Смерть эксперта-свидетеля Джеймс Филлис

Глава 1

Телефон зазвонил ровно в шесть часов двенадцать минут. Керрисон нащупал в темноте и схватил трубку, чтобы унять яростный звон телефона, почти одновременно отметив время по светящемуся циферблату электронных настольных часов, и лишь потом включил стоящую рядом лампу. Привычка прежде всего отмечать время уже въелась в плоть и кровь. Почти всегда ему удавалось снять трубку после первого же звонка, и все равно каждый раз он пугался, что от этого звона проснется Нелл. Голос в трубке был ему хорошо знаком, а вызов не был такой уж неожиданностью. Звонил инспектор уголовной полиции Дойл. Голос звучал громко и уверенно, словно Дойл всей своей немалой массой навис над изголоьем кровати, а из-за его раскатистого ирландского «р» казаалось, что он вот-вот угрожающе зарычит.

– Док Керрисон? – Вопрос, разумеется, был совершенно излишним. Кто же еще в этом гулком полупустом доме мог поднять трубку в шесть двенадцать утра? Он не ответил. Дойл продолжал: – У нас тут труп обнаружился.

На пустыре, где раньше известняк брали, – километрах в полутора на северо-восток от Маддингтона. Женщина. Молодая. По виду – удушение. Может, случай вполне ясно, но раз так близко…

– Хорошо. Еду.

В голосе инспектора не прозвучало ни нотки облегчения или благодарности. Впрочем, вполне естественно: разве доктор когда-нибудь отказывался приехать по вызову? Ему ведь и платят неплохо за эту его всегдашнюю готовность, да только деньги вовсе не единственное объяснение его крайней добросовестности. Он подозревал, что Дойл относился бы к нему с большим уважением, если бы хоть изредка он проявлял несколько меньшую готовность явиться по первому зову. Да он и сам уважал бы себя чуть больше.

– Это будет первый съезд с дороги А-142 после Гиббетс-Кросса. Я там человека поставлю.

Керрисон положил трубку, спустил с кровати ноги и потянулся за карандашом и блокнотом – записать кое-что, пока детали свежи в памяти. Известняковая выработка. Скорее всего грязь, тем более что вчера прошел дождь. Окно было приотворено снизу. Он подтолкнул раму вверх, вздрогнув от ее громкого скрипа, и высунул голову наружу. С болот тянуло густым запахом осенней ночи, сильно и свежо пахла мокрая глинистая земля. Дождь перестал, по небу неслись серые тучи, а меж ними, словно обезумевший бледный призрак, мчалась луна. Мысленно он представил себе далеко протянувшиеся опустелые поля, полуразрушенные дамбы, а за ними – выбеленное луной пространство Уоша[1] и наползающую на песчаный берег пенную кромку Северного моря. Он мог даже вообразить, что ощущает в промытом дождем воздухе терпкий морской, отдающий лекарствами запах. Где-то там во тьме, окруженное атрибутами, типичными для сцены насильственной смерти, лежит мертвое тело. И мозг его послушно воспроизвел столь знакомую картину, неминуемо сопутствующую его профессиональным занятиям: фигуры людей, черными тенями передвигающихся позади ярко освещенной прожекторами площадки; аккуратно припаркованные в стороне полицейские машины; хлопанье пластиковых заградительных щитов; обрывки фраз и отрывочные разговоры полицейских, поджидающих, когда же на дороге появится свет фар его автомобиля. Сейчас они уже поглядывают на часы, гадая, сколько времени ему понадобится, чтобы добраться до места.

Осторожно закрыв окно, он натянул брюки поверх пижамных штанов и просунул голову в тугой воротник водолазки. Потом взял фонарь, выключил лампу у кровати и стал осторожно спускаться по лестнице, нащупывая ногами ступени и держась поближе к стене, чтобы ни одна ступенька не скрипнула. Но из комнаты Элеанор не доносилось ни звука. Воображение опережало его шаги, мысленно он уже преодолел те десять метров – площадку и два лестничных пролета, – что отделяли его от комнаты дочери. Там, в глубине дома, спала шестнадцатилетняя Нелл – Элеанор. Сон девочки всегда был очень чуток. Поразительно, но, даже когда спала, она реагировала на звонок телефона. А ведь она никак не могла его слышать! Вот о трехлетнем Уильяме можно было не беспокоиться. Малыш как заснет, так и проспит без просыпа до утра.

Все, что он сейчас делал, как и все его мысли, шло по раз навсегда установившейся колее. Этот порядок никогда не менялся. Сначала Керрисон отправлялся в маленькую умывальную, что рядом с черным ходом. У входной двери стояли наготове резиновые сапоги: из высоких голенищ, словно обрубки ног, торчали толстые красные шерстяные носки. Закатав рукава до плеч, он облил холодной водой руки, а после, наклонившись пониже, окунул в раковину и голову. Он совершал этот акт омовения, словно священнодействуя, и вначале и после каждого выезда на место преступления. И давно перестал задаватъся вопросом – почему? Это успокаивало и стало необходимостью, словно ритуальное действо в храме: краткое предварительное омовение – это освящение, конечное – не просто необходимая процедура, а словно отпущение грехов, будто, отмывая со своего тела запах, характерный для его профессии, он мог очистить от него и свой мозг. Вода, выплеснувшись из раковины, залила зеркало, и, потянувшись за полотенцем, он увидел сквозь стекающие по стеклу струи собственное искаженное лицо: опавший рот, мокрые, словно морские водоросли пряди черных волос наполовину скрывают опухшие глаза… Будто лицо всплывающего из-под воды утопленника. Им овладела предрассветная меланхолия.

«Через неделю мне стукнет сорок пять, – думал он, – а что в итоге? Вот этот дом, двое детей, неудавшийся брак и работа, которую так страшно потерять, ведь это единственное, в чем я добился успеха».

Старый пасторский дом, полученный в наследство от отца, не был заложен, так что здесь проблем не было. Зато нельзя этого сказать обо всем остальном в его полной тревог жизни. Любовь, которой так ему недоставало, растущая потребность в ней, неожиданная и пугающая надежда на ее обретение – все это тяжким бременем легло на плечи. Даже его работа, эта часть жизни, где он мог с уверенностью продвигаться вперед, не была свободна от проблем.

Тщательно вытирая руки – каждый палец по очереди, – он снова ощутил, как возвращается застарелая, гнетущая, как злокачественная опухоль, тревога. Его все еще не назначили патологоанатомом Министерства внутренних дел после ушедшего на пенсию доктора Стоддарда, а ему очень хотелось получить эту должность. Официальное назначение дало бы ему больше денег. Полицейское управление уже пригласило его работать в этом качестве на условиях сдельной оплаты и платило вполне прилично за каждое обследование. Эти деньги вместе с гонорарами за коронерские аутопсии[2] давали ему такой доход, что это вызывало не только зависть его коллег в Отделении патанатомии Главной районной больницы, но и неприязнь к его непредсказуемым исчезновениям – выездам по полицейским вызовам на место преступления, на долгие судебные разбирательства, – к его неизбежной известности.

Да, это назначение было ему очень важно. Если министерство найдет другого кандидата, трудно будет объяснить Областному отделу здравоохранения, почему он постоянно работает на местную полицию на основе частного договора. К тому же нет уверенности, что полицейские власти захотят и дальше его использовать. Он сознавал, что он отличный судебный патанатом, надежный, обладающий высокой профессиональной компетенцией, предельно аккуратный и добросовестный. К тому же он никогда не теряет присутствия духа в суде. В полиции знали, что их тщательно выстроенные доказательства не рухнут, не разлетятся на куски под перекрестным огнем допроса, ели свидетельские показания дает доктор Керрисон. Правда, тогда он подозревал, что его считают излишне принципиальным, чтобы чувствовать себя вполне комфортно с ним рядом. Ему явно недоставало легкости, способности устанавливать отношения чисто мужского приятельства, той смеси циничности и мачизма,[3] которые так тесно связывали с полицейскими старика Стоддарда. Если им придется обходиться без него, вряд ли о нем будут сильно скучать и вряд ли они станут лезть из кожи вон, чтобы его при себе оставить.

Свет в гараже слепил глаза. Закатывающаяся наверх дверь послушно открылась, как только он коснулся кнопки, и поток света выплеснулся на гравий въездной аллеи, посеребрив излохмаченную траву по обеим ее сторонам. Но этот свет все-таки не сможет потревожить Нелл – ее комната в задней части дома. Прежде чем включить мотор, он тщательно просмотрел карту. Маддингтон. Город на самой границе района, километрах в двадцати пяти к северо-западу отсюда. Меньше получаса езды в обе стороны, если все сложится удачно. Если специалисты из Лаборатории уже там – а Лорример, ведущий биолог, непременно являлся на место убийства, когда только мог, – в этом случае ему не так уж много останется делать. Допустим, час на все про все на месте убийства, тогда, если повезет, он вернется домой еще до того, как проснется Нелл. Ей даже и знать не надо, что он уезжал из дома. Керрисон выключил свет в гараже. Осторожно, словно легкость его движении могла как-то утихомирить звук мотора, включил зажигание, «Ровер» медленно двинулся в ночную тьму.

Глава 2

Неподвижно застыв за оконной шторой на ближней ко входу лестничной площадке и прикрывая правой ладонью бледно светящийся огонек ночника, Элеанор Керрисон увидела, как на въездной аллее вдруг вспыхнули красным хвостовые огни «ровера» – машина остановилась у ворот, а затем повернула налево и, набирая скорость, исчезла из вида. Девочка дождалась, пока отблеск фар окончательно не растаял во тьме. Потом отвернулась и пошла по темному коридору к спальне Уильяма. Она была уверена – малыш не мог проснуться. Сон его всегда являл собою неутоляемо плотское торжество забытья. А когда он спал, она знала – ему ничто не грозит, она может освободиться от вечной тревоги. Наблюдать, как малыш спит, доставляло ей такое наслаждение, вызывая смешанное чувство любви и жалости, что порой, боясь собственных мыслей, обуревавших ее по утрам, или – еще больше – ночных кошмаров, она относила свой ночник в комнату брата и просиживала на полу у кроватки целый час, а то и дольше, не отрывая глаз от его лица; покой малыша умерял ее собственное беспокойство.

Хотя Нелл знала – малыш не проснется, она поворачивала ручку двери с такой осторожностью, будто ожидала, что вот-вот прозвучит взрыв. Ночничок, ровно горевший в стеклянной плошке, оказался не нужен, его желтоватое сияние растаяло в лунном свете, лившемся в ничем не занавешенные окна. Уильям, как в мешок упрятанный в замусоленный спальный комбинезон, лежал, как всегда, на спине, закинув обе ручонки наверх. Голова его завалилась набок, видно было, как на тонкой шейке бьется пульс, и шейка эта казалась такой хрупкой, что и не понять, как она выдерживает тяжесть его головы. Губы малыша слегка приоткрыты, но Нелл не смогла расслышать тихий шорох его дыхания. Она все смотрела, смотрела, и вдруг Уильям открыл ничего не видящие глаза, закатил их наверх и снова со вздохом закрыл их, опять погрузившись в сон, так похожий на смерть.

Нелл тихонько прикрыла за собой дверь и вернулась в свою комнату, соседнюю с комнатой брата. Стянув с постели пуховое одеяло, она набросила его на плечи и прошлепала босыми ногами через всю площадку. Поднялась по лестнице на самый верх. Тяжелые дубовые перила, часто усаженные медными шляпками гвоздей, изгибаясь, уходили вниз, в темноту холла. Доносившееся оттуда тиканье старинных напольных часов казалось неестественно громким, несущим в себе угрозу, словно тиканье часового механизма бомбы замедленного действия. В нос вдруг ударил запах старого дома – затхлый, как из давно забытого термоса, пропитанный ароматами скучных и плотных пасторских трапез. Поставив ночничок у стены, Нелл уселась на верхней ступеньке, завернувшись в одеяло так, что край его высоко горбился над плечами, и уперлась взглядом во тьму. Лестничная дорожка неприятно скребла босые ступни. Мисс Уиллард никогда не чистила ее пылесосом, жалуясь, что больное сердце не позволяет ей тащить пылесос со ступеньки на ступеньку, а отец, казалось, вовсе и не замечает, как обшарпан и грязен дом. Да и бывает он дома так редко. Неподвижно сидя в темноте, она думала об отце. Наверное, он уже приехал на место преступления. Конечно, все зависит от того, как далеко ему ехать. Если на самый край его района, то может не вернуться до самого ленча. Но на самом деле она надеялась, что он вернется до завтрака и найдет ее здесь, одиноко скорчившуюся на верхней ступеньке, ждущую и испуганную, потому что он оставил ее одну. Он тихонько заведет в гараж машину, а дверь не закроет – побоится, что ее глухой стук разбудит дочь, потом, словно вор, прокрадется в дом через черный ход. Она услышит, как плещется вода в нижней умывалке, потом – его шаги по узорным плиткам холла. И тут он взглянет вверх и увидит ее. И взбежит по ступенькам, волнуясь за нее и в то же время боясь разбудить мисс Уиллард, а лицо его, когда он обнимет ее дрожащие плечи, вдруг станет совсем старым от усталости и тревоги.

– Нелл, моя родная, ты давно здесь? Зачем ты встала? Ты же замерзнешь! Ну что ты, девочка моя, теперь уже нечего бояться. Я же дома. Давай-ка я уложу тебя в постель и ты постараешься еще чуть-чуть поспать. А я приготовлю завтрак. Что, если я принесу его тебе в постель так через полчасика? Хочешь?

И он отведет ее в ее комнату, утешая и уговаривая, притворяясь, что не боится, не боится, что начнет плакать и требовать мать, что появится мисс Уиллард, все осуждающая и вечно недовольная, и станет жаловаться, что ей не дают спать; не боится, что его непрочный быт развалится на куски и у него отберут сына. Вот Уильяма он по-настоящему любил, Уильяма боялся потерять. А добиться, чтобы по суду ему оставили Уильяма, не отдали малыша мамочке, он мог, только если с ним оставалась Нелл – помочь присматривать за братом.

Нелл думала о том, какой ее ждет день. Пятница – серый день. Не черный, когда она совсем не видит отца, но и не желтый, вроде воскресенья, когда он почти все время дома, если только его не вызовут. Утром, сразу после завтрака, он уедет в городской морг на вскрытие. Будут еще и другие вскрытия – те, кто умер в больнице, старики, самоубийцы, жертвы катастроф. Но труп, который он, должно быть, уже сейчас осматривает, будет первым на секционном столе в морге. Убийство имеет приоритет над всем остальным. Разве не так всегда говорят в Лаборатории? Она раздумывала, правда, без большого интереса, над тем, что сейчас мог делать отец с этим трупом, о котором она ничего не знает, – молодой это был человек или старый, мужчина или женщина? Но что бы отец ни делал, труп ничего не почувствует, ничего не будет знать. Мертвым уже не страшно, им уже нечего бояться и их бояться незачем. Только живые умеют причинять боль. И вдруг во тьме холла ожили две тени и, Нелл услышала голос матери, визгливый и тонкий, пугающе незнакомый, напряженный, срывающийся и злой:

– Работа, работа, вечно эта чертова работа! И, Господи прости, нечего удивляться, что она тебе так хорошо удается. У тебя кишка тонка по-настоящему людей лечить. Один раз ошибся в диагнозе и струсил, не так ли? Не мог больше взять на себя ответственность за живых, за кровь, которая еще может литься, за нервы, которые еще могут чувствовать. Все, на что ты способен, – это в трупах копаться. Тебе ведь так нравится, что все тебя ох как ценят, верно? Телефон звонит день и ночь, в любое время, полицейские тебя сопровождают повсюду. Тебе наплевать, что я тут гнию заживо в этих проклятых Болотах,[4] вместе с твоими детьми. Ты даже не смотришь на меня больше, не видишь меня. Я показалась бы тебе гораздо интереснее, если бы подохла и лежала у тебя на столе в морге. Тогда по крайней мере тебе пришлось бы обратить на меня внимание.

А потом – тихий, оправдывающийся голос отца, удрученный и жалкий. Нелл тогда слушала их, укрывшись в темноте, и ей хотелось крикнуть ему:

– Не так надо ей отвечать! Не надо показывать ей, что ты сдался! Разве ты не видишь, что так она еще больше станет тебя презирать?

Слова отца доносились до нее еле слышно, отрывочно:

– Это моя работа. То, что удается мне лучше всего. Ничего другого я делать не умею. – И потом, гораздо яснее: – То, на что мы живем.

– Только не я! Я больше не желаю! И грохот захлопнутой двери.

Воспоминание было таким живым, что на мгновение ей показалось, она все еще слышит этот грохот. Шатаясь, Нелл поднялась на ноги, прижимая к себе одеяло, и уже раскрыла было рот, чтобы окликнуть их, но увидела, что холл пуст. Никого и ничего. Только размытые очертания дверного витражи, сквозь который лился лунный свет, да тиканье часов, да пальто и куртки, свисающие с вешалки. Она тяжело опустились на ступеньку.

И вдруг она вспомнила. Она же должна кое-что сделать. Сунув руку в карман халатика, она нащупала холодную, скользкую фигурку из пластилина – слепленный ею образ доктора Лорримера. Осторожно высвободив фигурку из складок халата, девочка поднесла ее к огоньку ночника. Фигурка вышла не очень-то хорошо, а лицо доктора было облеплено пушинками – от кармана, и все же фигурка была в целости и сохранности. Нелл распрямила у фигурки длинные ноги и руки и плотнее прижала к ее голове черные нитки – волосы. Белый халат, выкроенный из старого носового платка, решила она, получился особенно удачно. Жалко, нельзя было использовать его собственный платок, прядь его настоящих волос. Фигурка эта была не просто доктор Лорример, который так дурно обошелся с ней и Уильямом, прямо-таки выставил их из Лаборатории. Фигурка символизировала всю Лабораторию Хоггата целиком.

Так. Теперь – убить ее. Нелл осторожно ударила фигурку головой о лестничную балясину. Но пластилин только расплющился, голова утратила былое сходство с Лорримером. Девочка осторожно выправила пальцами голову и поднесла ее к огню. Но запах был противный, и, кроме того, она боялась, что может вспыхнуть белый халат. Тогда она вонзила ноготь мизинца фигурке за левое ухо. Очень глубоко. До самого мозга. Вот так-то лучше. Она удовлетворенно вздохнула. Положив убитого на правую ладонь, Нелл сжала пальцы, сминая розовый пластилин вместе с белым халатом и нитяными волосами в один бесформенный ком. Потом, плотно закутавшись в одеяло, села и стала ждать зари.

Глава 3

Машину – зеленый «моррис-майнор» – столкнули с края неглубокой впадины посреди пустыря, и она, проехав какое-то расстояние, застыла на травянистой площадке метрах в трех от склона, словно неуклюжее животное, стремящееся зарыться в землю. Она так и стояла там, видимо, уже не первый год, ободранная мародерами, недозволенная игрушка местной ребятни, желанное укрытие для случайного бродяги – вроде того семидесятилетнего алкоголика, который и наткнулся на убитую. Два передних колеса были сняты, а задние, с насквозь прогнившими покрышками, прочно вросли известняковую почву; покраска кузова облупилась, приборная доска и руль из машины исчезли. Дуговые лампы двух прожекторных установок, одна – сверху, прямо с «берега» выработки, другая кое-как поместившись на самом краю впадины безжалостно высвечивали неприглядность дряхлого остова. В их ярком свете, подумал Керрисон, этот остов похож на какую-то гротескную и претенциозную современную скульптуру, символически застывшую на грани мирового хаоса. Заднее сиденье, с набивкой, вылезающей из-под искромсанного пластика, было выдрано из салона и брошено сбоку.

На переднем сиденье лежал труп молодой девушки. Ее ноги были благопристойно сжаты, остекленевшие глаза, казалось, хитро поглядывают из-под полуприкрытых век, не тронутые помадой губы обиженно опущены. Два тоненьких ручейка стекавшей вниз к подбородку крови удлинили линию рта, отчего это лицо, при жизни, вероятно, вполне миловидное или, во всяком случае, по-детски ранимое, стало похожим на бессмысленно застывшее лицо старого клоуна. Тонкое пальтецо, явно слишком легкое для ноябрьской ночи, завернулось до самой талии. Девушка носила чулки, пряжки резинок впились в ее полные белые бедра. Подойдя поближе к убитой под пристальными взглядами Дойла и Лорримера, Керрисон снова, как почти всегда случалось с ним на месте убийства, подумал, что все это выглядит нереально. Вся сцена показалась ему совершенно неуместной аномалией, настолько смехотворной, что он с трудом заставил себя подавить нервный смешок. Это чувство не было таким сильным, когда он видел труп, уже начинавший разлагаться. Тогда ему казалось, что кишащая червями гниющая плоть, обрывки разлезшейся одежды уже стали частью земного праха, вобравшего в себя мертвое тело, которое поэтому было не более противоестественным и неестественным и страшным, чем горка компоста или кучка опавших листьев. Но сейчас, когда в этом безжалостном свете все цвета выступали особенно ярко, а очертания предметов высвечивались так четко, девушка казалась живой, одушевленной, абсурдно бурлескной, кожа ее бледного лица выглядела такой же ненатуральной, как грязный пластик сиденья, к которому она прижималась щекой. Невозможно было представить себе, что ей уже не помочь. И как всегда, ему пришлось побороть стремление прижаться ртом к ее рту и дать «поцелуй жизни» или ввести иглу в ее не остывшее еще сердце.

Керрисон было удивился, увидев на площадке Максима Хоуарта, недавно назначенного директора Лаборатории судебной медицины, но потом вспомнил – тот как-то говорил, что собирается присутствовать при расследовании очередного дела об убийстве с начала и до конца. Очевидно, придется давать ему объяснения по ходу дела. Выбравшись наружу из открытой дверцы, Керрисон сказал:

– Смерть – почти наверняка – результат удушения руками. Незначительное кровотечение изо рта вызвано тем, что язык закушен между зубами. Удушение при помощи рук неминуемо означает убийство. Сама она не могла этого сделать.

Хоуарт очень старался, чтобы голос его звучал нормально:

– Я ожидал бы увидеть более явные повреждения на шее.

– Так обычно и бывает. Ткани всегда оказываются повреждены, хотя степень повреждения зависит от положения нападающего и жертвы во время убийства, оттого, каким образом схвачена шея и какова сила сжатия. В данном случае я предположил бы наличие глубоких внутренних повреждений, но летальный исход в принципе может быть получен и при отсутствии множественных внешних признаков. Это случается, когда убийца не прекращает давления до наступления смерти: кровь перестает поступать в сосуды, а сердце перестает биться прежде, чем убийца уберет руки. Причина смерти – асфиксия, и следует ожидать наличия соответствующих признаков. В данном случае особенно интересен трупный спазм. Видите, она сжимает бамбуковую ручку своей сумки? Мускулы совершенно ригидны, это доказывает, что она сжала пальцы в самый момент или незадолго до наступления смерти. Мне раньше не приходилось видеть такой спазм в случаях удушения руками, так что это представляет особый интерес. Должно быть, смерть наступила необычайно быстро. Но все станет вам гораздо яснее, если вы будете присутствовать при аутопсии.

Разумеется, подумал Хоуарт, при аутопсии. Интересно, когда Кррисон предполагает заняться этим. Он вовсе не боялся, что сдадут нервы, только вот не подвел бы желудок.

Жаль, что он уже пообещал прийти. Мертвым не дано права на личную тайну: самое большее, на что можно расчитывать, – это некоторое уважение. Сейчас ему представлялось чудовищным, что завтра он, человек совершенно чужой, будет беспрепятственно разглядывать это обнаженное тело. Но на данный момент с него достаточно. Теперь он может отойти в сторону достойно.

Предрассветный промозглый воздух, казалось, стал еще холоднее; подняв воротник элегантного плаща, Хоуарт взобрался по склону впадины и остановился на краю. Взглянул вниз, на остов машины. Должно быть, вот так все выглядит на киносъемках: ярко освещенная площадка, томление в ожидании главных исполнителей, краткие минуты бурной деятельности, повышенное внимание к деталям. А тело девушки вполне могло оказаться телом актрисы, исполняющей роль убитой – симулирующей смерть. Он прямо-таки ожидал, что вот-вот кто-то из полицейских бросится поправлять ей прическу.

Ночь подходила к концу. За его спиной небосклон уже посветлел, и пустырь, ранее казавшийся бесформенной грудой тьмы, опрокинувшейся на кочковатую землю, стал приобретать форму и очертания. На западе вырисовывались строения, скорее всего микрорайон, застроенный муниципальными домами: аккуратный ряд одинаковых крыш и под ними квадратные отрезки тьмы, кое-где прорезанной желтыми квадратиками меньшего размера – в некоторых окнах уже загорался свет. Немощеная дорога, по которой ночью его машина пробиралась, трясясь и подскакивая, серебрившаяся во мгле и усыпанная камнями, странная и чуждая в ярком свете фар как лунный пейзаж, теперь тоже обрела форму и направление и выглядела вполне обыденно. Окружающее утратило всякую таинственность. Местность – всего-навсего бесплодный, заросший низким кустарником пустырь меж двумя городскими окраинами, замусоренный и обсаженный по краям редкими деревьями над неглубокой канавой. Хоумен знал, что в канаве этой затхлая вода, заросли чертопололох по склонам, гниющие отбросы, а деревья над ней изранены вырезанными в коре инициалами, обломанные нижние ветви их беспомощно свисают над водой. Здесь была городская ничейная земля, территория, вполне подходящая для убийства.

Ошибкой было явиться сюда; он должен был бы понять, что роль пассивного наблюдателя всегда недостойна. На самом деле нет ничего более деморализующего, чем стоять без дела и смотреть на людей, демонстрирующих свою профессиональную компетентность. Керрисон, этот любитель мертвечины, прямо-таки принюхивался к трупу; молчаливых фотографов интересовала только освещенность да ракурсы; инспектор Дойл, этот импресарио смерти, наконец-то впервые возглавивший расследование убийства, весь напрягся от сдерживаемого возбуждения, словно ребенок, получивший новую игрушку на Рождество… Когда ждали Керрисона, Дойл даже расхохотался от всей души, да так громко, что слышно было на всю площадку. А Лорример? Прежде чем дотронуться до трупа, он перекрестился. Жест был таким укромным и точным, что Хоуарт мог бы его и не заметить; но он привык присматриваться ко всему, что делал Лорример. Никого другого этот эксцентричный поступок, по всей видимости, не удивил. Может быть, все к этому привыкли. Доменика не говорила ему, что Лорример – человек верующий. Впрочем, сестра вообще ничего не говорила ему о своем любовнике. Даже не сказала, что между ними уже все кончено. Но в последний месяц достаточно было только взглянуть Лорримеру в лицо, чтобы догадаться. Лорример! Его лицо, его руки… Странно, раньше он никогда не замечал, какие длинные у него пальцы, как мягко и осторожно Лорример прикрепляет полиэтиленовые мешки к рукам убитой, чтобы, как он тусклым голосом пояснил, добросовестно исполняя роль инструктора, сохранить вещественные доказательства, которые могли оказаться у нее пол ногтями. Он взял образец крови из пухлой безжизненной руки, так осторожно нащупывая иглой вену, будто девушка все еще могла вздрогнуть от укола.

Руки Лорримера. Хоуарт запретил воображению рисовать мучительные, жестокие своей однозначностью картины. Никогда еще раньше он не испытывал такой неприязни к возлюбнным Доменики, никогда не ревновал сестру к ее покойному мужу. Ему казалось вполне естественным, что она может снова захотеть выйти замуж, точно так же, как она могла от скуки или в неожиданном порыве приобретательства захотеть купить себе меховую шубку, а то и новые драгоценности. Ему в свое время даже понравился Чарлз Шофилд. Почему же тогда, с самой первой минуты, мысль о Лорримере в постели сестры была ему невыносима? Впрочем, Лорример никак не мог оказаться в ее постели, во всяком случае, не в Лимингсе. И он снова задумался о том, где же они могли встречаться, как удалось Доменике завести нового любовника втайне от всех – ни в Лаборатории, ни в деревне никто ничего не знал. Как они могли встречаться? Где?

Разумеется, все началось с той провалившейся затеи с обедом, год тому назад. Тогда казалось совершенно естественным и приличествующим случаю отпраздновать получение директорского поста, устроив небольшой вечер для руководящего состава Лаборатории у себя дома. Он хорошо помнил – обед начался с дыни, за ней последовал бефстроганов, затем – салат. Они оба – и Доменика, и он сам – любили хорошую еду, сестра даже любила иногда эту еду готовить. Он открыл для гостей коллекционный кларет 1961 года: и он, и Дом любили именно это вино, и ему не пришло в голову подать гостям что-либо подешевле. Оба они переодевались к обеду – это вошло у них в привычку. Приятно было сохранять определенный стиль, наряжаясь к обеду, тем самым отделяя рабочую часть дня от проводимых вдвоем вечеров. Он же не виноват, что Билл Морган, исследователь транспортных средств, решил явиться в рубашке апаш и вельветовых брюках: ведь и Дом, и ему было совершенно наплевать как одеты их гости. Если Билл Морган почувствовал себя не в своей тарелке из-за каких-то совершенно несущественных вкусовых пристрастий, ему следует либо научиться носить костюмы, либо обрести больше уверенности в отношении собственной эксцентричности в одежде. Хоуарту и в голову не могло прийти, что шестеро руководящих сотрудников Лаборатории, неловко сидящие за его столом не утратившие эту неловкость даже после выпитого вина, увидят в этой затее изощренную гастрономическую шараду, цель которой – продемонстрировать его социальное и интеллектуальное превосходство. Во всяком случае, Пол Миддлмасс, главный научный сотрудник, заведующий Отделом по исследованию документов, оценил вино, то и дело подтягивал к себе бутылку через весь стол и наполнял свой бокал, не сводя с хозяина ироничных, с ленцою, глаз. А Лорример? Лорример практически ничего не ел и еще меньше пил, чуть ли не с раздражением отодвинув свой бокал и устремив горящий взгляд огромных глаз на Доменику так, будто никогда в жизни не видел женщины. Это-то, судя по всему, и было началом. Как это развивалось, как они продолжали встречаться, как все кончилось, Доменика так ему и не сказала.

Званый обед оказался не только личным, но и публичным фиаско. Интересно, думал он, чего же эти руководящие сотрудники ожидали? Вечеринки с обильными возлияниями в отдельном кабинете паба «Простофиля»? Или бесплатного угощения в поселковом клубе для всех сотрудников Лаборатории, включая уборщицу миссис Бидуэлл и старика Скоби – служителя? Что он станет со всеми вместе отплясывать «Матушку Браун» («раз-два, выше коленки, выше коленки, раз-два-три!») в до отказа набитом пабе? Конечно, они могли считать, что инициатива должна исходить с их стороны. Но тогда следовало признать, что существуют две стороны. По установившейся традиции само собой разумелось, что Лаборатория – вся целиком – идет в одной упряжке, взнузданной общей целью, а вожжи, не слишком натягивая, но твердой рукой держит директор. Эта идея вполне удачно работала у Браша. Но там он руководил научно-исследовательской лабораторией, занимавшейся общей научной темой. А как прикажете управлять «упряжкой», когда твои сотрудники заняты десятком самых разных тем, используют собственные подходы и методы и сами отвечают за полученные результаты? В конце концов каждому из них приходится в одиночку защищать свою правоту там, где только и может по-настоящему оцениваться качество работы ученого-судмедэксперта: на свидетельском месте в судебном заседании. Не на свете другого такого места, где человек чувствовал бы себя более одиноким. А он, Хоуорт сам в этой роли никогда не бывал.

Он знал, что старый доктор Мак, его предшественник, время от времени брал расследование какого-нибудь дела в свои руки – чтобы не утратить сноровки, как он говорил. Он чуть ли не бегом отправлялся на место преступления, с удовольствием принюхиваясь к полузабытым запахам, словно старая гончая, и в конце концов появлялся на свидетельском месте этаким библейским пророком. Судьи приветствовали его суховатыми, чисто судейскими комплиментами, а члены местного совета шумно поздравляли его потом в баре, как старого завсегдатая пирушек, которого всем так недоставало и который так неожиданно к ним вернулся. Но все это было не в его, Хоуарта, стиле. Его назначили руководить этой Лабораторией, и он будет руководить ею по-своему. Сейчас, пытаясь в холодном свете зари заглянуть в собственную душу, он мрачно задумался о причинах, побудивших его следить за расследованием этого убийства с начала и до конца, от вызова на место преступления до самого суда. Было решение вызвано желанием все увидеть собственными глаза или всего лишь стремлением произвести впечатление? Или, хуже того, попыткой расположить к себе своих сотрудников, продемонстрировать, как он ценит их знания и опыт, как хочет идти с ними в одной упряжке? Если так, то ему следует добавить еще один неверный шаг к суровому подсчету совершенных им со времени нового назначения ошибок. Похоже было, что на площадке дело идет к концу. Застывшие пальцы убитой осторожно отцепили от ее сумочки, и теперь Дойл, надев резиновые перчатки, выкладывал содержимое сумочки на полиэтилен, расстеленный на капоте машины. Хоуарт смог разглядеть что-то, по форме похожее на кошелек, тюбик губной помады, сложенный вчетверо листок бумаги. Скорее всего любовное письмо, полученное несчастной. Интересно, а Лорример писал Доменике письма? Хоуарт всегда первым оказывался у двери, когда приходила почта, и сам относил сестре письма. Возможно, Лорример знал об этом. Но ведь он просто должен был ей писать. Нужно же было как-то назначать свидания. Лорример вряд ли рискнул бы звонить из Лаборатории в рабочие часы или даже вечером из дома, когда Хоуарт мог взять трубку.

На площадке готовились увозить труп. Перевозка подъехала поближе к впадине, и теперь санитары устанавливали носилки на место. Из полицейского фургона вытаскивали пластиковые щиты – огораживать место убийства. Скоро здесь соберется кучка досужих зрителей; взрослые станут отгонять любопытных ребятишек; явятся фоторепортеры. Хоуарт видел, как чуть поодаль, спинами к нему, сблизив черноволосые головы, беседуют Лорример и Керрисон. Дойл, захлопнув свой блокнот, наблюдал за переносом тела так, словно опасался, что этот драгоценный экспонат вот-вот разобьют. Свет нарастал.

Он дождался, пока Керрисон взберется к нему по склону, и они вместе направились к стоящим в стороне машинам. По дороге Хоуарт задел ногой жестянку из-под пива, она со звоном подкатилась к остаткам детской коляски и ударилась о железную раму с грохотом пистолетного выстрела. Хоуарт вздрогнул.

– Ну и местечко, – произнес он раздраженно. – Господи, надо же в таком месте умереть! Где мы, в сущности, находимся? Я-то ведь ехал вслед за полицейскими машинами.

– Это место здесь называют «меловое поле». Тут до недавнего времени брали известняк. Добывать его здесь начали еще в средние века. Во всей округе не найти другого камня для строительства, так что здесь все строят из туфа – местные называют его мелом. Даже церкви внутри им отделывают. Например, придел Богоматери в Или. Почти у каждой деревни был меловой карьер. Теперь, правда, они заросли. Некоторые очень красивы весной и летом – настоящие оазисы зелени и цветов.

Керрисон сообщил все это тусклым голосом, словно добросовестный гид, наизусть затвердивший официально одобренный текст. Вдруг он покачнулся и ухватился за дверцу своей машины. «Болен? – подумал Хоуарт. – Или утомлен до предела?» Но патанатом выпрямился и с натужной бодростью произнес:

– Аутопсию проведу завтра утром, в девять. В больнице Святого Луки. Вахтер вам объяснит, как пройти. Я его предупрежу.

Заставив себя улыбнуться, он кивнул на прощание, опустился на сиденье машины и захлопнул дверцу. «Ровер» медленно, подпрыгивая на камнях и ухабах, стал выбираться на дорогу.

Хоуарт вдруг заметил, что Дойл и Лорример стоят рядом с ним. Дойл был возбужден до предела. Обернувшись, он посмотрел вдаль, через меловое поле, на ровную линию домов: теперь их стены из желтоватого камня и подслеповатые окна были вполне различимы.

– Он сейчас где-то там. Может, в постели лежит. То есть, конечно, если он не один живет. Не очень-то хорошо, если ты слишком рано на ногах оказался, верно ведь? Нет, он будет лежать и раздумывать, как бы ему себя пообыкновеннее вести; будет поджидать, когда незнакомая машина к дому подъедет, когда в дверь позвонят. Ну, конечно, если он один, тогда все по-другому. Будет в потемках бродить да решать, сжечь ему костюм свой или нет, да грязь с ботинок отскребать. Да только все ему никак не отскрести. Следы все равно останутся. И топки такой большой, чтоб костюм сжечь, у него все равно нет. А если б и была, что он скажет, когда мы у него костюм потребуем? Так что, может, он ничего такого и не делает вовсе. Лежит и ждет. Он же всю прошлую ночь не спал. Да теперь ему еще долго спать не придется. Хоуарта подташнивало. Накануне он пообедал слишком рано и не слишком сытно, и теперь был голоден. Тошнота на голодный желудок особенно неприятна. Тщательно следя за своим голосом, чтобы не выказать ничего, кроме обычной заинтересованности, он спросил:

– Так вы полагаете, случай достаточно ясный? В случае бытовых убийств все бывает довольно ясно.

Я так считаю, что это – убийство бытовое. Девочка замужняя, корешок билета на танцы в Оддфеллоуз,[5] и письмо в сумке с угрозами, если, мол, она другого парня в покое не оставит, то… Чужак про это место и не знал бы. А и знал бы, так она с ним ни за что бы сюда не пошла. А по ее виду судить, так они вполне уютно тут устроились, перед тем как он ее за горло схватил. Вопрос только в том, вместе они с танцев ушли или он раньше и здесь ее дожидался.

– И вам известно, кто она такая?

– Пока нет. Дневничка в сумке нету. Такие, как она, дневничков не ведут. Но я выясню – через полчасика.

Дойл повернулся к Лорримеру:

– Вещдоки будут в Лаборатории к девяти или около того. Вы первым делом ими займетесь?

Лорример ответил довольно резко:

– Первым делом. Вы же знаете, убийство имеет приоритет над всем остальным.

Довольный, даже торжествующий смешок Дойла действовал Хоуарту на нервы.

– Слава Богу, хоть что-то у вас имеет приоритет! Вы и так затянули с делом Гаттериджа. Я вчера был в Отделе биологических исследований, и Брэдли сказал, что докладная еще не готова. Он, мол, работает на защиту. Мы, конечно, все знаем про эту лажу, что, мол, Лаборатория от полиции независима, я и сам это всегда готов повторять где надо. Да только старик Хоггат ее создавал как полицейскую лабораторию, такой она и остается. Так что давайте сделайте все по-срочному, будьте добреньки. Я хочу этого парня горяченьким взять, как можно скорее.

Дойл тихонько покачивался с носка на пятку и улыбался, подняв лицо к разгорающейся заре, радостно принюхиваясь к утренним запахам, словно охотничий пес в азарте гона. Как странно, думал Хоуарт, он вовсе и не слышит холодной угрозы в тоне Лорримера.

– Лаборатория Хоггата время от времени действительно проводит исследования для защиты, если нас об этом просят и если вещественные доказательства правильно упакованы и должным образом переданы в Лабораторию. Такова принятая в Отделе практика. Но мы не являемся полицейской лабораторией, хотя вы и можете приходить туда и уходить, когда нам заблагорассудится, как на свою собственную кухню. И в этой моей Лаборатории я решаю, что имеет приоритет, а что нет. Вы получите заключение не раньше, чем оно будет готово. И между прочим, если у вас имеются вопросы, извольте обращаться ко мне, а не к моим подчиненным. И пока вас не пригласили, держитесь от моей Лаборатории подальше.

Не дожидаясь ответа, Лорример пошел к своей машине. Дойл смотрел ему вслед, сердитый и растерянный.

– Черт возьми! Его Лаборатория! Какая муха его укусила? Он в последние дни дергается, как сука во время течки. Того и гляди к психоаналитику угодит или загремит прямо в психушку, если в руки себя не возьмет.

– Он тем не менее прав, – холодно ответил Хоуарт. – Любые запросы, относящиеся к работе его Отдела, должны направляться к нему, а не к его сотрудникам. А когда кто-то захочет войти в Лабораторию, принято просить разрешения.

Дойл почувствовал себя уязвленным и нахмурился. Лицо его застыло, стало жестким. Хоуарт испытал замешательство, разглядев едва сдерживаемую агрессивность под маской привычного добродушия.

– Старый доктор Мак всегда приветствовал появление полицеских в своей Лаборатории, – сказал Дойл. – У него было такое странное представление, что Лаборатория и су-ществует-то для того, чтоб полиции помогать. Но если мы у вас нежеланные гости, поговорите с начальством. Не сомневаюсь, оно выдаст необходимые инструкции.

Инспектор повернулся на каблуках и направился к машине дожидаясь, пока Хоуарт ответит. "Черт бы побрал этого Лорримера, – подумал Хоуарт. – Все, к чему он имеет хоть малейшее касательство, идет у меня неперекосяк".

Он прямо-таки физически ощутил прилив столь яростной ненависти, что тошнота подступила к самому горлу. Если бы только Лорример лежал мертвым на дне мелового карьера! Если бы это его труп оказался завтра утром на фаянсовом покрытии лабораторного стола во время аутопсии! Хоуарт понимал, что с ним происходит. Диагноз был настолько же прост, насколько унизителен: тот самовозгорающийся жар в крови, что так долго и обманчиво дремлет, никак не проявляясь, и вдруг вспыхивает обжигающим, мучительным огнем. Ревность. У нее те же, чисто физиологические симптомы, что у страха: та же сухость во рту, то же гулко бухающее сердце, волнение, лишающее покоя и аппетита. И теперь, на этот раз он, знал – его болезнь неизлечима. Не имело значения даже то, что роман давно закончился, что Лорример тоже страдает. Разумные доводы здесь не помогали, и он подозревал, что не помогут ни расстояние, ни время. Покончить с этим могла лишь смерть – Лорримера или его собственная.

Глава 4

В половине седьмого утра в фасадной спальне дома № 2 по улице Акейша Клоус, что в Чевишеме, проснулась Сюзан Брэдли, жена старшего научного сотрудника Отдела биологических исследований. Ее приветствовал чуть слышный, жалобный плач их двухмесячной дочки, требовавшей первого в этот день кормления. Сюзан включила ночник – розовый свет лампы под оборчатым шелковым абажуром, протянула руку за халатиком и, босая и сонная, прошла в ванную – дверь туда открывалась прямо из спальни, а потом – в детскую. Это была маленькая, чуть больше телефонной будки, комната в задней части дома, но когда Сюзан зажгла низковольтный – специально для детской – светильник, она снова, в который уже раз, ощутила прилив материнской собственнической гордости. Даже в утренней тяжкой полудреме одного взгляда на детскую было достаточно, чтобы придать Сью бодрости и улучшить настроение. Здесь было все, что нужно: кресло для кормления младенца, на спинке кресла – орнамент из танцующих зайчиков; такой же орнаменту стола для пеленания, и поле – ящики для детских вещичек; плетеная кроватка, которую она обшила изнутри ситчиком в белых, розовых и голубых цветочках, под стать оконным занавескам; яркий бордюр из фигурок героев детских сказок и стихов, которым Клиффорд украсил стены.

При звуке ее шагов плач усилился. Она подняла из кроватки теплый, пахнущий молоком кокон и заворковала успокаивающе. Плач немедленно прекратился, и влажный ротик Дебби, раскрываясь и закрываясь, словно у рыбки, отыскал сосок; крохотные сморщенные кулачки высвободились из одеяла, раскрылись, пальчики ухватились за смятую ночную сорочку матери. В книжках пишут, что сначала надо ребенка перепеленать, ноу Сюзан не хватало духа заставлять Дебби ждать. К тому же была и другая причина: стены новых домов такие тонкие, она не хотела, чтобы плач разбудил Клиффа.

Неожиданно Клифф появился в дверях детской. Он слегка покачивался, расстегнутая пижама на груди раскрыта. Сердце у Сюзан упало. Она постаралась, чтобы ее голос звучал бодро, будто ничего не случилось:

– Я так надеялась, что она тебя не разбудила, дорогой. Но ведь уже больше половины седьмого. Она проспала больше семи часов. Явно поправляется.

– Я все равно не спал.

– Отправляйся-ка в постель, Клифф. Можешь еще часок поспать.

– Я не могу спать.

Он оглядел детскую, озадаченно хмурясь, будто его огорчило, что здесь нет еще одного стула. Сюзан сказала:

– Принеси табурет из ванной. И надень халат, ты простудишься.

Клиффорд поставил табурет у стены и скорчился там, сердитый и несчастный. Сюзан подняла голову – она сидели, прижавшись щекой к теплой, пушистой головке дочери. Маленькое курносое существо, пиявкой присосавшееся к ее груди, сжимало и разжимало пальчики в эйфории наслаждения. Сюзанн убеждала себя, что должна сохранять спокойствие, ведь нельзя допустить, чтобы ее нервы и мышцы сейчас снова напряглись от привычной боли и беспокойства. Все говорят, это очень плохо для молока. Что-нибудь не и порядке, дорогой? – спокойно спросила она.

Но она знала, что именно не в порядке. Знала, что он ответит. И почувствовала до сих пор незнакомую и пугающую неприязнь к нему: ведь он не дает ей спокойно покормить Дебби! И пижаму не может застегнуть. Сидит там сгорбившись, полуголый… Распустился. «Что это со мной делается», – подумала она. Она никогда раньше так к нему не относилась. До рождения Дебби.

– Я больше не могу. Не могу сегодня пойти в Лабораторию.

– Ты болен?

Но она знала – он не болен. Пока еще не болен. Только это обязательно случится, если все оставить, как есть, с Эдвином Лорримером. Ее охватил давний страх – предчувствие надвигающейся беды. В книгах пишут о черном бремени беспокойства, и это правда, именно так она и ощущала это бремя – постоянную физическую тяжесть, словно давящую на плечи ноту, гнетущую сердце, лишающую радости, и даже – подумала она горько – губящую счастье, которое дает им Дебби. Может быть, со временем это бремя погубит и их любовь. Сюзан молча прижала к себе другую, теплую и маленькую, ношу, устроила девочку поудобнее у себя на руках.

– Придется бросить эту работу. Все бесполезно, Сью. Я больше не могу. Он меня до того довел, что я и вправду стал таким ничтожеством, каким он меня считает.

– Но, Клифф, ты же знаешь, что это неправда. Ты прекрасный работник. В старой лаборатории никто никогда не мог на тебя пожаловаться.

– Я тогда ведь не был старшим научным. Лорример считает, что меня и не следовало повышать. Он прав.

– Он не прав. Дорогой, не позволяй ему лишить тебя уверенности. Это тебя погубит. Ты – надежный и добросовестный судебно-медицинский биолог. И тебя не должно беспокоить, что ты работаешь не так быстро, как другие. Это совершенно не важно. Доктор Мак всегда говорил: самое важное – это точность и аккуратность. Ну и что, если работа занимает у тебя больше времени? Ты же всегда в конце концов получаешь правильный ответ.

– Теперь не всегда. Теперь я даже простой тест с пероксидазой четко сделать не могу. Стоит ему подойти ко мне на метр-полтора, у меня руки трястись начинают. Я только что закончил исследование пятен на молотке – по делу Паско, о подозрении в убийстве. Так сегодня Лорример останется в Лаборатории, чтобы снова все перепроверить. И он обязательно доведет до сведения всей Лаборатории, почему он это делает.

Сюзан знала – Клифф не умеет противостоять грубости и сарказму. Может, из-за отца. Сейчас, после инсульта, старик парализован, и, наверное, ей следует испытывать к нему жалость, ведь он прикован к больничной койке, лежит недвижимый, словно срубленное дерево, подбородок дрожит, говорить не может, только злые глаза впиваются с бессильной яростью то в одно склоненное над ним лицо, то в другое. Но из того немногого, что мог порой обронить Клифф, выходило, что старик был ему плохим отцом. Нелюбимый и неудачливый школьный учитель, он возлагал ничем не обоснованные надежды на своего сына. А сын смертельно его боялся. Клифф больше всего нуждается в любви и поддержке. Ну и что, если он никогда не поднимется выше старшего научного? Кого это интересует? Он такой добрый, такой любящий. Так заботится о ней и Дебби. Он ее муж, и она его любит. Только он не должен уходить из Лаборатории. Разве он сможет найти другую работу? Какую? Ничего другого он делать не умеет. В Восточной Англии полно безработных, как и во всех других местах. А им надо выплачивать взносы за лом, и счета за электричество огромные – из-за отопления: на этом не сэкономишь, ведь Дебби нужно тепло. И за спальный гарнитур, купленный в рассрочку… Даже в детской мебель еще не полностью оплачена. Сюзан хотела, чтобы у Дебби было все новое и красивое, пришлось истратить последние сбережения.

– А ты не можешь обратиться в Организационный отдел с просьбой о переводе? – спросила она.

Отчаяние, звучавшее в его голосе, надрывало ей сердце:

– Никто не захочет меня взять, если Лорример скажет, что я ни на что не годен. Он, похоже, самый лучший судмедбиолог в округе. И если он решил, что я ничтожество, значит, я – ничтожество.

Вот и это тоже стало ее раздражать – раболепное преклонение жертвы перед своим угнетателем. Порой, ужасаясь собственной нелояльности, она начинала понимать, почему доктор Лорример так презирает ее мужа.

– Почему бы тебе не поговорить с директором? – спросила она.

– Поговорил бы, если бы доктор Мак не ушел. А Хоуарту все равно. Он же у нас новичок. Ему ни к чему ссориться с руководящими сотрудниками, особенно сейчас, когда Лаборатория готовится к переезду в новое здание.

Тут она вспомнила про Миддлмасса, заведующего Отделом по исследованию документов. Она работала у него в Отделе младшим научным до того, как вышла замуж. Она и Клиффа встретила в Лаборатории Хоггата. Может, Мидцлмасс сумеет что-нибудь сделать для них, поговорить с Хоуартом, использовать свое влияние в Орготделе. Она не вполне представляла себе, как он сумеет им помочь, но потребность довериться кому-то была совершенно непреодолима. Так больше просто нельзя. Клифф сорвется. Как только она будет справляться с ребенком и больным мужем, притом что их будущее совершенно не обеспечено? Но мистер Миддлмасс, конечно, сможет что-то сделать. Сюзан верила в него – ей необходимо было верить. Она взглянула на Клиффа.

– Не надо так волноваться, дорогой. Все будет хорошо. Мы что-нибудь придумаем. Ты иди сейчас на работу, а вечером мы все обсудим.

– Да как? Ведь твоя мать к ужину собиралась приехать.

– Значит, поговорим после ужина. Она должна успеть на автобус в семь сорок пять. Тогда и поговорим.

– Я больше так не могу, Сью.

– И не надо. Я что-нибудь придумаю. Все уладится. Обещаю тебе, дорогой. Все будет хорошо.

Глава 5

– Мам, а ты знала, что каждый человек уникален?

– Конечно, знала. Это каждому понятно. Ведь кого ни возьми – существует только один такой. Ты – это ты. Я – это я. Передай папе джем и вынь свой рукав из масленки.

Бренда Придмор, недавно получившая должность секретаря-регистратора в Лаборатории Хоггата, подтолкнула джем на другую сторону стола и принялась аккуратно, тоненькими ломтиками срезать белок с яйца, оттягивая – по детской еще привычке – решительный момент явления сверкающего желтизной купола, в который она с наслаждением погрузит свою вилку. Однако сегодня этот увлекательный ритуал совершался полуавтоматически. Мысли ее были заняты треволнениями и открытиями, связанными с первой в жизни работой.

– Я хотела сказать – уникален биологически. Инспектор Блейклок, помощник сотрудника по связям с полицией, объяснил, что каждый человек имеет уникальные отпечатки пальцев и что на земле не может быть двух совершенно одинаковых типов крови. Если бы у ученых хватало нужной аппаратуры, они смогли бы их все один от другого отличить, эти типы крови. Ну, он считает, что такой день не за горами. Судебный ученый-серолог сможет определенно сказать, откуда кровь, даже если пятна уже высохли. Труднее всего с засохшей кровью. А если кровь свежая, мы гораздо больше можем выяснить.

– Интересную работку ты себе выбрала. – Миссис Придмор снова наполнила фаянсовый чайник из того, что кипел на плите, и вернулась на свое место за столом.

Кухня старой фермы, с кретоновыми занавесками в ярких цветах, все еще скрывавшими окна, полнилась домашним теплом и уютом. Пахло подогретыми хлебцами, жареным беконом и крепким, душистым чаем.

– Не могу сказать, чтоб мне все это так уж нравилось, – продолжала она. – Ведь тебе приходится принимать и регистрировать куски трупов и окровавленную одежду. Надеюсь, ты тщательно моешь руки перед уходом домой?

– Ну, мам, все совсем не так! Все вещдоки прибывают в пластиковых мешках, и к ним инд… идентификационные бирки привешены. И нам надо ужасно тщательно следить, чтоб на все ярлыки правильно наклеить и правильно все в журнал записать. Все дело в неразрывности улик, инспектор Блейклок называет это «целостность отбора». И нам никогда не присылают куски трупов.

Вдруг ей вспомнились запечатанные бутыли и колбы с содержимым желудков, тщательно иссеченными тканями печени и кишок: если подумать, ничуть не более страшные, чем экспонаты в школьной лаборатории по естествознанию. И она поспешно поправилась:

– Ну, присылают, конечно, но не в том виде, как вы думаете. Все вскрытия делает доктор Керрисон. Он – судебный патанатом при Лаборатории. И конечно, некоторые органы присылает к нам на анализ.

Еще ей вспомнилось, как инспектор Блейклок рассказывал, что в лабораторном рефрижераторе как-то хранилась целая голова. Но про это уж никак нельзя было маме говорить. Она даже жалела, что инспектор ей самой про это рассказал. С тех пор рефрижератор, приземистый и сверкающий, как хирургически стерильный саркофаг, приобрел в ее глазах какую-то зловещую притягательность. А миссис Придмор с радостью ухватилась за знакомое имя.

– Думается мне, я знаю, кто такой доктор Керрисон. Это ведь он живет в старом пасторском доме в Чевишеме, рядом с церковью, да? От него еще жена сбежала. С доктором каким-то, из его же больницы. И детей двух ему оставила: дочку – очень странная девочка, скажу я вам, и сынишку – бедный малыш, мне так его жалко. Помнишь, Артур, сколько об этом разговоров было?

Муж не ответил. Да она и не ждала, что он ответит. В доме существовал молчаливый уговор, что за завтраком беседу ведут только женщины, не вмешивая в нее Артура Придмора. Бренда с удовольствием продолжала просвещать родителей:

– Научные исследования в области судебной медицины не только помогают полиции установить, кто виновен. Мы помогаем снять обвинения с невиновного. Почему-то все об этом забывают. Вот в прошлом месяце к нам пришло дело – я, конечно, не могу назвать имена – шестнадцатилетняя девочка из церковного хора обвинила викария в изнасиловании. Так вот он оказался невиновным.

– Еще бы он оказался виновным! В изнасиловании! Подумать только!

– Но его дело казалось совсем безнадежным. А ему очень повезло. Потому что он – выделитель.

– Господи, это еще что такое?

– А у него группа крови может определяться по любой жидкости, которую его организм выделяет. Это не у всех людей бывает. Так что наш биолог смог сделать анализ его слюны и сравнить его группу крови с пятнами, которые остались у жертвы на…

– Бренда, не во время же завтрака, будь добра! Бренда, чей взгляд как раз уперся в круглое молочное пятно на скатерти, и сама уже подумала, что завтрак не самое подходящее время для изложения недавно приобретенных знаний о том, как расследуется дело об изнасиловании. Она перешла к более безопасной теме:

– Доктор Лорример – главный научный сотрудник, он у нас заведует Отделом биологических исследований, – говорит, что мне следует позаниматься и сдать экзамен на аттестат зрелости повышенного уровня. Тогда я смогла бы получить должность ассистента научного сотрудника. Он считает, я способна на большее, чем секретарская работа. А когда я получу должность ассистента, я уже буду вроде как научный работник и смогу расти. Он говорит, некоторые самые знаменитые судмедэксперты именно так и начинали. Он обещал составить мне список литературы. А еще он говорит, что не видит, почему бы мне нельзя было пользоваться лабораторным оборудованием, если надо будет лабораторные работы делать.

– А я и не знала, что ты в Биологическом отделе работаешь.

– А я там не работаю. Я почти всегда в регистратуре, с инспектором Блейклоком, только иногда помогаю в Общей канцелярии. Мы с ним разговорились, когда я целый день в его Лаборатории провела – сверяла с его сотрудниками докладные для суда, и он был так со мной любезен. У нас многие его не любят. Говорят, он слишком строгий. А я думаю, он просто очень стеснительный. Он мог бы стать нашим директором, да только МВД его обошло и доктора Хоуарта назначили.

– Он вроде тобой очень заинтересовался, этот мистер Лорример.

– Доктор Лорример, мам.

– Ну, пусть будет доктор Лорример. Только зачем ему надо, чтоб его доктором звали, мне никак не понять. К вам же в Лабораторию больные на прием не ходят.

– У него докторская степень, мам. Он доктор философии.

– Вон оно что. А я-то считала, он науками занимается. Во всяком случае, ты будь с ним поосторожней.

– Ну что ты, мам, что за глупости! Он же старый. Ему уже лет сорок, а может, и больше. Мам, а ты знала, что наша Лаборатория – самая старая научно-исследовательская лаборатория судебной медицины в Англии? В каждом графстве есть такая, только наша – самая первая. Полковник Хоггат ее открыл в 1860 году, в своем Чевишемском поместье. Он тогда был главным констеблем. А перед смертью завещал поместье своему Угро. Судебная медицина тогда только зарождалась – так инспектор Блейклок говорит, – и полковник Хоггат был чуть ли не первым главным констеблем, который понял, какие у нее возможности. У нас в вестибюле его портрет висит. И только наша Лаборатория называется по имени основателя. Поэтому в министерстве и согласились оставить нам это имя, когда мы в новое здание переедем. Другие отделения Угро – Северо-западное, Столичное и какие там еще – посылают вещдоки в свои региональные лаборатории. Но в Восточной Англии всегда говорят: «Лучше отправить это к Хоггату».

– Лучше бы тебе самой отправиться к Хоггату, если хочешь попасть туда к восьми тридцати. И не вздумай выбрать короткий путь, через новую Лабораторию. Здание и наполовину не готово, это небезопасно – ведь утром еще темно. Можешь в подвал провалиться, или кирпич на голову упадет. Не-ет, на стройке всегда опасно, это все знают. Вспомни, что случилось с твоим дядюшкой Уиллом!

– Да ладно, мам. Нам все равно не разрешают через стройку ходить. И потом, я же на велосипеде. Это мои бутерброды или папины?

– Конечно, твои. Ты же знаешь, папа всегда обедает дома по пятницам. Бутерброды с сыром и помидорами, а еще я тебе крутое яйцо положила.

Бренда помахала рукой на прощание, а миссис Придмор вернулась к столу выпить вторую чашку чаю. Посмотрела на мужа.

– Я думаю, не так уж плохо, что она себе такую работу нашла?

Когда Артур Придмор снисходил до застольной беседы, он высказывался авторитетно, тоном судьи: ведь он был управляющим у мистера Боулема и церковным старостой местного храма. Он положил вилку.

– Работа у нее хорошая. Ей повезло, что она получила это место. Ведь туда много девчонок из средней школы хотели попасть, так? Она у нас теперь государственный служащий, верно? Положение твердое. А посмотри, сколько она получает? Больше, чем свинарь на ферме. И пенсия ей обеспечена. Она разумная девочка, с ней все будет в порядке. А у нас тут не очень-то много возможностей для девочек, у которых аттестаты не повышенного уровня. И ты сама была против, чтобы она работу в Лондоне искала.

Да уж, это точно. Миссис Придмор вовсе не хотела отпускать Бренду в Лондон, чтобы она там стала легкой добычей для грабителей, террористов из ИРА и тех, кого в газетах называли странным словом «наркота». Ни один из ее нечастых и небогатых событиями, но вполне благополучных визитов в столицу: в театр – с экскурсией Женского института[6] или за покупками – не смог пошатнуть ее уверенности, что Ливерпуль-стрит[7] – темный и полный опасностей вход в городские джунгли, где хищники, вооруженные бомбами и шприцами, скрываются в закоулках на каждой станции метро, а соблазнители расставляют ловушки для наивных провинциалок в каждой конторе. Бренда – красивая девочка, думала ее мать. И нет смысла закрывать глаза на то, что внешностью она пошла в родню с материнской стороны, хотя мозги у нее, конечно, отцовские. Так что миссис Придмор не собиралась подвергать девочку лондонским соблазнам. Бренда сейчас «ходит» с Джералдом Боулемом, младшим сыном мистера Боулема, у которого служит ее отец, и если все пойдет, как идет, спору нет, это будет очень неплохой брак. Ему, конечно, не видать главной фермы, но неподалеку, в Уизбиче, у Боулемов есть очень миленькая небольшая усадьба, которую мальчик и получит. Так что миссис Придмор не видела смысла во всех этих разговорах про экзамены и карьеру. Работа в Лаборатории и так прекрасно Бренде подходит, пусть она за нее и держится, пока замуж не выйдет. Только очень жаль, что там, куда ни кинь, все кровь да кровь.

– Конечно, все это ее очень увлекает. Все ей внове. Ну только я скажу, какая разница – эта работа или другая какая? Большую часть времени тоже скука одна. Не думаю, что с нашей Брендой что-нибудь такое уж страшное может в Лаборатории Хоггата случиться.

Такую беседу о первой работе их единственной дочери они вели уже не в первый раз: повторение привычных доводов утешало и успокаивало обоих. Мысленно миссис Придмор следовала за дочерью, пока та энергично крутила педали своего велосипеда: вот ее велосипед подскакивает по проселку между равнинными полями мистера Боулема и выбирается на Тенпенни-роуд, мимо коттеджа миссис Баттон, где в детстве Бренду угощали рисовыми лепешками и домашним лимонадом; проезжает через дамбу Тенпенни-Дайк, где она до сих пор летом собирает первоцветы-баранчики, потом сворачивает направо, на шоссе Чевишемроуд, и мчитпо прямой целых три километра, мимо владений капитана Мэсси, и въезжает в Чевишем. Тут уж она наизусть каждый метр знает, все тут знакомо, никаких тебе опасностей, можете быть уверены. И даже Лабораторию Хоггата, хоть там кровь, хоть не кровь, знают в Чевишеме больше семи десятков лет, а само поместье Хоггата – Чевишем-Мэнор – простояло тут почти втрое дольше. Ничего такого уж страшного в этой Лаборатории с Брендой не может случиться. Миссис Придмор, вполне успокоившись, раздвинула занавески на окнах и с удовольствием принялась за третью чашку чаю.

Глава 6

Без десяти девять почтовый фургон подъехал к Спроггову коттеджу на окраине Чевишема, чтобы доставить письмо. Письмо было адресовано мисс Стелле Моусон, Лавандовый коттедж, Чевишем, но почтальон был человек здешний и разница в названии коттеджа его не смущала. Целых четыре поколения Спроггов жили здесь раньше, и крохотная треугольная лужайка перед домом всегда звалась Спрогговым лужком. Новый владелец, пристроив к коттеджу гараж, современную кухню и ванную, решил отметить эту метаморфозу, насадив вокруг дома зеленую изгородь из кустов лаванды и изменив название. Но местные жители сочли новое название всего лишь чудной прихотью чужака, которую вовсе ни к чему признавать, а тем более использовать. Лавандовая изгородь, как бы из сочувствия к их точке зрения, не смогла пережить первую же местную зиму, и Спроггов коттедж остался Спрогговым коттеджем.

Анджела Фоули, в свои двадцать семь лет личный секретарь директора Лаборатории Хоггата, взяла конверт. Уже по качеству бумаги, по профессионально отпечатанному адресу и лондонской марке она тотчас же догадалась, что это за письмо. Этого письма они и ждали. С конвертом а руке Анджела прошла на кухню, где завтракала вместе с подругой, и молча протянула ей письмо. Внимательно следила за выражением ее лица, пока та читала. Подождав с минуту, спросила:

– Стелла? Ну, что?

– То, чего мы боялись. Он больше не может ждать. Ему нужно побыстрее продать дом, и у него имеется приятель, которому этот коттедж может пригодиться – выходные проводить. Как постоянные съемщики, мы имеем право первого выбора, но к следующему понедельнику он должен знать, интересует нас его предложение или нет.

Стелла перебросила листок через стол Анджеле. Анджела с горечью откликнулась:

– Интересует? Разумеется, интересует! Он и сам это прекрасно знает. Мы ему несколько недель назад дали знать, что ищем деньги под закладную.

– Ну, это просто у юристов жаргон такой. На самом деле его поверенный просто хочет выяснить, готовы мы купить коттедж или нет. А у нас ответ может быть только один – не готовы.

Арифметика тут простая. Нечего было и обсуждать. Владелец запрашивал шестнадцать тысяч фунтов. Ни один банк, дающий ссуды под закладные, куда бы они ни обращались, не давал больше десяти. Обе вместе они сэкономили чуть больше двух тысяч фунтов. Для первого взноса не хватало четырех. А время поджимало, и эти четыре достать было так же невозможно, как если бы им недоставало сорока.

Анджела сказала:

– Меньше он, наверное, ни за что не возьмет?

– Нет. Мы ведь уже пробовали. Да и с чего бы вдруг? Полностью обновленный коттедж семнадцатого века, с тростниковой крышей. Да мы и сами его улучшали, насадили сад. Глупо было бы отдать дом дешевле, чем за шестнадцать, даже постоянно живущим съемщикам.

– Но, Стар, мы же и есть постоянно живущие! Ему придется сначала выселить нас!

– Только по этой причине он и ждет так долго. Знает, в наших силах ему все осложнить. Но я вовсе не собираюсь жить тут, зная, что нас едва терпят, что в конце концов все равно придется съехать. Я не смогу писать в таких условиях.

– Но нам ведь не собрать четыре тысячи за неделю! И кредит в банке не взять – при том, как обстоят сейчас дела, даже если бы…

– Если бы у меня книга должна была выйти в этом году. Но она не выйдет. И то, что я зарабатываю своими писаниями, едва покрывает мою часть расходов на жизнь. Ты очень тактично ни словом об этом не обмолвилась.

Но она и не собиралась этого говорить. Стелла не из тех писателей, что работают как конвейер, выпуская одну книгу за другой. И нельзя рассчитывать, что ее книги принесут много денег. Как это сказал один из недавних рецензентов? «Изощренная наблюдательность в сочетании с элегантной, глубоко эмоциональной и многосмысленной прозой». Неудивительно, что Анджела может наизусть цитировать все рецензии, хоть порой и задумывается над тем, что же в них на самом деле имеется в виду. Ведь именно она так аккуратно и тщательно наклеивает их на страницы альбома для вырезок, который Стелла так подчеркнуто презирает! Она смотрела, как подруга ходит взад-вперед по кухне: голова опущена, руки глубоко засунуты в карманы домашнего платья, шаг – напряженно крадущийся… Эту ее манеру ходить они меж собой называли «тигриной охотой». Потом Стелла сказала:

– Как жаль, что этот твой кузен такой неприятный. Можно было бы попросить у него взаймы. Он легко обошелся бы без такой суммы.

– Но я ведь уже обращалась к нему. Не из-за дома, конечно. Я уже как-то просила его одолжить мне денег.

Смешно, до чего трудно ей было признаться в этом. В конце концов, Эдвин действительно ее кузен. Она вправе была у него попросить. И, кроме того, это же были деньги ее собственной бабушки! И непонятно, почему Стар сердится. Временами Анджела совсем не страдала, когда Стелла сердилась. Иногда даже нарочно провоцировала эти вспышки гнева, ожидая – возбужденно и полувиновато – взрыва горечи и отчаяния. В такие моменты она чувствовала себя не столько жертвой, сколько привилегированным зрителем, еще более наслаждаясь неминуемым раскаянием и сладостью примирения. Но сейчас, впервые за все время, она ощутила холодок настоящего страха.

– Когда?

Отступать было некуда:

– В прошлый вторник. Вечером. После того как ты решила, что нам следует отменить заказ на мартовскую поездку в Венецию – из-за разницы в курсах валют. Я хотела, чтоб это был подарок тебе ко дню рождения. Поездка в Венецию.

Анджела рисовала себе эту сцену. Как она протягивает Стар билеты и гостиничные квитанции, вложенные в огромную поздравительную открытку. Как Стар пытается скрыть удивление и восторг. Как они вместе сидят над картами и путеводителями, планируя маршруты на каждый восхитительный день. Увидеть впервые в жизни ни с чем не сравнимый собор Святого Марка с западной стороны площади. Стар читала ей Раскина – описание этого вида: «Бесчисленные колонны и белые купола, образующие удлиненную пирамиду красочного света». Вместе стоять на Пьяцетте ранним утром, глядя через сверкающие воды на Сан-Джорджо-Маджоре. Мечта. Такая же хрупкая, как и сам этот разрушающийся город. Но надежда на ее исполнение стоила того, чтобы сделать усилие над собой и попросить Эдвина одолжить им деньги.

– И что же он ответил?

Не оставалось ни малейшей возможности смягчить жестокий отказ и стереть из памяти всю унизительную сцену.

– Он ответил – нет.

– Я полагаю, ты объяснила ему, зачем тебе эти деньги? Тебе ни на минуту не пришло в голову, что мы уезжаем отсюда, чтобы побыть наедине, что наш отпуск – это наше личное дело, и мне может быть унизителен тот факт, что я не могу позволить себе поехать с тобой в Венецию даже на десять дней, даже в комплексное турне, и что Эдвину об этом известно.

– Я ему не сказала! – Анджела отрицала обвинение со всей страстностью, на какую была способна: ее испугал вдруг охрипший голос подруги и к глазам подлупили жгучие слезы. «Как странно, – думала она, – что только я способна плакать». Из них двоих Стар была самой эмоциональной, самой страстной. Но Стар никогда не плакала. – Я ничего ему не сказала. Только – что мне нужны деньги.

– Сколько?

Она заколебалась. Может, лучше солгать? Но она никогда не лгала Стелле.

– Пятьсот фунтов. Я подумала, уж если ехать, то чтобы асе было, как надо. И сказала ему, что мне очень нужны пятьсот фунтов.

– Так что неудивительно, что на этот неопровержимый довод он ответил отказом. Что он конкретно сказал?

– Только то, что наша бабушка очень определенно выразила в завещании свои намерения и он не собирается действовать им вопреки. Тогда я сказала, что все эти деньги все равно отойдут ко мне после его смерти… То есть ведь он мне сам так сказал, когда прочли завещание… И что тогда будет слишком поздно – я буду уже старая. Или умру раньше его.

И что важно то, что сейчас. Но я ему не сказала, зачем мне эти деньги. Клянусь тебе.

– Клянешься? Зачем так драматично? Мы же не в суде! А что он еще сказал?

Если бы только Стар перестала ходить взад-вперед, обернулась бы и взглянула на нее, если бы перестала допрашивать этим ледяным инквизиторским тоном! Следующую часть разговора было еще труднее передать. Она и самой себе не могла объяснить почему, но ей так хотелось выбросить это из головы, хотя бы на миг. Когда-нибудь, в подходящий момент, она об этом обязательно рассказала бы. Она никогда не предполагала, что ее принудят к откровенности так неожиданно и жестоко.

– Ну, он сказал, чтобы я не рассчитывала на его завещание. Он сказал, у него могут появиться новые обязательства. «Обязательства» – именно это слово он употребил. И если они появятся, завещание потеряет силу.

Стар резко повернулась и теперь смотрела прямо на нее.

– Новые обязательства? Женитьба! Ну, это совершенно смехотворно! Он – женится! Этот выщелоченный педант, этот самовлюбленный ханжа! Да способен ли он добровольно коснуться живого тела – кроме своего собственного? Зло, совершаемое в одиночку, тайные мазохистские грешки – вот все, что доступно его пониманию. Нет, зло – это, пожалуй, слишком для него сильно. Он – и женитьба? А ты не думаешь… – Она вдруг смолкла.

Анджела сказала:

– Он ничего не говорил о женитьбе.

– А зачем говорить? Что иное может автоматически сделать уже написанное завещание утратившим силу? Если не написано новое? Женитьба отменяет прежнее завещание. Ты разве не знала?

– Ты хочешь сказать, как только он женится, я утрачиваю право наследования?

– Да.

– Но это же несправедливо!

– С каких это пор жизнь стала отличаться справедливостью? Разве справедливо, что ваша бабушка оставила все деньги ему, так как он – мужчина, вместо того чтобы разделить их между вами поровну? Понятно, она придерживалась старого предрассудка, что женщины не должны обладать деньгами. Справедливо, что ты – всего лишь секретарь в Лаборатории Хоггата, потому что никто не позаботился дать тебе образование получше? И вовсе несправедливо, если уж мы заговорили об этом, что тебе приходится материально поддерживать меня.

– Я тебя не поддерживаю. Наоборот – во всех отношениях, кроме самого несущественного, ты поддерживаешь меня.