Соль земли Марков Георгий

4

В летнее время в Сибири бесподобно прелестны таёжные вечера.

От заката солнца до наступления полной темноты в тайге происходит такая причудливая игра красок природы, что дух захватывает. Начинается это с той самой минуты, когда багряная кипень солнца повисает на макушках деревьев. Нет в сутках другого времени, в которое тайга, её самые непроходимые и затаённые уголки с такой силой освещались бы солнцем. Именно об этих минутах охотники метко говорят: вечер с утром спорит. И правда, если утреннее светило всем своим порывом устремлено ввысь, то вечернее целиком отдаёт себя земле. Лучи вечернего солнца всегда растекаются по горизонту, и полёт луча ограничен четвертью небосклона. Крестьяне и охотники Улуюлья давно восславили утро, ибо утро вечера мудренее, но и вечеру они отдают должное. Вечер – это рубеж прожитого дня, время освобождения от забот, время любви и утех, время сокровенных бесед, из которых черпается мудрость предстоящего утра. По народным преданиям, бытующим в Улуюлье, луч вечернего солнца чудотворен, и есть в природе такие растения, которым его прикосновение даёт жизнь.

Анастасия Фёдоровна и Ульяна сидели на Высоком мысу и молча любовались на живое течение таёжного вечера. Вот чащоба леса, пронизанная до самой последней былинки солнцем, запылала, как волшебный костёр, вот это пылание вдруг стало затихать, наконец погасло, и откуда-то, из невидимых буераков и низин, поползли длинные угловатые тени. Это с неумолимой силой надвигались сумерки. Солнце уже опустилось в лес, и только тонкий, как сухой таликовый прут, лучик всё ещё мятежно скользил по небу. И чудилось, что он, наподобие солдата-героя, не покинет своего поста до тех пор, пока тьма-тьмущая не прихлопнет его сильное гибкое тело всей своей громадой.

Синее озеро в этот тихий вечер, как самое правдивое в мире зеркало, отражало всё, что свершалось в природе. Вначале оно было голубым, потом загорелось пурпурным пламенем, ещё некоторое время спустя оно стало плотно-серым, как пыльная наезженная дорога, только что смоченная редким дождём, а ещё через четверть часа озеро было непроглядно тёмным, как вспаханный чернозём. И вдруг в глубине этой мглы робко заблестел светлячок. Прошло десять – двадцать минут, светлячки рассыпались по всему озеру.

Не подымая головы и не глядя на небо, Ульяна сказала:

– Звёзды высыпали. Тятя говорил: в этот час самые большие рыбы выходят из омутов посмотреть, что делается на белом свете.

Анастасия Фёдоровна долго молчала. Не первый раз она переживала это странное состояние восторга, порождённое чудесными, почти сказочными свершениями природы.

– Ах, как мне жаль их! – вдруг воскликнула Анастасия Фёдоровна, поглощённая своими думами.

Ульяна посмотрела на неё, но в темноте трудно было заметить удивлённое выражение её глаз.

– О ком вы говорите, Анастасия Фёдоровна?

– Ой, Уленька, о многих! Я пожалела сейчас тех, кто не подозревает, что существуют на свете такие дивные чудеса природы. Ты знаешь, Уля, у нас в облздравотделе есть секретарь Аделаида Николаевна. Она никогда в жизни никуда не выезжала. Даже за городом по-настоящему не была. А ведь ей и в голову не приходит, как она обкрадывает собственную жизнь! Бывало, приедешь, из Новоюксинска, а у неё только одно на языке: «Ну, что, комары вас не заели там?» Будто в природе одни комары существуют!

– Чудаков не сеют, не жнут, они сами произрастают, – со спокойной снисходительностью сказала Ульяна.

Она редко восторгалась красотами природы, потому что жила в природе, трудилась в ней, любила её, как любят мать, – всем существом своим, всеми чувствами, данными человеку. Да и не об этом сейчас хотелось говорить Ульяне. Она помнила утреннее обещание Анастасии Фёдоровны рассказать о причине своих слёз. Опасаясь, что «два Петра и один Кондрат» обязательно втянут начальника отряда в какой-нибудь длинный производственный разговор, Ульяна после ужина увела Анастасию Фёдоровну на Высокий мыс.

Конечно, когда вечер играл всеми красками, тут было не до разговоров, но вот темнота окутала притихшую тайгу, и надвинулась ночь. Уж не забыла ли Анастасия Фёдоровна о своём обещании? Напомнить бы ей, да неудобно как-то. Но напоминать не пришлось.

– Вот, дружок мой, послушай теперь, почему я утром плакала, – заговорила Анастасия Фёдоровна, беря руку Ульяны и бережно пожимая её. – Перед тем как проснуться, увидела я сон. Сижу я будто у себя в облздраве, разбираю бумаги. Вдруг открывается дверь, и входит мой Максим. Весь какой-то взлохмаченный, взъерошенный, с воспалёнными глазами, как в лихорадке. Медленно-медленно и как-то боком подходит ко мне, становится вполоборота и, глядя в глаза таким взглядом, что душа во мне перевернулась, говорит: «Здравствуй, Настасьюшка! Ну, скажи мне по совести, долго ты от меня прятаться будешь? Десять лет моё сердце томится по тебе: три года ждал я тебя в Москве, потом три года ждал тебя в Высокоярске, потом на пять лет разлучила нас война. И вот опять ты ушла от меня. Смотри, как бы не сгорел я от тоски-печали…» И только он сказал эти слова, как вокруг разлился сине-зелёный туман, запылали белые огни. Бросилась я тут на пол, обхватила руками его ноги и кричу во всю мочь: «Не дам сгореть, ни на минуту больше не отпущу тебя!»

Видимо, и в самом деле я кричала. Проснулась сама не своя. Вскочила с постели, сбегала на озеро и давай скорее костёр разжигать. Сижу у костра, а слёзы душат, и не могу никак остановиться. Сон-то по живой ране пришёлся! Сколько мы с ним, с Максюшей, прожили в разлуке! То его нет, то меня. Другие от таких разлук чужими становятся, а мы… К старости уже скоро года покатятся, а люблю его сильнее прежнего.

Держа Ульяну за руку, Анастасия Фёдоровна тоном предельной доверительности говорила:

– Ты, Уленька, возможно, думаешь, что я только по ласкам его тоскую? Нет. Ещё тяжелее оттого, что не вижу его глаз, не слышу его голоса, не ведаю его дум. Ты знаешь, он какой? Он особенный! И мысли у него всегда впереди жизни. Ещё ничего не случилось, а Максим уже успел подумать об этом. Совсем недавно, перед тем как наши улуюльские дела начались, пришла я из своего облздрава и рассказываю ему о том о сём… Он выслушал меня, улыбнулся и говорит: «Вполне возможно, что у тебя будут служебные неприятности. Подготовь себя, чтобы не растеряться перед неизбежностью». Я так и ахнула: «Да что ты, милый друг, я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму». Он стоит, посмеивается: «Ну ладно, я ведь что? К слову пришлось». А через недельку-другую и завертелось всё! Влепил мне заведующий выговор за самовольную поездку на Синее озеро, а потом вскоре и Маришина экспедиция потребовала мою собственную персону…

Анастасия Фёдоровна долго молчала. Горячие пальцы её вздрагивали, и Ульяне казалось, что ещё миг, и эта сильная женщина разрыдается.

Ульяна словно замерла, сидела, боясь шелохнуться. Больше всего на свете она боялась людских слёз, хотя сама часто омывала ими свои горести, а порой и радости.

Анастасия Фёдоровна тяжко вздохнула, обняв Ульяну, прижалась к её плечу, стараясь быть весёлой, сказала:

– Ну вот и всё! Как видишь, ничего страшного не произошло! Уж ты, друг мой Уленька, извини меня, старую да дурную, что своими слёзами причинила тебе беспокойство. Утром как проснулась да раздумалась… Вот меня в слёзы и кинуло… – И опять пальцы Анастасии Фёдоровны задрожали и горло стиснули спазмы.

– Ведь ненадолго! Скоро и домой. А глядите, Максим Матвеич сюда приедет. Помните, весной-то приехал же! – прочувствованно сказала Ульяна, всеми силами души стараясь вернуть Анастасию Фёдоровну в её обычное деятельное состояние.

Этот день и в особенности этот вечер принесли Ульяне поразившие её открытия. Ей и в голову не пришло бы раньше, что такие цельные, опытные, умные и даже боевые женщины, как Анастасия Фёдоровна, вступившие давно в пору зрелости, так остро переживают свою любовь. В представлении Ульяны это рисовалось иначе: любовь с её неожиданными переливами радости, восторга, очарования, с её сложностями и испытаниями – удел тех, кто, подобно ей самой, вступает в жизнь. Что касается людей пожилых – а пожилыми Ульяна считала даже тридцатилетних, – то у них если и существовала любовь, она была какая-то совсем другая, как ей казалось, скучная, без тех взлётов и падений, которые заставляли её собственную душу то парить в атмосфере безотчётного ликования, то безутешно биться в острой тоске. Неужели она ошиблась? Анастасия Фёдоровна – исключение? Ну, конечно же, ведь таких замечательных женщин, как она, Ульяна больше не знала. Годы её немолодые, уже морщинки легли возле ярких синих глаз, но зато сколько в ней энергии, полнокровного здоровья и женственности! Несмотря на свой высокий рост и полноту, она такая ловкая, быстрая, что удержу нет. А уж как сильно она, должно быть, нравится мужчинам! Даже такие олухи, как «два Петра и один Кондрат», и те посматривают на неё с затаённой нежностью и смущением. Ульяна помнила, как однажды дедушка Марей Гордеич сказал про Анастасию Фёдоровну: «Королева наш доктор. Чистая королева». Видеть живую королеву Ульяне не доводилось, но на картинках в исторических книгах она встречала изумительно красивых женщин. Анастасия Фёдоровна не только ни в чём не уступала им, но казалась Ульяне ещё более красивой. У тех и лица и вся фигура скованы сознанием своей величественности, а у Анастасии Фёдоровны трепетно жила каждая частичка лица, каждая линия, каждый изгиб её тела. Но нет, она не была исключением. Об этом Анастасия Фёдоровна сказала сама.

– Ты не думай, Уленька, что я одна такая. Все мы, бабы, на один манер. Помню, во время войны, особенно когда немец гнал наших до самой Москвы, много пролили мы слёз. Бывало соберёмся у кого-нибудь из соседей пораньше, пока детишки спят, начнём вспоминать свои счастливые денечки, когда жили вместе с любимыми мужьями, и… в слёзы. Плачем, а сами в окна посматриваем, чтоб не увидел какой-нибудь недобрый человек наши слёзы да не подумал, что русские бабы от тоски-кручины силы потерять могут. А ведь сама знаешь, на нас-то и тыл держался. Прятали, Уленька, слабость свою подальше, загоняли её в самый дальний уголок души, а другому подлецу казалось, что мы бесчувственные, чёрствые, расчётливые…

– А вам встречались такие?

– Конечно! Один в Новоюксинске даже сватался ко мне.

– Неужели?

– Да, да. Был он какой-то заготовитель из области. Такой солидный, на вид красивый, с седоватыми волосами с пробором. Вначале ко мне в райздрав по делам пришёл. Потом зачастил чуть ли не каждый день. Наконец, приглашает к себе в гости. Жил он у кого-то из своих подчинённых…

– И вы пошли? – с испугом спросила Ульяна.

– Пошла. Почему же не пойти?

– И что же?

– Встретил меня замечательно. Угощал вкусно, обильно – так в военное время ели немногие. К концу нашей встречи сказал мне, что я ему очень нравлюсь и он готов жениться на мне.

– Так вы же замужняя! – воскликнула Ульяна, несколько задетая спокойным тоном Анастасии Фёдоровны.

– Я ему сказала об этом. Да он и сам знал.

– И?..

– И это его не смутило. «Странно, говорит, если б такая женщина, как вы, была бы незамужней. Но сейчас, говорит, война, среди людей, как никогда происходит переоценка и обстоятельств жизни, и ближних, и самих себя. Я, говорит, вижу, что вы будете для меня счастьем, и я постараюсь оказаться достойным этого счастья». И всё это серьёзно так, душевно, без тени плохого ухажёрства. Я его слушаю, отказываюсь, но не грубо, а тоже серьёзно, сама про себя думаю: нельзя же бить человека, если он этого не заслужил. Он же не виноват в том, что полюбил меня. Это скорее для него трагично…

– И всё-таки дали бы ему от ворот поворот! Максим Матвеевич на фронте, а он суёт своё рыло, – со злостью сказала Ульяна.

– А ты послушай, что было дальше… Ну вот, проходит неделя или две, и вдруг привозят мне от него ящик с продуктами. Смотрю, туесок масла, жбан с мёдом, почти пудовый кусок лосевого мяса, мороженая рыба. Привезли ящик без меня. Пришла с работы – глазам не верю! Читаю записку: нежные слова, тоска, мол, гложет, жду встречи, а главное, жду ответа. И в конце называет: «родная». Прочитала я это слово, и затрясло меня как в ознобе. Вон, думаю, какой ты прыткий! И сразу поняла я, что заготовитель прохвост. «Что же, думаю, делать с продуктами? Отправить назад? Отвезти к прокурору? Да ведь такой от ста судов и прокуроров отговорится». И решила я тогда, Уленька, передать всё это в больницу. Вызвала главврача и велела ему написать письмо заготовителю в таком духе: «Руководство больницы высоко ценит ваш патриотический поступок. Продукты заприходованы и будут использованы для питания тружеников героического тыла».

Ульяна звонко рассмеялась.

– Хорошо, очень хорошо вы с ним обошлись! Только я бы его ещё в тюрьму посадила.

– Ну уж и в тюрьму сразу! Кто его знает, откуда он эти продукты взял? Может быть, купил за свои любезные. Когда человек любит, он ничего не пожалеет.

– Вы же сказали, что он прохвост.

– Видишь ли, Уленька, это по моим представлениям он прохвост, а другая могла бы расценить это как заботу, была бы счастлива…

– А вы его когда-нибудь ещё встречали?

– Нет, конечно! Он был человек неглупый, всё понял и сам исчез с моего горизонта.

– И как это вы так… спокойно? Он же хотел вас с Максимом Матвеевичем разлучить!

– Не он один хотел разлучить. Были похлеще этого, понапористее, да, пожалуй, и похитрее.

– Страшно даже!

– Страшно? Было бы страшно, если б Максим не был мне дороже всего на свете.

– А вы давно его так любите?

– С самой юности, Уленька. А только любовь не стоячая. Она течёт, как река. И бывает так: течёт, течёт и вдруг иссякнет, и начинается не жизнь, а маята. А случается и так: чем больше течёт, тем полноводнее становится. Я иной раз вспомню, какой была наша жизнь тогда, в молодости, и мне немножко грустно делается. Хоть жаль молодости до слёз, а всё-таки и после неё сколько всего хорошего было! Дети у нас родились. Забот не перечесть! Потом учение мы кончили. Стали опытные, умные. А тут война, победа. Он вернулся цел и невредим. Ах, Уленька, как страшно мне было, когда война шла, когда кругом падал один, другой, третий…

Анастасия Фёдоровна помолчала.

– Какое это счастье, какое счастье, когда он пришёл! Многие, очень многие этого не испытали, – сказала Анастасия Фёдоровна и опять замолкла.

– Хочешь, расскажу, Уля, как я его полюбила? – вдруг спросила она.

– Хочу, хочу! Расскажите, пожалуйста, всё-всё!

– Ну, слушай. Вскоре после окончания гражданской войны на Дальнем Востоке пришёл Максим Матвеич на рабфак. Я уже там второй год училась. Пришёл он худой, утомлённый и только начал учиться, заболел сыпняком. Тиф тогда косил чуть ли не всех подряд. Положили его в заразный барак. Оттуда немногие возвращались.

Проходит день-другой, а я места себе не нахожу, болит у меня душа за этого паренька. Пошла я к больнице, брожу возле: туда, внутрь, никого не пускают. Вижу, выходит из барака пожилая женщина в белом халате, по всему видать – санитарка. Я к ней: «Скажите, пожалуйста, тётушка, каково здоровье Строгова Максима?» – «А он кто вам будет?» Зарделась я вся и говорю: «Братик он мне. Всего только на годок старше». Санитарка пристально посмотрела на меня и говорит: «Походит он на тебя. Плохое его дело, сестричка, без памяти который день. Боюсь, как бы не прибрал его господь бог». Я тут чуть с ног не повалилась. А санитарка о своём: «Его б сейчас молочком почаще поить, да разве за всеми уследишь, на ночь всего две санитарки на весь барак остаются».

Ушла она, а я стою как прикованная. «Нет, думаю, я не допущу, чтобы такого парня господь бог прибрал».

Ринулась я тут к доктору, заведующему инфекционным отделением: «Пустите меня в тифозный барак. Брат там у меня при смерти». Доктор слушать меня не желает: «Вы заразитесь! Мы вшей ежедневно с больных снимаем. Кто будет в ответе, если вы заболеете?» Я стою на своём: «С вас ответа не спросят. А вот если братец мой умрёт, я вам жизни не дам, я вас по пятам буду преследовать». Вижу, задумался доктор, был он, видимо, не из храбрых. Я заметила, что он колеблется, подошла к нему, говорю: «Чтоб вы не боялись, расписку вам дам – сама настояла, сама и в ответе». Он дал лист бумаги, диктует: «Я предупреждена об опасности и в случае заболевания никаких претензий никому предъявлять не буду». Я дала подписку, он вызвал фельдшера, и тот повёл меня в барак.

Зашла я туда и чуть не бросилась назад. В бараке душно, стонут больные, пахнет карболкой и камфарой…

Старая санитарка привела меня в самую крайнюю палату. «Тут, говорит, твой братик, умирать его сюда привезли».

Лежали в этой палате пять человек. Четверо умерли, а Максим Матвеич выжил. Трое суток просидела я возле его кровати, поила с ложечки, ждала, когда наступит кризис, и укараулила! Стал он постепенно поправляться. Я сама так измоталась, что еле на ногах держусь. «Неужели, думаю, доктор прав и я заболеваю?» Но всё-таки ничего, выстояла.

И случилось в эти дни одно страшное событие. Прихожу я как-то утром в палату, где Максим Матвеич лежал. Он увидел меня, смутился и обрадовался. И вдруг говорит мне: «Настенька, мои родители приехали. Остановились они на Извозной улице, дом номер семь, квартира семнадцать. Сходи к ним, пожалуйста, скажи, что я поправляюсь. А по дороге забеги в какой-нибудь магазин, купи гостинец сестрёнке. Сестрёнка у меня есть, Маришкой её зовут».

Я слушаю, а сама про себя соображаю: «Что-то несуразное ты, парень, бормочешь. Когда же могли приехать твои родители? Как ты узнал об этом? Я ведь уходила из барака почти в полночь и вернулась чуть свет. Никого не было». Но всё-таки говорю ему: «Сходить схожу, почему бы не сходить? И гостинец куплю. Ты лежи, не беспокойся, знай поправляйся себе. Ребята и девчата со всего рабфака тебя ждут, проходу мне не дают, все о твоём здоровье справляются». Он помолчал, улыбнулся, а потом спрашивает: «А ты видела, Настенька, какую шинель мне военком выдал? Новую, длинную, с кавалерийским разрезом. Посмотри, она там, в коридоре, возле пирамиды с винтовками висит». Я сжала зубы, чтобы не закричать. Потом взяла себя в руки, встала и говорю: «Сейчас я посмотрю». И скорее за дверь!

Бросилась я к тому доктору, которому подписку давала. «Доктор, милый вы человек, он с ума сошёл, спасите братика». И сама перед ним на колени.

Он поднял меня, посадил на стул и совершенно спокойно говорит: «Тёмный вы человек, молодая барышня. У вашего брата психоз – следствие многодневной высокой температуры. Это скоро пройдёт. Не раздражайте его ничем, делайте вид, что он говорит разумное, только слушайте его».

Ах, Уленька, я всё это помню как сейчас. Обняла я доктора и давай целовать. Он отбивается от меня: «Вы, говорит, сами-то, молодая барышня, в своём уме?»

Ну, помчалась я снова в палату.

Прошло после этого недели две, и его разрешили выписать. Собрали ребята со всего рабфака денег на извозчика, и мы привезли его домой. Домой – это в общежитие. И тут он начал быстро поправляться… А вскоре он признался, что любит меня. Обычно как бывает? Девчонки млеют от таких слов, а я сделалась строгой-престрогой и говорю: «Ты, может быть, полюбил меня в благодарность за то, что я за тобой в тифозном бараке ухаживала? Имей в виду, что мне благодарности не нужно, я проживу и без неё». Я, конечно, говорила это с хитринкой и никак не думала, что это обидит его. А он так обиделся, что жутко смотреть стало. Глядит на меня в упор, в глазах у него и слёзы, и мука, и черти прыгают, и говорит: «Я считал, что ты в людях разбираешься, можешь улавливать движения их души, а ты тупая дурёха». И ушёл.

Я проревела всю ночь. Девчата валерьянкой меня отпаивали, холодное полотенце на голову клали. Чем бы всё это кончилось, не знаю, если б не выручила меня из этой беды Машенька Дорохина, подружка моя, теперь тоже врач. На другой же день, не говоря ни слова, она пошла к Максиму и принесла от него записку. «Настенька, прости, если обидел тебя. Беру свои грубые, недостойные тебя слова обратно. Ещё раз повторяю то, что говорил: я люблю тебя, и не только потому, что ты ходила за мной в тифозном бараке. Любил бы и без этого, но за это люблю ещё больше».

Прочитала я записку, и такое охватило меня счастье, что взлететь готова. Девчата вернулись с занятий, а я пою на всё общежитие. Они смотрят на меня, удивляются: «Что такое с Настей случилось? Ночью хворала, а сейчас песни поёт!» А мы с Машенькой переглядываемся и молчим. Пусть себе, мол, гадают, много будут знать, скоро состарятся!

Анастасия Фёдоровна глубоко вздохнула, со смешком закончила:

– Всякое, Уленька, было… и смешное и печальное. Поживёшь вот побольше, сама всё испытаешь…

– Нет уж, я ничего такого не испытаю, – мрачно, упавшим голосом сказала Ульяна.

– Это почему же? Что ты, не такой человек, как все? – удивилась Анастасия Фёдоровна.

– Не такой.

– Вот что! А я этого не знала. А чем же ты отличаешься от других?

Ульяна молчала.

– Ну что же не говоришь? Скажи! Мне же это очень важно знать.

– А тем, – начала Ульяна и замолчала, перебарывая нахлынувшие слёзы, – а тем отличаюсь, что я никого не полюблю и меня никто не полюбит.

При иных обстоятельствах Анастасия Фёдоровна рассмеялась бы, но сейчас она сдержала себя, понимая, что своим рассказом разберёдила душу Ульяны.

– Ну, это, Уленька, ты глупости говоришь. И тебя полюбят, и ты полюбишь. У тебя ещё всё впереди, – ласково полуобняв и притянув к себе девушку, проговорила Анастасия Фёдоровна.

– Нет, нет, этого никогда не будет! – заупрямилась Ульяна и даже отстранилась от Анастасии Фёдоровны.

– Да ведь ты уже любишь! Ты думаешь, я слепая? Ты Краюхина любишь!

Ульяна сжалась так, что захрустели суставы, плачущим голосом протянула:

– Больно-то я нужна ему. Он и без меня найдёт, кого полюбить.

– Ну, родненькая, это ещё неизвестно!

– Он всё со мной обращается, как с девчонкой. Шуточки да прибауточки, спеть ему, сбегать куда…

– И что же? Очень хорошо! И ты не смей отказываться. Что просит, то и делай. Они, деловые-то ребята, все такие. Они не очень-то в слова верят, им дело подай.

– Уж насчёт дела он горяч! Не щадит себя ни капельки! – с восторгом сказала Ульяна и, помолчав, продолжала: – На раскопках работали. Он весь в поту, весь мокрый, а копает. Посмотрит на меня, скажет: «Ну ты, Уля, сядь отдохни, ты за мной не гонись, я дурной на работе, а ты молоденькая, тебе надрываться нельзя».

– Вот видишь, как заботится, значит, ты ему не безразлична.

– Не знаю, – растерянно протянула Ульяна.

– А я знаю. На белом свете побольше тебя пожила, повидала таких, как вы с Краюхиным, немало.

– Не знаю, – менее растерянно сказала Ульяна.

– Знаю – не знаю, гадать не будем. Если любишь, так крылья-то не опускай! Верь в себя и начеку будь! – Анастасия Фёдоровна засмеялась. – А будешь зевать, девчат хороших везде полно. Невеста для такого жениха найдётся!

– Найдётся! – почти шёпотом повторила Ульяна и замолчала, снова охваченная тревожными думами.

Ночь текла над тайгой тихая, тёмная. Вечерние птахи оттрезвонили своё и смолкли. Утки, то и дело перекликавшиеся надсадными голосами, уплыли в дальний край озера, поросший камышом, и там затихли в дрёме. На самой большой глубине озера звонко всплескивалась рыба.

– О, Уленька, а времени-то уже много! – рассматривая в темноте часы со светящимися стрелками, сказала Анастасия Фёдоровна.

Но Ульяна словно не слышала её и заговорила совсем о другом:

– Хотите, я вам один секрет открою? Только не знаю, интересно ли вам будет, – вдруг забеспокоилась Ульяна.

– Лучше уж давай так сделаем. Чтоб ты потом не терзалась, что секрет раньше времени выдала, ты обдумай сначала. В случае чего завтра расскажешь. А сейчас пойдём спать.

– Хорошо! – с радостью воскликнула Ульяна и первой пошла в темноту.

5

Анастасия Фёдоровна не напоминала Ульяне о её обещании открыть «секрет». Пряча улыбку, она про себя думала: «Какой уж там секрет! Знаю я эти девичьи секреты, у самой они в юности бывали. Не иначе как любовные письма хочет показать».

Но Анастасия Фёдоровна ошиблась в своих предположениях.

Дня через три после первого разговора Ульяна, приоткрыв утром полог в палатке, сказала:

– Смотрите, Анастасия Фёдоровна, вот он, секрет-то!

Анастасия Фёдоровна занималась уборкой – был её день. Они убирали в палатке поочерёдно.

– Подожди минуточку, Уля, сейчас выйду.

Вскоре она вышла, а вернее, выползла из палатки.

– Ну, что у тебя?

Ульяна подала мешочек, сшитый из мягкой и уже поизносившейся от времени оленьей кожи. Вид у мешочка был изрядно потёртый, и Анастасия Фёдоровна, не прикасаясь рукой и с брезгливостью на него косясь, воскликнула:

– Что это за тряпка, Уля?

– Это не тряпка. Это тунгусский кисет. Дедушка Марей Гордеич мне подарил. Вот смотрите – здесь карта Улуюльского края вышита.

– При чём тут карта? – недоверчиво спросила Анастасия Фёдоровна, собирая волосы в причёску.

– А вот смотрите: этот кружок – Синее озеро, а этот – Орлиное озеро. А эта извилистая нитка – река Таёжная. Тут вот ещё какие-то крестики… Дедушка Марей Гордеич сказал, что, возможно, это обозначены стойбища тунгусских племён.

Ульяна поставила ногу на чурбак и растянула кисет.

Анастасия Фёдоровна, вначале смотревшая на «секрет» равнодушно, придвинулась к Ульяне вплотную и склонилась, разглядывая незатейливую вышивку.

– Марею Гордеичу этот кисет тунгусы подарили. Они дедушку от царских властей укрывали, когда он в бегах был, – рассказывала Ульяна, понизив голос и этим подчёркивая значение своего «секрета».

– А давно этот кисет у тебя?

– С весны. Как раз мы с Алексеем Корнеичем на раскопках работали. Он тогда был какой-то сердитый, неразговорчивый… Я с дедушкой копала, а он сам по себе. Раз как-то разговорились мы с дедушкой о прошлом Улуюлья, он и говорит: «А сейчас, Ульянушка, я тебе передам кисет. Мне его подарил один старый тунгус, когда умирал. Тут, на этом чертеже, будто бы обозначены богатства, о которых только одни тунгусы знали».

– Занятная вещичка! Но зачем же тебе кисет? Марей Гордеич хотел, наверное, чтобы ты его Краюхину передала. Он и курящий и старину всякую собирает.

– Это возможно. А только я обиделась тогда на Алексея Корнеича…

– За что же ты обиделась на него?

Ульяна понурилась, помолчала и, преодолевая смущение, неожиданно для себя призналась:

– Он меня в Мареевку отправлять письмо Софье Великановой посылал.

– Приревновала! – засмеялась Анастасия Фёдоровна. – Ну вот, а говоришь, что никого не любишь. Нет, родненькая, это не такая простая штука – любовь!

Ульяна молча свернула кисет и ушла в палатку, чтобы спрятать его подальше. Анастасия Фёдоровна, посматривая вслед девушке, думала: «Ой, сильно захватил он твоё сердчишко! Несладко тебе будет, если он на твою любовь не отзовётся».

Вскоре Ульяна принялась готовить на костре завтрак. Подошли рабочие, и Анастасия Фёдоровна начала разговор о заданиях на этот день.

Потом мужики отправились своей дорогой, а Анастасия Фёдоровна с Ульяной – своей.

В тот день женщины намеревались побывать у истоков Гремучего ручья. Ульяна давно уже твердила о нём. Она помнила, что именно в этом ручье её отец вылечился от ревматизма. Но пока не был обследован весь берег Синего озера, Анастасия Фёдоровна каждый раз отводила настояния Ульяны.

– Нам, Уленька, не надо с методики сбиваться. Вот обследуем весь берег, тогда начнём выше по ярусам холмов идти.

И Анастасия Фёдоровна, конечно, была права. При таком подходе к делу исключалась всякая возможность пропуска необследованной территории, а ведь только это могло дать полное представление о водоисточниках Синего озера. Теперь эта работа была закончена, и можно было уходить в глубь тайги.

Гремучий ручей на самом деле был тихим и робким, как все ручейки Улуюльской тайги в летнюю знойную пору. Кто его назвал Гремучим – было неизвестно, но, по-видимому, для этого имелись какие-то основания.

– Я думаю, его назвали так в шутку, – высказала своё предположение Анастасия Фёдоровна.

Ульяна с ней не согласилась и привела свои доводы.

– Нет, Анастасия Фёдоровна, название это дано всерьёз. Возможно, весной, когда тает снег, ручей в самом деле становится шальным и гремучим. Смотрите, какая здесь местность! То склон, то перевал… А вернее всего, – помолчав, продолжала девушка, – назван он так потому, что воды и грязи придают ему необыкновенную силу… Гремучий – дающий жизнь, здоровье…

Анастасия Фёдоровна не ожидала, что названию ручья можно дать такое толкование. Она обернулась, серьёзным взглядом окинула Ульяну, сказала:

– А что, Уленька? Это вполне возможно.

– Конечно! Люди выразили в названии самое существенное. Название зря никогда не даётся. Вот я сейчас припоминаю: есть тут где-то речка Утиная. Тятя меня водил туда по весне. Уток там действительно масса. Или вот возьмите: Синее озеро. Уж не правда ли? Синь, гладь, покой. А за Мареевкой, Анастасия Фёдоровна, – со смехом продолжала Ульяна, – есть болото, прозванное Вонючим, И в самом деле, такое вонючее, будто в него дохлых кошек набросали, прёт, как со свалки. Тятя мой, шутник, говорит раз Алексею Корнеичу: «Тут, говорит, Алёша, по всей видимости, скотское кладбище у бога когда-то было».

– А что Алексей Корнеич сказал? – живо спросила Анастасия Фёдоровна.

– Алексей Корнеич посмеялся, конечно, над тятей. «Это, говорит, Вонючее болото в будущем, Михаил Семёныч, люди сильно прославят». Тятя мой так и ахнул: «За что же?» – «А за то, говорит, что оно показывает наличие газа в Улуюлье».

– Газа? Он что же, всерьёз о газе сказал или ради забавы? – спросила Анастасия Фёдоровна.

– Не знаю, – покачала головой Ульяна. – Может быть, всё это одни мечты его, а может, и в самом деле он верит в это.

– Интересно! Уж как-нибудь при встрече расспрошу его об улуюльских чудесах, – сказала Анастасия Фёдоровна и в недоумении остановилась. – А где же ручей-то? Мы потеряли его, Уля!

Ульяна нагнулась, разгребла руками пихтовые ветки и долго присматривалась к земле, застланной плотным слоем таёжного мусора.

– Да вот он! Смотрите, он стал тонким, как нитка, и под коренья деревьев ушёл.

Анастасия Фёдоровна опустилась рядом с Ульяной на колени и не сразу увидела узкую струящуюся полоску прозрачной воды.

– Ну и Гремучий! Иди, Уля, ты впереди, а то я опять собьюсь.

Они пошли дальше. Ручей петлял по пихтачу, прятался куда-то под землю, потом выскакивал на поверхность, становясь шире и многоводнее.

Пройдя ещё километра два-три, они наткнулись на цепь маленьких озёр, похожих скорее на лужи, какие образуются в ложбинах и ямках после проливного дождя. Земля вокруг этих лужиц была истоптана. Ульяна заметила отпечатки птичьих и звериных лап.

– Следов-то тут сколько! Как бы не наскочить на кабана, – проговорила она и, сняв ружьё, висевшее на ремне за спиной, приказала собаке: – Находка, будь со мной!

Анастасия Фёдоровна молчала. Она всё ещё была под впечатлением того, что сказала Ульяна о происхождении названия этого ручья. «Гремучий ручей! Странное название!.. Что же, может быть, Ульяна и права… Люди здесь обитали давно… жили, трудились, болели, а значит, искали исцеления от болей…»

Вдруг Находка ощетинилась, зарычала и с лаем бросилась вперёд. Ульяна вскинула ружьё, зажала ложе под мышкой, готовая в любой миг поднять его к плечу и выстрелить.

– Ближе ко мне, Анастасия Фёдоровна, – не оборачиваясь, встревоженно сказала девушка, не зная ещё, что сулит ей следующая минута.

Послышался сильный хруст, дрожание земли, и в десяти шагах от женщин промчался огромный серый зверь. Рога его были выше пихтача, гордо вскинутая голова рассекала заросли леса. Крупный дикий глаз источал зеленовато-красное свечение.

– Сохатый! – провожая зверя восторженным взглядом, отметила Ульяна и опустила ружьё. – Цыц, Находка, ко мне! – закричала девушка.

– Какой красавец! – воскликнула Анастасия Фёдоровна, всё ещё чувствуя сердцебиение и глядя в чащу леса, скрывшую зверя.

– Пить приходил. Спугнули мы его, – с сожалением произнесла Ульяна. – Находка, ко мне! – вновь закричала девушка, услышав лай.

Находка вернулась, виновато виляя хвостом. Она повизгивала, заглядывая хозяйке в глаза.

Дивясь быстроте зверя, его стремительности и пугливости, они постояли ещё несколько минут, потом направились вдоль ручья.

– А я уж думала: не медведь ли? Вижу, ты, Уля, вся собралась в комок. Заныло у меня под ложечкой…

– И я об этом же подумала. А на такой случай у меня в правом стволе патрон с разрывной пулей да ещё пяток в патронташе.

Пройдя метров сто, они оказались на круглой полянке. Гремучий ручей растекался здесь в болотце, и в траве, покрывшейся ржавчиной, трудно было отыскать его главное русло.

– Куда же идти? – растерянно спросила Ульяна и остановилась, охватывая взглядом всю поляну.

И вдруг в трёх шагах от себя она увидела лежбище зверя. Сырая земля с точностью слепка отпечатала его могучие лопатки, рёбра и мослаки ног. В том месте лежбища, где на земле отпечаталась шея зверя, сохранились кровянистые пятна и клочки шерсти. По тёмному цвету крови и в особенности по сукровице на шерсти Ульяна определила, что зверь ранен давно. Ей даже показалось, что рана у зверя была не пулевая. Слишком большим было поле, отмеченное кровью. «Либо на сушину напоролся, либо в драке пострадал», – решила она.

Анастасия Фёдоровна стояла неподалёку от Ульяны, не видя следов лежбища и не подозревая, что могло заинтересовать девушку.

– Сохатый сюда лечиться приходил, – уверенно сказала Ульяна.

– Он тебе что, записку оставил? – усмехнулась Анастасия Фёдоровна, с любопытством глядя на девушку.

Ульяна на шутку не ответила, подозвала к себе Анастасию Фёдоровну и так убедительно рассказала о страданиях зверя, что та только развела руками.

– Этот факт, Анастасия Фёдоровна, вы непременно запишите в дневник. Ну, сами посудите, – пылко говорила Ульяна, – если зверь по своему животному инстинкту приходит сюда, чтобы исцелиться, то разве можно не верить, что вода и грязи здесь целебные?

– Да что ты меня, Уленька, уговариваешь! Я точно так же думаю. И вот сейчас запишу это во всех подробностях. – Анастасия Фёдоровна вытащила из портфеля, висевшего у неё через плечо, тетрадь и стала записывать.

Пока Анастасия Фёдорова писала, Ульяна пристально осматривала следы лося. Крови она нигде не увидела, и это подтверждало её догадку. Зверь жил с застарелой раной.

Через полчаса, следуя по ручью, они поднялись на крутой холмик, заросший разнолесьем. Ручей попетлял по холмику, поводил их взад-вперёд и скрылся под корнями полусгнившей, исковерканной ураганами лиственницы.

Не веря ещё, что они дошли до истока Гремучего ручья, Анастасия Фёдоровна и Ульяна принялись искать его продолжение. Они ходили туда-сюда, ползали на коленях, разгребали хвою, разбрасывали валежник – ничего не помогало: ручья не было. Отчаявшись найти его, они стали копать под лиственницей. Лопату захватили с собой только одну и копали попеременно. Копать было трудно. Лопата ударялась в старые корни, твёрдые, как железо, и обжигала руки. Наконец Анастасия Фёдоровна предложила выкопать несколько ямок в небольшом отдалении от лиственницы. Вскоре полуметровые лунки стали сочиться водой. Потом отошли от лиственницы по прямой метров на сто в западном направлении и выкопали ещё две ямы. Воды здесь не оказалось.

– Значит, Уленька, точно: мы наткнулись на исток Гремучего ручья. Причём вода идёт только в направлении Синего озера, – проговорила Анастасия Фёдоровна, вытирая снятым с головы платком вспотевшее лицо. Потным было не только лицо. По шее стекали струйки, сквозь пёструю ткань платья на спине и боках проступали мокрые пятна.

– Да вы сядьте вон на валежник, отдохните хорошенько, – посоветовала Ульяна, отнимая у Анастасии Фёдоровны лопату.

– Баста, на сегодня хватит! – объявила Анастасия Фёдоровна, устало опускаясь на полусгнившую колоду. – День сегодня, Уля, прожит не зря. По-хорошему, нам бы теперь пробурить здесь скважину, подсчитать суточный дебит источника и отправить воду на химический анализ. Вдруг это то, что надо! – мечтательно заключила Анастасия Фёдоровна.

– Конечно, то! – присоединилась к ней Ульяна и, помолчав, добавила: – Пробурить бы, да чем?

– Вот что, Уля, я думаю: ступай-ка ты завтра на Тунгусский холм, расскажи обо всём отцу. Ещё лучше, если Краюхина встретишь. Кстати, покажи ему обязательно свой «секрет». Как знать, вещица-то может оказаться полезной.

Ульяна зарделась как маков цвет.

– А как же вы? Одна с мужиками останетесь?

– А что же?! Не съедят меня твои мужики, Уленька, – с ласковой усмешкой сказала Анастасия Фёдоровна, заметив, как преобразилась девушка от мелькнувшей надежды на встречу с Краюхиным.

Глава пятая