь, сказал вполголоса:

– А, это вон кто! Помнишь, вместе на мельнице были?

Дед Фишка ответил горячо:

– Как же! Только забыл вот, как зовут тебя.

– Осипом кличут.

– Как живется, Осип?

– Да живем понемногу. Крестить вот сына опять приехал.

– Сын в доме не убыток.

– Да ведь он девятый у меня. Старшие два по людям уже ходят, сами себе кусок хлеба добывают.

– Ну, и этого выходишь – человеком будет. Как ноне у вас народишко-то на хуторах поживает?

– Перебиваются кто как может. Мужики больше в бегах, а одни бабы много ли наработают?

Дед Фишка хотел было продолжать разговор, но вспомнил, что находится в церкви, и принялся усердно креститься и кланяться «нерукотворенному Спасу».

Однако через минуту ему это надоело, и он решил, что упускать случая нельзя и нужно разговор с Осипом довести до конца.

– А наши беглые мужики, Осип, к Светлому озеру в Юксинскую тайгу двинулись. Туда же балагачевские, петровские, ежихинские направляются, – зашептал дед Фишка, стараясь дотянуться до уха Осипа. – Думают там силенки подкопить. Слух был, что красные вот-вот нагрянут. Увидишь там своих беглых мужиков – сказывай им, чтобы шли скорее. Дело теперь к одному клонится…

Тут кто-то из богомольцев не выдержал и зашикал на деда Фишку.

Он замолк на минуту, потом, бормоча молитву, прошел к сто лику дьячка, чтобы написать поминальную записку. Впереди стоял сухощавый мужик в добротной романовской шубе. Дед Фишка, нашарив в кармане пятак, положил его на просфорку и потянулся через плечо мужика:

– За здравие рабы божьей Агафьи и за упокой убиенного Захара…

Мужик оглянулся и, бледнея, широко открытыми глазами, в которых отразился испуг, посмотрел на деда Фишку.

В свою очередь и дед Фишка вздрогнул от неожиданности: перед ним стоял Степан Иваныч Зимовской.

Дед Фишка готов был провалиться сквозь землю. Отвернувшись в сторону, несколько минут стоял он в полной растерянности, не зная, что делать.

«Надо заговорить с ним, гляди, еще как-нибудь вывернусь», – решил он и обернулся к Зимовскому.

Но того уже не было. Он исчез куда-то тихо и быстро.

«Э, да он, варнак, испугался меня. Совесть, видать, гложет», – подумал дед Фишка и окончательно успокоился.

– Данилыч, Данилыч, подь-ка сюда! – вдруг услышал он шамкающий старушечий голос.

За рукав тянула его к себе старуха из Петровки, опознавшая его в дороге. Вид у нее был встревоженный, и дед Фишка сердцем почуял, что случилось что-то особенное.

Припав к его уху, старуха прошептала:

– Беги скорее отсюда! Зимовской подговаривает офицера арестовать тебя. Своими ушами слышала. Вон, в энтом углу они стоят. – И старуха кивнула головой в противоположный угол, где во всю стену вздымался на белоснежной лошади с копьем в руке Георгий Победоносец.

Сердце деда Фишки забилось сильнее… Расталкивая людей, он выскочил на крыльцо и остановился. Бежать было некуда. Церковь стояла посередине широкой площади, и в какую бы сторону он ни побежал, всюду бы его заметили и нагнали.

Он суетливо бросился в один конец оградки, потом в другой, но, не найдя никакого укрытия, подошел к высокому крыльцу и только теперь заметил, что тут можно спрятаться.

Оглядевшись, он протискался в дыру под крыльцо и лег под самые ступеньки.

А несколько минут спустя из церкви вышли люди, и дед Фишка услышал их голоса.

– Упустили? – спросил один.

– Ушел! Из-под носа ушел! – с огорчением проговорил другой и длинно выругался. Дед Фишка по голосу узнал Зимовского. Они спустились с крыльца и, разговаривая о погоне, вышли из оградки.

Старик пролежал под крыльцом всю обедню, потом, когда из церкви густо повалил народ, прошел площадь в толпе богомольцев, юркнул в первый проулок и, выйдя в поле, прямиком направился в Юксинскую тайгу к Светлому озеру.

«Погоня! Не с твоей ухваткой, живоглот, ловить меня», – усмехнулся он, вспоминая обо всем происшедшем.

4

Вскоре после возвращения деда Фишки в партизанский лагерь Матвея Строгова пришли балагачевцы, петровцы, каюровцы, сергевцы, ежихинцы, романовцы, подосиновцы, жировцы. Осторожные, осмотрительные мужики Ломовицких хуторов прислали своих делегатов. Те поговорили с Матвеем, походили по берегам Светлого озера, посмотрели и, решив, что задумано верное дело, отправились за своими односельчанами.

Количество партизан увеличивалось настолько быстро, что Матвей начал побаиваться, сумеет ли он управлять такой массой людей. Дед Фишка, которому он как-то высказал свои опасения, посоветовал:

– А ты, Матюша, помощников себе побольше толковых найди. Знамо дело, где одному за всем уследить! И построже, Матюша, будь. Мужик – он строгость любит. Если по справедливости, так он еще спасибо тебе скажет. Эх, вот кого бы тебе в помощники-то: Тараса Семеныча Беляева да Антоху Топилкина! Их бы на этот час сюда.

Матвей мечтательно вскинул глаза, тихо проговорил:

– Я бы, дядя, сам к таким в помощники пошел с радостью!

В часы раздумий, когда его терзали мысли о том, как лучше, как правильнее управлять людьми, он не раз вспоминал Беляева, Соколовскую, Топилкина. Такие люди были очень нужны партизанской армии.

Мужиков надо было поднимать, сплачивать, просвещать, разъяснять им великие цели социалистической революции, вселять в них веру в победу, по делать все это было некому.

Матвей пробовал выступать сам. Люди внимательно слушали его, но зажечь их, взволновать так, как это сделал когда-то Беляев в балагане на полях Строговых, Матвей не мог.

«Язык, что ли, у меня плохо привешен? Да нет, не в языке дело. Знаю мало. Много ли я больше их знаю?» – нередко рассуждал Матвей сам с собой, и в голове его все чаще и чаще возникала мысль о посылке людей в город для связи с рабочими-большевиками. «Подмогу надо просить. Без нее туго нам придется», – думал он.

Но осуществить это не удавалось. Большевистские организации работали в глубоком подполье. Будь у Матвея крепкий помощник, он отправился бы в город сам, рискнул бы своей головой, а подпольный большевистский комитет нашел бы. Но отлучиться ему, хотя бы на один день, нельзя, а послать некого. Тут даже дед Фишка помочь не мог.

Правда, остро тоскуя по человеку беляевского склада, Матвей не сидел сложа руки. Готовясь к серьезным боям с карательными отрядами белых, он твердо насаждал воинский порядок: заставлял командиров взводов регулярно заниматься строем, заставлял партизан в точности выполнять все обязанности в нарядах, следил за состоянием оружия, высылал в ближайшие деревни разведку.

Однажды вечером в землянку к Матвею вбежал запыхавшийся Тимофей Залетный.

– Товарищ командир! В трех верстах от нас, в Еловой пади, горят костры.

Матвей сидел за столом и пил чай с брусникой. Дед Фишка лежал на нарах и в полудремоте тихонько бормотал что-то, не то песню, не то молитву.

Матвей, отодвинув кружку, быстро поднялся. Дед Фишка вскочил и, схватив висевшие на шесте над печкой портянки, стал торопливо обуваться.

– Ну, что ты думаешь, Тимофей? – спросил, подпоясываясь, Матвей.

– Думаю, что Ерунда пожаловал.

– А может, охотники заплутались?

– Едва ли кто сейчас пойдет сюда.

– Надо, Тимофей, разведчиков выслать туда, чтоб пробрались поближе, узнали, какие силы, а партизан я сейчас по тревоге подыму, – сказал Матвей и шагнул к выходу.

– Матюша, дозволь мне туда сходить! Я там, в Еловой-то пади, каждый кустик знаю. Так проползу, что ни одна пташка не вспорхнет.

Дед Фишка просяще смотрел на Матвея, поспешно натягивая на себя свой старый, в заплатках, зипун.

Матвей взглянул на Тимофея Залетного.

– Как, Тимофей?

– Я сам хотел пойти, товарищ командир.

– Нет, тебе нельзя. Надо вооруженных разведчиков на заставы выставить.

– Понятно.

– Я готов, Матюша! – Дед Фишка стоял в зипуне, в шапке, с ружьем на плече, готовый сию же секунду ринуться на любое дело.

Матвей сердито посмотрел на него, но не мог сдержать улыбки.

– Ладно уж… Иди! Но только знай: попадешься – и себя и нас погубишь.

Дед Фишка встряхнул ружье на плече, недовольно пробормотал:

– Ты тоже скажешь… Когда я попадался?

Они вышли. В раскрытуй дверь землянки ворвался порыв холодного ветра и загасил тускло мерцавший ночник.

Дед Фишка юркнул куда-то в темноту за высокие кедры и бесшумно исчез. Изумленный его поспешностью и ловкостью, Тимофей сказал:

– Что он, в темноте видит, что ли?

Матвей отозвался тихо:

– Кто его знает? Нам-то не суметь так. Шаримся вот, как щенята.

Они добрели до кухни, возле которой на сучке кедра висела железина, принесенная сюда кем-то из партизан-кузнецов, и Матвей ударил в нее деревянной колотушкой.

Люди еще не спали. С визгом и скрипом распахнулись двери землянок. С тревожным говором, в страшной суете партизаны бежали к месту сбора – на поляну.

Матвей прислушался, покачал головой:

– Орут-то как! Всех до единого из пулеметов покосить можно.

– Это всегда бывает так, необстрелянные, – спокойно проговорил Залетный. – По фронту знаю.

Матвеи промолчал. По тому, как под его ногами похрустывали сосновые шишки, собранные на растопку печей и костров, чувствовалось, что командир топчется, нервничает.

– Давай, Тимофей, высылай дозоры по всему кругу, – отдал он приказание глуховатым, слегка дрожащим голосом.

– Будет сделано, товарищ командир! – тотчас же отозвался Тимофей и скрылся в темноте.

Матвей постоял, послушал. Теперь говор людей переместился за лагерь, к поляне, на которой выстроились партизаны.

Матвей направился туда, стараясь думать спокойно и трезво: «Ну что ж, посмотрим, что выйдет. Когда-то должно же это случиться. По-хорошему-то нам бы надо первым начать. Опередили, гады…»

Выйдя на поляну, Матвей остановился. Говор не умолкал. Встревоженный, разноголосый, он струился неудержимо. Матвей насторожил слух. В одном месте кто-то крыл матерно такую жизнь, поминая царя и бога. В другом месте жалобный голос твердил:

– Сгинем, ребятушки, ни за понюх табаку сгинем!

От всего этого у Матвея защемило сердце.

«Войско! Еще никто ничего не знает, а умирать собрались!»

– Ну-ка, давай тише! Чего разгалделись?! – строго крикнул он, подходя ближе.

Партизаны узнали голос Матвея, притихли.

– Командиры взводов, ко мне! – уже спокойнее сказал он, чувствуя, что никто не выходит из его подчинения.

Командиры быстро собрались вокруг него. Матвей вполголоса сообщил им о кострах, пылающих в Еловой пади.

– Если это каратели, – сказал он, – надо на рассвете ждать нападения. Сейчас я послал узнать, что там за силы. Но велики ли, малы ли они, а уклоняться от боя нам нельзя. Как только разведка вернется, мы продвинемся дальше и, чуть посветлеет, начнем первые.

Командиры взводов одобрили план Матвея. Только один Калистрат Зотов робковато сказал:

– А стоит ли нам, Захарыч, самим на рожон лезть?

– Стоит, Калистрат. Они в тайге как слепые, а мы тут знаем все ходы и выходы. В этом главный наш козырь. Мы покружим их тут и будем бить там, где они нас не ждут. И оружие достанем! Ясно?

Командиры дали единодушный отпор Калистрату.

– Ну, все, – сказал Матвей, – разводите людей по своим местам, готовьте их к бою и ждите. В случае чего – я буду у своей землянки.

Он пошел берегом озера. Тут до землянки было немножко дальше, но зато дорога тянулась по гладкой, обтоптанной равнине и была ему хорошо знакома. Тайга шумела тягучим, ни на минуту не умолкающим шумом. Где-то поскрипывали качаемые ветром деревья. Темнота, сгустившаяся с вечера, начала понемногу рассеиваться, и на небе появились светлые пятна, озаренные холодным блеском далеких звезд.

Матвей шагал широко, быстро, беспокойные мысли теснились в его голове. Теперь, за какой-нибудь час до боя, когда многое было уже невозможно исправить, он с болью увидел, как еще плохо подготовлены партизаны к вооруженной борьбе.

«Надо б взводным сказать, чтоб связных послали. Потребуется что-нибудь передать – хоть сам беги», – думал Матвей.

Но едва заканчивалась одна мысль, как появлялась другая: «А будут раненые – что делать с ними? Куда девать их?»

Матвей дошел до штабной землянки и, занятый своими мыслями, присел на толстую кедровую колодину у входа.

В темноте раздались быстрые шаги. Подошел Тимофей Залетный, доложил:

– Людей расставил, товарищ командир. Теперь не то что человек – бурундук к нам не проскочит.

– Будем ждать. Садись, покурим, – предложил Матвей.

Они закурили и долго сидели молча.

Вдруг послышался хруст. Кто-то шел к ним, топча ногами осыпавшуюся сухую хвою. Они насторожились, взялись за ружья.

– Не дед ли Фишка? – прошептал Залетный.

Матвей ничего не ответил. Шагал кто-то неосторожно, тяжело. Старик ходил по-другому: легко, неслышно. Матвей знал его походку.