Строговы Марков Георгий
Разгорался, светлел начавшийся сумрачным утром московский весенний день. Опускалась вниз и тут исчезала сизая дымка, висевшая над городом с самого рассвета. Взамен ее расплывалась по небу светлая нежная синева. Обласканные нежарким лучистым солнцем, с веселым гамом резвились на стрельчатых башнях Кремля, на золоченых куполах церквей, на потускневших от времени резных главах Василия Блаженного чумазые галки.
Солнечные зайчики, поблескивая, играли на окнах дворцов, на меди и чугуне царь-колокола и царь-пушки, на черных, будто вороненых, оградках палат и церквей.
Партизаны вышли из Совнаркома, остановились возле здания и, щурясь от яркого солнца, заговорили все сразу о том, о чем молчать не было сил.
Беляев стоял чуть поодаль. Он слушал разговоры партизан, покачивал головой, щурил глаза.
– Серьезная работа, Матвей Захарыч, будет у нас в Сибири, – сказал он, шагнув к Матвею.
– Как подумаю, Тарас Семеныч, аж дух захватывает! – мечтательно проговорил Матвей и окинул взглядом широкий двор Кремля.
– Пошли, товарищи, дворцы смотреть! – предложил Беляев и направился к Грановитой палате.
…Через два дня партизаны уехали в Сибирь, а Тарас Семенович Беляев остался в Москве для участия в работе Девятого съезда партии.
3
Ранение надолго приковало Артема к постели. Рана была неопасной, но заживала медленно и перед переменой погоды изнуряюще ныла.
Больше месяца Артем не выходил из дому, мучаясь от тоски и безделья.
За это время много значительных и интересных событий прошумело над Волчьими Норами. Перестала существовать Юксинская партизанская армия – одна часть бойцов и командиров влилась в Красную Армию, другая разошлась по домам. Делегация, избранная еще на съезде революционного крестьянства осенью, уехала в Москву, к Ленину. От тяжелых ран, полученных в рукопашном бою, умер Антон Топилкин. Заехавший по пути инструктор политотдела Красной Армии организовал в Волчьих Норах ячейку Коммунистического союза молодежи. За кедровником, в буераках, появилась белая банда Демьяна Штычкова. Архип Хромков, случайно забредший туда, утверждал, что своими глазами видел там Демьяна, убийцу Маняшки Дубровиной.
Жизнь не стояла на месте, текла, захватывая в свой бурный водоворот все новых и новых людей. В такие дни мучительно было находиться от всего в стороне, лежать в горнице на кровати и тупо пересчитывать гвозди на потолке.
Как только раненая нога чуть поджила, Артем, опираясь на березовую палку, вышел на село.
Надвигалась весна. Всюду еще лежали сугробы снега, и речка была прочно закована льдом, но приближение весны угадывалось по ветру, который был мягче, шаловливее, чем зимой, и приносил какие-то особые запахи, присущие только этому раннему периоду весны.
Эти-то запахи и обостряли в Артеме ощущение тоски, волновали кровь, возбуждали смутные и томительные желания.
Прихрамывая на правую ногу, он бесцельно прошелся по улице, посидел возле сельсовета с комсомольцами, рассказал им о походе Красной Армии с Урала в Сибирь, о приезде на фронт соратников Ленина.
В этот день ему почему-то особенно было тоскливо. Образ Мани Дубровиной по-прежнему владел всем его существом, и он снова и снова вспоминал о невозвратных минутах, проведенных с ней незадолго до ее смерти.
Поравнявшись с домом Сурковых, Артем замедлил шаги и, оглядывая улицу, подумал: «Вот тут где-то пролила она свою кровь».
Ему стало так больно, так горько…
«Не зайти ли к Дуняшке, она-то поймет, как жить мне», – шевельнулось в уме.
Он остановился в раздумье и услышал стук в окно. Дуняшка заметила его и зазывала в дом.
– Давно ли поднялся-то, Артем Матвеич? – отрываясь от зеркала, спросила его Дуняшка.
– Только что, Дуня.
– А я все навестить вас хотела, да постеснялась, по правде сказать. Ну-ка, думаю, не поглянется вам мой приход, – певуче говорила Дуняшка.
– Ну что ты, Дуня, рад был бы. Полежи-ка пять-то недель в кровати. С тоски пропадешь! – проговорил Артем, осторожно присаживаясь на табурет.
Дуняшка засуетилась по прихожей с веником в руке – смахнула сор под железную печку, наскоро раздернула половичок у порога, сбившийся в кучку. Проделав все это проворно, легко, она села за стол, спросила:
– Тоскуешь?
– Тоскую, Дуня, – признался Артем.
– А я все во сне ее вижу. Снится она мне в белом платье, с венком из цветов на голове, точь-в-точь такой, как, бывало, на девишнике в троицу…
Они просидели с полчаса, вспоминая Маню, свою юность, друзей, одни из которых жили тут же, по соседству, а другие, вроде Ромки Горбачева, сложили голову на чужбине.
Артем ушел от Дуняшки еще более расстроенный, со смутным чувством неудовлетворенности жизнью.
Проснувшись утром, он горько подумал: «Опять длинный, скучный день наступил», – но вспомнил о Дуняшке и почувствовал облегчение.
«Схожу опять к ней, все-таки время пройдет незаметно», – решил Артем, вставая с постели.
Дуняшка встретила его, как и вчера, с радостью, от волнения даже слегка зарделась.
Через день Артем вновь пришел к Дуняшке, а потом зачастил к ней каждодневно, а то и на дню дважды.
Дуняшка вязала сети для рыбаков, и присутствие Артема нисколько не мешало ей заниматься своим делом. Дочка ее по целым дням находилась у соседей, Пьянковых, где у нее были подружки такого же возраста, и тишина, стоявшая в доме, всегда располагала к беседе.
Разговоры у Артема с Дуняшкой были все о ней, незабвенной Мане. Охотно уступая просьбам Артема, Дуняшка рассказывала длинно, со всеми подробностями, о том, как жила эти годы его невеста.
Слушая Дуняшкин певучий говорок, Артем живо представлял себе всю жизнь Мани Дубровиной: ее уход от родителей, работу по найму на эстонских хуторах, вступление в партизанскую армию в то время, когда партизаны стояли еще в Юксинской тайге, у Светлого озера, участие в боях и тоску, тоску по нему, Артему…
Дни шли за днями, а тема их разговоров не менялась. Когда нового ничего не приходило на ум, Дуняшка принималась пересказывать старое.
Но в конце концов это, видимо, утомило ее, и однажды, прервав свой рассказы, она сказала:
– А вы-то как жили, Артем Матвеич? От вас почти три года не было ни слуху ни духу. Многие вас и в живых не считали…
Артем очнулся от задумчивости, в которой он всегда пребывал, слушая Дуняшку, вскинул черную ломаную бровь.
– Ох, долго мне о себе рассказывать, – сказал он и вздохнул. – Немало и мной пережито. Вначале, как призвали, служил в Иркутске, в пехотном полку, потом с немцами воевал. Летом семнадцатого года был ранен и попал в лазарет в самый Петроград. Вышел из лазарета, в партию большевиков записался. В октябре вместе с матросами мы, красногвардейцы, приступом царский дворец брали. Самого Ленина на съезде Советов слышал, в самом зале, в охране, стоял. Ну, а потом опять началась походная жизнь. На разных фронтах побывал, а больше воевал против Колчака, на Урале и под Тюменью. Сначала рядовым был. А в январе тысяча девятьсот девятнадцатого года собрали нас, коммунистов, и назначили на командные должности. Пока вот сюда не послали, в Красной Армии ротой командовал…
Он посмотрел с улыбкой на Дуняшку, развел руками: вот-де и все – и, помолчав, впадая вновь в задумчивость, тихо спросил:
– Ну, а предчувствия-то у нее были, как мне приехать?
– Были, Артем Матвеич! – воскликнула Дуняшка. – Бывало, ворожим на картах, а ей все встреча с трефовым королем выпадает. Возьму скажу ей: «Ой, Маня, едет где-то Артем Матвеич!» Засияет вся, обнимет меня, шепчет: «Живой он, живой, что бы ни говорили, а живой».
Артем низко опустил голову. Долго длилось молчание. Розовели стекла в окнах от лучей заходящего солнца, погромыхивал от ветра ставень, с легким стуком бегал челнок в руках Дуняшки. Артем сидел задумчивый, все в той же позе – сгорбившись, устремив взгляд куда-то в пустоту. Потом он выпрямился и, словно отвечая на свои мысли, сказал:
– И надо же было этому приключиться! Ну, не уйдет от меня Демьян, клянусь, не уйдет!
Дуняшке стало жалко Артема, – понятны и близки ей были его переживания. Она ласково посмотрела на него, участливо проговорила:
– Худеть вы стали, Артем Матвеич. От тоски все. А что ж без конца тосковать? Что было, того не вернешь. Я вот тоже, когда получила письмо о смерти Васи, горевала-горевала, а потом поняла, что слезами горю не поможешь.
– Это верно, Дуняша, – вздохнул Артем, – жить надо…
– Как же, Артем Матвеич, жить собираетесь? Здесь останетесь или уедете куда-нибудь? – спросила Дуняшка.
Артем взглянул на нее, усмехнулся:
– Чудачка ты, Дуня! Куда же мне из родных мест ехать? Некуда. Да и ты тут. Оттого, что была ты подругой Мани, ты теперь мне дороже всех на свете… Возьму вот и женюсь на тебе, – закончил он совсем неожиданно и не то в шутку, не то всерьез.
Дуняшка испуганно взглянула ему в глаза, стараясь понять, смеется он или говорит серьезно. И вдруг судорожно схватила Артема за руку, прижалась к его плечу головой и заплакала.
– Ты что, Дуня? Что? Может, я чем обидел тебя?..
Но сколько ни добивался Артем, Дуняшка не сказала ни одного слова в ответ. Он ушел домой взволнованный и долго думал о том, что значат ее слезы.
Целый день Артем работал по хозяйству – пилил дрова, веял в огороде, на ветру, зерно для помола. Притомившись с больной ногой, он собрался лечь пораньше спать, но едва смерклось – потянуло к Дуняшке. Направляясь к ней, Артем про себя отметил, правда мимолетно, в глубине сознания, что идет получить от нее какой-то важный ответ на свои мысли, такие неожиданные и волнующие.
Ее слезы… они не выходили у него весь день из ума, и ощущение ее горячего порыва было так свежо, будто все это произошло минуту назад.
Дуняшка ждала его. В доме было по-праздничному чисто, тепло, стол был накрыт скатертью, табуретки и стулья стояли в строгом порядке – уютом веяло из каждого угла. Сама Дуняшка была тоже приодетой, прихорошенной: в пестреньком ситцевом платье, в ботинках, в коричневых, фабричной вязки, чулках. Артем заметил это сразу, вмиг охватив все одним взглядом.
Пристраивая на гвозде у двери свой полушубок, он, первый раз за все это время взглянув на Дуняшку, мимолетно, чуть ли не бессознательно отметил, что она высока, стройна и белое лицо ее с румянцем и ямочками на щеках нежно и миловидно.
Он думал, что Дуняшка непременно заговорит о вчерашнем… Но она, в отличие от других дней, была оживленнее, веселее, и озорной смех ее то и дело звенел по всему дому.
Привыкшие говорить только о Мане Дубровиной, они и в этот вечер пытались вспоминать ее, но что-то новое, не подвластное им, вторглось в их жизнь, и не было больше сил удерживать себя в прежнем настроении грусти и тихих раздумий. Они заговорили о себе, пока еще сдержанно, со смущением и колебаниями в душе, но было уже ясно, что они неудержимо несутся по вечному пути: живым – живое.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
1
Делегаты вернулись во второй половине апреля. Весна была в полном разгаре. Грохотали по каменистым ущельям бурные горные речки. Холмы пестрели, как бока пегой лошади: на гребнях и полянах рыжел прошлогодний бурьян, а под лиственницами с северной стороны снег лежал сугробами, почти нетронутый.
Тракт местами взломался: вздыбились льдины на речках, ощерились разрушенными пролетами деревянные мосты, чернели верстовые проталины на солнцепеках. Ехать на лошадях было невозможно – делегаты шли пешком. Осторожно, с риском для жизни перебирались через взбушевавшиеся речки. Продвигались медленно – иной день верст десять – пятнадцать. Зато сколько народу перевидали, скольким людям ленинскую правду из уст в уста передали!
Когда наконец добрались до Волчьих Нор, с неделю ни днем, ни ночью не закрывались двери в избах делегатов. С расспросами о поездке к Ленину шли старые и молодые. Много народу нахлынуло из других деревень. Делегаты отчитывались на собраниях, но это не уменьшало потока любопытствующих. Мужики и бабы приходили к делегатам домой и допытывались с глазу на глаз: а на самом ли деле Ленин велел произвести земельный передел, а не ошибка ли то, что кедровник теперь общественный на веки вечные, а правда ли, что купеческие угодья тоже станут народными, а верно ли, что на Юксе замышляется закладка приисков и шахт?
Делегаты повторяли все то же самое, что они говорили на собраниях, люди уходили от них окончательно убежденными, и народная молва все выше вздымала на гребень славы дорогое и близкое имя: Ленин.
Дед Фишка в эти дни не знал ни сна, ни покоя. С одинаковым увлечением он рассказывал о поездке к Ленину мужикам, комсомольцам, старухам и даже ребятишкам.
– Ну, а Москву-то посмотрел, нет ли, дед? – спрашивали старика.
– А то как же? Сам Тарас Семеныч Беляев водил. Царские палаты и дворцы показывал, потом на Лобное место ходили, смотрели, где Стенька Разин смертушку принял… Велик город Москва! Народ туда со всего света к Ленину тянется. А только старикам там не житье. Шли мы с вокзалу, и увидел я на шестом этаже старушку одну. Вышла она из дому на приклеток, нычит, встала, голову свесила и глядит оттуда, бедняжка, жалобно-жалобно. Такая жалость за сердце меня взяла – ужасть! Ведь теперь ей до самой смерти оттуда наземь не сойти…
Чуть дороги подсохли, дед Фишка заторопился на Юксу. Матвей, к которому он обратился за советом, сказал:
– Сходи, дядя, а осенью, может быть, вместе выберемся.
Дед Фишка только зажмурил глаза: это было пределом его мечтаний.
– Замышляю я, Матюша, побывать нынче на Веселом яру. Степан Иваныч Зимовской последние годы больше все там копался, а вот-таки на самую жилу он не напал. На мой сгад, надо выше ее искать. Помнишь еловые буераки?
– У Гремучих ключей?
– Вот-вот.
– Ну, попытай.
Дед Фишка исчез, как обычно: тихо, бесшумно. Утром Строговы поднялись, а его уже и след простыл.
Шел старик в этот раз в тайгу не спеша: в каждой деревне останавливался на ночевку, заходил на хутора, подолгу разговаривал со всеми встречными.
«А чего мне теперь торопиться? Степана Иваныча нет, а Егорка… ну, с Егоркой разговор короткий: будешь добром охотиться – охоться, станешь хозяином себя выставлять – высадим. Ленин!.. Ленин-то не про то ли наказывал?» – рассуждал сам с собой дед Фишка.
Чувствуя себя свободно, спокойно, дед Фишка без устали рыскал по тайге. Строговы начали уже беспокоиться, а он все не возвращался.
– Не завалился ли он где-нибудь в лесу, Матюша? – озабоченно говорила Агафья.
Но Матвей был уверен, что старик в полном здравии и задерживается по другой причине.
– Давно он, мама, не бывал в тайге – стосковался. Я и сам бы теперь пожил там. Гляди, вот-вот явится, – успокаивал Агафью сын.
И верно, как-то раз утром игравшая с подругами на улице Маришка вбежала в дом с криком:
– Дед Фишка идет!
Все Строговы, кроме занемогшей Агафьи, высыпали за ворота. День был праздничный и ласковый, лучистый, с освежающим резвым ветерком от речки. Улицы и поляны села пестрели от народа, а гармонисты перекликались из разных мест звонкими развеселыми переборами.
– Вон он мчится, наш рысак, – с улыбкой сказала Анна, козырьком приложив ладонь к глазам.
По мосту через речку, согнувшись, торопливой походкой шел дед Фишка. На спине его топорщился мешок с дичью, через плечо висела медвежья шкура, в руке – березовый посох, отливавший на солнце серебристой белизной.
Дед Фишка миновал мост, на минуту скрылся в проулке за изгородями, банями и овинами и вышел на улицу села. Все приветствовали его с добрым чувством: мужики снимали картузы, бабы отвешивали поклоны, молодежь почтительно уступала дорогу. Дед Фишка кивал головой направо-налево, но шага не убавлял, словно боялся, что его могут остановить.
Поднимаясь на косогор, он радостно замахал рукой и, еще больше согнувшись, побежал короткими шажками, чуть вприпрыжку.
– Ты смотри-ка, он еще бегом пробует, – тронув Матвея за плечо, проговорила Анна.
«Видно, есть у старика неплохие вести – не терпится», – промелькнуло в уме Матвея.
Маришка с визгом бросилась навстречу старику. Дед Фишка пробежал легкой полурысцой две-три сажени и вдруг упал на дорогу в пыль.
– Ах, запнулся! И куда торопится? – сказала Анна.
Прошло несколько секунд, а дед Фишка не подымался; Маришка остановилась в нерешительности: бежать ли навстречу или вернуться? Матвей переглянулся с Анной и сыновьями, и все они заторопились к старику.
Когда Матвей и Максим, опередившие Анну и все еще прихрамывающего Артема, подошли к деду Фишке, он был уже мертв. Анна заголосила на все село. Матвей снял со старика централку, мешок и медвежью шкуру, с помощью Максима и Артема поднял его на руки и понес в дом.
Вскоре дед Фишка, обмытый, одетый в новую рубаху – ту самую, в которой был он у Ленина, – лежал на лавке в переднем углу. В прихожей суетились уже соседи Строговых, а в горнице Матвей с сыновьями рассматривали найденный в кисете деда Фишки самородок золота в полфунта весом. Теперь это было как завещание: смело ведите народ на Юксу за золотом.
По селу в это время сновали обеспокоенные люди.
– Слыхали, дед Фишка преставился…
– Неужто? Да его только что на мосту видели.
Люди верили и не верили этой вести. Все знали, как жизнелюбив, неугомонен старик, и привыкли видеть его всегда бодрым и неунывающим.
Печальная весть быстро облетела село, и к Строговым потянулись люди со всех улиц. Многих и теперь не покидали сомнения: да точно ли умер дед Фишка? Они подходили к лавке, на которой лежал старик, и подолгу смотрели на него.
Смерть мало изменила старика. Его худощавое лицо, заросшее мягким, пушистым волосом, было все таким же открытым и задорным. Дед Фишка умер мгновенно, и никаких мук не запечатлелось в его чертах. Мохнатые брови закрыли глаза, и казалось, что дед Фишка нарочно спрятал их, как он часто делал это, забавляя ребятишек. В маленьком, собранном теле и теперь проглядывали стремительность, порыв. Думалось, что старик прилег отдохнуть и вот-вот поднимется, засуетится – не по годам живо и молодо.
– Знать, недаром он говорил-то: умру и ногой дрыгну. Выходит, вещало ему сердце, – разговаривали между собой старики.
Деда Фишку похоронили на третий день после смерти на большой площади села рядом с могилами борцов за народную долю и Советскую власть – Антона Топилкина, Марии Дубровиной, Калистрата Зотова и партизан, погибших в последнем сражении.
На похоронах с речью от имени партийной ячейки и бывших партизан выступил Тимофей Залетный. Он говорил, как всегда, пламенно и горячо, называя деда Фишку самыми почетными именами.
Матвей Строгов стоял опустив голову, из глаз его падали слезы, и горечь сжимала сердце.
2
Земля была в буйном цветении. Никогда еще не цвели так сильно багульник и черемуха. Палисадники у домов и заросшие кустарниками берега речки ослепительно белели, будто запорошенные снегом; склоны холмов пламенели в красновато-фиолетовой кипени цветущего багульника. В два-три дня молодая травка пробила землю и преобразила поля: рыжие, неприветливые бугры и поляны покрылись нежной зеленью. Речка прошумела половодьем, на редкость многоводным и дружным. Вода хлынула по протокам и пересохшим старицам, вышла из берегов, затопила луга. Половодье не затянулось, предвещая хороший травостой. В самый сев, один за другим, выпало несколько дождей. В теплой, влажной земле зерно проклевывалось в два раза быстрее, пашни густо щетинились острыми стебельками. Дружные всходы сулили добрый урожай хлебов.
Не по-обычному людно было на полях в этот год. Произведенный ранней весной земельный передел приблизил поля крестьян к селу, избавил их от изнурительных двадцативерстных концов от усадьбы до пашен и назад. Передел неизбежно переместил часть земель от одного общества к другому. Волченорцы отдали восточные поля жировцам, а северные – ягодинцам. Зато с юга им передали жировские земли, а с запада ягодинские. Земля в Юксинском крае повсюду была жирная, плодородная, и редко кто горевал о таком перемещении полей. А выигрыш был очевиден: наделы больше не тянулись длинной, узкой полосой, а облегали селения полукольцом. Безлошадным и однолошадным хозяйствам наделы нарезали сразу за поскотиной, а Юткины и другие богачи получили землю на крайней обочине волченорских участков.
Матвей торопился на поля. Он ехал верхом на совдеповском «коньке-горбунке» – низкорослом гнедом жеребчике монгольской породы.
Еще перед пахотой волченорская беднота решила объединить свои наделы и обрабатывать землю совместными усилиями. Председателем товарищества был избран Мартын Горбачев. В партизанской армии, в должности ее интенданта, проявил он и предусмотрительность и бережливость. На новом посту оказался Мартын еще более хлопотливым и деловитым. Обойдя дворы, учел он весь инвентарь, от хомутов до телег. Потом свез все это в кузницу и вместе с другими мужиками принялся за починку. Как ни скуден был достаток бедняцких дворов, а инвентаря набралось немало. Две недели с утра до вечера не затихала горячая работа в кузнице. Семян товариществу выделил из государственных фондов волисполком. Земля находилась теперь совсем близко – сразу за селом. А тут надвинулась дружная, благодатная весна. Само солнце шло навстречу новой жизни, которую затевали на суровых сибирских просторах волченорские крестьяне…
Матвей понукал коня, настегивал его по круглым бокам ременными поводьями. Торопился он на поля не из простого любопытства к делам артельщиков – с часу на час из города ожидался обоз с машинами.
Беляев, которому Матвей сообщил об организации в Волчьих Норах товарищества, как всегда, отозвался большим письмом, давая ряд советов. Тут же он сообщал, что вопрос о помощи волченорскому товариществу крестьян поставлен в губисполкоме и, возможно, что-нибудь удастся выкроить для него со складов губсовнархоза.
По правде сказать, Матвей не надеялся на получение такого вида помощи. У молодого Советского государства, все еще вынужденного отбиваться на Дальнем Востоке от американских и японских интервентов, было и без того много неотложных нужд и прорех. Но не прошло и десяти дней после письма Беляева, как Матвей получил официальное постановление губисполкома. Волченорскому земледельческому товариществу крестьян предоставлялся долгосрочный кредит для приобретения сельскохозяйственных машин. Со следующей почтой пришли наряды губсовнархоза.
В город за получением машин отправился Артем Строгов. Он все еще прихрамывал, ходил с палкой. Попутно надо было показаться городским врачам.
Возвращения Артема ждали с большим нетерпением. Весть о предоставлении товариществу государственного кредита на машины взбудоражила всех. Судили и рядили об этом в каждой избе. Многие не верили, что государство рискнуло дать кредит бедноте, с которой в случае неустойки и взять нечего. Богатые мужики, вроде Герасима Круткова и Ефима Пашкеева, пускали злобные слушки, один гаже другого.
Матвей знал все это и тревожился. Хотя вера его в молодое Советское государство была непоколебимой, но тем не менее на душе у него было тревожно. А вдруг Артем не доведет дело до конца и подводы, ушедшие за машинами, вернутся пустыми?
Правда, он наказал сыну непременно побывать у Беляева, но тот ведь не сидит на месте, а все время колесит по губернии…
Утром в волостной исполком заявился ломовицкий партизан Никита Михеев. Он ехал из города налегке и в пути под Соколиновкой обогнал обоз с машинами. Артем попросил его заехать в Волчьи Норы и сказать Матвею Строгову, что к полудню машины прибудут на поля товарищества.
Матвей несколько минут поговорил с Никитой, проводил его и заспешил на поля.
– Принимай рапорт, товарищ командующий, – сказал Мартын Горбачев, когда Матвей подъехал к полевой избушке и спешился. – Пшеницу посеяли всю. Завтра начнем сеять овес и гречиху.
– Вольно! Молодцы! – шутливо крикнул Матвей и, не в силах сдержать себя, поделился радостью: – Машины, Мартын, на подходе. Вот-вот будут…
Мартын, по-видимому, переживал те же чувства, что и Матвей: верил, но тревожился. От слов Матвея он просиял, вскочил с толстого бревна и бойко запрыгал на одной ноге к избушке.
– Эй, мужики, вставайте! Командующий прибыл!
Через минуту из избушки вышли Тимофей Залетный, Силантий Бакулин, Максим Строгов и с полдесятка подростков-бороновальщиков.
Они поднялись на рассвете, решив засеять и забороновать последние загоны яровой ржи до наступления жары. Сделав дело, легли спать. Только заснули – явился Матвей.
– Надо народ собирать, товарищ командующий, – предложил Тимофей Залетный, узнав, по какому случаю приехал Матвей на поля.
– Ты, наверно, речь, Тимофей, думаешь сказать? – улыбчиво щурясь на Залетного, спросил Матвей, зная, что Тимофей любит выступать на митингах и собраниях.
– А что же? Могу! Насчет смычки города и деревни, – еще больше загораясь, сказал Залетный.
– Да, это бы неплохо, только народу вот мало, – выразил свои сомнения Матвей.
Но сомневался он напрасно. Пока Матвей и Мартын подсчитывали луговые угодья товарищества и разговаривали о том, как лучше провести сенокос, Тимофей Залетный разослал по полям комсомольцев собирать народ. Вскоре люди один за другим, и верховые и пешие, потянулись к избушке. Узнали каким-то образом о приближении обоза с машинами и в селе. Кое-кто из мужиков, колебавшихся со вступлением в товарищество, не упустили этого случая и приехали посмотреть на все своими глазами.
К полудню у избушки собралась толпа. Народ все прибывал.
– Смотри-ка, и в самом деле придется митинг проводить, – сказал Матвей Мартыну.
Приближение обоза он заметил первый, хотя за городской дорогой наблюдали все неотрывно. На густом осиннике, темной полосой тянувшемся по склонам широкого лога, вдруг весело заиграли солнечные блики. Они прыгали по осиннику, как по стене.
Матвей сразу понял, что это отражается зеркальная гладь стали машин.
– Едут! – сказал он.
– Где едут? – удивился Мартын, прикладывая ладонь к глазам и всматриваясь в даль.
– А ты смотри лучше, скоро увидишь дугу первой подводы, – ответил Матвей.
– Ну и глаза у тебя! – восторженно присвистнул Мартын. – Я ни черта не вижу.
Но не видел не только Мартын. Вся толпа тщетно обшаривала десятками глаз каждый куст у дороги. Матвей смеялся, подзадоривая смотревших, но наконец не выдержал и рассказал всем, как он узнал, что подводы с машинами поднимаются по косогору из лога.
Вскоре показалась первая подвода, вторая, пятая, седьмая. На первой телеге, загруженной какими-то частями машин, сидел Артем. Он был без фуражки. Ветерок шевелил его черные волосы.
Увидев подводы, нагруженные машинами, сына, гордо восседающего на телеге, Матвей почувствовал, как защемило сердце, спазмы сжали горло. «Это же новая жизнь идет! Сколько за нее бились, сколько мук приняли, крови пролили!» Опустив голову, Матвей искоса взглянул на Мартына. Тот стоял выпрямившись, как солдат. Губы у него тряслись, плечи вздрагивали, а по просветленному лицу текли слезы. «Стареем, что ли? А может быть, так и надо?» – пронеслось у Матвея в мыслях.
Толпа ринулась к подводам, окружила их, Матвея с Мартыном оттиснули. Тимофей Залетный подскочил к Артему, перебросился с ним несколькими словами и прыгнул на телегу.
– Товарищи! – раздался его зычный голос. – Вы посмотрите, вы… вы только посмотрите… – Волнение душило его, он ударил себя ладонью в грудь. – Стали мы сегодня богаче Юткиных и Штычковых в несколько раз. Были батраки, самые последние люди, а теперь – строители коммунизма, первые люди всего мира. Эти машины дал нам рабочий класс, партия большевиков, Ленин. Смычка рабочих и крестьян – вот наш путь…
Тимофей говорил горячо и воодушевленно, и, слушая его, Матвей думал: «Такой даже самых осторожных увлечет».
После Залетного с речью выступил Артем.
– Товарищи! Я передаю вам привет от Тараса Семеныча Беляева. Он просил сказать вам, что наступит время, когда на поля наших деревень Советская власть пошлет не только сеялки, сенокосилки и конные грабли, а тракторы и автомобили. Советское государство станет государством электричества и обилия машин…
Мужики плотно окружили телегу, на которой стоял Артем, и слушали его с напряженным вниманием.
3
Величаво плыли над Волчьими Норами меловые облака. Щедро лилось ласковое июньское солнце, затухая лишь на короткие часы ночи. Свежей, первозданной зеленью покрылись поля. От кипучих побегов молодой листвы курчавились деревья. Днем теплый, пахучий, будто настоенный на цветах воздух дрожал от гула: все живое неистово прославляло землю, солнце, жизнь. Да что днем! Не утихало это и ночью: девушки пели звучные песни до самой зари, а когда они замолкали, на смену им появлялись со своими волшебными трелями залетные песельники – соловьи.
Матвей засиживался в волостном исполкоме почти до рассвета. Уставший от бесконечных хлопот, начинавшихся рано поутру, он шел домой неторопливо, дыша с наслаждением и полной грудью. Все это время он испытывал такой прилив сил, такую увлеченность работой, что душа переполнялась через край.
Прислушиваясь к девичьим голосам, Матвей вспоминал весенние и летние дни восемнадцатого года, когда над деревнями Юксинского края стояла мрачная тишина и слышались только слезы и стоны, и думал:
«Поют! Большой кровью народа куплены эти песни, и бережно, ох, как бережно нужно блюсти добытую свободу…»
Он вспоминал погибших: Антона Топилкина, Старостенко, Калистрата Зотова, волченорских, ежихинских, ломовшгких, сергевских, балагачевских, петровских партизан… Судьба им не сулила жизни на свободной земле, а сколько живого дела могли бы поднять на своих плечах эти верные товарищи!
Всего лишь несколько месяцев в Юксинском крае, преобразованном губисполкомом в Волченорскую волость, стояла у руля жизни Советская власть, а перемены произошли разительные.
По обоюдному согласию волченорцев и новоселов, у кедровника на берегу речки сооружалась большая, не в пример юткинской, общественная маслобойня на водяной тяге.
На месте купеческих пасек создавались пасеки потребительского кооперативного общества.
В Волчьих Норах, в Бадагачевой, в Ежихе, в Сергеве – по всему Юксинскому краю возникали сельскохозяйственные товарищества и коммуны.
Решением волостного исполкома, принятым по настоянию Матвея, предприятия активных деятелей кулацкой «армии содействия» – Юткиных, Штычковых, Буяновых, Зимовских – были национализированы и переданы в ведение местных советов.
Как ни далека была эта таежная сторона, но и сюда долетали вести о жизни молодой Советской республики.
С новой силой разгорелась борьба с интервентами: на Украину и в Белоруссию вторглись польские паны, на юге держался Врангель. Дальний Восток был под пятой японских империалистов. Много еще крестьян стояло под ружьем, в городах начался голод. Страна нуждалась в помощи…
Волостной исполком снаряжал красные обозы, и в город тянулись телеги с хлебом, шерстью, кедровыми орехами, дичью, пушниной. Всякий раз, как только обозы доходили до места назначения, секретарь губкома партии Тарас Семенович Беляев присылал письма с благодарностью за заботы о неотложных нуждах республики.
Наблюдая за тем, какие дела осуществляет Советская власть, какой подъем царит в народе, умная и внимательная ко всему Анна как-то сказала Матвею:
– Ты не знаешь, Матюша, Ленин-то не из мужиков ли?
– Нет, Нюра. Тарас Семеныч сказывал, что рос Ленин в благородной семье. Родитель его был в Симбирске инспектором над всеми школами…
Анна недоверчиво прищурила карие глаза, покачала головой, убежденно проговорила:
– Непохоже что-то.
– Почему?
– Да потому. Будь он, Ленин, из благородных, разве он понял бы, что крестьянину надо?
Матвей рассмеялся, восторженно сказал:
– Подожди, Нюра, дай срок, Ленин такую жизнь построит, о какой ты и в сказках не слыхала!
Передохнув, он принялся горячо рассказывать ей о целях Советской власти. Анна слушала его, и глаза ее загорались блеском. Слова Матвея пробуждали и в ней желание окунуться в эту большую, захватывающую работу.
Однако о жизни она привыкла судить по фактам.
– Хорошо ты рассказываешь, – вздохнула она, – да сбудется ли это? – Но, подумав, сказала: – Хотя все может быть. Народ жадно потянулся к новой жизни. А народ все может. Сказывают, вон и на небо научились подыматься.
– Так я тебе про то и толкую! – с жаром подтвердил Матвей.
4
Утром, чуть свет, прискакал из Ягодного Мирон Вдовин. Он еще и войти не успел, а Матвей догадался, что явился Мирон с нехорошими вестями. Был он без картуза, с взъерошенными волосами, в длинной рубахе без пояса, в разодранных штанах, босой.
Обеспокоенный его появлением, Матвей открыл окно и крикнул:
– Коня пусти во дворе да иди сюда скорее.
Перепрыгивая сразу через две-три ступеньки, Мирон поднялся на высокое крыльцо белинского дома и вбежал к председателю волисполкома, запыхавшись.
– Матвей Захарыч, – еще не переступив порога, проговорил он, – банда Штычкова кедровник спалить пыталась!
Матвей ударил ладонью об стол и со злостью сказал:
– А мы-то обрадовались, что власть в наших руках, распустили вожжи…
Мирон рассказал, как было дело. Пожар в кедровнике начался ночью. Поджог был сделан на юго-западной опушке, самой удаленной от Волчьих Нор и новосельческих поселков. Расчет поджигателей был понятен: пока народ подоспеет, половина кедровника будет охвачена огнем. К счастью, в эту ночь на лугах подростки из Ягодного пасли лошадей. Завидев зарево над кедровником, они взнуздали коней и помчались на пожар. Один из них полетел в поселок бить тревогу. Новоселы поднялись все, от мала до велика, с баграми, лопатами, топорами и пилами в руках. Но когда они прибыли в кедровник, большая часть работы была уже сделана. Подростки срубили несколько кедров и преградили этим путь пламени, которое клубками перепрыгивало с одной макушки на другую. Работой руководил Акимка Мишуков, бывалый волченорский партизан, приехавший вечером за дровами и решивший перекоротать ночь с ребятами у костра.
Матвей послал рассыльного за членами волисполкома Архипом Хромковым, Тимофеем Залетным и Силантием Бакулиным. Те явились без промедления.
На заседании было решено создать в деревнях при сельсоветах дружины из бывших партизан для охраны народного имущества. Тут же было договорено начать подготовку к вооруженной облаве на буераки с целью захвата банды Демьяна Штычкова. Проведение подготовки к облаве было возложено на Тимофея Залетного и Артема Строгова, недавно избранного секретарем волченорской партийной ячейки.
После заседания Матвей вместе с Мироном поехал в кедровник осмотреть, велик ли ущерб, причиненный пожаром. Так в хлопотах миновал еще один день.
Вернувшись, уже когда стемнело, Матвей зашел в волисполком, посмотреть, не оставил ли каких-нибудь бумаг секретарь, и решил отправиться домой, – за весь день следовало хоть раз поесть. Но он не успел загасить лампы, как услышал, что к волисполкому подъезжает кто-то на телеге, – одиноко повизгивало колесо. Матвей насторожился, прислушался, посматривая на дверь. Ждать пришлось недолго. Приехавший поговорил возле крыльца со сторожем и, спотыкаясь в темноте о ступеньки, со стуком вошел в дом.
– Что так, глядя на ночь, Кинтельян Прохорыч? – спросил Матвей, завидев на пороге председателя Балагачевского сельсовета.
– А вот расскажу. И чую, Матвей Захарыч, удивлю тебя немало, – сбрасывая с плеч запыленный дождевик, проговорил Кинтельян Прохоров.
– Ну-ка, садись, – опускаясь на стул и потирая ладонь о ладонь, сказал Матвей.
Кинтельян сел.
– Приискатели в Юксинской тайге объявились, – сказал он.
– Кто такие?
– Братец твой.
Читать бесплатно другие книги:
