Да вспомнятся мои грехи Холдеман Джо

 8

 Медицина на Сельве всего на полвека отстала от современной – через четыре дня Отто уже мог ходить без особого труда, а пальцы и рука уже заживали. В результате неустанного клинического прогресса он был помещен обратно в камеру.

 Это была другая камера. Здесь не было окна, а дверь представляла собой цельный металлический лист, бесшумно скользивший по невидимым направляющим. Скрытое освещение и свежеоштукатуренные стены. Пахло лишь дезинфицирующей жидкостью – очень слабо. Рядом с раковиной из гладкого пластика – постель со свежим бельем. На нижних нарах лежала Рейчел Эшкол, изучая донную часть верхних нар. Она ничем не показала, что услышала, как задвинулась за Отто дверь и гулко щелкнул замок.

 – Теперь у нас квартира получше, – сказал он. – Они с тобой нормально обращались?

 Рейчел продолжала смотреть прямо перед собой. Отто пересек комнату, проверил, бежит ли вода из крана.

 – Я знаю, ты меня не переносишь, – сказал он.

 – Вы кто сейчас? – спросила она.

 – Отто Макгевин целиком. Я перестал быть Гуайаной с того момента, как они начали пытать. Калька не должна была так быстро стереться, раньше такого не случалось. Очевидно, это реакция самосохранения. Поскольку калька больше не…

 – Если это на самом вы, – сказала Рейчел, не поворачивая головы, – то скажите, что вы сделали, как только вошли в вашу комнату «Виста Гермоза».

 Он подумал:

 – Я проверил шпаги у стены.

 – Хорошо.

 Она медленно села и посмотрела прямо на него:

 – Да, квартира у нас стала лучше. Нет, нормально со мной не обращались. И презирать я вас сильно теперь не могу, потому что было слишком много других. Я сама, Рубирец. Остальные.

 Отто присел на стульчик и хотел что–то сказать.

 – Я ненавижу себя за то, что сделала для Конфедерации, и для этой превосходной планеты, и для вас. В своем неведении я предала Конфедерацию и обрекла эту планету на судьбу Октября. И вам теперь грозит смерть. Мне очень жалко. – Все это было сказано монотонно, спокойно.

 – Но я еще не умер. – Собственные слова показались ему фальшивыми.

 – Да. И я тоже. Мы ходим, разговариваем, и в то же время мы мертвы и уже начали разлагаться.

 У нее был беспомощный, понурый вид смертельно раненого животного, но никаких следов пыток на ней видно.

 – Что они с тобой сделали? – тихо спросил он, предполагая, что знает ответ.

 – В самом деле, – сказала она, медленно поднимаясь и берясь рукой за край верхних нар, чтобы не упасть.

 – Это неважно.

 Она потянула завязки на брюках, и они с шелестом упали. Неожиданно ловкими пальцами она расстегнула куртку и движением плеч сбросила ее, потом сделала шаг вперед, переступив через упавшие брюки. С едва заметной искрой вызова она встала перед Отто – ноги чуть расставлены, кулаки сжаты и опущены по бокам – тело ее было совершенно по форме и осанке, как и представлялось Отто, но от лодыжек до плеч оно покрыто расплывшимся узором фиолетовых, синих, коричневых пятен. Едва ли хоть один сантиметр ее тела в тех местах, где оно не скрывалось одеждой, не превратился в сплошной синяк. Она повернулась, показывая Отто, что то же самое сделали и со спиной и ногами сзади. Чистыми были только участки точно над почками. Они не хотели ее убивать.

 – Каждый день. Иногда по три и четыре раза.

 Голос ее сломался, она положила руки на верхние нары и спрятала в них лицо. Но она не плакала.

 – Рубирец или… тот, Октавис, или Гуайана. Иногда тюремщик или незнакомые люди.

 Отто подошел к ней, поднял куртку и попытался накинуть ей на плечи, но куртка все равно падала, поэтому ему пришлось наконец взять ее руки в свои и направить их в рукава. Она тяжело опустилась на койку и вздрогнула, потом сложила руки на коленях и ссутулившись, уставилась в пол.

 – Они надели мне наручники на ноги и на руки, а потом… потом… – Короткий судорожный вздох.

 – Пожалуйста, – сказал Отто. – Не надо об этом говорить.

 Он нагнулся и поднял серые брюки. Ему показалось, что на щеке он почувствовал нежное тепло, излучаемое ее грудью.

 – Надень. – Ему хотелось быть с ней нежным и заботливым, она была такая маленькая и сломленная, но тело его не хотело сотрудничать с разумом.

 – Нет, – сказала она подавленно. Она вытянулась на нижней койке, слегка разведя ноги и приподняв колени. Ее пальцы пробежали по внутренней стороне бедра – но это была не ласка, так гладят не дающую покоя рану.

 – Вперед. По крайней мере это я тебе должна. Один раз больше, один раз меньше, – нет особой разницы.

 – Не могу, Рейчел. – Он впервые назвал ее по имени.

 Дверь скользнула в сторону, и Рейчел попыталась прикрыть себя руками.

 – Так, так, – сказал тюремщик. – А вы времени зря не теряете. – Отто был уже на полпути к нему, когда пистолет в руке тюремщика заставил его остановиться. – Я думал, с тебя будет довольно.

 Он швырнул Отто узел белой ткани:

 – Наденьте это оба, сейчас.

 Отто отобрал одежду размером поменьше и передал Рейчел. Она повернулась спиной к тюремщику и оделась. Отто, стоя на благоразумном, по его представлению, удалении от тюремщика, сбросил старую куртку и брюки, потом швырнул их тюремщику. Тот глумливо захохотал, сделал пару замечаний относительно анатомии Отто.

 Потом он собрал их старую серую одежду:

 – Скоро у вас будут посетители. Постарайтесь вести себя как следует. Хотя бы пока что.

 Они присели на койку. Отто хотел похлопать ее по руке. Потом передумал.

 – Раньше они белую одежду не давали, – сказала она. – Видимо, так одевают для публичной казни. В некотором смысле я даже рада.

 Отто знал, что если бы им предстояла публичная казнь, ее оставили бы одетой только в свои синяки. Но их неотвратимая казнь будет делом совсем не публичным.

 Они сидели, как им казалось, довольно долго, молча, каждый был погружен в собственные мысли. Отто пытался определить, когда и где потерял он уважение к смерти, страх смерти. Было ли это лишь частью его психокондиционирования? Но это должно уменьшать шансы выживаемости, а премьер–операторы слишком ценились в ЗБВВ, чтобы программировать их на потерю воли к жизни. Возможно, все дело только в том, что близкое знакомство порождает презрение. Реже видишь – больше любишь.

 С некоторым усилием воли он вернулся в мыслях к юности, к детству, пытаясь припомнить какой–нибудь случай, какое–то событие, какое–то разочарование, в конечном итоге заставившее его присоединиться к той незримой армии, в которую он вступил, приведшее его на эту планету джунглей, где он сейчас делит белый мавзолей с… он проанализировал хрупкое влечение к Рейчел Эшкол и прекрасно понимал, что частью это был голос пола, частью – соматическая симпатия одного измученного тела к другому, частью – возмещение того, как он себя с нею вел в обличье Рамоса, и эта часть была ретроактивным стремлением вернуть женщину, которую он когда–то любил или думал, что любит. И в самом темном углу притаился, быть может, загнанный в ловушку зверь, стремящийся еще раз сыграть в лотерею продолжения рода, подчиняющийся этому инстинкту, пока еще не слишком поздно. (Он вспомнил, как однажды впервые увидел труп сгоревшего человека и жуткое свое любопытство – человек в последние секунды должен был испытать крайнее половое возбуждение. Был ли это тот самый последний порыв инстинкта, или все объяснялось повышенным давлением газа в циркуляционной системе трупа? Он давно хотел спросить кого–нибудь, кто знал. Теперь уже он не спросит.) Он вспомнил, как мальчик Отто Макгевин сидел в храме, изо всех сил стараясь погрузиться в медитацию, пока едкий дым курений щекотал нос, вызывая неодолимое желание чихнуть. И каким паршивым англо–буддистом оказался он, убивая за деньги и встречая смерть без всякого желания подготовиться к ней духовно – или это он как раз и делает сейчас?

 Нет. То, что он сейчас делал, – это была паника, в том виде, какой он мог себе позволить в отсутствие непосредственной физической опасности.

 Когда ему было двадцать, он самоуверенно постановил, что умрет «достойно». Сейчас он попытался припомнить, что он тогда чувствовал.

 Дверь отъехала в сторону, открываясь, и девять человек цепочкой вошли в камеру. Первым был комменданте Рубирец. Потом какой–то пожилой человек. Потом Рамос Гуайана, за ним отделение из шести солдат. Все были вооружены, кроме пожилого человека и одного из солдат, в котором он узнал рядового Риверу, убежавшего с места гнусного представления, устроенного Рубирецом в больничной палате. За прозрачной повязкой у него на голове виднелся огрызок на том месте, где раньше было правое ухо.

 Пожилой человек казался знакомым, и Отто вспомнил, кто это был, еще до того, как его представил Рубирец. Странно, что эта информация так подзабылась.

 – Эль Альварец хочет с тобой поговорить. – Он повернулся к старику. – Последний раз, сэр. Этот человек настолько опасен, что…

 – Довольно, Хулио. Оставь мне только пистолет.

 Комменданте очень хотел что–то сказать, но вместо этого протянул ему свой пистолет.

 – Позвольте по крайней мере надеть им наручники.

 Пожилой человек кивнул.

 Рубирец защелкнул наручники на правом запястье Отто и левом запястье Рейчел. Потом все, кроме эль Арвареца, цепочкой покинули камеру, и дверь со щелчком задвинулась за ними.

 Эль Альварец посмотрел по сторонам, решил не унижаться до сидения на туалетном стульчике и остался стоять напротив двух пленников, прислонившись к стене, направив небрежно ствол пистолета в их сторону.

 – Эту камеру построили по моему приказу двадцать лет назад. Это единственная камера во всем комплексе, в которой нет объективов или микрофона.

 – Или не было двадцать лет назад, – сказал Отто.

 Эль Аварец покачал головой:

 – На прошлой неделе доверенное лицо осмотрело камеру.

 – Если вы что–то хотели нам сказать, – спросила Рейчел, – то неужели это что–то такое, что не должны услышать ваши люди?

 Эль Альварец ответил уклончиво:

 – Как вы считаете, сколько людей на Сельве знают о существовании Плана?

 – Это трудно сказать, – ответила Рейчел. – Все, кажется, что–то слышали.

 Он кивнул и улыбнулся:

 – Это тоже часть самого Плана. Собственно, едва ли один из ста сельванцев, как я предполагаю, знает о существовании настоящего конкретного Плана. Большинство этих людей принадлежат к клану Альварец или являются влиятельными членами остальных кланов. Мы пока не огласили публично сущности Плана, потому что не хотим поощрять ответную публичную дискуссию. – Он сделал выжидающую паузу, но ни Отто, ни Рейчел не сказали ни слова.

 – Кажется, ваша Конфедерация не верит в возможность его осуществления.

 – Это та…

 – Тихо! – одернул Отто.

 – Я читал ваши бумаги, полковник, – устало сказал эль Альварец. – Те, что остались в сейфе посла Эшкол. Вы можете не бояться выдать секрет.

 – В любом случае, Конфедерация совершенно права. О, мы могли бы сбросить несколько бомб на Грюнвельт, могли бы разрушить несколько городов, уничтожить несколько миллионов людей. Возможно. Но я понимаю, и вы понимаете, что война – это не пиратство в большом масштабе, а именно к этому сводится План. У нас просто нет экономических ресурсов, даже в тысячной доле, чтобы вести войну с Грюнвельтом – даже без вмешательства Конфедерации. Мы могли бы начать войну, но Грюнвельт разгромил бы нас наголову.

 – Не понимаю, зачем вы нам это рассказываете, – сказал Отто.

 – Скоро вам станет ясно.

 – Мне уже ясно одно, – сказал Отто с насмешкой, прозвучавшей в голосе, – наши аналитики были правы. Вы готовы поставить на карту судьбу планеты, ведя какую–то путаную игру в целях получить еще большую власть.

 – Нет. Если бы власть доставляла мне наслаждение, я бы стремился сохранить статус кво. На этой планете нет человека могущественней меня. Кроме, быть может, вас двоих. Вот почему я вас сюда и перевел.

 – Не скажу, чтобы вы слишком лезли из кожи, стремясь завоевать наши симпатии, – сказала Рейчел и Отто, знавший ее достаточно хорошо, почувствовал в ее голосе пронзительную ноту истерики.

 Эль Альварец не обратил на реплику внимания.

 – Мне будет нужна ваша помощь, – сказал он. – Помощь Конфедерации. Но сначала мне нужно добиться взаимопонимания с вами. – Он посмотрел на Рейчел. – А не вашей симпатии.

 – Конфедерация не вмешивается во внутренние дела на планетах своих членов, – сказал Отто. – Если только эти дела…

 – Знаю, – прервал эль Альварец – Возможно, я знаю Хартию даже лучше вас.

 – В сокращении: то, что мы называем Планом, является частью еще более обширного Плана. Вы тоже в него входите. В некоторых деталях План этот был составлен моим прадедом более века назад. Хуан Альварец II, ученый–политик и… провидец. Человек практики, но одновременно мечтатель.

 – Видите ли, Сельву колонизировали мечтатели. Политические изгнанники с Терры, принесшие с собой примитивный вариант коммунизма. Но просуществовал он менее трех поколений. Он не пережил двух неурожаев подряд, а также появления первых лидеров кланов – девяти сильных мужчин. Чтобы укрепить власть, добиться единства в своих владениях, эти девять человек применяли жесткий, деспотический род правления. Наследники их не стали менять способа… грубо говоря, таким образом поддерживается баланс власти.

 – В конечном итоге грубость и прихотливость стали обычными инструментами общественной жизни и неизбежно, как мне кажется, просочились во все уровни повседневной жизни. Разве на других планетах люди улаживают споры с помощью дуэлей?

 – Не думаю, – сказала Рейчел.

 – Нет, – сказал Отто.

 – Вот вам один пример. Есть другие. В сумме мы получаем полезный для здоровья золотой век, отставший от любой другой культуры в Конфедерации.

 – Вполне с вами согласен, – кисло заметил Отто.

 – И элемент наследственной передачи власти создает встроенный фактор стабильности. – Теперь, казалось, он не объяснял, а оправдывался. – Но Хуан Альварец II изобрел способ нарушить эту стабильность.

 – И чтобы использовать его, вам необходима помощь Конфедерации.

 – Правильно, мы…

 – Оружие? Деньги? Как будто я имею право давать обещания,– подумал Отто.

 – Нет… впрочем, немного денег, возможно. Позвольте мне объяснить. Хуан Альварец II предположил, что мы создадим только начальные условия; изменения не обязательно будут явно революционными, чтобы постепенно сместить центр власти, вывести ее из рук клановых лидеров, и сами они обратятся в не имеющих реального влияния номинальных правителей.

 – Но что вы получите в итоге? – спросила Рейчел.

 – Вам нужно было бы оказаться в моем положении, сеньорита, чтобы понять все до конца. Большинство сельванцев довольны своей жизнью, так как не знают лучшей. Их образование и информация об остальных мирах тщательно контролируется. Я получил образование за пределами планеты – это тоже часть плана Хуана Второго, – и поэтому постоянно испытываю… постоянно испытывал неудовлетворенность. Каждая мелочь подчинена… и я так же беспомощен, как мои подчиненные. Какая разница – управляет ли тобой один живой человек или тысяча мертвых.

 – Очень поэтично, – сказал Отто. – Специфически. Каковы первоначальные условия?

 – Все будет замаскировано под подготовку к гипотетической войне. Клан Диаз строит флот грузовых кораблей Фостертипа. Мы называем их бомбардировщиками. – Отто смутно припомнил, что двигатель Форстера представлял собой род реактивного двигателя, использовавшего реакцию термоядерного синтеза на дейтерии. Древняя история. – К сожалению, ко времени следующего противостояния с Грюнвельтом они не будут закончены – чтобы сохранить преимущества внезапности, мы должны напасть в момент кратчайшего расстояния между планетами – и подходящее противостояние произойдет только через пять лет.

 – Итак, через пять лет у нас будет флот новых кораблей, и разумно будет предложить извлечь из этого некоторую финансовую выгоду. Та торговля, которая идет между Сельвой и соседней планетой, полностью контролируется судовыми и туристическими фирмами Грюнвельта. Мы можем установить более низкие цены, и все равно будем иметь хорошую прибыль.

 – Я начинаю понимать, – сказал Отто.

 – Что понимать? – спросила Рейчел.

 Альварец оживленно взмахнул рукой, забыв про пистолет. Отто инстинктивно присел.

 – Таким способом мы создадим новый социальный класс межпланетных торговцев – и только у них будет доступ к богатству вне нашей замкнутой экономической системы! Каждый клан увидит, что можно создать целое состояние, и ни один не сможет позволить себе…

 – Погодите, погодите, – сказал Отто. – Я понял еще кое–что. То, что называют на этой планете космопортом, находится в Барра–де–Альварец.

 – Совершенно верно, – нетерпеливо сказал Альварец.

 – Значит, первую пенку с денег будете снимать вы – пошлины, тарифы…