Жена дитя Майн Рид Томас
Мистер Лукас не подозревал, что англичанин его разыгрывает. Он сам был в таком состоянии, что готов был поверить. Чувствует себя, как он признался, «побитым, как дьявол». Таков был его ответ на приветствие Свинтона.
– А, клянусь Юпитейом! Навейно, так и есть! Я себя точно так же чувствую! Ах… я словно пуоспал целую неделю!
– Ну, вы пропустили три еды, а я две. Смог показаться только за ужином.
– Ужин! Вы хотите сказать, что я и на него опоздал?
– Конечно. У нас мы это называем ужином; хотя мне кажется, в Англии вы в это время обедаете. Сейчас уже девятый час.
– Клянусь небом! Это плохо! Мне кажется, вчеуа вечеуом что-то пуоизошло. Вы ведь были со мной?
– Конечно, был. Я дал вам свою карточку.
– Да, да. Она у меня. Меня оскоубил какой-то тип – мистеу Мейнауд. Если я пуавильно помню, он меня удауил по лицу.
– Верно, ударил.
– И если не ошибаюсь, вы, сэу, обещали сыгуать уоль моего … дууга.
– Совершенно верно, – согласился Лукас, радуясь возможности получить удовлетворение за свою обиду, и притом так дешево. – Совершенно верно. Готов выполнить свое слово, сэр.
– Спасибо, мистеу Лукас, множество буагодайностей! А сейчас не вйемя уазговайивать! Клянусь Юпитеуом! Я спал так долго, что мог бы пуослыть невежливым. Мне написать вызов или вы сделаете это сами? Вы знаете все, что пуоизошло, и можете писать, как захотите.
– Ну, в оформлении не будет трудностей, – сказал избранный секундант, который, действуя уже в этой роли в прошлом, был хорошо знаком с «кодексом». – В вашем случае все обстоит очень просто. Этот мистер или капитан Мейнард, как он себя называет, оскорбил вас очень сильно. Я слышал, как об этом говорят в отеле. Вы должны вызвать его на дуэль, если он не извинится.
– Да, конечно. Я так и сделаю. Напишите за меня, а я подпишу.
– Может, вам лучше написать самому? Вызов должен быть написан вашей рукой. Я его только передам.
– Веуно, веуно! Будь пуоклята эта выпивка! Заставляет меня обо всем забыть. Конечно, я сам напишу.
Сев за стол, рукой, которая нисколько не дрожала, мистер Свинтон написал:
«Сэр, относительно инцидента прошлым вечером, я требую у вас удовлетворения, как джентльмен, чью честь вы затронули. Удовлетворение должно быть в форме дуэли или вашего извинения. Предоставляю это вашему выбору. Мой друг мистер Луис Лукас будет ждать вашего ответа.
Ричард Свинтон»
– Как вы думаете, подойдет? – спросил бывший гвардеец, протягивая листок секунданту.
– То что нужно! Коротко и резко. Мне особенно нравится без «ваш покорный слуга». Кажется более вызывающим и скорее вызовет извинение. Куда мне его отнести? Если не ошибаюсь, у вас есть его карточка. Там разве нет его номера?
– Веуно, веуно! Есть кауточка. Посмотйим.
Подняв с пола сюртук, куда он его бросил, Свинтон поискал карточку. Номера не было, только имя.
– Неважно, – сказал секундант, сжимая кусочек картона. – Доверьте это мне. Я вернусь с ответом, прежде чем вы выкурите сигару.
И с этим обещанием мистер Лукас покинул комнату.
Мистер Свинтон сидел, курил сигару, и на лице его было выражение, которое никто, кроме него самого, не смог бы истолковать. Это была сардоническая усмешка, достойная Маккиавелли.
Сигара догорела едва до половины, когда в коридоре показался торопливо идущий мистер Лукас.
Он ворвался в комнату с выражением, свидетельствующим о каком-то странном событии.
– Ну что? – спросил Свинтон намеренно хладнокровным тоном. – Что он сказал?
– Что он сказал? Ничего.
– Навеуно, обещал пйислать ответ с дуугом.
– Он ничего мне не пообещал; по той простой причине, что я его не видел.
– Не видели?
– Да. И , наверно, не увижу. Трус «смылся».
– Смылся?
– Да. СВТ – «сбежал в Техас».
– Клянусь Юпитеуом! Мистеу Лукас, я вас не понимаю!
– Поймете, когда я вам скажу, что ваш противник отправился в Нью-Йорк. Уплыл с вечерним пароходом.
– Клянусь честью, мистеу Лукас! – с деланым изумлением воскликнул англичанин. – Вы, должно быть, шутите.
– Нисколько, уверяю вас. Дежурный сказал, что он оплатил счет и взял с собой все вещи. К тому же я видел кучера, который его отвез и только что вернулся. Он сказал, что высадил мистера Мейнарда и помог отнести на борт его багаж. С ним был еще один человек, какой-то иностранец. Будьте уверены, сэр, он сбежал.
– И не оставил никакой записки, никакого адйеса, где бы я мог его найти?
– Ни слова, насколько мне известно.
– Клянусь Господом!
Человек, о котором они говорили, в этот момент стоял на палубе парохода, выстро шедшего по волнам океана. Рядом работали на корме матросы. Мейнард смотрел на огни Ньюпорта, пробивавшиеся сквозь тьму.
Его внимание привлек огонек на верху утеса. Он знал, что это светится окно в южной части Оушн Хаус.
Он совсем не подозревал, чт`о сейчас о нем говорят в этом кишащем муравейнике красоты и моды, иначе пожалел бы о своем спешном отъезде.
Не думал он и о том деле, которое увлекало его. Мысли его были полны сожалений. Даже пылкая любовь к священному делу свободы не избавила его от этих сожалений.
Роузвельдт, стоявший рядом и видевший тень на лице друга, легко догадался о ее причине.
– Послушайте, Мейнард, – сказал он фамильярным тоном, – надеюсь, вы не вините меня за то, что я вас вырвал оттуда. Я вижу, вы что-то там оставили.
– Оставил что-то? – изумленно повторил Мейнард, хотя и понимал, что имеет в виду граф.
– Конечно, оставили, – оживленно ответил Роузвельдт.– Разве вы можете провести на одном месте шесть дней подряд, не оставив возлюбленную? Верно, повеса?
– Вы несправедливы ко мне, граф. Заверяю вас, я никого…
– Ну, ну, – прервал его революционер, – даже если оставили, забудьте, будьте мужчиной! Пусть теперь сабля будет вашей возлюбленной! Подумайте о том, какие перед нами великолепные перспективы. Как только мы коснемся европейской почвы, вы примете на себя комнадование целой студенческой армией. Так решила Директория. Отличные ребята, уверяю вас, эти немецкие студенты, подлинные сыны свободы – a la Schiller (Подобно Шиллеру. – Прим. перев.), если хотите. Можете с ними делать все, что захотите, пока ведете их против деспотизма. Хотел бы я иметь такую возможность.
Слушая эти волнующие слова, Мейнард постепенно забывал о Ньюпорте – Джули Гирдвуд уходила из его мыслей.
– Может, это и к лучшему, – думал он, глядя на фосфоресцирующий след. – Если бы даже я завоевал ее, что сомнительно, она не такая жена, какая мне нужна. Конечно, я никогда больше ее не увижу. Возможно, оправдается еще раз пословица: «Свет клином не сошелся». Впереди не менее великолепное сияние, хотя пока оно еще не видно!
Глава XVII
«Трус!»
Не успел пароход, несущий капитана Мейнарда из залива Наррагансет, обогнуть мыс Юдифь, как имя его многими стало произноситься с презрением. Два десятка джентльменов видели, какое оскорбление он нанес англичанину, и все, кто это видел, пересказывали остальным. Конечно, будет вызов и дуэль. После такого оскорбления нельзя ожидать ничего другого.
И когда было сделано открытие, что оскорбитель исчез, все удивились и начали соответственно интерпретировать его исчезновение.
У многих такие разговоры вызывали раздражение. О капитане Мейнарде было мало что известно, кроме сообщений газет, которые называли его имя в связи с мексиканской войной.
Однако это доказывало, что он служил в американской армии; как только стало известно, что оскорбленный – английский офицер, неизбежно сказались национальные пристрастия и чувства.
– В конце концов, – говорили некоторые, – Мейнард не американец!
Несколько смягчило представление о его трусости известие, что он весь день провел в отеле и что противник послал вызов только после того, как капитан уехал.
Однако вскоре эта задержка получила удовлетворительное объяснение, и больше всех для этого постарался Свинтон. Со стыдливым видом он излагал обстоятельства своего «похмелья», полагая, что никому не известно о письме, которое он получил от Роузвельдта.
И так как о нем действительно как будто никто не знал, общий вердикт был таков: герой С., как назвали его некоторые газеты, сбежал с поля битвы, на котором нельзя так нарочито демонстрировать свою храбрость.
Однако были и такие, кто не считал, что отъезд Мейнарда объясняется трусостью. Эти люди полагали или подозревали, что есть какой то иной мотив – однако в чем он заключается, они не догадывались.
Все же происшествие оставалось необъяснимым; и если бы капитан Мейнард покинул отель утром, а не вечером, его называли бы гораздо более презрительными именами. Он все же оставался в отеле достаточно времени, что в какой-то степени защитило его от поношения.
Тем не менее он оставил поля боя мистеру Свинтону, который благодаря бесчестному исчезновению противника приобрел репутацию полугероя.
Лорд инкогнито кротко принимал свою славу. Он опасался, что Мейнард вернется или что они встретятся в каком-нибудь уголке мира: в любом случае придется отвечать за торжествующее хвастовство. Поэтому он демонстрировал скромность, отвечая на расспросы:
– Пуоклятый тип! Ускользнул от меня, и я не знаю, где его найти! Ужасно неловко!
В таком виде рассказ распространился по всему отелю и, конечно, достиг номера, занятого семейством Гирдвуд. Джули была среди первых узнавших об отъезде Мейнарда: она сама была удивленным свидетелем его.
Миссис Гирдвуд только обрадовалась его отъезду, и причина ее не интересовала. Достаточно знать, что ее дочь в безопасности от его домогательств.
Совсем иными были мысли дочери. Только сейчас начала она чувствовать, как сильно хочется ей обладать тем, чем не суждено владеть. Орел слетел к ее ногам, позволил погладить себя. Но лишь на мгновение. Она отдернула руку. И теперь гордая птица с негодованием улетела и никогда не вернется к ней!
Она слушала толки о трусости Мейнарда и не верила им. Знала, что у его внезапного отъезда должна быть другая причина; и встречала сплетни презрительным молчанием.
Тем не менее она не могла не сердиться на него; гнев смешивался с раздражением.
Уехал, даже не поговорив с ней, не ответив на ее унизительное признание, которая она сделала, выходя из бального зала! Она опустилась перед ним на колени, а он ни словом на это не отозвался!
Она ему совершенно безразлична.
Когда она вернулась на балкон, спустилась ночь. Джули стояла, глядя на океан. Молчаливая и одинокая, она видела огни парохода, которые, словно блуждающие огоньки, летели над потемневшей водой и наконец исчезли за укреплениями Форта.
– Уехал! – говорила она про себя, подавляя тяжелый вздох. – Может быть, я его больше никогда не увижу.О, я должна постараться забыть его!
Глава XVIII
Долой деспотов!
Было время – и совсем не «давным-давно», – когда каждое прибытие парохода из Европы в Нью-Йорк и его отправление становились большими событиями. Только «кунарды» приходили и уходили регулярно каждые две недели; еще позже они стали совершать плавания еженедельно.
Всякому, кто пересекал Атлантический океан на пароходе линии «Кунард», не нужно говорить, что место прихода и отправления находится на берегу Джерси.
В дни, когда каждое такое событие становилось «сенсацией», на пристани «кунардов» собиралась толпа, привлеченная присутствием огромных левиафанов.
Иногда зрителей привлекало другое – не сам пароход, а какая-нибудь известная личность: принц, патриот, певица или куртизанка. Веселый легкомысленный Ньью-Йорк не делает различий и одинаково почитает любую известность; все события вызывают у него одинаковое любопытство.
Одно из таких событий было особым. Уходила «Камбрия», самый медлительный и в то же время самый комфортабельный пароход на линии.
Он уже давно с нее убран; если не ошибаюсь, его киль бороздит более спокойные воды Индийскго океана.
А его капитан – храбрый дружелюбный Шеннон! Он тоже на другом месте, где заботы о пароходе и атлантические бури его больше не тревожат.
Но о нем не забыли. И многие, читая эти строки, вспомнят его; у многих нью-йоркцев сердца забьются при воспоминании об этом отплытии.
Хотя толпа собралась на американской почве, в ней почти не встречались американцы. Физиономии были европейские, в основном тевтонского типа, хотя с ними смешивались латинские. Рядом с северянином немцем, с его светлой кожей и огромными рыжими усами, стоял смуглый уроженец Дуная; а дальше еще более смуглый сын Италии, со сверкающими черными глазами и блестящей черной шевелюрой. Тут и там было много французов того доблестного класса ouvrier (Рабочие, фр. – Прим. перев.), который за год до этого и через два года после вышел на баррикады Парижа.
Лишь изредка встречалось американское лицо или слышались слова на английском языке – произносил их зевака, случайно оказавшийся на этом месте.
В основном толпа состояла из других людей – тех, кто пришел сюда не просто из любопытства. Были здесь и женщины – молодые девушки, светловолосые, голубоглазые, вспоминающие свой родной Рейн; и другие, южанки,с более темной кожей, но с такими же прекрасными лицами.
Большинство пассажиров кают – а других на «кунардах» не бывает – поднялись на верхнюю палубу, как обычно при отплытии. Вполне естественно желание посмотреть, как убирают трап – разрезают последнюю нить, связывающую с землей, на которой они жили и испытывали самые разные чувства.
Какие бы чувства – печали или радости – они ни испытывали, все с любопытством разглядывали море лиц, собравшихся на пристани.
Стоя на палубе семейными группами или выстроившись в ряд у поручня, они спрашивали друг друга, в чем причина такого большого собрания и кто эти люди, составляющие толпу.
Всем было очевидно, что собрались не американцы; столь же очевидно, что собравшиеся не уплывают на пароходе. У них не было багажа, хотя, конечно, его уже могли отнести на борт. Но большинство было из того класса, представители которого не плавают на «кунардах». К тому же никаких знаков прощания, никто не обнимается, не пожимает руки, как бывает, если друзья уплывают за море. Они не на той стороне Атлантики.
Стояли они тесными группами, мужчины курили сигары, а многие – большие пенковые трубки, серьезно разговаривали друг с другом или более оживленно – с женщинами. Толпа серьезная, хотя и оживленная.
Очевидно, привлекал их не пароход. Большинство смотрело в сторону от него, бросало вопросительные взгляды на пристань, как будто ожидало кого-то с этого направления.
– Кто они? – спрашивали друг друга пассажиры.
Джентльмен, который как будто все знал – такой всегда находится, – охотно делился информацией.
– Это беженцы, – говорил он. – Французы, немцы, поляки и все прочие, изгнанные сюда после последней революции в Европе.
– Они возвращаются? – спросил один из тех, кто заинтересовался полученными сведениями.
– Наверно, некоторые, – ответил первый говорящий. – Хотя не на пароходе, – добавил он. – Бедняги не могут себе это позволить.
– Тогда зачем они здесь?
– Уплывают их предводители. Один из них, по имени Мейнард, прославился в последней мексиканской войне.
– О, капитан Мейнард! Но он не один из них! Он не иностранец.
– Нет. Но иностранцами было большинство его людей, которыми он командовал в Мексике. Поэтому они и выбрали его своим предводителем.
– Капитан Мейнард, должно быть, глупец, – вмешался третий. – Восстание в Европе не имеет никаких шансов на успех. Он только сует свою шею в петлю. Разве американцы принимают участие в этом движении?
Тот, кто обладал особыми сведениями, считал, что нет.
Считал он верно, и это не делает чести его стране – судя по его речи, эта страна могла быть только «Штатами».
В этом кризисе, который мог принести Европе свободу, единственным американским участником-добровольцем был Мейнард; и он был американским ирландцем! Тем не менее этой великой стране – жизни среди ее народа и изучению ее институтов свободы – обязан он вдохновением, которое сделало его таким пылким сторонником свободы.
Среди прислушивавшихся к разговору была группа из трех человек: мужчина лет пятидесяти, девушка едва ли четырнадцати и женщина – возраста среднего между ними.
Мужчина высокий, с наружностью и манерами, которые обычно называют аристократическими. Не строгий, скорее такой, который подходит под определение почтенного – это впечатление усиливалось почти белоснежными волосами, выбивавшимися из-под кромки его дорожной шляпы.
Девочка была интересным созданием. Все еще ребенок в детской одежде – в платье с короткими рукавами, с короткой юбкой, с волосами, распущенными по плечам.
Но фигура под одеждой свидетельствует о приближающейся зрелости; а обильные локоны, особенно красивые из-за своего глубокого богатого цвета, так и просятся под гребень и булавки.
Хотя трудно сопоставлять внешность пятидесятилетнего мужчины и четырнадцатилетней девочки, их явное сходство создавало представление об отце и дочери. Это впечатление подтверждала и поза: мужчина по-отечески держал девочку за руку.
Отношения между ними и женщиной были совсем иного толка, и чтобы определить это, достаточно было одного взгляда. Темная кожа женщины и «белый тюрбан» у нее на голове говорили о том, что она служанка.
Она стояла немного позади.
На разговор как будто обратил внимание только мужчина – девочку и служанку больше интересовали движения людей на пристани.
После окончания короткого разговора мужчина обратился к первому говорившему и полушепотом задал вопрос:
– Вы сказали,, что американцы не участвуют в движении. А разве капитан Мейнард не американец?
– Кажется, нет, – был ответ. – Он служил в американской армии; но я слышал, что он ирландец. Конечно, это ничего не говорит.
– Конечно, нет, – ответил джентльмен с внешностью аристократа. – Я спросил просто из любопытства.
Но любопытство, должно быть, немалое: немного отступив, мужчина достал записную книжку и сделал в ней какую-то запись, очевидно, касавшуюся предводителя революционеров.
Больше того, полученная информация явно усилила его любопытство к собравшейся внизу толпе.
Выпустив руку дочери и пройдя к поручню, он с интересом наблюдал за перемещениями толпы.
К этому времени собравшиеся пришли в явное возбуждение. Мужчины говорили громче и сильнее жестикулировали; некоторые вытаскивали часы и нетерпеливо смотрели на них. Скоро двенадцать – время отплытия парохода. Он уже дал сигнал, призывающий всех на борт.
Но вот разговоры и жестикуляция прекратились, толпа стихла, разговаривали только шепотом. Среди собравшихся распространялись новости.
Все объяснилось, когда с края толпы послышался крик:
– Едет!
Крик повторился сотню раз, донесся до середины толпы и до пассажиров на палубе.
Его сменили громкие возгласы «ура!» и восклицания:
– Neider mit dem tyrannen!
– A bas les tyrants! Vive la Republique! (Долой тиранов! Да здравствует республика! Нем. и фр. – Прим. перев.).
Кто приближается? Чье появление вызвало эти возгласы – проявления патриотизма – на множестве европейских языков?
На пристани показался экипаж. Обычный наемный экипаж, который можно поймать на улицах. Но ему уступали дорогу так, словно это позолоченная карета, везущая короля!
Больше того. В десять, в двадцать раз быстрее расступились люди, а крики их звучали в тысячу раз приветливей. Если бы в карете находился король, мало кто провозгласил бы: «Боже, храни короля!», а кое-кто мог бы и сказать: «Да поможет ему Бог!»
У короля в экипаже было мало шансов безопасно добраться до парохода.
В экипаже сидели два человека: один лет тридцати, другой постарше. Это были Мейнард и Роузвельдт.
Все смотрели на Мейнарда, это к нему стремились все сердца. Это о его появлении возвестил крик «Едет!»
И теперь, когда он появился, его приветствовал крик, который эхом отразился от холмов Хобокена и был слышен на улицах грандиозного Имперского города.
Откуда такой энтузиазм по отношению к человеку, не принадлежащему к их народу и стране? Напротив, он происходит из народа, к которому все относятся враждебно.
Все это имело мало отношения к самому человеку. Он представлял принцип – цель, ради которой они сражались и проливали кровь и готовы были, если понадобится, пролить ее снова. Он был их избранным предводителем, он шел в авангарде, навстречу опасностям – ради свободы человека, рискуя тюрьмой и виселицей. Именно за это его так встречали.
Карету, медленно продвигавшуюся среди толпы, едва не подняли на руках в воздух. Казалось, энтузиазм толпы достиг такой степени, что люди готовы поднять карету и лошадей на плечи и отнести прямо на палубу парохода.
Так они поступили с Мейнардом. Бородатые мужчины обнимали его, целовали, словно он прекрасная девушка, а прекрасные девушки сжимали ему руки или страстно махали платками.
Гигант поднял его на руки и отнес на палубу посреди приветственных криков собравшихся.
И под продолжающиеся крики пароход начал выходить из гавани.
– Стоит быть верным таким людям, – сказал Мейнард. Грудь его раздувалась от торжества, он слышал свое имя и крики ура на пристани.
Он повторял эти слова, когда пароход проходил мимо Баттери, на котором располагается немецкий артиллерийский корпус – эти солдаты так много сделали для приютившей их земли.
Все еще слышались приветственные крики, которые постепенно заглушил шум волн.
Глава XIX
Бланш и Сабина
Когда пароход отошел от пирса, большинство пассажиров оставили верхнюю палубу и перебрались в кают-компанию.
Немногие остались наверху; и среди них джентльмен с золотоволосой дочерью и темнокожей служанкой.
Джентльмен остался не для того, чтобы в последний раз посмотреть на родную землю. Это явно не его родина. И в чертах его лица, и в наружности девочки те бросающиеся в глаза особенности, которые заставляют безошибочно отнести их к англичанам – представителям высшего класса.
Цветная служанка скорее похожа на американку, но не из «Штатов». Мелкие и более изящные черты лица, своебразная искорка в глазах говорят о происхождении из Вест-Индии; у служанки мать негритянка, а отец белый, может быть, француз или испанец.
Всякое сомнение в национальности джентльмена рассялось бы после короткого диалога, вскоре происшедшего между ним и четвертым персонажем, появившемся на сцене.
Он только что поднялся снизу.
Подойдя к джентльмену и по-военному приветствовав его, он произнес имя своего хозяина:
– Сэр Джордж!
– В чем дело, Фримен?
– Багаж укладывают между палубами, сэр; хотят знать, что вы хотите оставить в каютах. Я отложил черную сумку и желтый чемодан, а также большой чемодан с вещами мисс Бланш. А что с чемоданом из буйволовой кожи? Его отправить вниз?
– Пожалуй, да… Нет! Подождите! Какая досада! Придется спуститься самому. Сабина, не отходи от девочки. Вот, Бланш, можешь сесть в это плетеное кресло, а Сабина будет держать над тобой зонтик. Никуда не уходи отсюда, пока я не вернусь.
Заботливое отношение сэра Джорджа станет понятно, если мы скажем, что Бланш – его дочь, его единственный ребенок.
Положив руку на медный поручень и держась за него, он спустился по лестнице в сопровождении Фримена.
Бланш села, как ей велели; мулатка раскрыла над ее головой желтый шелковый зонтик. Дождя не было: зонтик защищал от солнца.
Глядя на Бланш, перестаешь удивляться тому, что сэр Джордж так заботится о ней. Ее стоило защищать. Не в том дело, что она казалась хрупкой или слабого здоровья. Напротив, фигура ее свидетельствовала о силе и полном развитии, необычных для девочки в тринадцать лет. Она казалась старше своего возраста.
Веротяно, отец думал о ее коже. Она явно слишком нежная, чтобы выставлять ее на солнце.
И все же солнце временами играло на коже девочки, не причиняя ей ущерба. Напротив, цвет кожи улучшился от легкого загара, как яркие пятна украшают кожицу абрикоса. Казалось, среди ее прядей задержалось несколько солнечных лучей, и волосы ее засверкали, как великолепные потоки света.
Девочка оставалась в кресле, куда посадил ее отец. Отсюда ей прекрасно виден был залив, его живописные берега, Стейтен Айленд с его виллами, красочно раскинувшимися посреди вечнозеленых зарослей.
Но она смотрела на все это и не видела. Корабли тоже проходили мимо, не замечаемые ею; она не обращала внимание даже на то, что было поблизости на палубе. Глаза ее были устремлены только в одном направлении – на лестницу, по которой поднимались люди и на которой исчез ее отец.
Глядя в ту сторону, она сидела молча. Очевидно, кого-то ждала.
– Мисс Бланш, – сказала мулатка, заметив этот взгляд. – можете не смотреть: ваш отец только что ушел. Разве не помните, сколько хлопот с багажом было на пароходе из Вест-Индии? Губернатору потребовалось много времени, чтобы разобраться с ним.
– Я ищу не отца, – ответила девочка, продолжая смотреть в сторону кормы.
– Кого тогда? Вы о ком-то думаете?
– Да, Сэбби. Я думаю о нем . Хочу посмотреть, как он выглядит вблизи. Он ведь поднимется сюда?
– О нем? О ком вы говорите, мисс Бланш? О капитане корабля?
– О капитане корабля? Конечно, нет! Капитан вон там. Папа показал мне его. Кому интересно смотреть на такого старика?
Говоря это, она показала на капитана Шеннона, который расхаживал по мостику.
– Тогда о ком вы говорите? – спросила озадаченная Сабина.
– О, Сэбби! Ты должна знать!
– Сэбби не знает.
– Тот джентльмен, которого приветствовали на пристани. Папе сказали, что они все собрались проводить его. Разве это не странно? Мужчины с большими бородами целовали его. Я видела, как они его целовали. А девушки! Ты видела, что они делали, Сэбби? Девушки так и рвались к нему.
– Это всего лишь простые люди, эти белые девушки.
– Но джентльмен? Интересно, кто он такой. Как ты думаешь, может быть, он принц?
Вопрос был подсказан воспоминанием. Только раз в жизни девочка видела такую же сцену. Глядя из окна дома в Лондона, она видела, как проезжал принц. Слышала крики ура и видела машущие платки и шляпы. Впрочем, тогда, может быть, было меньше страсти, меньше подлинного энтузиазма. С тех пор, живя спокойной жизнью на одном из Малых Антильских островов, губернатором которого был ее отец, она не видела толп, тем более таких возбужденных, как оставшаяся позади. Неудивительно, что ей вспомнился проезд принца.
И все же как драматично различались две сцены, свидетельницей которых она стала! Настолько, что даже женщина из Вест-Индии, дочь рабыни, понимала разницу.
– Принц! – повторила Сабина, презрительно качнув головой. – Принц в этой Америке! Здесь таких нет. Тот, из-за которого весь этот шум, всего лишь пабликанец.
– Пабликанец?
– Да, мисси. Вы ведь слышали, как они кричали: «Да здравствует паблика!» Они все пабликанцы в Соединенных Штатах.
Дочь губернатора на смутилась: она знала, кто такие «пабликанцы». Она жила в Лондоне, где пабы (Игра слов, основанная на сходстве слова «республика» и «посетитель паба», пивной, в произношении Сабины. – Прим. перев.) встречаются на каждой улице, а их владельцы живут в респектабельных домах. Но целая страна «пабликанцев»!
– Целая страна «пабликанцев»!– удивленно воскликнула она. – Ты выдумываешь, Сабби!
– Нет, мисс Бланш. Сэбби говорит правду. Правда, как евангелие, что все эти американцы «пабликанцы».
– А кто у них тогда пьет?
– Что пьет?
– То, что они продают! Вино, пиво и джин. В Лондоне у них больше ничего нет – у «пабликанцев».
– О, теперь я вас поняла, мисси. Я вижу, вы меня не поняли. Я говорила не о выпивке. Совсем о другом. Они «ре-пабликанцы», они не верят ни в королей, ни в принцев, даже в нашу старую добрую Викторию. Верят только в простых людей, плохих и злых.
– Вздор, Сэбби! Ты, должно быть, ошибаешься! Этот молодой человек не злой. Он так не выглядит; а они в него верят. Ты видела, как они его приветствовали; и хотя со стороны этих девушек кажется слишком смелым – целовать его, я думаю, что тоже бы так сделала. Он выглядит таким гордым, таких красивым и добрым! В десять раз красивей принца, которого я видела в Лондоне! Вот!
– Тише, дитя! Только не услышал бы ваши слова ваш отец, королевский губернатор. Он рассердится. Я знаю, он не любит этих «пабликанцев», и ему не понравится, что вы их хвалите. Он их ненавидит, как ядовитых змей.
Бланш ничего не ответила. Она даже не слушала разумное предостережение. Увидев человека, который в этот момент поднимался по лестнице, она перестала слышать Сабину.