Смерть эксперта-свидетеля Джеймс Филлис
– Это отец доктора Лорримера. Очень старый. Волнуется. Как я понял, доктор Лорример сегодня утром не принес ему в комнату чай и, похоже, вообще дома не ночевал. Постель в его комнате не разобрана.
– Ну, здесь-то его точно нет. Я хочу сказать – ведь входная дверь была заперта, когда мы с вами пришли.
Сомневаться в этом не приходилось. Когда она, поставив велосипед в бывшей конюшне, появилась из-за угла дома, инспектор Блейклок стоял у входной двери. Впечатление было такое, что он ее поджидает. Потом, когда она к нему подошла, он осветил фонарем замки и поочередно вставил в скважины все три ключа: сначала отпер английский замок, потом – сейфовый, с цифровым набором, а потом тот, что отключает электронную систему сигнализации, соединенную с пультом полицейского участка в Гайз-Марше. Потом они вместе вошли в темный зал вестибюля. Бренда прошла в раздевалку в глубине здания – надеть белый халат, а Блейклок – в кабинет главного инспектора Мартина, к распределительному щиту – отключить систему охраны внутренних дверей основных лабораторных помещений. Бренда, хихикнув, сказала:
– Вот – миссис Бидуэлл не явилась вовремя, чтоб уборку начать, теперь доктор Лорример пропал. Может, они вместе сбежали? Великий скандал у Хоггата!
Шутка получилась не очень смешная, и Бренда нисколько не удивилась, что инспектор Блейклок не засмеялся.
– Что дверь была заперта, еще ничего не значит, – сказал он. – У доктора Лорримера свои ключи есть. И если он свою постель убрать озаботился и сюда с утра пораньше явился, то почти наверняка запер тут все, как было, и внутреннюю сигнализацию включил.
– А как он тогда в Биологический отдел попадет?
– А он тогда должен дверь открыть и открытой ее оставить, пока сигнализацию опять не включит. Но только не похоже, чтоб он тут был. Он, когда тут один остается, только на английский замок дверь запирает.
Он снова поднес трубку к уху и сказал:
– Подождите немножко, мистер Лорример. Вряд ли он тут, но я схожу проверю.
– Я схожу, – вызвалась Бренда, радостно выказывая свою готовность быть полезной. Откидную доску конторки она поднимать не стала, просто пролезла под ней, и все. Повернувшись, она на мгновение увидела инспектора удивительно четко, словно при ярком свете фотовспышки: рот его был полуоткрыт, он протянул к ней руку напряженным и каким-то театральным жестом – желая то ли защитить ее, то ли остановить. Но Бренда, ничего в этот момент не сознавая, со смехом побежала вверх по широким ступеням. Биологический отдел находился в глубине второго этажа и вместе с прилегающей к нему Поисковой лабораторией тянулся почти во всю длину здания. Дверь была плотно закрыта. Бренда повернула ручку и, толчком растворив дверь, стала нащупывать на стене выключатель. Наконец пальцы ее отыскали кнопку. Две длинные лампы дневного света, под самым потолком, мигнули, тускло засветились, разгораясь, потом залили комнату ровным, ярким сиянием.
Труп она увидела сразу же. Лорример лежал меж двумя центральными лабораторными столами лицом вниз, левая рука его, казалось, царапает пол, правая подогнута и смята тяжестью тела. Прямые ноги вытянуты. Из горла Бренды вырвался то ли крик, то ли стон, и она упала на колени рядом с трупом. Волосы над левым ухом Лорримера слиплись и торчали остроконечными зубцами, как шерсть у ее котенка после мытья, но крови на темных волосах было не разглядеть. И все-таки она знала – это кровь. Кровь уже запеклась черным на белом воротнике его халата, а на полу лаборатории, свернувшись, застыла лужицей. Виден был только один глаз – левый, недвижимый, погасший и закатившийся, как у мертвого теленка. Бренда осторожно коснулась щеки Лорримера. Холодная. Но она ведь сразу, как только увидела его остекленевший глаз, поняла – это смерть.
Бренда не помнила, как закрыла дверь лаборатории, как сбежала вниз по лестнице. Инспектор Блейклок по-прежнему стоял за конторкой, недвижный, словно статуя, с зажатой в руке телефонной трубкой. Ей захотелось рассмеяться – таким забавным показалось ей его лицо. Она попыталась заговорить с ним, но слова застряли у нее в горле. Подбородок непрестанно дрожал, так, что стучали зубы. Ей удалось сделать какой-то жест. Он произнес что-то, чего она не разобрала, уронил трубку и бросился вверх по лестнице.
Бренда заплетающимися ногами добралась до тяжелого викторианского кресла у дверей кабинета главного инспектора Мартина. Это было любимое кресло полковника Хоггата. Полковник взирал на нее с портрета. Вдруг ей показалось, что его левый глаз разрастается, а рот растягивается в кривой ухмылке. Она почувствовала вдруг страшный холод. Сердце увеличилось до невероятных размеров и бухало в ребра. Она втягивала в себя воздух огромными глотками, но воздуха все равно не хватало. Потом до нее вдруг дошло, что из телефонной трубки доносятся какие-то звуки. Мед ленно и совершенно автоматически она поднялась с кресла, проковыляла к конторке и подняла трубку. Голос старого мистера Лорримера, слабый и очень сердитый, что-то ворчал на том конце провода. Бренда попыталась произнести привычное: «Лаборатория Хоггата. Регистрационный отдел слушает». Но слова не выговаривались. Она опустила трубку на рычаг и пошла назад, к креслу.
Она не помнила, как услышала долгий звонок у входа, как прошла через вестибюль – отпереть дверь. Неожиданно дверь резко распахнулась и зал заполнился множеством людей, шумом голосов. Свет, казалось, стал ярче – это было так странно, – и Бренда увидела всех этих людей ярко освещенными, словно актеры на сцене, с лицами, которые грим сделал подчеркнуто гротескными; каждое произнесенное ими слово слышалось четко и ясно, будто она сидела в первом ряду партера. Миссис Бидуэлл, уборщица, в макинтоше с воротником из искусственного меха, говорила высоким, громким голосом, возмущенно сверкая глазами:
– Шут его знает, что тут у нас делается! Какой-то обормот возьми да позвони моему старику и говорит, мол, мне сегодня приходить не надо, что, мол, я миссис Шофилд занадобилась. Кто это дурака валяет, хотела бы я знать?
По лестнице спускался инспектор Блейклок, медленно, не торопясь: так происходит выход главного героя. Все остальные стояли кружком, глядя вверх, на приближающуюся к ним фигуру, – доктор Хоуарт, Клиффорд Брэдли, мисс Фоули, миссис Бидуэлл. Директор выступил вперед. Вид у него был такой, словно он вот-вот упадет без сознания.
– Ну, Блейклок? – произнес он.
– Доктор Лорример, сэр. Умер. Убит.
Разумеется, они не могли, поворачиваясь лицами друг к другу, словно хор в греческой трагедии, все в унисон повторять и повторять это слово. Но оно эхом прозвучало в гулкой тишине вестибюля, утрачивая смысл, обращаясь в глухой стон: «Убит. Убит. Убит».
Брэнда увидела, как бросился к лестнице доктор Хоуарт. Инспектор Блейклок повернулся – пойти за ним, но директор сказал:
– Нет. Вы оставайтесь здесь. Проследите, чтобы никто не вышел за пределы этого зала. Позвоните главному констеблю и доктору Керрисону. Потом свяжете меня с Министерством внутренних дел.
Тут, впервые за все время, все заметили Бренду. Миссис Бидуэлл подошла к креслу. Спросила:
– Так это ты его нашла? Ах ты бедняжечка моя!
И все: теперь это уже не было театральным представлением. Свет как бы угас. Лица утратили яркость, расплылись, стали вполне обычными. Бренда негромко охнула. Почувствовала, как руки миссис Бидуэлл обнимают ее за плечи. Запах макинтоша забивал ноздри. Мех был мягким, как лапки ее котенка. И тут Бренда смогла наконец-то заплакать.
Глава 2
Доктор Чарлз Фриборн, главный контролер учреждений судебной медицины, лежал в лондонском учебном госпитале, у самой реки, откуда в самые мазохистские свои моменты он мог смотреть на окно собственного кабинета. Он лежал на узкой больничной койке совершенно неподвижно, вытянувшись во весь свой немалый – под два метра – рост, аккуратно укрытый простыней, над которой высоко торчал его крупный нос; совершенно седые волосы почти сливались с такой же белоснежной подушкой. Кровать была ему коротка, но к этому неудобству он давно приспособился, осторожно выставляя ступни над ее невысокой спинкой. Прикроватная тумбочка была набита самыми разнообразными приношениями, вещами необходимыми, не очень необходимыми и кое-какими отступлениями от правил, без которых, как было принято считать, невозможно обойтись во время краткого пребывания в госпитале. Тут же стояла и ваза с розами, которые выглядели весьма официально: они не пахли, но были невероятно яркими, и за их неестественными, какими-то похоронно-пышными головками коммандер[10] Адам Дэлглиш разглядел лицо столь неподвижное, взгляд так недвижимо устремленный в потолок, что на мгновение он испугался: ему показалось – он пришел отдать последний долг усопшему. Напомнив себе, что Фриборн выздоравливает после вполне успешной операции, да к тому же по не самому серьезному поводу у него находили варикозное расширение вен, – Дэлглиш подошел к кровати и тихонько сказал:
– Привет!
Фриборн, неожиданно вырванный из ступора, резко подскочил на кровати, смахнув с тумбочки пакет бумажных салфеток, два экземпляра «Журнала научного общества судмедэкспертов» и початую коробку шоколадных конфет. Крепко сжав ладонь Дэлглиша худой веснушчатой рукой с госпитальным опознавательным браслетом вокруг кисти, он воскликнул:
– Адам! Что это ты крадешься как тать в ночи, черт бы тебя побрал! Господи, до чего же я рад тебя видеть! Единственная добрая весть за все утро – то, что тебе поручили возглавить это дело. Я уж думал, ты уехал. Сколько времени ты можешь со мной побыть? Как ты туда доберешься?
Дэлглиш ответил на все вопросы по порядку:
– Десять минут. Вертолетом с аэродрома Баттерси. Завернул по пути. Как ты, Чарлз? Я тебе некстати?
– Это я всем некстати. Более неудачного времени я и выбрать не мог. А главное, от чего с ума можно сойти – ведь сам во всем виноват! С операцией этой вполне можно было и обождать. Правда, надоело – болит и болит, и Мэг настаивала, чтоб я прооперировался до выхода на пенсию. Видно, считала, что лучше потратить на это государственное время, чем мое собственное.
Подумав о тяготах и успехах, выпавших на долю Фриборна за сорок с лишним лет службы на пользу судебной медицины, о трудных годах войны, об отсроченной пенсии, о последних пяти годах, когда Чарлз оставил директорский пост и занялся бюрократической тягомотиной, Дэлглиш сказал:
– Очень разумно с ее стороны. Кроме того, тебе вовсе нечего делать в Чевишеме.
– Да знаю я. Смешно чувствовать, что ты за это отвечаешь, только потому, что беда случилась как раз, когда тебя на месте нет. Из дежурки позвонили чуть позже девяти – сообщить мне об этом. Решили, видно, что лучше я от них узнаю, чем от посетителей или из вечерних газет. Молодцы. Главный констебль, по всей видимости, вызвал ребят из Скотленд-Ярда сразу, как получил сообщение. А тебе самому что известно?
– Думается, примерно то же, что и тебе. Я говорил с главным констеблем и с Хоуартом. Узнал от них основные факты. Череп пробит, очевидно, тяжелым молотком, который Лорример как раз исследовал. Лаборатория была должным образом заперта, когда помощник сотрудника по связям с полицией и молоденькая девушка – секретарь-регистратор – прибыли туда в восемь тридцать утра. Ключи Лорримера – у него в кармане. Он часто задерживался на работе допоздна, и большинство сотрудников знали, что он в тот вечер собирался остаться подольше. Никаких признаков взлома. Четыре комплекта ключей. Один – у Лорримера, поскольку он главный научный сотрудник и заместитель начальника службы безопасности. Второй комплект у помощника сотрудника по связям с полицией. Только Лорример или один из сотрудников по связям с полицией имел право запирать и отпирать здание. Третий комплект ключей хранится у директора в сейфе, а четвертый – в сейфе полицейского участка в Гайз-Марше – на случай, если ночью сработает сигнализация.
– Значит, либо Лорример впустил убийцу, либо убийца имел свой ключ, – сказал Фриборн.
Были и другие возможности, подумал Дэлглиш, только сейчас не время их обсуждать.
– Лорример, полагаю, впустил бы любого из сотрудников Лаборатории? – спросил он.
– Почему же нет? Он и полицейского бы впустил, из тех, кого знал лично, тем более детектива, занятого в последнем расследовании. Насчет других – не знаю. Мог впустить приятеля или родственника, хотя это совсем уж сомнительно. Он был педантичен до предела, бедняга, не представляю себе, чтобы он считал Лабораторию подходящим местом для рандеву. И, разумеется, он наверняка впустил бы судебного патанатома.
– Мне сказали, у них там свой, местный патанатом есть– Генри Керрисон. Главный констебль сказал, его вызывали осмотреть тело. Вряд ли они могли еще что-то сделать. А я и не знал, что вы нашли кандидата на место министерского патанатома. Что есть кем Дональда из мертвецкой заменить!
– Да мы не нашли пока. Керрисон этим занимается на условиях сдельной оплаты. О нем хорошо отзываются, и мы, скорее всего, именно его и назначим, если удастся уговорить Областное управление здравоохранения. Обычные сложности – он ведь работает в больнице, у него там тоже обязанности имеются. Чертовски хочется разобраться с судебной патанатомической службой до того, как я уйду. Но боюсь, эту головную боль придется оставить моему преемнику.
Дэлглиш вспоминал Дональда из мертвецкой без всякой приязни, особенно его омерзительные студенческие шуточки: «Нет-нет, только не этот нож для разрезания торта, моя милая, я им уже пользовался сегодня, вскрывая одну из жертв Гарри Секача, и нож малость затупился!» Дэлглиш терпеть не мог его вечное стремление самоутвердиться, его громогласный смех и с благодарностью думал о том, что ему хотя бы не придется допрашивать этого невозможного старого притворщика.
– Расскажи мне о Лорримере, – попросил он. – Какой он был?
Вопрос этот всегда лежит в самом сердце расследования дел об убийстве, и тем не менее Адам сознавал всю его абсурдность еще до того, как произнес эти слова. Самая странная часть работы полицейского детектива – этакое воссоздание взаимоотношений с мертвецом, которого и увидел-то впервые лишь как лежащее в странной позе мертвое тело на месте преступления или обнаженный труп на секционном столе в морге. Погибший – главный элемент в разгадке его смерти. Он погиб из-за того, каким был. До окончания дела Дэлглишу предстоит получить десятки описаний личности Лорримера, словно фотографические отпечатки впечатлений, сохранившихся в памяти других людей. Из этих аморфных, неопределенных картин он постарается воспроизвести свое собственное представление, перекрывающее все остальные, господствующее над ними, но столь же несовершенное, столь же искаженное, как и все они, однако теперь уже – влиянием его собственных предубеждений, его собственной личности. Но тем не менее вопрос этот следовало задать. И тут по крайней мере он мог не опасаться, что Фриборн пустится в философские рассуждения о личностном базисе всякого «я». Впрочем, мысли их в этот момент, видимо, шли параллельно друг другу, потому что Фриборн сказал:
– Странно, что всегда приходится задавать этот вопрос, что должен смотреть на человека глазами других людей. Возраст – около сорока. Похож на Иоанна Крестителя, только без бороды, и столь же бескомпромиссен. Не женат. Живет со стариком отцом в коттедже на краю деревни. Он является… являлся… судебным биологом высочайшей компетенции, но сомнительно, чтобы он мог получить более высокий пост. Одержимый, раздражительный, общаться с ним тяжело. Он претендовал на директорский пост в Лаборатории Хоггата, был конкурентом Хоуарта.
– А как он да и все в Лаборатории приняли новое назначение?
– Мне представляется, Лорример воспринял это очень тяжко. Но в Лаборатории вряд ли хотели бы, чтобы это кресло занял он сам. Старший научный состав его недолюбливает. Впрочем, всегда найдется пара-другая коллег, которые предпочли бы чужаку своего, даже если они этого своего терпеть не могут. Ну и Союз наш пошумел, как водится, что назначили не судмедспециалиста.
– А почему, собственно, назначили Хоуарта? Я так понял, что ты тоже в Совете директоров и участвовал в заседании?
– А как же! На мне тоже лежит часть ответственности. Я вовсе не хочу сказать этим, что мы совершили ошибку. Старый док Мак был по-настоящему крупным судмедспециалистом. Мы ведь вместе начинали. Но нельзя и отрицать, что он малость отпустил вожжи в последние несколько лет. Хоуарт уже поднял уровень оборачиваемости на десять процентов. К тому же предстоит ввод нового здания Лаборатории. Мы пошли на сознательный риск, назначив ученого не судебно-медицинского направления: нам прежде всего нужен был хороший менеджер. Во всяком случае, большинство в Совете считали именно так и смогли убедить остальных. Правда, не уточняя, что имеется в виду под этим замечательным словом «менеджмент». Новая наука. Все мы склоняем пред ней головы. В прежние времена мы просто брались за дело, улещали своих сотрудников, если это требовалось, давали под зад лодырям, ободряли робких и неуверенных и уговаривали полицейские службы использовать нас. Да еще время от времени посылали отчеты в МВД, просто чтоб они там не забыли, что мы существуем. Кажется, все шло вполне удачно. Наше ведомство не сгинуло, не погибло. Ты когда-нибудь размышлял над вопросом, в чем, собственно, разница между «руководством» и «менеджментом», а, Адам?
– Запомни этот вопрос и задай его следующему кандидату на заседании Совета. Пусть помучается. Хоуарт ведь работал в Научно-исследовательском институте Браша, верно? Почему он ушел оттуда? Он ведь пошел на меньшую ставку?
– Он потерял не больше шестисот фунтов в год, а это вряд ли его так уж ущемляет. Его отец был очень богат, и все деньги достались Хоуарту и его единокровной сестрице.
– Но институт – учреждение гораздо более крупное. И у Хоггата наукой не занимаются.
– Немного, но занимаются. Хотя в основном, разумеется, это ведомственная лаборатория. Это нас беспокоило, я имею в виду членов Совета. Но вряд ли кто-то станет уговаривать самого подходящего кандидата, что это место ему не подходит, поскольку ниже его возможностей. С научной и преподавательской точки зрения – он ведь чистый физик – он шел значительно впереди своих коллег. По правде говоря, мы пытались его поспрошать, даже малость надавили. Но он привел обычные доводы. Он застоялся; нужно новое поле деятельности; хочет уехать из Лондона. Правда, ходят сплетни, что его недавно бросила жена, и он хочет начать новую жизнь. Может, это и есть настоящая причина. Благодарение Господу, он ни разу не произнес это проклятое выражение «проба сил». Если я услышу от кандидата еще хоть раз, что он рассматривает новую должность как пробу сил, я им весь стол заседаний заблюю… Адам, я старею. – Он кивком указал на окно палаты. – У них там сейчас обстановочка – не приведи Господь.
– Я знаю. Имел там чрезвычайно краткую, но тактичную беседу. Блестяще умеют дать понять гораздо больше, чем вслух сказано. Но и так ясно, что это дело надо решить быстро. Помимо того, что речь идет о доверии к самому ведомству, необходимо, чтобы Лаборатория снова заработала.
– А сейчас там что происходит? С сотрудниками?
– Местный Угро опечатал все внутренние двери, сотрудников держат в библиотеке и в Регистрационном отделе. Ждут моего приезда. Они заняты тем, что пишут объяснительные – где и что каждый из них делал с того момента, как Лорримера видели в живых в последний раз. Местная полиция предпринимает предварительную проверку всех алиби. Это должно сэкономить нам время. Я беру с собой одного из офицеров – Джона Мэссингема. Всю судмедэкспертизу возьмет на себя лаборатория Столичной полиции. Столпол же командирует туда кого-то из Отдела по связям с общественностью, так что эта обязанность у меня с плеч долой. Замечательно, что знаменитая поп-группа развалилась с таким шумом. Этот скандал и неприятности в правительстве займут первые страницы газет, так что пару дней мы удержимся где-нибудь на задворках.
Фриборн взирал на свои огромные ступни с легким отвращением, словно эти его заблудшие члены натворили что-то такое, что лишь теперь стало ему очевидно. Время от времени он шевелил пальцами – выполняя ли медицинское предписание, или просто для собственного удовольствия – трудно сказать. Помолчав с минуту, он сказал:
– Видишь ли, я ведь начинал в Лаборатории Хоггата. Еще до войны. Тогда все, что у нас было – реактивы да пробирки, растворы, да мензурки. И девушек на работу не брали – неприлично было им заниматься делами, связанными с преступлениями на сексуальной почве. Лаборатория Хоггата была старомодной даже для тридцатых годов. Не с научной точки зрения, впрочем. У нас появился спектрограф, когда он еще воспринимался как новая чудесная игрушка, не более того. Болота порой рождали странные преступления. Помнишь дело Маллигана – старика, который изрубил на куски своего брата и привязал останки к воротам шлюза в Лимингсе? Хорошую судмедэкспертизу мы тогда провели, да и улик хватало.
– Чуть ли не полсотни кровяных пятен на стене свинарника, так, кажется? А Маллиган клялся и божился, что эта кровь свиная.
В голосе Фриборна зазвучали ностальгические нотки: – А мне этот старый разбойник был даже чем-то симпатичен. А снимки тех пятен – я сам их фотографировал – до сих пор вытаскивают, как только лекции о кровавых пятнах надо проиллюстрировать. Странно, Лаборатория Хоггата всегда к себе как-то привлекала, да и привлекает до сих пор. Совершенно неподходящее здание – прямо храм Афины Пал-лады – посреди ничем не привлекательной деревушки в Восточной Англии, на краю черных болот. Пятнадцать километров до Или, да и Или не очень-то похож на место, где молодежь может хорошо повеселиться или чем-то интересным заняться. Зимы такие, что промораживают до мозга костей, а весенний ветер – там его называют «болотняк» – поднимает торфяную пыль и забивает легкие похуже смога. И при всем при том сотрудники – если не сбегают в первый же месяц – остаются там навсегда. А ты знал, что там, на их территории, есть часовенка Рена?[11] С точки зрения архитектуры она гораздо ценнее самого поместья, ведь Хоггат ее никогда и пальцем не тронул. Эстетическим вкусом полковник похвастаться вряд ли мог, как мне кажется. Он как-то пытался использовать часовню под склад химикалий, после того как она была секуляризована, или что там делают с церквами, которые не используются по назначению? А Хоуарт собрал струнный квартет из сотрудников Лаборатории и устроил в часовне концерт. Он вроде довольно известный скрипач-любитель. В настоящий момент он скорее всего жалеет, что не занялся музыкой всерьез. Не очень-то успешное начало для бедолаги. А ведь там всегда так хорошо работалось. Я думаю, то, что Лаборатория была совершенно изолирована от остального мира, и давало нам это ощущение товарищеской близости.
– Думаю, это ощущение и часа не продержится после моего приезда, – мрачно прокомментировал Дэлглиш.
– Точно. Вы, ребята, обычно приносите с собой столько же неприятных проблем, сколько вам удается разрешить. И с этим ничего не поделаешь. Это ведь убийство – преступление, которое так или иначе пачкает всех. Конечно, ты во всем разберешься, я уверен. Как всегда. Только вот какой ценой?
Дэлглиш не ответил. Он был слишком честен и слишком любил Чарлза, чтобы произносить успокоительные слова и давать ничего не значащие обещания. Разумеется, он будет предельно тактичен, нечего об этом и говорить. Но ведь он едет к Хоггату расследовать убийство, и все остальные соображения придется отодвинуть: слишком важна задача. Дело об убийстве всегда решается ценой каких-то потерь. Иногда – собственных, чаще – чужих. И Фриборн, разумеется, прав. Убийство – такое преступление, которое пачкает всех, виновных и невиновных, без разбора. Дэлглиш не жалел о тех десяти минутах, которые провел с Чарлзом Фриборном. Старик верил, что ведомство, которому он отдал всю свою сознательную жизнь, самое лучшее в мире. Он помогал создавать это ведомство, и вполне возможно – он прав. Дэлглиш узнал то, что хотел узнать, за чем приходил. Но, пожимая старику руку на прощание, сознавал, что никак его не успокоил.
Глава 3
Лабораторная библиотека располагалась в самой глубине первого этажа. Три высоченных окна выходили на каменную террасу, откуда вниз, на лужайку и в бывший партерный сад, вели два пролета ступеней. Теперь от лужайки и сада осталось лишь запущенное, заросшее нестриженой травой пространство в полгектара, с запада огороженное кирпичной пристройкой, где размещался Отдел транспортных средств, а с востока – старой конюшней, теперь перестроенной под гараж. Это была единственная комната в доме, не затронутая жаждой переделок, обуревавшей его хозяина. Старинные книжные шкафы резного дуба все еще высились по стенам, хотя теперь в них хранились лишь специальные научные труды, правда, в весьма значительном количестве, а дополнительное место для подшивок английских и международных научных журналов обеспечивали два передвижных стальных стеллажа, разделявшие помещение на три отсека. У каждого из трех окон стояли большой рабочий стол и четыре стула. Один из столов был сейчас почти целиком занят макетом нового здания Лаборатории.
В этом-то не очень вместительном пространстве и были сейчас собраны сотрудники Лаборатории. Сержант-детектив из местного Угро бесстрастно сидел у самой двери, напоминая о том, почему они все оказались фактически в заточении. Им разрешалось посещать туалет первого этажа в сопровождении весьма деликатного полицейского и звонить домой по телефону, не покидая библиотеки. Остальные помещения Лаборатории были для них в данный момент недоступны.
Всем сотрудникам сразу по прибытии на работу было предложено написать краткий отчет о том, где и с кем каждый из них провел прошлый вечер и ночь. Каждый терпеливо ждал, когда наступит его очередь подойти к одному из трех столов. Показания собирал сержант и передавал их коллеге-полицейскому, сидевшему у регистрационного стола, по всей видимости, для того, чтобы предварительная проверка алиби могла начаться незамедлительно. Тем из младших сотрудников, кто представил убедительное алиби, разрешалось уйти домой, как только заканчивалась проверка их показаний. Один за другим, медленно и неохотно, они покидали библиотеку, жалея, что не увидят развития волнующих событий. Менее удачливые, вместе с теми, кто первыми явились утром в Лабораторию, и сотрудники высшего звена должны были ожидать прибытия группы из Скотленд-Ярда. Директор появился в библиотеке только один раз. Перед этим он вместе с Анджелой Фоули отправился к старому мистеру Лорримеру – сообщить о смерти его сына. Вернувшись, он заперся в своем кабинете со старшим полицейским следователем – суперинтендентом Мерсером из местного Угро. Говорили, что с ними находится и доктор Керрисон.
Минуты тянулись бесконечно. Все прислушивались – не раздастся ли рокот приближающегося вертолета. Присутствие полицейских, а возможно, и осторожность, деликатность или просто смущение мешали собравшимся в библиотеке говорить о том, что прежде всего занимало их мысли. Они разговаривали друг с другом настороженно и вежливо, как не вызывающие друг у друга симпатии незнакомцы, застрявшие в аэропорту. Женщины оказались гораздо лучше приспособленными к длительному ожиданию. Миссис Моллет, машинистка из Общей канцелярии, принесла на работу вязанье; подкрепленная несокрушимым алиби – она весь вечер просидела между мистером Мэйсоном из универмага и заведующей почтой на деревенском концерте – и возможностью не сидеть без дела, она позвякивала спицами с вполне понятным, хоть и вызывающим раздражение спокойствием, ожидая, пока ей разрешат удалиться. Миссис Бидуэлл, уборщица, настояла, чтобы ей было позволено – в сопровождении полицейского – посетить кладовку, где хранились ее щетки и тряпки, и, вооружившись метелкой из перьев и парой тряпок, предприняла яростную атаку на книжные шкафы. Она была необычайно молчалива, но научные сотрудники, стоявшие группкой у одного из столов, слышали, как она ворчала что-то себе под нос, подвергая экзекуции запылившиеся полки с книгами.
Бренда Придмор получила разрешение взять с конторки журнал регистрации поступлений и, бледная, но внешне совершенна спокойная, сверяла цифры за прошлый месяц. Журнал занимал на столе слишком много дефицитного места, но у нее по крайней мере было для этого вполне законное основание – работа. Клэр Истербрук, старший научный сотрудник Биологического отдела, а теперь, со смертью Лорримера, – главный биолог, достала из сумки подготовленную ею научную статью о последних достижениях в области определения групп крови и принялась ее редактировать так внешне спокойно и сосредоточенно, как будто убийство в Лаборатории Хоггата – одно из тех мелких неудобств, к которым она всегда была предусмотрительно подготовлена.
Остальные сотрудники проводили время кто как умел. Тот, кто предпочитал прикидываться, что занят работой, уткнулся носом в книгу, время от времени делая явно рассчитанные на публику пометки. Два сотрудника Отдела транспортных средств, о которых было известно, что они ни о чем ином, кроме автомашин, говорить не умеют, уселись бок о бок на корточках и, прислонясь спинами к стальному стеллажу, принялись обсуждать единственную близкую им тему с энтузиазмом отчаяния. Миддлмасс кончил решать кроссворд из «Тайме» без четверти десять и теперь старался продлить чтение газеты насколько возможно. Но уже успела истощиться даже колонка объявлений о смерти. Он сложил газету и перебросил на ту сторону стола, где ее тотчас же подхватили жадные руки ожидавших.
Всем стало намного легче, когда, незадолго до десяти, появился Стивен Копли, главный химик, как всегда, подвижный и шумный; его румяное лицо и круглая, как тонзура, лысина в венчике курчавых черных волос сияли так, словно он только что вернулся с солнечного пляжа. Мало что в жизни могло его огорчить, и менее всего – смерть человека, которого он недолюбливал. Но алиби у него было вполне надежное, поскольку весь вчерашний день он провел на заседании Королевского суда, а вечер и ночь – у друзей в Норидже и приехал в Чевишем только что, несколько запоздав на работу. Его коллеги, радуясь, что наконец-то есть о чем поговорить, засыпали его вопросами о процессе, в котором он участвовал. Голоса их звучали неестественно громко. Остальные прислушивались с преувеличенным интересом, казалось, что это не беседа, а диалог из театральной постановки, разыгрываемой специально, чтобы их развлечь.
– А кто был приглашен в качестве защитника? – спросил Миддлмасс.
– Чарли Поллард. Представьте себе – навис брюхом над скамьей присяжных и доверительно объяснил им, что не следует бояться показаний ученых-экспертов, поскольку никто из нас, в том числе, разумеется, и он сам, на самом деле не понимает, о чем идет речь. Присяжные почувствовали необычайный прилив бодрости, нечего и говорить.
– Присяжные терпеть не могут ученых-экспертов и их показания.
– Они всегда боятся, что ничего не смогут понять. И в результате действительно ничего не понимают. Как только ты встаешь на свидетельское место, видишь, как их умы затягивает завеса упрямого непонимания. Потому что им нужна определенность. Определенно ли эта частичка краски откололась от этого кузова машины? Отвечайте: «Да» или «Нет»? Нечего пудрить нам мозги вашими обожаемыми математическими вероятностями.
– Ну, если они терпеть не могут научных свидетельств вообще, то уж арифметику просто ненавидят. Попробуйте привести научный довод, основанный на делении множителя на две трети, что вы услышите от представителя защиты? «Боюсь, вам придется объясняться более четко, мистер Миддлмасс. Видите ли, ни я, ни господа присяжные не имеем высоких ученых степеней в области математики. Подразумевается: «Ты подлец и зазнайка, и присяжные будут правы, если не поверят ни одному твоему слову».
Это был старый спор. Бренда слышала все это и раньше, когда приходила в обеденный перерыв в так называемую столовую для младшего научного состава – комнату между кухней и гостиной – съесть свои бутерброды. Но сейчас ей показалось ужасным, что все они так просто и естественно беседуют меж собой, когда доктор Лорример лежит убитый там, наверху. Ей вдруг захотелось произнести вслух его имя. Она оторвалась от журнала и, сделав над собой усилие, сказала:
– Доктор Лорример считал, что кончится дело тем, что у ведомства будет три огромные лаборатории, работающие на всю страну, а вещдоки будут доставляться самолетами. А еще он говорил, что все научные показания должны согласовываться между обеими сторонами заранее, еще до процесса.
– Это старый спор, – отозвался Миддлмасс. – Полицейские хотят, чтоб у них под рукой была местная – маленькая, миленькая, удобненькая лаборатория. Да и кто бросит в них камень за это? Кроме того, три четверти судмедисследований не требуют всего этого сложного оборудования. Более разумно было бы создать региональные лаборатории с оборудованием на высоком современном уровне, с сетью местных подстанций. Но кто же захочет работать на маленькой подстанции, когда все самое интересное происходит где-то в другом месте?
Мисс Истербрук, по-видимому, закончила редактирование статьи.
– Лорример прекрасно понимал, – сказала она, – что идея лаборатории как научного арбитра не сработает, во всяком случае, пока работает британская обвинительная система. В любом случае научные свидетельские показания должны подвергаться проверке, как и все остальные.
– Но кто будет это делать? – спросил Миддлмасс. – Простые присяжные? Предположим, вы – эксперт по исследованию документов, не работающий в нашем ведомстве. Вас пригласили как эксперта защиты. Вы и я разошлись во мнениях. Как разберутся присяжные – кто из нас прав? Они скорее всего предпочтут поверить вам, потому что вы покрасивее.
– Или скорее всего вам, потому что вы – мужчина.
– Или же кто-то из них – а его голос будет решающим – отвергнет меня, потому что я похож на его дядюшку Бона, а вся семья прекрасно знает, что Бон – завзятый лгун, какого во всем свете не сыскать.
– Ну ладно, ладно. – Копли поднял пухлые руки жестом успокаивающим и благословляющим. – Все это следует принимать также, как демократию. Это не безошибочная система, но ничего лучшего у нас нет.
– И все-таки потрясающе, как хорошо эта система работает, – сказал Миддлмасс. – Посмотришь на присяжных – сидят, все – внимание, вежливые и тихие, как дети, решившие хорошо себя вести: они ведь гости в чужой стране, вот и не хотят свалять дурака или обидеть туземцев. И все-таки часто ли бывает, чтобы они вынесли вердикт, явно порочный по отношению к тому, о чем свидетельствуют улики?
– Другой вопрос, явно ли их вердикт порочен по отношению к истине, – сухо заметила Клэр Истербрук.
– Уголовный процесс не заседание трибунала, выявляющего истину. Мы хотя бы оперируем фактами. А как насчет эмоций? Вы любили мужа, миссис Б.? Как может несчастная женщина объяснить, что скорее всего, как и многие жены, большую часть времени она его любила: когда он не храпел у нее над ухом целую ночь, не орал на детей, не урезал деньги на бинго.[12]
– Конечно, не может. Если мозги у нее хоть чуть-чуть работают и если ее защитник проинструктировал ее должным образом, она вытащит платочек и прорыдает: «О да, сэр! Лучшего мужа и желать было нельзя. Господь мне свидетель». Это ведь все игра, не так ли? Выигрываешь, если играешь по правилам.
– Если они тебе известны. – Клэр Истербрук пожала плечами. – Слишком часто случается, что правила игры известны только одной из сторон. И совершенно естественно, ведь именно эта сторона их и устанавливает.
Копли и Миддлмасс рассмеялись.
Клиффорд Брэдли укрылся от остальных присутствующих за столом с макетом новой Лаборатории. Он наугад взял с полки книгу, но за последние десять минут ни страницы не перевернул.
Они смеются! На самом деле смеются! Поднявшись из-за стола, он чуть ли не ощупью прошел в самый дальний отсек и, положив книгу на полку, прижался лбом к холодной стали стеллажа. Миддлмасс, как бы бесцельно, подошел и встал рядом, спиной к остальным. Доставая с полки книгу, спросил:
– Как вы, в порядке?
– Господи, хоть бы они поскорее приехали!
– Да мы все этого ждем. Вертолет должен прибыть с минуты на минуту.
– Как они могут смеяться? Им что, все равно?
– Разумеется, не все равно. Убийство отвратительно, оно огорчает и ставит всех в неловкое положение. Но я что-то сомневаюсь, чтобы хоть кто-нибудь здесь горевал о нем по-настоящему. А трагедии других людей, опасность, грозящая другому, всегда вызывают некоторую эйфорию, поскольку сами мы живы и невредимы. – Он посмотрел на Брэдли и очень тихо добавил: – Вы же знаете – бывают непредумышленные убийства, убийства при смягчающих вину обстоятельствах. Впрочем, добиться оправдания на этих основаниях вряд ли удастся.
– Вы думаете, это я его убил, правда?
– Я ничего не думаю. Во всяком случае, у вас имеется алиби. Ведь ваша теща приезжала к вам вчера и вы вместе ужинали, разве нет?
– Она была не весь вечер. Уехала автобусом в семь сорок пять.
– Ну, если повезет, аутопсия покажет, что к этому времени он был уже мертв. – «А почему, собственно, – подумал Пол, – Брэдли предполагает, что еще не был?»
Брэдли подозрительно сощурил темные глаза:
– Откуда вы знаете, что теща вчера к нам приезжала?
– Мне Сюзан сказала. Дело в том, что она звонила мне в Лабораторию около двух. Расспрашивала о Лорримере. – Он подумал с минуту, потом продолжал совершенно спокойно, – она интересовалась, нет ли предположений, что он будет просить о переводе, ведь уже год прошел с назначения Хоуарта. Она подумала, я мог слышать об этом. Когда вернетесь домой, скажите ей, пожалуйста, что я не предполагаю сообщать полиции об этом разговоре, если она сама им об этом не скажет. Да, и заверьте ее, будьте добры, что не я проломил Лорримеру голову. Я готов ради Сью на многое, но надо все-таки и меру знать.
В голосе Брэдли послышались неприязненные нотки:
– А вам-то что беспокоиться? У вас алиби в порядке. Разве вы на деревенском концерте не были?
– Не весь вечер. Кроме того, есть небольшое затруднение с моим алиби даже на тот момент, когда я, со всей очевидностью, на этом концерте находился.
Брэдли посмотрел ему прямо в глаза и с неожиданной страстностью произнес:
– Это не я! О Господи, я этого не вытерплю! Я не могу больше ждать!
– Придется вытерпеть. Возьмите себя в руки, Клифф. Ничего хорошего – ни для вас, ни для Сюзан, – если вы сейчас рассыплетесь на составные. Это же английская полиция. Не КГБ же мы тут с вами ждем!
Как раз в этот момент они и услышали долгожданные звуки – отдаленный скрежещущий гул, скорее напоминающий жужжание рассерженной осы. Несвязные разговоры за столами затихли, головы поднялись от книг и журналов, и все собравшиеся двинулись к окнам. Миссис Бидуэлл рванулась занять место с наилучшим обзором. Красно-белый вертолет пророкотал над верхушками деревьев и оводом завис над террасой. Никто не проронил ни слова. Тут заговорил Миддлмасс:
– Чудо-мальчик Скотленд-Ярда должным образом снисходит к нам с небес. Что ж, будем надеяться, дело у него в руках станет спориться. Очень хочется поскорее в собственную Лабораторию попасть. Кто-нибудь должен ему объяснить, что здесь не только у него убийство на руках.
Глава 4
Детектив-инспектор почтенный[13] Джон Мэссингем терпеть не мог вертолеты: они казались ему слишком шумными, слишком тесными и пугающе небезопасными. Поскольку его физическая храбрость не подвергалась сомнению ни им самим, ни кем-нибудь другим, Мэссингем в обычных условиях не считал нужным скрывать это свое отношение. Но он знал, что его шеф не любит праздной болтовни, и в тесноте «Энстрома-Р28», пристегнутый ремнем к сиденью бок о бок с Дэлглишем, решил про себя, что расследование чевишемского дела пойдет гораздо успешнее, если придерживаться политики строгого и дисциплинированного молчания. Мэссингем с интересом отметил, что приборная панель в кабине замечательно похожа на автомобильную приборную доску и даже скорость полета обозначается милями в час, а не узлами. Жаль только, что на этом сходство и кончается. Он поудобнее приладил наушники и, чтобы успокоить нервы, принялся сосредоточенно изучать карту.
Им наконец-то удалось сбросить с себя коричнево-красные щупальца лондонских предместий, и клетчатый осенний ландшафт, словно коллаж из матерчатых, разной плотности лоскутков, в сменяющих друг друга коричневых, зеленых и золотых тонах, разворачивался теперь под ними, протянувшись до самого Кембриджа. Порой солнечные лучи, пробиваясь меж облаками, омывали ярким сиянием опрятные деревушки, разрезанные улицами на почти равные части, ухоженные парки и просторные поля. Крохотные игрушечные автомобили, блестящие в солнечных лучах, словно жуки-бронзовки, мчались по дорогам, обгоняя друг друга.
Дэлглиш взглянул на своего спутника: бледное волевое лицо, веснушки брызгами усыпали крупный нос и широкий лоб, шапка густых рыжих волос, взъерошенных ободом наушников. До чего же, подумал он, сын похож на отца, на этого грозного, трижды удостоенного высоких наград пэра Англии, чья храбрость могла сравниться лишь с его же собственным упрямством и недалекостью. Поразительно, как семейство Мэссингемов, уходящее корнями в пятивековую глубь, могло произвести на свет столько поколений симпатичных ничтожеств. Адам припомнил, что в последний раз он видел лорда Дангэннона в палате лордов во время дебатов о детской преступности. Его светлость почитал себя экспертом в этом вопросе, поскольку он когда-то, вне всякого сомнения, был мальчиком и даже помог организовать, правда, ненадолго, юношеский клуб в имении своего деда. Его идеи, когда наконец до них удалось добраться, были изложены примитивно, беспорядочно и оказались абсолютно банальными, лишенными всякой связи и логики. Однако высказывались они на удивление тихим голосом, с долгими паузами, во время которых его сиятельство устремлял задумчивый взор на пустующий королевский трон, так что казалось, он наслаждается общением с неким таинственным духом внутри себя. А тем временем благородные лорды, подобно учуявшим море леммингам, гуськом потянулись прочь из палаты, чтобы появиться там вновь, как только, словно по телепатическому сигналу, им стало ясно, что речь Дангэннона приближается к завершению. Но если семейство это и не внесло заметного вклада ни в государственную деятельность, ни в искусство, то представители его в каждом поколении весьма доблестно погибали за традиционные идеалы. А теперь наследник Дангэннона избрал для себя деятельность, столь далекую от традиционных идеалов. Инересно будет, если – впервые за всю пятивековую историю, да еще на таком необычном поле деятельности, – семейка сумеет должным образом проявить себя. Что заставило Мэссингема избрать полицейскую службу в качестве выхода для наследственной воинственности и отжившего свое патриотизма вместо обычной для семейства военной карьеры Дэлглиш никогда не спрашивал: отчасти потому, что с уважением относился к личным интересам и побуждениям других людей, отчасти же потому, что был вовсе неуверен, что хочет услышать ответ на свой вопрос. До сих пор Мэссингем на деле проявлял себя исключительно хорошо. Коллеги-полицейские были обычно весьма терпимы и полагали, что человек себе отца не выбирает. Поэтому принято было считать, что Мэссингем получил повышение по заслугам, хотя никто из сослуживцев не был так уж наивен и не думал, что быть старшим сыном английского пэра идет человеку исключительно во вред. За глаза, а иногда и в глаза его называли «Важняк Джон», причем совершенно беззлобно.
Хотя семья теперь обеднела, а имение было продано (лорд Дангэннон взрастил многочисленное потомство в большом особняке на Бэйзуотер-роуд), старший сын его все-таки смог пойти в ту же школу, где учился отец. Вне всякого сомнения, думал Дэлглиш, старый воин и не подозревал о существовании других школ; как и представители других социальных классов, аристократы, как бы бедны они ни были, всегда умели отыскать средства на то, что считали необходимым. Но Джон оказался весьма необычным продуктом достопочтенного заведения: он был совершенно лишен той слегка небрежной элегантности и ироничной отстраненности, какими славились его выпускники. Если бы Дэлглишу не была известна его биография, он решил бы, что Мээссингем вышел из солидной семьи высшего среднего класса – докторской или адвокатской – и окончил обычную среднюю школу со старыми традициями. Сейчас они работали вместе всего во второй раз. В первый раз Мэссингем произвел на Адама впечатление человека умного и невероятно работоспособного; кроме того, он умел молчать и прекрасно понимал, когда его шефу необходимо побыть в одиночестве. К тому же Дэлглиша поразила некоторая безжалостность, присущая молодому человеку, хотя, подумал он, чему же тут удивляться, ведь эта черта обязательно должна быть присуща всякому хорошему детективу.
«Энстром» рокотал уже над башнями и церковными шпилями Кембриджа; видны были изгибы сверкающей под солнцем реки, по-осеннему яркие улицы, бегущие сквозь зелень лужаек к горбатым мостикам, церковная капелла Королевского колледжа, наклоненная и медленно вращающаяся на краю огромного полосатого квадрата зелени. И почти сразу же город остался позади, а под ними открылись, будто волнуемое зыбью эбеновое море, черные почвы Болот. Прямые дороги приподнимались над полями, деревни протянулись вдоль дорог, словно приникли к ним, ища безопасности на более высоких участках земли; одинокие фермы прятались под крышами – такими низкими, что казалось, они наполовину ушли в торфяник; кое-где поднимались величественные башни церквей, стоявших поодаль от деревень, и камни надгробий, окружавших церкви, походили на расшатавшиеся зубы. Теперь уже, должно быть, совсем близко: Дэлглиш разглядел на востоке устремленную вверх из западную башню собора в Или.
Мэссингэм поднял голову от карты и посмотрел вниз. Дэлглиш услышал в наушниках его хриплый голос: – Прибываем, сэр.
Под ними раскинулся Чевишем. Он лежал на узком плато над Болотами, ряды домов вытянулись вдоль более северной из двух сходящихся друг с другом дорог. Башня внушительной церкви, построенной в форме креста, была легко узнаваема, так же как и поместье Чевишем-Мэнор. За ним, распростершись на искореженном рвами поле и соединив две дороги, виднелись блоки из кирпича и бетона: будущее здание Лаборатории. «Энстром» протарахтел вдоль главной улицы: деревня походила на все деревни Восточной Англии. Дэлглиш увидел красно-кирпичный узорный фасад местной церкви, пару-другую богатых домов с крышами в голландском стиле, небольшой квартал недавно построенных ящиков-домов на две семьи: щите названием строительной фирмы еще не успели убрать; и здание, похожее на деревенский универмаг, а рядом с ним – почту. Народу на улицах было мало, но вскоре шум вертолета привлек внимание, и из магазинов и домов стали появляться люди, поднимали к машине напряженные бледные лица и смотрели вверх, прикрывая ладонями глаза от солнца.
Машина повернула к Лаборатории Хоггата, низко пролетая над часовней – должно быть, той самой часовней Рена. Она стояла примерно в полукилометре от дома, окруженная тройным кольцом буков: одинокое здание, такое маленькое и такой совершенной формы, что казалось архитектурным макетом, помещенным точно посреди специально созданного ландшафта, или элегантной беседкой в форме церквушки, оправдывающей свое существование лишь классической чистотой линий и столь же далекой от религии, сколь и от жизни. Странно, что она стояла так далеко от дома. Дэлглиш подумал, что она, скорее всего, была построена позже, возможно, потому, что первый владелец поместья повздорил с местным священником и назло ему решил сделать все возможное, чтобы без него отправлять духовные службы. Поместье вовсе не казалось достаточно крупным, чтобы его владельцы могли содержать собственный храм. Пока заходили на посадку, выдалось несколько секунд, когда ничто не мешало Дэлглишу рассмотреть в промежутке меж деревьями западный фасад часовни. Единственное с высокой аркой окно с двумя уравновешивающими его нишами, их разделяют четыре коринфских пилястра, а все вместе увенчано большим фронтоном в стиле поздней английской готики, с шестиугольным фонарем наверху. Низко летящий вертолет, словно щеткой отряхивал кроны деревьев. Хрупкие, легкие, как обрывки горелой бумаги, осенние листья, сорванные воздушным потоком, дождем сыпались на крышу Лаборатории, на яркую зелень лужайки.
Вдруг резко, так, что тошнота подступила к горлу, вертолет взмыл вверх, часовня исчезла из вида, и машина, грохоча винтами, застыла, готовая опуститься на каменную террасу позади дома. За крышей дома виднелся передний двор, разделенный на участки для парковки автомобилей: аккуратным рядком выстроились полицейские машины и еще одна – фургон, видимо, для перевозки трупов. Широкая въездная аллея, обрамленная лохматым кустарником и редкими деревьями, вела от дороги, обозначенной на карте как Стоуни-Пигготс-роуд. Ворот у въезда в аллею не было. Напротив въезда можно было видеть яркий щиток автобусной остановки и навес для пассажиров. Но вот вертолет пошел вниз, и теперь видна была лишь задняя стена дома. В окне первого этажа смутно маячили лица наблюдавших за посадкой.
На площадке ждала «приемная комиссия» – три человека. Сверху фигуры их казались странно укороченными, с вытянутыми вверх шеями. Ветер от шлепающих по воздуху винтов гротескно взлохматил им волосы, штанины их брюк бились вокруг ног, а пиджаки плоско прилипли к груди. Когда смолкли моторы, неожиданно наступившая тишина была такой абсолютной, что Дэлглишу показалось, будто три неподвижных фигуры – манекены в витрине затихшего мира. Он и Мэссингем отстегнули привязные ремни и выбрались наружу. Секунд пять обе группы стояли молча, рассматривая друг друга. Затем, одинаковым жестом, трое встречавших пригладили волосы и осторожно двинулись вперед, навстречу Дэлглишу. В ту же минуту слух его восстановился – уши больше не были заложены, – и мир снова обрел звучание. Дэлглиш обернулся – поблагодарить пилота и сказать ему несколько слов. Затем вместе с Мэссингемом пошел к встречающим.
Он уже был знаком с суперинтендентом Мерсером из местного Угро: они встречались на нескольких конференциях сотрудников полиции. Даже на расстоянии десяти – двенадцати метров бычья шея и плечи суперинтендента, его круглое лицо комедианта с широким, улыбчивым ртом и блестящими пуговицами глаз были легко узнаваемы. Дэлглиш почувствовал сокрушительное рукопожатие, а затем Мерсер представил остальных. Доктор Хоуарт: высокий блондин, почти одного роста с Дэлглишем, широко расставленные глаза необычайно глубокого синего цвета, обрамленные такими длинными и пушистыми ресницами, что любое другое лицо могло бы показаться женственным, но только не это – таким надменно мужественным было оно. Хоуарт мог бы считаться необычайно красивым, подумал Дэлглиш, если бы не легкое несоответствие в чертах лица, скорее всего контраст между тонкой и нежной кожей, обтянувшей изящной лепки скулы, и слишком волевым, выдающимся вперед подбородком под бескомпромиссным ртом. Дэлглиш и так понял бы, что Хоуарт богат. Синие глаза взирали на мир с чуть цинической уверенностью человека, привыкшего получать желаемое – стоило только пожелать – самым простым из существующих способов: заплатив за него. Рядом с ним – доктор Генри Керрисон, такой же высокий, но рядом с Хоуартом казавшийся меньше ростом. Его изрезанное морщинами, взволнованное лицо было бледно от усталости, а в темных глазах с припухшими веками таилось что-то, похожее на горькое сознание фиаско. Он крепко пожал Адаму руку, но не произнес ни слова. Хоуарт сказал:
– Через черный ход сейчас мы не сможем пройти, придется обойти здание кругом. Так будет проще.
С расследовательскими чемоданчиками в руках, Дэлглиш и Мэссингем последовали за ним, обходя дом сбоку. Лица в окне первого этажа исчезли, повсюду царила необычайная тишина. Шурша листьями, усыпавшими дорожку, вдыхая терпкий осенний воздух и ощущая на лице солнечные лучи, Мэссингем почувствовал, как его охватывает почти животная радость бытия. Прекрасно, что он не в Лондоне. Дело обещало быть интереснейшим, именно такие дела он и любил. Их небольшая группа завернула за угол дома, и Дэлглиш и Мэссингем впервые по-настоящему увидели фасад Лаборатории Хоггата.
Глава 5
Здание представляло собой прекрасный образец бытовой архитектуры конца семнадцатого века: трехэтажный дом с украшениями на крыше и четырьмя мансардными окнами; центральная – выступающая – часть дома с тремя эркерами украшена фронтоном с резным карнизом и медальонами. Ко входу ведет широкая лестница из четырех закругленных каменных ступеней, а сама входная дверь – весьма внушительная, с пилястрами, – была тем не менее здесь вполне уместна, солидна и лишена нарочитости.
Дэлглиш на миг приостановился – полюбоваться фасадом. Хоуарт сказал:
– Привлекательно, не правда ли? Но подождите, вам еще предстоит увидеть, что старик натворил внутри.
Парадная дверь, помимо сдержанно-элегантной медной ручки и такого же дверного молотка, оказалась украшена тремя замками: кроме английского замка, здесь был сейфовый с часовым набором и специальный замок Чабба, подсоединенный к системе сигнализации. На первый взгляд следов взлома не было заметно. Дверь открылась чуть ли не прежде, чем Хоуарт успел позвонить. Человек, отворивший дверь, без улыбки отступил в сторону, чтобы дать им пройти. Даже в штатской одежде Дэлглиш легко распознал в нем полицейского офицера. Хоуарт коротко представил его – инспектор Блейклок, помощник сотрудника по связям с полицией, и добавил:
– Все три замка были в порядке, когда Блейклок явился сюда сегодня утром. «Чабб» соединяет электронную систему сигнализации с полицейским участком в Гайз-Марше. Внутренняя система охраны контролируется из кабинета сотрудника по связям с полицией – там находится распределительный щит.
Дэлглиш посмотрел на Блейклока:
– Там все в порядке?
– Да, сэр.
– Другого выхода отсюда нет? Ответил ему Хоуарт:
– Нет. Мой предшественник счел нужным, чтобы черный ход и единственная боковая дверь были забиты. Слишком сложно было обеспечить все три двери системой безопасности. Все, кто приходит или уходит отсюда, идут через парадную дверь.
За исключением кого-то, кто, возможно, проник сюда иначе сегодня ночью, подумал Дэлглиш.
Они прошли через вестибюль, тянувшийся почти во всю длину дома: шаги их неожиданно громко звучали по выложенному узорным мрамором полу. По давно сформировавшейся привычке Дэлглишу достаточно было беглого взгляда, чтобы получить ясное представление о том, что он увидел. Шагая по направлению к лестнице, они ни на минуту не остановились, но впечатление от зала было совершенно четким: высокий лепной потолок, справа и слева – две элегантных двери с фронтонами, на правой стене – портрет маслом основателя Лаборатории, в глубине – блестящая полированным деревом конторка Регистрационного отдела. Полицейский, с лежащей перед ним на конторке пачкой листков, разговаривал по телефону, по-видимому, проверяя алиби сотрудников. Он не прервал разговора и не взглянул на пришедших.
Лестница была совершенно замечательная. Балюстраду из резных дубовых панелей украшали завитки из листьев аканта, а каждая балясина перил в конце лестничного марша венчалась тяжелым резным дубовым флероном в форме ананаса. Ковровой дорожки на лестнице не было, деревянные, ничем не натертые ступени истерты и исцарапаны. Суперинтендент Мерсер и доктор Керрисон поднимались по лестнице вслед за Дэглишем молча. Хоуарт, шедший впереди, казалось, испытывал непреодолимую потребность говорить:
– На первом этаже расположены Отдел регистрации и Хранилище вещдоков, мой кабинет, комната секретарши, канцелярия, кабинет сотрудников связи с полицией. Это все, кроме, конечно, бытовых служб в глубине дома. Главный инспектор Мартин – это наш старший сотрудник по связям с полицией – в данный момент находится в США, и все обязанности исполняет один Блейклок. На этом этаже у нас – в глубине – Биологический отдел, в фасадной части – Отдел криминалистики и Отдел исследования орудий и инструментов – в самом конце коридора. Но я для вас приготовил план Лаборатории – он у меня в кабинете. Подумал, может быть, вы захотите взять его с собой – если вам так удобнее. Но я ничего там не трогал, не передвигал, пока вы не осмотрите кабинет. Вот лаборатория Биологического отдела.
Он взглянул на суперинтендента Мерсера: тот достал из кармана ключ и отпер дверь. Лаборатория оказалась длинным помещением, явно перестроенным из двух комнат меньшего размера, может быть, малой и большой гостиной. Лепнина с потолка была убрана: возможно, полковник Хоггат посчитал, что лепной потолок не подходит для помещения, в котором работают. Но шрамы от этой операции были все еще ясно видны. На месте старых окон были сделаны два длинных окна, занявших практически всю торцевую стену. Под окнами располагались рабочие столы и раковины; еще два рабочих стола островками стояли посередине лаборатории: один – снабженный раковинами, другой – уставленный микроскопами. Слева, за стеклянной перегородкой, находился небольшой кабинет, справа – темная комната. У самой двери – огромный холодильник.
Однако наиболее причудливыми предметами в лаборатории казались два голых манекена, мужской и женский, стоявшие между окнами. Они стояли, лишенные одежды и париков, с удлиненными лысыми головами и обнаженными сочленениями рук, приподнятых и застывших, как бы пародирующих жест благословения. Глаза их были устремлены в одну точку, губы изогнуты и резко вырезаны, и все это вместе делало их похожими на культовые изображения раскрашенных языческих богов. А у ног их, облаченное в белые одежды, лежало тело принесенной им жертвы.
Хоуарт не мог оторвать взгляда от этих манекенов, будто никогда раньше их не видел, будто полагал, что их присутствие здесь требует объяснения. Впервые за все утро он утратил малую толику всегдашней уверенности в себе.
– Это Лиз и Бертон, – сказал он. – Сотрудники лаборатории надевают на них одежду подозреваемых, чтобы проверить совпадение кровавых пятен или разрезов. – Потом спросил: – Я вам здесь еще нужен?
– Да, – ответил Дэлглиш. – На некоторое время. Дэлглиш опустился на колени у трупа. Керрисон подвинулся поближе и встал рядом. Хоуарт и Мерсер остались стоять по обе стороны двери.
Минуты через две Дэлглиш сказал:
– Причина смерти вполне очевидна. Похоже, ему нанесли только один удар и он скончался на месте, там же, где упал. Удивительно мало крови.
– Это вовсе не необычно, – пояснил Керрисон. – Как вы, должно быть, знаете, можно получить весьма серьезную внутричерепную травму в результате простой трещины, особенно если имеется внутричерепное – перидуральное или субдуральное – кровотечение или фактический разрыв тканей мозга. Я могу согласиться, что он, скорее всего, был убит одним ударом и что деревянный молоток вон там, на столе, – возможное орудие убийства. Но Блэйн-Томсон сможет сказать вам гораздо больше, когда осмотрит его на секционном столе. Он проведет аутопсию сегодня, во второй половине дня.
– Окоченение почти завершилось. Сколько времени, с вашей точки зрения, могло пройти с момента смерти?
– Я осмотрел труп незадолго до девяти и пришел тогда к выводу, что с момента смерти прошло около двенадцати часов, возможно, несколько больше. Скажем, он был убит между восемью и девятью вечера. Окно закрыто, температура в помещении постоянная, примерно двадцать градусов по Цельсию. В этих условиях я обычно рассчитываю падение температуры тела на девять десятых градуса в час. Я измерил температуру, когда осматривал труп, и, поскольку к тому моменту окоченение почти полностью наступило, могу сказать, что вряд ли возможно, чтобы какое-то время после девяти вечере он был еще жив. Но вы, конечно, знаете, как ненадежны могут быть такие расчеты. Лучше скажем так – между восемью тридцатью и полночью.
Хоуарт от двери заметил:
– Отец Лорримера говорит, сын звонил ему без четверти девять. Я навестил старика сегодня утром, вместе с Анджелой Фоули, сообщил ему о том, что произошло. Анджела Фоули – мой секретарь. Лорример был ей двоюродным братом. Но вы, разумеется, увидитесь со стариком. Мне показалось, он вполне уверен, что точно запомнил время.
– Похоже, кровотечение было долгим и равномерным, без первоначального выплеска. Как вы думаете, на нападавшем могли остаться пятна? – спросил Дэлглиш у Керрисона.
– Не обязательно, особенно если я окажусь прав, и орудием был деревянный молоток. Возможно, этот единственный удар был нанесен с размаху, когда Лорример повернулся спиной. Тот факт, что удар нанесен слева над ухом, особого значения не имеет, как мне представляется. Нападавший мог быть левшой, но особых причин так полагать нет.
– Такой удар не требует особой физической силы. Его мог нанести и ребенок.
Керрисон, смущенный, помедлил с ответом.
– Ну, не ребенок… Женщина могла бы.
Оставался вопрос, который Дэлглиш – по форме – должен был задать обязательно, хотя, по положению тела и характеру кровотечения, ответ был вполне предсказуем:
– Он умер почти мгновенно, или можно все-таки предположить, что он какое-то время был способен ходить и даже запер двери и включил сигнализацию?
– Такое, как известно, встречается, но в данном случае такое предположение вряд ли возможно, я сказал бы даже – практически невозможно. У меня, правда, был случай – всего месяц назад: человеку нанесли удар топором – вдавленное повреждение теменной кости с обильным перидуральным кровоизлиянием. Он отправился в паб, провел полчаса с приятелями и лишь потом явился в травматологический пункт. Через пятнадцать минут он был мертв. Травмы головы бывают непредсказуемы, но только не эта, не правда ли?
Дэлглиш обратился к Хоуарту:
– Кто его обнаружил?
– Наша секретарь-регистратор, Бренда Придмор. Ее рабочий день начинается в восемь тридцать, как и у Блейклока. Мистер Лорример-старший позвонил и сказал, что его сын не ночевал дома, и она пошла проверить, не здесь ли он. Я приехал почти сразу же, вместе с миссис Бидуэлл, нашей уборщицей. Какая-то женщина позвонила утром по телефону – разговаривала с ее мужем – просила ее пойти не в Лабораторию, а ко мне домой, помочь моей сестре. Это был ложный вызов. Я подумал, возможно, это просто глупый деревенский розыгрыш, но все же лучше самому поехать поскорее и посмотреть, не случилось ли чего. Так что я уложил ее велосипед в багажник машины и мы приехали вскоре после девяти. Мой секретарь – Анджела Фоули – и Клиффорд Брэдли, старший научный сотрудник Биологического отдела, прибыли примерно в то же время.
– Кто-нибудь в какое-либо время находился у трупа один?
– Бренда Придмор, разумеется, но очень недолго – так мне представляется. Затем сюда поднялся инспектор Блейклок – один. Затем я – на несколько секунд. Потом я запер лабораторию, задержал всех сотрудников в вестибюле и ждал там до приезда доктора Керрисона. Он приехал через пять минут и осмотрел труп. Я стоял у двери. Вскоре прибыл суперинтендент Мерсер, и я передал ему ключ от Биологической лаборатории. В разговор вступил Мерсер:
– Доктор Керрисон предложил, чтобы я вызвал доктора Грина – хирурга местного отделения полиции – подтвердить его предварительные выводы. Доктор Грин один у трупа не оставался. После того как он провел быстрое и довольно поверхностное обследование, я запер дверь. Ее не открывали до тех пор, пока не прибыли фотографы и полицейские с приборами для снятия отпечатков. Они сняли у него пальчики и обследовали молоток, но мы решили на этом и закончить, как только услышали, что в Скотленд-Ярд сообщили и вы вылетели сюда. Мальчики-с-пальчиками еще здесь, в кабинете сотрудника по связям с полицией, а фотографов я отпустил.
Надев резиновые перчатки, Дэлглиш принялся обыскивать труп. Под белым халатом на Лорримере были широкие серые брюки и пиджак из твида. Во внутреннем кармане – тонкий кожаный бумажник, в нем – шесть ассигнаций по одному фунту, водительские права, книжечка почтовых марок и две кредитные карточки. В правом наружном кармане – кожаный чехол, в нем – ключи от машины и еще три ключа: два от английского замка и один, замысловатый, поменьше, должно быть, от верхнего ящика бюро. В верхнем левом кармане халата – пара шариковых ручек, аккуратно зацепленных за кромку. В нижнем правом кармане – носовой платок, связка лабораторных ключей и, отдельно, еще один массивный ключ, кажется, совсем новый. Больше ничего.
Дэлглиш прошел к центральному столу осмотреть два вещественных доказательства, лежавших там, – деревянный молоток и мужской пиджак. Молоток был оружием совершенно необычным, явно сработанным вручную. Дубовая ручка с грубой резьбой была, по-видимому, куском от тяжелой трости. Головка – Адам прикинул, что она могла весить чуть более двух фунтов, – с одной стороны почернела от свернувшейся крови, к ней прилипли концами и топорщились, как кошачьи усы, несколько седых волосков. Невозможно было разглядеть среди темных, засохших струпьев более темные волоски с головы Лорримера, которые могли там остаться, как невозможно на глаз отличить на молотке его кровь. Этим займется лаборатория Столпола, когда молоток, тщательно упакованный и снабженный двумя опознавательными ярлыками (вместо обычного одного), доберется до их Отдела биологических исследований попозже днем.
– Отпечатков нет? – спросил он.
– Только старика Паско. Это его молоток. Отпечатки не стерты, так что, похоже, этот парень был в перчатках.
Это, подумал Дэлглиш, могло бы свидетельствовать о предумышлении или об инстинктивной осторожности профессионального эксперта. Однако, если он пришел сюда готовый к убийству, странно было надеяться, что под руку подвернется подходящее орудие; впрочем, он мог, конечно, знать, что именно этот молоток и будет под рукой.
Он наклонился пониже – осмотреть содержимое пакета. Это был пиджак от дешевого мужского костюма: пошив массовый, цвет – кричаще синий, с тонкой, более бледного оттенка полоской, с широкими лацканами. Рукав тщательно расправлен, на обшлаге пятна – возможно, следы крови. Ясно было, что Лорример уже начал проводить анализ. Аппарат для электрофореза стоял на столе подсоединенный к блоку питания, а два ряда небольших парных дисков – всего шесть пар – были введены в слой агарового геля и помещены в аппарат. Рядом с аппаратом стоял штатив для пробирок с серией проб крови. Справа – две желтых лабораторных папки с регистрационным шифром Биологического отдела и тетрадь для записей – in quanto,[14] с кольцевым креплением. Левая страница тетради, с вчерашней датой, испещрена какими-то иероглифами и формулами, записанными черной шариковой ручкой, тонким прямым почерком. Хотя бОлышая часть этих специальных записей почти ничего ему не говорила, Дэлглиш увидел, что время, когда Лорример начинал и заканчивал очередной анализ, тщательно отмечалось. Правая страница тетради была пуста. Дэлглиш спросил у Хоуарта:
– А кто станет главным биологом теперь, после смерти Лорримера?
– Клэр Истербрук. Мисс Истербрук. Но рекомендуется не подчеркивать, что она – мисс. Лучше называть ее «миз».[15]
– Она здесь?
– Вместе с другими, в библиотеке. Мне кажется, у нее есть твердое алиби на весь вчерашний вечер, но поскольку она – старший научный, ее попросили остаться. И, разумеется, она жаждет приступить к работе, как только сотрудникам будет разрешено войти в лабораторию. Двое суток назал в Мамдшгтоне, в меловом карьере, произошло убийство: этот пиджак как раз одна из улик, и она хочет продолжить исследование и, кроме того, разделаться с обычной массой лабораторных забот.
– Я хотел бы поговорить с ней первой, если не возражаете, и именно здесь. Потом с миссис Бидуэлл. Не найдется ли простыни – накрыть его?
– По-моему, есть чехлы от пыли или что-то в этом роде в лабораторной бельевой. Это наверху.
– Я был бы вам весьма признателен, если бы вы прошли туда вместе с инспектором Мэссингемом и показали ему, где это. Потом вы могли бы подождать в библиотеке или в своем кабинете, а я спущусь и поговорю с вами, как только закончу здесь.
На мгновение показалось, что Хоуарт начнет протестовать: он нахмурился, красивое лицо его омрачилось и стало обиженным, как у капризного ребенка. Но он, не проронив ни слова, вышел вместе с Мэссингемом из лаборатории. Керрисон все еще стоял над трупом, неподвижно, как в почетном карауле. Он слегка встряхнулся, словно с усилием возвращаясь к реальности, и сказал:
– Если я вам больше не нужен, мне надо ехать в больницу. Вы можете найти меня либо в больнице Святого Луки в Или, либо в Старом пасторском доме. Я представил сержанту отчет о моих вчерашних передвижениях. Весь вечер я был дома. В девять часов – по предварительной договоренности – я позвонил в больницу одному из коллег – доктору Андервуду, по вопросу, который будет обсуждаться на следующем заседании медицинской комиссии. Он, кажется, уже подтвердил, что мы действительно разговаривали. Он не получил еще информации, которой я ждал, но перезвонил мне без четверти десять.
Не было причины задерживать в лаборатории доктора Керрисона, как не было пока и причины его подозревать. Когда он ушел, Мерсер сказал:
– Я собирался оставить здесь двух сержантов, Рейнольдса и Андерхилла, и парочку констеблей – Кокса и Уоррена, если вам такой расклад подходит. Шеф сказал, вы можете затребовать все, что понадобится, и всех, кого угодно. Он сегодня утром отбыл на совещание в Лондон, но к вечеру вернется. Я могу прислать вам ребят из перевозки, если у вас все готово, чтобы его забрали.
– Да, я с ним все закончил. Поговорю с вашими людьми, как только повидаю мисс Истербрук. Только попросите одного из сержантов подняться сюда – упаковать молоток, чтобы отправить в лабораторию Скотленд-Ярда, хорошо? Пилоту уже не терпится в Лондон вернуться.
Они еще немного поговорили о том, как организовать связь с местной полицией, затем Мерсер ушел – распорядиться о переносе тела. Потом он дождется Дэлглиша, чтобы представить ему своих помощников, а после этого всякая ответственность с него снимается: дело переходит в руки Дэлглиша.
Глава 6
Минуты через две в лабораторию проводили Клэр Истербрук. Она вошла так уверенно, что следователь, менее опытный, чем Дэлглиш, мог бы принять эту уверенность за высокомерие или бесчувственность. Клэр была высокая женшина лет тридцати, с длинной талией, худым умным лицом и шапкой темных вьющихся волос, уложенных явно профессиональной и весьма дорогостоящей рукой. Волосы волнами спускались ко лбу и завитками падали на высокую изящную шею у самого затылка. Тонкий шерстяной свитер каштанового цвета заправлен под пояс длинной, закрывающей икры черной юбки, свободно колыхавшейся над элегантными, на высоком каблуке сапожками. На ее пальцах, с очень коротко подстриженными ногтями, не было колец; единственное ее украшение – ожерелье из крупных деревянных бусин, нанизанных на серебряную цепочку. Даже без белого халата она создавала впечатление – вне сомнения, вполне намеренно – чуть подавляющей профессиональной компетентности. Дэлглиш не успел и рта раскрыть, как она произнесла тоном, в котором слышалась некоторая воинственность:
– Боюсь, со мной вы только зря потратите время. Вчера я обедала со своим любовником в Кембридже, у главы его колледжа. С нами обедали еще пять человек, и мы пробыли там с восьми тридцати почти до полуночи. Я уже сообщила констеблю – тому, что в библиотеке, – их имена.
– Простите, миз Истербрук, что я попросил вас подняться сюда до того, как увезут тело доктора Лорримера. И поскольку мне не подобает в вашей собственной лаборатории предлагать вам сесть, я не стану этого делать. Но я задержу вас ненадолго, – мягко сказал Дэлглиш.
Она покраснела, как если бы он поймал ее на нарушении приличий. Взглянув с почти явным отвращением на прикрытую полотном, лишенную идентичности фигуру с торчащими из-под покрывала ступнями, она сказала:
– Не надо было его накрывать, он выглядел бы более достойно. А так это похоже на мешок с мусором. Любопытный предрассудок, не правда ли, этот всеобщий инстинкт – прикрыть недавно умершего. В конечном счете не повезло ведь нам. Мэссингем сказал легким тоном: – Да нет, что вы, ведь за вас может поручиться сам Глава колледжа. И его жена тоже подтвердит ваше алиби, не так ли?
Их глаза встретились: его – слегка насмешливые, ее – потемневшие от неприязни.
– Доктор Хоуарт говорит, – сказал Дэлглиш, – что теперь вы – главный биолог. Не могли бы вы пояснить, чем именно занимался здесь вчера доктор Лорример? Только ничего не касайтесь.
Она тотчас же прошла к столу и посмотрела на два вещдока, на папки, на атрибуты научных исследований. Сказала:
– Вы не раскроете эту папку? Будьте так добры. Дэлглиш просунул руку в перчатке внутрь папки и откинул крышку.
– Он перепроверял результаты исследований Клиффорда Брэдли по делу Паско. Деревянный молоток принадлежит работнику по имени Паско, шестидесяти четырех лет, – он живет здесь, на Болотах, – у которого пропала жена. Он уверяет, что она от него сбежала, но имеются два-три подозрительных обстоятельства. Этот молоток нам прислали из полиции – проверить, не являются ли пятна, на нем обнаруженные, следами человеческой крови. Не являются. Паско говорит, он использовал молоток, чтобы избавить от мучений поранившуюся собаку. Брэдли убедился, что кровь с молотка реагирует на сыворотку со специфическими антителами, и доктор Лорример повторно получил его результат. Так что и в самом деле от этого удара умерла собака.