Смерть эксперта-свидетеля Джеймс Филлис

Глава 7

– Но они же точь-в-точь как мои – штанишки эти! У меня точно такая же пара! Я их у «Маркса и Спенсера» купила, в Кембридже, с первой зарплаты!

Было десять тридцать пять утра, и Бренда Придмор за регистрационным столом в дальней части главного вестибюля Лаборатории следила широко распахнутыми глазами, как инспектор Блейклок придвигает поближе полиэтиленовый мешок с наклейкой. Прибыли первые вещественные доказательства по делу об убийстве в меловом карьере. Бренда осторожно провела пальцем по прозрачному пластику, сквозь который были ясно видны скомканные трусики с пятнами в промежности. Констебль-детектив, доставивший вещдоки, сказал, что девушка эта была на танцах. Странно, думала Бренда, как это она не позаботилась надеть чистое белье? Может, она была не очень опрятна? Или слишком спешила и ей некогда было переодеться? А теперь ее самые сокровенные одежки, которые она так бездумно надела в день смерти, будут разглаживать чужие руки, их будут пристально рассматривать в ультрафиолетовых лучах, а может, даже, тщательно описанные и снабженные новыми ярлыками, они будут переданы в руки судей и присяжных Королевского суда.

Бренда сознавала, что теперь никогда уже не сможет надеть свои трусики – теперь их прелесть для нее навсегда омрачена воспоминанием о незнакомой убитой девушке. Может быть, они обе выбирали их вместе, в одном и том же магазине, в один и тот же день. Бренда хорошо помнила радость первой траты первых самостоятельно заработанных денег. Это было в субботу, во второй половине дня, и в отделе дамского белья была настоящая давка; множество рук, наталкиваясь друг на друга, перебирали трусики. Ей больше всего понравилась пара с россыпью розовых, машинной вышивки цветочков по всему переду. И этой незнакомой девушке – тоже. Может быть, их руки даже соприкоснулись, выбирая…

– Инспектор! – воскликнула Бренда. – Смерть – это ведь ужасно, правда?

– Ужасно убийство. Смерть – нет. Во всяком случае, не больше, чем рождение. Одно ведь не может существовать без другого, иначе нам всем не хватило бы места. Я так думаю, что не слишком буду волноваться, когда мое время придет.

– Но ведь полицейский, который вещдоки доставил, сказал – ей было всего восемнадцать. Как мне!

Блейклок готовил папку с бумагами для нового дела, аккуратно перенося туда все детали из полицейского протокола. Голова его, с коротко стриженными волосами, так напоминавшими сухую стерню, низко склонилась над страницей, Бренда не видела его лица. Тут она вспомнила – ей ведь говорили, – что он совсем недавно потерял единственную дочь. Ее сбила машина, а подлец-водитель умчался, даже не остановившись. Бренда пожалела, что начала этот разговор, вспыхнув, она отвела глаза.

Но когда Блейклок заговорил, голос его звучал очень ровно:

– Да, бедная девочка. Наверное, водила его за нос. Ничему их не научишь. Что там у тебя?

– Пакет с мужскими вещами. Костюм, ботинки, нижнее белье. Как вы думаете, это вещи главного подозреваемого?

– Скорее всего это вещи ее мужа.

– А что по ним можно доказать? Ее ведь задушили, разве нет?

– Точно никто не скажет, пока мы не получим заключения доктора Керрисона. Но обычно исследуются вещи главного подозреваемого. Может остаться след крови, песчинка или кусочек земли, краска, крохотные волокна с одежды жертвы, даже след ее слюны. Или еще – она могла быть изнасилована. Весь этот узел отправится в Отдел биологических исследований, в поисковую лабораторию, вместе с одеждой жертвы.

– Но ведь полицейский ничего не сказал об изнасиловании! И мне кажется, вы сказали, это вещи ее мужа?

– Слушай-ка, не надо тебе об этом беспокоиться. Надо научиться быть отстраненной – так, кажется, говорят? Вроде врача или медсестры.

– А судебные медики? Они тоже так к этому относятся?

– Скорее всего. Это же их работа. Они не думают о жертвах и подозреваемых. Над этим полицейские голову ломают. А наших интересуют только научные факты.

Он, конечно, прав, думала Бренда. Она вспомнила, как всего лишь три дня назад, когда старший научный сотрудник Отдела по исследованию орудий и инструментов разрешил ей заглянуть в огромный электронный микроскоп-сканер, она увидела, как изображение крохотного кусочка замазки мгновенно разрослось в сверкающий экзотический цветок. Ученый объяснил ей:

– Это – кокколит, увеличенный в шесть тысяч раз.

– Это – что?

– Скелет микроорганизма, жившего в древних морях, на месте которых и отложился мел, использованный в этой замазке. Эти скелеты отличаются друг от друга – в зависимости от того, из какого карьера брали мел. По ним можно отличить один образец замазки от другого.

Бренда тогда воскликнула:

– Но он такой красивый!

Ученый сменил ее у окуляра и сказал:

– И правда, смотрится очень мило.

Однако Бренде уже тогда стало ясно, что сама-то она пыталась заглянуть на миллионы лет назад, в то время как ученый думал лишь о крохотном соскобе замазки с ботинка подозреваемого: этот след мог доказать, что подозреваемый и в самом деле насильник или убийца. И все же, подумала она тогда, его и это вовсе не волнует. Правильный ответ – вот все, что его заботит. И не имело смысла спрашивать его, не кажется ли ему, что все в жизни объединено единой целью, что животное – такое крохотное, не видимое невооруженному глазу – погибло миллионы лет назад в морских глубинах, а теперь усилиями ученых воскрешено, чтобы доказать вину или невиновность человека. Как странно, размышляла она, что ученые так редко бывают верующими: ведь сама их работа открывает им мир, такой замечательно разнообразный и в то же время такой единый и цельный. Известно было, что из сотрудников Лаборатории Хоггата только доктор Лорример регулярно посещает церковь. Интересно, можно будет у него спросить про Бога и кокколиты? Сегодня утром он был очень добр с ней, когда стало известно про это убийство. Он приехал в Лабораторию поздно, около десяти, и выглядел ужасно усталым – ведь он провел ночь на месте убийства. Он подошел к регистрационному столу взять личную почту. И сказал ей:

– Сегодня утром вам придется принимать вещдоки по первому для вас делу об убийстве. Не нужно из-за них расстраиваться, Бренда. Есть только одна смерть, которой следует бояться, – наша собственная.

Очень странно, что он так сказал. Странно, что выбрал такой способ ее успокоить. Но он, конечно, прав. И она вдруг обрадовалась, что инспектор Блейклок сам оформил всю документацию по делу об убийстве в меловом карьере. Теперь, если только правильно повести себя, владелица запачканных трусиков так и останется для Бренды неизвестной, безымянной, просто номером в серии экспонатов Биологического отдела, обозначенным на папке из желтоватого картона. Мысли ее нарушил голос инспектора Блейклока:

– Ты подготовила к отправке те заключения для суда, что мы с тобой вчера сверяли?

– Да, я их все в журнал занесла. Я хотела спросить у вас: почему все официальные показания для суда имеют шапку «Акт об уголовном судопроизводстве тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года, разделы два и девять»?

– Это установленный законом документ, подтверждающий полномочия на дачу письменных показаний при оформлении ордеров на арест или представляемых в Королевский Суд. Ты можешь посмотреть разделы два и девять в нашей библиотеке. До этого акта лабораториям приходилось, прямо сказать, ой как туго: ведь все показания судмедэксперты должны были давать устно! Но учти, те эксперты, которые обязаны поваляться в суде, до сих пор тратят значительную часть времени судебных процессах. Защита вовсе не всегда принимает научные доказательства. Это очень трудная часть работы, гораздо труднее, чем сам анализ: приходится стоять на свидетельском месте, в полном одиночестве, отстаивая результаты анализа при перекрестном допросе. Если ученый не может выстоять на свидетельском месте, вся работа, которую он так тщательно проделал за лабораторным столом, идет насмарку.

И Бренда вспомнила, что говорила ей миссис Моллет: водитель, убивший дочку Блейклока, был оправдан потому, что судмедэксперт сломался при перекрестном допросе. Что-то такое было связано с анализом кусочков краски от машины, обнаруженных на дороге. Как страшно, должно быть, потерять единственного ребенка. Вообще потерять ребенка. Наверное, это самое худшее, что может с человеком случиться. Неудивительно, что он такой молчаливый. Когда полицейские приходят и начинают свои громогласные шуточки отпускать, он только улыбнется им по-доброму, и все.

Она бросила взгляд на лабораторные часы на стене напротив. Десять сорок пять. Вот-вот появятся слушатели Курсов по расследованию на месте преступления. Сегодня у них лекция по сбору и хранению научных доказательств. Краткий период затишья скоро кончится. Интересно, что подумал бы полковник Хоггат, если бы мог сегодня посетить свою Лабораторию. И Бренда снова, далеко не в первый раз, взглянула на его портрет, висевший рядом с кабинетом директора. Даже со своего места в глубине зала она могла рассмотреть золотые буквы на раме:

ПОЛКОВНИК УИЛЬЯМ МЕЙКПИС ХОГГАТ КАВАЛЕР ОРДЕНА «КРЕСТ ВИКТОРИИ» ГЛАВНЫЙ КОНСТЕБЛЬ, 1894–1912 ОСНОВАТЕЛЬ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЙ ЛАБОРАТОРИИ СУДЕБНОЙ МЕДИЦИНЫ

Он стоял посреди комнаты, которая и до сих пор использовалась как библиотека; его румяное лицо, с усами и бакенбардами, казалось суровым под гордым плюмажем шляпы; туго затянутый мундир, весь в шнурах и медалях, украшен рядом золоченых пуговиц. Одна властная рука легко, словно пастырское благословение, возложена на старомодный микроскоп, блистающий медью. Но грозный взгляд его глаз устремлен вовсе не на это последнее достижение науки: он устремлен прямо на Бренду. И под этим осуждающим взглядом, призывающим к исполнению долга, она принялась за работу.

Глава 8

К двенадцати часам в кабинете директора закончилось совещание старшего научного состава. Обсуждали, какая мебель и какое оборудование потребуются для нового здания Лаборатории. Хоуарт вызвал секретаршу привести в порядок стол заседаний. Он смотрел, как мисс Фоули вытряхивавает и протирает пепельницу (сам он не курил, и запах сигаретного пепла был ему неприятен), собирает экземпляры поэтажных планов Лаборатории и разбросанные по столу ненужные бумаги. Со своего места за столом он мог рассмотреть сложные геометрические фигуры, которые вычерчивал во время заседания Миддлмасс, и копию повестки дня, залитую кофе и скомканную Биллом Морганом, завотделом по исследованию транспортных средств.

Он смотрел на молодую женщину, на ее ловкие и уверенные движения, и думал, что же кроется за этим необычайно широким лбом за чуть косо поставленными, загадочными глазами. Ему очень недоставало его прежней помощницы – секретаря-референта Марджори Фарэкер, недоставало гораздо больше, чем он ожидал. Это даже неплохо и несколько поубавило ему спеси, решил он удрученно, что ее преданность оказалась не настолько глубокой, чтобы заставить ее покинуть Лондон и последовать за ним на Болота. Неожиданно для него обнаружилось, что у Марджори есть собственная личная жизнь. Как все хорошие секретарши, она обладала – или хотя бы успешно делала вид, что обладает, – некоторыми идеализированными качествами жены, матери, любовницы, наперсницы, служанки и друга одновременно, не имея ни намерения, ни надежды стать тем или другим. Она льстила его самолюбию, оберегала от мелких неприятностей и забот, с материнской ворчливостью охраняла его покой и с бесконечным тактом добивалась того, чтобы он всегда знал все, что ему следовало знать о происходящем в его Лаборатории.

Хоуарт не мог пожаловаться на Анджелу Фоули. Она была более чем компетентной стенографисткой и дельным секретарем. Ничто и никогда не оставалось несделанным. Вся загвоздка была в том, что – он чувствовал это – для нее он как бы не существовал; его авторитет, его власть, которым она так мягко подчинялась, были для нее тем не менее лишь чем-то вроде фарса. То, что она двоюродная сестра Лорримера, не имело к этому никакого отношения. Хоуарт никогда не слышал, чтобы она хоть раз упомянула имя своего кузена. Порой ему хотелось бы узнать, как она живет в этом своем захолустном коттедже, с подругой-писательницей. Удовлетворяет ли ее такая жизнь и насколько. Но она ничего ему не говорила – ни о себе, ни даже о Лаборатории. Он понимал, что сердце Лаборатории, как у всех институтов подобного рода, бьется в определенном ритме, но сам не мог уловить биение этого пульса.

– Министерство иностранных дел, – сказал он, – хочет, чтобы мы приняли датского биолога на два-три дня. В следующем месяце. Он приезжает в Англию познакомиться с судебно-медицинскими учреждениями. Будьте добры, запишите его на те часы, когда я свободен и смогу уделить ему время. И проконсультируйтесь с доктором Лорримером о его расписании. Затем сообщите в министерство о том, когда мы готовы его принять.

– Хорошо, доктор Хоуарт.

Слава Богу, хоть с аутопсией покончено. Все оказалось гораздо хуже, чем он ожидал, но он все-таки выстоял до конца, не опозорившись. Он никак не предполагал, что человеческое тело – даже мертвое – так ярко красочно, так экзотически прекрасно. Сейчас он снова видел Керрисона, его руки в перчатках, обтянутые резиной пальцы – гибкие, словно угри – погружаются в отверстое тело. Доктор работает, объясняет, показывает, отбрасывает… По всей вероятности, у него выработался иммунитет и к тошнотворно-сладкому запаху морга, и к отвращению вообще. Да и для всех экспертов, профессионально исследующих насильственную смерть, каждодневно наблюдающих картины конечного разрушения личности, жалость оказывается столь же неуместна, сколь и отвращение.

Мисс Фоули закончила и собралась уходить. Подошла к его столу, чтобы забрать бумаги из корзинки с исходящими. Хоуарт спросил:

– Инспектор Блейклок уже подсчитал средние цифры оборачиваемости за прошлый месяц?

– Да, сэр. Средняя для всех вещдоков сократилась до двенадцати дней, а по содержанию алкоголя в крови – до одного и двух десятых. Но средняя по преступлениям против личности снова выросла. Я как раз печатаю сводку.

– Дайте ее мне, как только закончите, пожалуйста. Некоторые воспоминания, предполагал он, окажутся еще более устойчивыми, чем то, как Керрисон скальпелем намечает на молочно-белой коже длинную линию первичного разреза. Например, ухмылка Дойла, так похожего на огромного черного быка, когда они, стоя бок о бок, мыли руки в умывальной. «И с чего это вдруг, – думал он, – мне понадобилось мыть руки? Я же их не пачкал».

– Ну, все сделано по высшему разряду. Аккуратность, быстрота и тщательность – в этом весь док Керрисон. Жалко, мы не сможем пригласить вас, когда будем готовы брать молодчика. Не положено. Этот номер вам придется себе просто вообразить. Ну, ведь можно потом будет в суд прийти, если повезет, конечно.

Анджела Фоули стояла перед директорским столом, глядя на Хоуарта как-то странно – так ему показалось. – Да?

– Скоби пришлось уйти домой, доктор Хоуарт. Он очень неважно себя чувствует. Думает, это может быть тот самый двухдневный грипп, который сейчас всюду ходит. А еще он сказал, что инсинератор[8] вышел из строя.

– Надо полагать, он позвонил механику, прежде чем уйти?

– Да, сэр. Он говорит, инсинератор был в порядке вчера утром, когда инспектор Дойл приходил. Нормально работал.

Хоуарт рассердился. Это была одна из тех мелких деталей административной работы, которыми мисс Фарэкер никогда и не подумала бы его беспокоить. Мисс Фоули, догадался он, вероятно, ожидала от него сочувственных слов по поводу Скоби, вопроса о том, в состоянии ли тот добраться до дому на велосипеде. Доктор Макинтайр, несомненно, взволнованно проблеял бы что-нибудь, узнав, что кто-то из его сотрудников заболел. Хоуарт склонился над бумагами.

Но мисс Фоули была уже у дверей. Он заставил себя произнести:

– Будьте любезны, попросите доктора Лорримера зайти ко мне на несколько минут.

А ведь он мог вполне обычным тоном попросить его задержаться после совещания; почему же он этого не сделал? Возможно, потому, что такая просьба при всех прозвучала бы слишком начальственно? А скорее всего потому, что эту беседу он рад был отложить, хотя бы на некоторое время.

Явился Лорример и встал перед столом. Хоуарт достал из правого ящика личное дело Брэдли и сказал:

– Садитесь, пожалуйста. Это ежегодная аттестация Брэдли. Вы даете ему отрицательный отзыв. Вы его предупредили?

– Аттестационные правила требуют, чтобы я его предупредил, – ответил Лорример. – Я встретился с ним в Отделе в десять тридцать, как только вернулся с аутопсии.

– Пожалуй, слишком сурово. Судя по его личному делу, это первый отрицательный отзыв за все время. Мы взяли его после испытательного срока полтора года назад. Почему теперь у него не получается?

– Я полагал бы, это должно быть ясно из моего весьма подробного отзыва. Его повысили в должности без учета его реальных возможностей.

– Другими словами, Совет директоров совершил ошибку?

– Не вижу в этом ничего необычного. Директора часто ошибаются. И не только в вопросах, касающихся повышения в должности.

Намек был достаточно грубым, по сути – прямой провокацией. Но Хоуарт решил пропустить это мимо ушей. Сделав над собой усилие, он произнес совершенно спокойно:

– Я не готов подтвердить этот отзыв в его теперешнем виде. Слишком мало времени прошло, чтобы вынести справедливое суждение.

– В прошлом году я и сам именно этим объяснял его неудачи. Тогда он проработал у нас всего полгода. Но если вы не согласны с моей оценкой, вы можете изложить свое мнение письменно. Там специально место оставлено.

– Я непременно им воспользуюсь. И я хотел бы посоветовать вам проверить, не смогут ли поддержка и ободрение возыметь больший эффект. Обычно неудачи в работе объясняются двумя причинами. Некоторые люди начинают работать более успешно, когда их подгоняют продуманными упреками. Другие же на это не способны. Подгонять их совершенно бессмысленно, это лишает их всяческой уверенности. Вы руководите успешно работающим Отделом. Но вполне вероятно, ваш Отдел мог бы работать более успешно и даже с большим удовольствием, если бы вы попытались лучше понять ваших людей. Руководство в значительной степени зависит от личных взаимоотношений.

Он заставил себя поднять глаза. Лорример процедил сквозь стиснутые зубы, так, что, казалось, его слова со скрипом продирались сквозь преграду:

– Что-то незаметно, чтобы ваше семейство отличалось большими успехами в личных взаимоотношениях.

– Тот факт, что вы не способны воспринимать критику и, как невротическая девица, сразу переходите наличности, стараясь уязвить побольнее, как раз и подтверждает то, о чем я говорил.

Если в конце концов он решит, что работа в Лаборатории ему не подходит, это ехидное замечание в какой-то мере поможет – после его ухода – лишить Лорримера шансов на директорский пост.

Глава 9

Ровно в час сорок пять Пол Миддлмасс, Глава Отдела по исследованию документов, раскрыл папку с делом об убийстве в меловом карьере. Комната, где размещался отдел, занимала всю фасадную часть здания под самой крышей, и пахло здесь как в писчебумажном магазине – бумагой и чернилами. К этой и так достаточно острой смеси запахов добавлялся еще и резкий запах химикалий. Для Миддлмасса атмосфера отдела была словно воздух родных полей и лесов. Высокий и поджарый, с широким ртом и крупными чертами подвижного лица, он был привлекательно некрасив. Густые пряди седых, серо-стальных волос оттеняли желтовато-пергаментную кожу лба. Добродушный и покладистый, вроде бы даже с ленцой, он на самом деле был неутомимым работником, влюбленным в свое дело. Бумага – во всех своих ипостасях – была его истинной страстью. Мало кто из судебных экспертов в их ведомстве и за его пределами знал о бумаге столько же, сколько было известно ему. Каждую бумажку он брал в руки радостно и с каким-то особым почтением, с вожделением на нее глядя, и чуть ли не по запаху мог определить ее происхождение. Спектрографическое и рентгено-кристаллографическое определение состава клеев и примесей обычно только подтверждало то, что – лишь рассмотрев и пощупав документ – говорил Миддлмасс. Удовлетворение, которое он чувствовал, наблюдая, как постепенно проступает в рентгеновских лучах до тех пор незаметный водяной знак, никогда не ослабевало, а полученный цельный рисунок, хоть и не был неожиданным, также очаровывал его взгляд, как ожидаемая подпись мастера – взгляд собирателя фарфора.

Отец Пола, давно умерший, был зубным врачом, и Пол для собственных нужд использовал неисчерпаемый запас сшитых по отцовскому особому проекту врачебных халатов. Старомодного покроя, приталенные, с расклешенными полами, как камзолы щеголей эпохи Регентства, они застегивались не посередине, а ближе к боку, и металлические, с гербами, пуговицы шли до самого горла. Рукава оказались коротки, и худые руки торчали из них, как у выросшего из своей одежды школьника. Но Миддлмасс носил эти халаты даже с некоторым шиком, словно эта неортодоксальная одежда, столь отличная от обычных белых халатов остальных сотрудников Лаборатории, символизировала уникальное сочетание научной компетентности, опыта и чутья, которое только и отличает хорошего исследователя документов.

Миддлмасс только что закончил разговор по телефону с женой: с некоторым запозданием он вспомнил, что в этот вечер обещал помочь в проведении деревенского концерта. Он любил женщин, и до женитьбы у него было несколько вполне обычных романов – без особой страсти, без неудовольствия и без обязательств. Женился он поздно, на полногрудой и миловидной женщине – научной сотруднице из Кембриджа. Она была двадцатью годами моложе и каждый вечер, ведя «ягуар» мужа, возвращалась с работы довольно поздно, однако не так поздно, чтобы муж не смог отправиться с ней в местный паб. Квартира их в пригороде была современной и модной, а «ягуар» _ главной роскошью, которую Пол смог себе позволить. У него было прочное положение, высокая репутация в международных научных кругах и красивая жена – Софи, которая вполне его удовлетворяла. Так что он мог считать, что жизнь удалась, и подозревал даже, что счастлив.

Лаборатория по исследованию документов, с ее шкафами и набором монорельсовых камер, занимала, как полагали некоторые коллеги и более всех – Эдвин Лорример, гораздо больше места в помещении, чем следовало. Но вентиляция в Лаборатории, освещенной рядами ламп дневного света, была плохая, потолки – низкие, а центральное отопление, весьма ненадежное и в самые лучшие времена, в этот день сосредоточило все свои усилия на верхнем этаже здания. Обычно Миддлмасс не замечал, в каких условиях работает, но эту субтропическую жару игнорировать было трудно. Он раскрыл дверь в коридор. Напротив двери, чуть правее, находились туалеты – мужской и женский, и время от времени он слышал шаги сотрудников, то легкие, то тяжелые, торопливые или медлительные, и скрип то одной, то другой двери. Эти звуки совсем ему не мешали: он работал.

Однако экземпляр, который он теперь разглядывал, не содержал в себе ничего таинственного. Если бы это было не убийство, а какое-либо другое преступление, Миддлмасс оставил бы листок ассистенту научного сотрудника: тот еще не вернулся с запоздалого ленча. Но убийство всегда подразумевало необходимость явки в суд для дачи свидетельских показаний и перекрестный допрос: защита редко принимала на веру научные доказательства, когда подсудимому предъявлялось самое тяжкое из обвинений. Выступление в суде было строжайшим публичным испытанием для Отдела по исследованию документов, да и для всей Лаборатории Хоггата вообще. Пол считал принципиально важным брать на себя дела об убийстве. Правда, они редко бывали самыми интересными. Более всего удовольствия ему доставляли исторические изыскания, когда удавалось – как это случилось совсем недавно, в прошлом месяце, – продемонстрировать, что документ, датированный 1872 годом, был написан на бумаге, содержащей древесную массу, впервые использовавшуюся в 1874-м. Это открытие повлекло за собой увлекательнейшее распутывание весьма запутанной истории с подделкой документов. Теперешняя его задача была несложной и малоинтересной. И тем не менее всего несколько лет назад от него зависело, отправят человека на виселицу или нет. Он редко вспоминал о тех пяти-шести преступниках, которых повесили за двадцать лет его работы в качестве судебного эксперта, и главным образом из-за его свидетельских показаний. А когда вспоминал, то вовсе не напряженные и странно безымянные фигуры на скамье подсудимых, но бумагу и чернила, утолщение сбегающих ниже строки слов, особую форму той или иной буквы. Сейчас он разгладил на столе перед собой записку, найденную в сумочке убитой. С обеих сторон листка он положил образцы почерка ее мужа, которые удалось раздобыть полицейским: письмо подозреваемого к матери, написанное во время отпуска в Саутенде, – интересно, как это им удалось выудить у нее это письмо? – и краткая запись телефонного сообщения о футбольном матче. Записка из сумочки убитой была еще короче:

«У тебя свой парень имеется, так что руки прочь от Барри Тэйлора, не то пожалеешь. Жалко испортить такую приятную мордашку. Кислота – страшная вещь. Так что смотри. Доброжелатель».

Стиль, заключил он, из последнего телевизионного фильма ужасов, почерк явно изменен. Возможно, полицейские сумеют предоставить ему еще несколько образцов почерка подозреваемого, когда побывают у парня на работе. Но на самом деле они ему уже не понадобятся. Сходство между запиской с угрозами и имеющимися образцами не подлежит сомнению. Писавший попытался изменить наклон почерка и иначе изобразил строчное «р». Но отрыв ручки от бумаги – регулярно через каждые четыре знака Миддлмасс никогда не встречал среди тех, кто пытался изменить свой почерк, человека, который обратил бы внимание на то, как часто он отрывает перо от бумаги, и точки – чуть выше строки и чуть дальше, чем обычно от последней буквы, и жирные запятые – все равно что фирменный знак. Он сделает анализ писчей бумаги, сфотографирует и увеличит каждую букву в отдельности, затем нанесет их на сопоставительную карту, и присяжные с серьезным видом станут передавать карту из рук в руки и удивляться, зачем было приглашать высокооплачиваемого эксперта давать пояснения, когда всем и каждому это очевидно с первого взгляда.

Зазвонил телефон. Миддлмасс потянулся за трубкой и поднес ее к левому уху. Голос Сюзан Брэдли, сначала застенчивый и извиняющийся, потом заговорщический и, наконец, чуть не плачущий, пропищал ему в ухо долгий, отчаянный, полный жалоб монолог. Пол слушал, отведя трубку на пару сантиметров от уха и время от времени бормоча что-то неразборчивое, но ободряющее. А тем временем мысленно отмечал, что писавший записку – вот паршивец! – даже не позаботился изменить написание строчного «т» с характерной верхней перекладиной. Впрочем, это ему все равно не помогло бы. И он, разумеется, не подозревал, бедняга, что эта его записка станет вещественным доказательством, когда его будут судить за убийство.

– Хорошо, – сказал он. – Перестаньте волноваться. Оставьте все это дело мне.

– Но вы ему не скажете, что я звонила?

– Разумеется, нет, Сюзан. Успокойтесь. Я все улажу. Голос в трубке продолжал пищать:

– Да скажите вы ему, ради Бога, чтобы не валял дурака. Он что, не знает, что у нас полтора миллиона безработных? Лорример не может его уволить. Скажите Клиффорду, чтобы держался за эту работу и перестал вести себя, как последний идиот. А я разберусь с Лорримером.

Он повесил трубку. Сюзан Моффат ему нравилась, когда работала у него научным сотрудником два года назад. Она была в сто раз умнее и решительнее, чем ее муж, и Миддлмасс – правда, без особого огорчения – удивлялся, как это ее угораздило выйти замуж за Брэдли. Из жалости скорее всего. Слишком развит материнский инстинкт. Есть женщины, которые чувствуют себя просто обязанными согревать несчастненьких у своей груди – буквально. А может, просто выбора не было. И нужен был свой очаг, семья, ребенок. Ну, теперь уже поздно отговаривать ее от этого брака, а тогда ему такое и в голову не пришло. По крайней мере теперь у нее есть и дом, и ребенок. Недели две назад она приходила к нему в Лабораторию с ребятенком. Визит этого вопящего существа со сморщенным личиком, туго завернутого в одеяло, не смог поколебать его в решении никогда не иметь детей, но сама Сюзан, несомненно, выглядела вполне счастливой. И снова почувствует себя счастливой, если удастся что-нибудь сделать с Лорримером.

Он считал, что с Лорримером и вправду пора уже что-то сделать. И в конце концов, у него самого была личная причина взяться за это. Совсем небольшой личный должок, который до сих пор не очень-то теребил его совесть, или как это там называется. Но звонок Сюзан Брэдли напомнил ему об этом. Он прислушался. Шаги в коридоре показались ему знакомыми. Ну что ж, всего лишь совпадение, но лучше не откладывать дела в долгий ящик. Подойдя к дверям, он крикнул вслед удаляющейся спине:

– Лорример! Мне надо сказать вам пару слов. Лорример подошел и остановился в дверях – высокий, неулыбчивый, в безупречно белом халате, застегнутом на все пуговицы. Смотрел на Миддлмасса настороженным взглядом темных глаз. Миддлмасс заставил себя взглянуть в эти глаза, но не выдержал, отвел взгляд: их радужки, казалось, расширились, превратившись в черные омуты отчаяния. Пол понимал, – не в его силах сладить с таким эмоциональным напряжением и несколько растерялся. Что же такое гложет беднягу? Стараясь, чтобы его голос звучал как обычно, он сказал: – Послушайте, Лорример, оставьте-ка в покое Брэдли, ладно? Я понимаю, он вовсе не Божий дар для нашей профессии, но он добросовестный трудяга, и бесконечные выволочки, которые вы ему устраиваете, не помогут этому слабаку лучше соображать и быстрее работать. Так что кончайте это дело.

– Вы что, собираетесь учить меня, как руководить моими подчиненными?

Лорример не повысил голоса, но жилка у него на виске вздулась, и видно было, как бьется пульс. Миддлмасс с трудом заставил себя не смотреть на эту жилку.

– Верно, дружище. По крайней мере этим подчиненным. Я, черт побери, прекрасно вижу, чего вы добиваетесь, и мне это не по душе. Так что завязывайте.

– Это что – угроза?

– Скорее дружеское предостережение. Ну, я бы сказал – довольно дружеское. Не стану делать вид, что очень к вам расположен, и не стал бы работать под вашим началом, если бы тупари из Министерства внутренних дел назначили вас директором нашей Лаборатории. Но я признаю, что в принципе дела вашего Отдела меня не касаются. Только этот случай – исключение. Я знаю, что происходит, мне это не нравится, и я намереваюсь положить этому конец.

– Мне и в голову не могло прийти, что вы испытываете такую нежную привязанность к Брэдли. Впрочем, наверняка это Сюзан Брэдли вам звонила. У самого-то кишка тонка попросить за себя. Ну что же, звонила она вам, Миддлмасс?

Миддлмасс пропустил вопрос мимо ушей.

– Никакой нежной привязанности к Брэдли я не испытываю, – сказал он. – Но я испытывал некоторую привязанность к Питеру Энналзу, если вы можете его припомнить.

– Энналз утопился потому, что его невеста дала ему от ворот поворот, и у него произошел психический срыв. Он оставил записку, объяснив свое решение, и она была зачитана во время расследования. И то и другое события произошли много месяцев спустя после его ухода из Южной лаборатории; ни то ни другое не имеют ко мне ни малейшего отношения.

– Зато то, что происходило в Лаборатории, когда он там работал, имеет чертовски прямое отношение к вам. Он был приятным, ничем не выдающимся парнишкой, имел два аттестата повышенного уровня и необъяснимое стремление специализироваться по судебной биологии. Вот тут ему не повезло – он попал под ваше начало. Между прочим, Энналз – двоюродный брат моей жены. Так случилось, что я рекомендовал ему пойти на это место. Так что у меня к этому делу особый интерес, если хотите – я считаю себя в некотором роде ответственным.

– Он никогда не упоминал, что он родственник вашей жены, – сказал Лорример. – Но я не вижу разницы. Он был совершенно непригоден к работе. Судебный биолог, не способный аккуратно работать, когда на него давят, совершенно бесполезен и для меня, и для нашего ведомства; ему лучше уйти. Иждивенцам у нас нет места. Именно это я и думаю сказать Брэдли.

– Тогда вам лучше передумать.

– Интересно, как вы сможете меня заставить?

Было совершенно непонятно, как эти плотно сжатые губы могли издавать хоть какие-то звуки, как высокий, изменившийся голос Лорримера продирается сквозь напряженные голосовые связки, не порвав их.

– Я доведу до сведения Хоуарта, что вы и я не можем долее работать в одной Лаборатории. Вряд ли это ему очень понравится. Разлад между сотрудниками высшего звена ему совершенно не нужен. Особенно сейчас. Он, разумеется, предложит Организационному отделу перевести одного из нас, прежде чем ситуация осложнится переездом в новое здание. Держу пари, что Хоуарт – да и Орготдел, кстати говоря, – решат, что гораздо легче найти судебного биолога, чем исследователя документов.

Миддлмасс поражался самому себе. Он вовсе не собирался произносить весь этот вздор, тем более что до сих пор такое ему и в голову не приходило. Впрочем, все это звучало довольно резонно. В их ведомстве не было ни одного исследователя документов его калибра, и Хоуарт прекрасно об этом знал. Если Пол откажется работать в той же Лаборатории, что Лорример, одному из них придется уйти. Ссора никак не повысит их репутацию в Орготделе, но ведь вполне очевидно, кому из них это будет больше во вред.

– Это вы поспособствовали, чтобы я не получил место директора, – сказал Лорример. – А теперь вы хотите меня вообще выжить из Лаборатории.

– Мне лично совершенно наплевать, тут вы работаете или где-то в другом месте. Только перестаньте терроризировать Брэдли.

– Если бы я и был готов следовать чужим советам в том, как руководить моим Отделом, то уж никак не советам третьеразрядного любителя бумажонок с второразрядной ученой степенью, да к тому же не знающего разницы между научными доказательствами и жалкой интуицией.

Эта колкость была настолько абсурдной, что никак не могла уязвить Миддлмасса: его уверенность в собственной компетентности была слишком прочна. Но промолчать в ответ на это было невозможно. Пол обнаружил, что начинает выходить из себя. И вдруг его осенило.

– Послушайте, приятель, если у вас ничего не выходит в постели и дама находит, что вы – не вполне, не вымещайте свои неудачи на ваших коллегах. Вспомните, что говорил Честерфилд:[9] «Расходы невероятны, позы нелепы, а удовольствие недолговечно».

Результат поразил его до глубины души. Лорример, не сумев подавить вскрик, бросился на него с кулаками. Реакция Миддлмасса была совершенно инстинктивной и в то же время вполне его удовлетворившей: он выбросил вперед правую руку и нанес Лорримеру удар по носу. На мгновение воцарилась тишина. Оба удивленно созерцали друг друга. Затем из носа брызнула кровь, Лорример пошатнулся и стал падать вперед. Миддлмасс подхватил его за плечи, и Лорример тяжело уронил голову ему на грудь. «Господи, – подумал Миддлмасс, – только бы он в обморок не упал!» Им овладела путаница чувств: он поражался самому себе, был по-мальчишески собой доволен, испытывал жалость к Лорримеру и непреодолимое желание рассмеяться. – Ну, как вы, нормально? – спросил он. Лорример высвободился из его рук и встал прямо. Нащупал в кармане платок и поднес к носу. Красное пятно разрасталось. Глянув вниз, Миддлмасс обнаружил, что халат его в крови. Пятно расплывалось на белой ткани, словно алый декоративный цветок.

– Раз уж мы тут устроили балаган, – сказал он, – я полагаю, ваша реплика теперь должна быть: «Ах ты, свинья такая, клянусь Богом, ты мне за это заплатишь!»

Его поразил неожиданный всплеск ненависти в черных глазах. Голос Лорримера, едва слышный сквозь платок, донесся до его слуха:

– Вы мне за это заплатите. Лорример ушел.

Тут Миддлмасс заметил, что в дверях стоит миссис Бидуэлл, лабораторная уборщица. Глаза ее за нелепыми, раскосо удлиненными очками в украшенной блестящими камушками оправе расширились от волнения и любопытства.

– Ну уж, я просто не знаю! Чего это вы тут устроили? Начальство, передеретеся между собой! И как только не стыдно вам, а?

– Да стыдно нам, стыдно, миссис Бидуэлл. – Миддлмасс медленно выпростал длинные руки из рукавов халата и вручил его уборщице. – Бросьте это в корзину с грязной спецодеждой, будьте добры.

– Да вы же знаете очень даже хорошо, мистер Миддлмасс, я не захожу в мущинский тувалет – не в рабочее же время мне туда заходить! Сами в корзину положите. А ежели вам чистый халат занадобится, вы знаете, где его взять. А я до завтрева чистых халатов больше не выдаю. Подрались, надо же! Мне надо было зараньше догадаться, что мистер Лорример в это дело замешается. Ну только он ведь не из тех, кто на кулачки будет биться. Кишка тонка, вот что я вам скажу. Ну, правда, в последнее-то время он очень странный ходит, тут и вопроса нет. Вы небось слыхали про вчерашнюю неприятность внизу, в вистибуле? Он прям таки вышвырнул детишек док Керрисона за дверь. А им всего и надо-то было, что отца дождаться. И ничего в этом нет плохого. Очень у нас атмосфера в Лаболатории плохая, вот что я вам скажу. Все последнее время. И если кое-кто из сотрудников в руки себя не возьмет, какая-нибудь пакость обязательно тут приключится, попомните мои слова.

Глава 10

Было почти пять часов и уже темно, когда детектив-инспектор Дойл добрался домой. Он жил в деревне, в шести километрах к северу от Кембриджа. Он пару раз за день пытался дозвониться жене, но безрезультатно: телефон был занят. Опять это ее бесконечное и дорогостоящее секретничанье по телефону с подружками тех времен, когда она работала медсестрой, подумал он, довольный, что можно больше не звонить. Кованые железные ворота были, как всегда, распахнуты, и Дойл поставил машину перед домом. Не стоило заводить машину в гараж на пару часов, а дольше пробыть дома он не мог себе позволить.

Дом его – Скуп-хаус – не очень-то хорошо смотрелся в этот темный ноябрьский вечер. Неудивительно, что агенты по продаже недвижимости в последнее время никого не присылали посмотреть дом. Время года было неудачное. И сам дом, думал инспектор, мог бы служить памятником неудачного расчета. Он купил его меньше чем за семнадцать тысяч, но истратил еще пять на улучшения, надеясь продать по меньшей мере за сорок. Но это было еще до того, как спад поломал расчеты гораздо более опытных торговцев недвижимостью, чем он сам. Сейчас, когда дела на рынке недвижимости шли туговато, ничего не оставалось, как ждать. Он вполне мог потянуть с домом, пока дела на рынке не улучшатся. Однако он вовсе не был уверен, что ему удастся еще потянуть с разводом. Не было даже уверенности, что он этого хочет. С браком тоже вышел просчет, но – если учесть тогдашние обстоятельства – вполне понятный. Дойл не тратил времени на напрасные сожаления.

Два высоких прямоугольника света, льющегося из окна верхней гостиной, должны были бы сулить желанное тепло и домашний уют. Вместо этого свет таил в себе некоторую угрозу: Морин была дома. Но куда же еще, спросила бы она, могла она деваться в этот тоскливый ноябрьский вечер? Куда пойти в этой захолустной деревушке, в этой сумрачной Восточной Англии?

Морин уже покончила с чаем, но поднос все еще стоял рядом с ней: бутылка из-под молока с вмятой внутрь крышкой, кружка, ломти резаного хлеба, вылезающие из обертки, брусок масла в грязной масленке и магазинный фруктовый пирог в нераскрытой коробке. Дойл почувствовал, как его охватывает привычное раздражение, но не произнес ни слова. Как-то раз, когда он упрекнул ее в неопрятности, она лишь пожала плечами:

– Да кто это видит? Кого это заботит?

Он это видел, и его это заботило, но прошло уже много месяцев с тех пор, когда она принимала его в расчет.

– Я собираюсь пару часиков вздремнуть. Разбуди меня в семь, ладно?

– Ты что, хочешь сказать, что мы не поедем в Чевишем на концерт?

– Господи, Морин, ты же вчера вопила, что тебе до лампочки эти концерты! Детская самодеятельность. Забыла?

– Конечно, это вовсе не сенсация года, но мы, по крайней мере могли бы куда-то выйти. Выйти прочь отсюда. Прочь из этой помойки. Вдвоем – ради разнообразия! Можно было бы одеться как следует. И ты говорил, мы потом поедем в китайский ресторан в Или.

– Ну, прости. Я же не знал, что мне поручат убийство расследовать.

– И когда же ты вернешься? Или и спрашивать бессмысленно?

– А Бог его знает. Я должен заехать за сержантом Бийлом. Надо еще парочку людей повидать, которые в Маддингтоне на танцах были. Особенно того парня, Барри Тэйлора, – ему придется кое-что нам объяснить, В зависимости оттого, что он скажет, мне может понадобиться снова заехать к мужу.

– Это доставит тебе такое удовольствие, верно? Если заставишь его кровавым потом облиться. Ты ведь поэтому и в полицейские пошел – тебе нравится, что люди тебя боятся, не так, что ли?

– Ну, знаешь, это так же глупо, как заявить, что ты пошла в медсестры, потому что обожаешь горшки выносить.

Он бросился в кресло и прикрыл глаза, отдаваясь во власть дремы. Снова увидел перепуганную физиономию того парня, почувствовал запах пота. Но парень прекрасно выдержал первый допрос. Адвокат, который на нем присутствовал, больше мешал, чем помогал клиенту, которого видел впервые в жизни, и недвусмысленно давал понять, что вообще предпочел бы его никогда больше не видеть. Парень твердо придерживался своей версии, что они, мол, поссорились на танцах и он рано ушел. Что она не вернулась домой к часу ночи. Что он отправился ее искать и прошел по дороге и через меловое поле. Домой вернулся примерно через полчаса. Он никого не видел и не подходил ни к меловому карьеру, ни к брошенной машине.

Версия была отличная: простая, без лишних подробностей и, возможно, правдивая во всем, кроме одной важной детали. Но, если им повезет, заключение экспертов о ее крови и о пятне на его рукаве, крохотные остатки песчаной почвы и пыли из машины на его ботинках, будет готово к пятнице. Если Лорример останется в Лаборатории допоздна – а так оно обычно и бывает, – анализ крови можно будет получить уже завтра. Вот тогда-то и возникнут подробности, несоответствия и в конце концов истина.

Морин спросила:

– Кто еще был на месте убийства?

Она даже не сочла за труд спросить о чем-то, подумал Дойл. Это уже кое-что. Он ответил сонно:

– Лорример, кто же еще? Этот никогда не упустит такой возможности. Не доверяет. По-моему, просто он считает, что никто из нас не знает своего дела. Ну и, как обычно, имели полчаса простоя – ждали, пока док Керрисон подъедет. Лорример прямо с ума сходил от злости. Он сделал все, что полагается на месте убийства; ну, во всяком случае, все, что можно сделать, и должен теперь свой зад морозить вместе со всеми, поджидая, пока этот гений патанатомии прибудет с полицейским эскортом и сообщит нам новость, что-то, что мы сочли трупом, действительно – вот сюрприз, так сюрприз! – является трупом и мы можем спокойно увозить мертвое тело.

– Ну, судебный патанатом делает не только это.

– Конечно. Но на месте преступления – не так уж много. Его работа начинается потом. – И Дойл добавил: – Извини, я не мог позвонить. Я пытался, но у тебя было занято.

– Думаю, я как раз с папой разговаривала. Его предложение остается в силе: ты получишь место ответственного за безопасность в его Организации. Но долго он ждать не сможет. Если ты не решишь до конца месяца, он даст объявление в газеты.

«О Господи, неужели опять? Только не это!» – подумал он.

– Хорошо бы твой папочка не говорил об Организации. А то семейная корпорация начинает выглядеть, как мафия какая-нибудь. Если б речь шла о мафии, я, может, и соблазнился бы. Но у папочки всего-то три задрипанных дешевых магазина, продающих задрипанные дешевые костюмы задрипанным идиотам, которые не могут отличить приличное сукно от паршивого, даже если им это сукно под самый нос сунут. Может, я и подумал бы о том, чтобы войти в дело, если б милый папочка уже не взял в содиректоры старшего братца, который ждет не дождется его место занять, и если бы он не дал мне ясно понять, что терпит меня исключительно потому, что я твой муж. Но пусть меня черт заберет, если я соглашусь бездельничать там, как какой-нибудь сраный дежурный администратор, и следить, чтобы какой-нибудь бродяга подштанники не спер, хоть мне и присвоят почетное звание ответственного за безопасность. Я остаюсь на своем месте.

– Ну да, ведь тут у тебя такие полезные связи. Интересно, что она имеет в виду? Он был очень осторожен и никогда ничего ей не говорил. Но ведь она вовсе не дура. Могла и догадаться.

– Ведь тут у меня – моя работа, – сказал он. – Ты ведь знала, на что шла, когда согласилась за меня выйти.

Но ведь на самом деле никто этого знать не может, подумал он. Никогда.

– Не жди, что застанешь меня здесь, когда вернешься. Это была хорошо и давно знакомая угроза. Он ответил небрежно:

– Как угодно. Но если ты надеялась на машине проехаться, оставь надежду. Я забираю «кортину» – у «рено» сцепление барахлит. Так что, если собираешься сбежать к мамочке, не дожидаясь завтрашнего утра, звони папуле – пусть отвезет, или такси возьми.

Морин снова говорила что-то, но ее голос, капризный и настойчивый, доносился откуда-то издалека, слова стали неразборчивыми, превратившись в бессмысленные наплывы звуков, словно волны, бьющие в мозг. Два часа. Если она его и не станет будить, он все равно проснется точно, минута в минуту. Веки его сомкнулись. Он спал.