Подлодка «Комсомолец» Басов Николай

Лететь в Тбилиси пришлось с пересадкой в Москве. Кашину очень хотелось забежать домой, у него там где-то на дальних полках завалялся самоучитель грузинского, и ему хотелось все же попробовать выучить эти странные буквы, чтобы связать их с фонетикой, разумеется, с помощью Томаса, хотя бы приблизительно, да и вещички следовало бы сменить, стирать в командировках он толком не научился, привозил бельишко с собой и уже отстирывался дома... Но возник очень удобный рейс, и они на него без труда взяли билеты. Так и получилось, что пересадка эта заняла всего-то часа три, для домашних дел и занятий мало, хотя, для ожидания вылета, куда как скучно.

В самолете, когда они с Томасом уже решили было подремать, минут через сорок после взлета, к ним подошла стюардесса, и приволокла записку от штурмана. Там было: «Просьба сообщить подполковнику Кашину, что в пункте назначения ему следует связаться с капитаном Долбановым Самуилом Вартановичем». Почерк был неровный, Кашин даже подумал, что штурман их самолета писал в раздражении, не привык он, штатский штурман, чтобы пассажиры вот так, через него получали какие-либо депеши.

Летели долго. Томас радовался, как всегда радуются грузины – открыто, шумно, со смехом. Они вообще живут с удовольствием, думал Кашин, хотя прежде ему казалось, что он знает своего сотрудника как облупленного, мы же, славяне, все больше склонны к минору, решил он, и наконец задремал.

А в аэропорту Тбилиси, типовом, жарком и обыденном, как показалось Кашину, стало не до необязательных мыслей. Не успели они получить сумки, которые по неосторожности сдали перед вылетом, хотя с их-то корочками можно было любой багаж протащить на посадочные места, и не томиться, ожидая, пока разгрузят тележку с остальной поклажей, как по радио объявили, что Кашина и Патркацишвили ждут у радиопункта.

У внешней стены аэропорта, между выходами, разнесенных по разные стороны фасада, стояла небольшая выгородка, в которой неспешно, как рыбки в аквариуме, перемещались три девушки в летной форме, а перед выгородкой стояла мрачная фигура в штатском. Кашин даже притормозил немного, когда увидел этого человека. Темный, словно только что загорал на черноморских пляжах, обросший настолько, что даже в своем полуштатском отделе Кашин попросил бы его постричься, и в таком мешковатом пиджаке, что под ним можно было спрятать базуку.

Он представился, и даже Томас, очень дружелюбный с земляками, слегка насторожился. Их отвели к машине, но Томас успел бросить Кашину сложный взгляд, мол, у нас, оказывается, и так бывает.

Поехали не по шоссе, а между домами с незнакомой Кашину архитектурой, с вынесенными на фасад длинными, вдоль всего второго этажа балконами. Под ними на первом этаже оказывалось подобие галерейки, или длинной веранды, на которой, кажется, и кипела жизнь всех семейств, которые в этих домах обитали. И еще Кашин заметил, что семьи были, как правило многочисленными и сложными по возрасту. Тут были и старики со старухами, и дети всех мыслимых возрастов, от грудничков до вполне оформившихся юношей и девушек. Это была жизнь устоявшаяся и совершенно незнакомая.

В машине, стареньком «Москвиче-412», капитан Долбанов стал спокойнее, и решил не терять времени. Повернулся со своего водительского сиденья, и не гляда на дорогу, стал рассказывать:

– Нашли мы вашего Бухникашвили Альберта Вагизовича. Девятнадцати лет, проживающего, однако, не в Тбилиси, а неподалеку. – Долбанову приходилось закладывать нехилые виражи, потому что даже по сравнительно ровной местности тут было сложно проложить прямую дорогу, очень уж странной была эта земля, с камнями, словно бы всплывшими из грунта, и обнаженная иногда такими изломами слоистого камня, что их было проще объехать, чем сравнять. – Прописан он у своей бабки, в Тбилиси, это верно, но до службы во флоте жил в Рустави.

Рустави Кашин знал еще по делу «Тбилиских колдунов», как это расследование двенадцатилетней давности тогда же и было названо. Это был совсем немаленький город, богатый, изрядно устроенный, промышленный центр Грузии, переполненный разными заводами и общежитиями ребят чуть не со всего Союза, которые на этих заводах работали. Стоял он по течению Куры ниже Тбилиси, через него проходило неплохое шоссе в сторону Азербайджана, и был он с одной стороны обставлен невысокими горами, впрочем, круто спускающимися к этому самому шоссе. С другой стороны, в хорошие дни, когда заводы не задымляли воздух, километрах в тридцати была видна другая сторона долины, которую, как считали местные, пробила Кура за все миллионы лет своего течения. На самую высокую из близких гору тянулся, как и в Тбилиси, фуникулер, но Кашин не помнил, чтобы он работал. Зато там же, на этой верхушке была устроена гостинница, куда, причудливо извиваясь, вела дорога. На эту гору, впрочем, Кашин и прежде не поднимался, и теперь, полагал, у них не будет времени съездить.

В самом городе они оказались неожиданно, подъехали, должно быть, со стороны заводов, которые начались нескончаемыми стенами из бетонных плит, а потом вдруг сменились строениями уже напоминающими подмосковные дачи, а потом пошел и сам город – тенистый, спокойный по вечернему времени, с широкими тротуарами, малым количеством машин и невероятным числом разных забегаловок, столовых, кафешек и винных погребков.

– А что важного вы узнали? – спросил Томас по-русски, из уважения к Кашину.

– Семья его живет здесь, как я сказал. И мы пробили по нашей картотеке... Его старший брат, Василий, оказывается, дважды судим, проходил по делу еще пять раз, но либо сумел вывернуться, либо... В общем, пока мы не доказали его участия. А жаль, давно пора его в третий раз сажать.

– Что за преступления? – спросил Кашин.

– Тяжелые, – отозвался Долбанов, – бомбят подпольных цеховиков. Дважды в делах, в которых Василий Бухникашвили был замешан, возникал труп. А сколько было членовредительства, вымогательств, и какие суммы там гуляют – этого вам не скажет даже следователь.

Теперь Кашин стал понимать, почему к ним пристегнули этого капитана милиции.

– Как характеризовался Альберт Бухникашвили?

– В том-то и дело, что положительно, – Долбанов опять почти не смотрел на дорогу, повернувшись к обоими сидящими на задних сиденьях пассажирам, едва не сворачивая себе голову. – Учился неплохо, потом закончил училище при наших заводах.

– Поэтому, наверное, и был старшим мотористом, – прогудел Томас, обращаясь к Кашину, – все же со средним техническим парень.

– К бабке его прописали уже перед армией, она-то с гонором, как говорят.

– Вы что же, успели к ней наведаться? – спросил Кашин.

– Нет, дома не застал, поехал встречать вас в аэропорт, ждать не мог, – Долбанов словно бы оправдывался. – Потолковал только с соседками, на лавочке.

– Значит, не хотела, чтобы внук с ней жил, да? – продолжил разговор Томас.

– Не одобряла она, что старший внук уголовник. Гордая, из нашей старой интеллигенции, вот дочь и поругивает. Но все же согласилась на младшего внука, стара уже, если в квартире никого не останется, площадь государству отойдет.

Это было обычно, даже обыденно. Люди получали государственную квартиру, и проблемой семьи становилось не потерять ее, все время в ней должен был кто-нибудь прописан. Так бабушка нашла себе внука, который показался ей достойным наследства. Что же, решил Кашин про себя, это тоже свидетельствует о матросе Бухникашвили положительно.

– Все, приехали, – объявил капитан неожиданно, и машина остановилась перед невзрачным четырехэтажным зданием. – Проживете ночь тут, лучше мы ничего пока не нашли. Пойдемте, помогу вам устроиться.

Прихватив вещи, Кашин с Томасом вышли, поднялись по широким, каким-то очень провинциальным ступеням, и вступили в прохладный холл. За окошком, как водится, сидела администратор. Здание оказалось заводским общежитием, прибывшим выделили комнату на четыре койки, но жить в ней они могли вдвоем. Вот только душ и туалет находились в коридоре. Администраторша с некоторой торопливостью объясняла с явным грузинским выговором:

– Нам поздно сообщили, товарищи, что вы приедете. Мы бы для вас могли и квартиру забронировать, у нас же на четвертом этаже трехкомнатные есть, там душ и туалет городские.

– Что толку, – улыбнулся Томас, – воду... – дальше у него полилась такая странная, безударная грузинская речь, что Кашин только головой повертел.

Администраторша ответила, потом стала что-то сердито выговаривать какой-то женщине в неопрятном халате с мокрой тряпкой в руках.

– Воду включают вечером на четыре часа и утром на два часа, – сообщил Томас. – Обычное дело.

В комнате они расположились быстро, все же вещи были с собой, всего-то двенадцать часов назад они укладывали их в Мурманской гостиннице.

– Что намерены делать? – спросил Долбанов.

– Значит так, – стал выстраивать план действий Кашин. – Сегодня, пожалуй, завезите нас к семье Бухникашвили. А завтра с утра, может быть, встретимся с тбилисской бабушкой. Во второй половине дня нам нужно встретиться с его братом, и если условитесь о встрече с кем-нибудь из его ближайших друзей, это тоже будет неплохо. К завтрашней ночи, если все получится, мы улетим.

– Что? Уже? – Томас слегка распереживался.

Он-то хотел, вероятно, наведаться к своей сестре, повидать племянников, может быть, даже побродить по знакомым с детства улочкам... Но Кашин знал, чувствовал, что следует торопиться.

– Ладно, раз так... Командир, может, я на вечернем автобусе прокинусь в город?

Конечно, он имел в виде Тбилиси. Кашину и самому хотелось бы хоть немного передохнуть, но... Это было расследование, а не экскурсия. И он только посмотрел на Томаса, тот сразу все понял.

После душа стало полегче, после холодного по местным меркам Мурманска, они в этой довольно влажной и горячей атмосфере изрядно потели.

Семью Бухникашвили застали почти в полном составе, только старшего брата и не хватало. Суховатый, сдержанный отец, мягкая по характеру, но как и супруг суховатая в обращении с чужаками мать, девочка с косичками, которые выгорели на солнце, и племянник, как понял Кашин, сын сестры матери, подросток, который учился в том же училище при заводе, который закончил и Альберт. Что поделаешь, решил Кашин, Кавказ, тут племянники – не меньше родственники, чем родные дети.

Посидели некоторое время не втягиваясь в разговор о деле, Томас почти беззаботно говорил что-то, чтобы растопить настороженность. Мать вдруг запалакала – молча, как и сидела, даже не подняла руку, чтобы вытереть слезы. Отец сурово взглянул на нее.

– Я что, я сейчас... – заговорила она, с трудом подбирая русские слова. – И ведь какую страшную смерть принял мой сынок.

– Мы не думаем, – сказал Кашин, принимая на себя разговор, – что Альберт в чем-то виноват. Это я прошу вас понять сразу.

– Я сказал, – чуть виновато и тихо проговорил Томас. – И про его доклад на мостик перед возгоранием тоже сказал.

– Вы должны только кое-что прояснить. Первое, не было ли у матроса Бухникашвили... У Альберта увлечения всякой магией, спиритизмом или йогой какой-нибудь?

– Он был очень трезвым мальчиком, – нехотя проговорил отец. – Очень. Любил машины разные, из него вышел бы отличный инженер со временем... Которого у него не оказалось.

Он говорил по-русски правильно, видимо, привык на заводе, где работало много русских, к такой вот четкой, едва ли не дикторской речи.

– И второе, мог он, пытаясь покрыть кого-нибудь из своих сослуживцев, доложить командиру, что все в порядке, хотя... кое-что в отсеке было уже не совсем в порядке.

– Нет, никогда. – Отец даже удивился этому вопросу. – Он был на редкость честным.

Он достал из кармана измятой инженерной робы из легкой брезентухи, пачку «Беломора». Закуривал сложно, у него подрагивали руки со спичкой.

– Я всегда воспитывал своих детей с понятием чести, без этого человеком... стать невозможно.

Он закашлялся и отвернулся.

– Тогда другой вопрос, – Кашину и самому не хотелось об этом спрашивать, но приходилось. – Что же произошло с вашим старшим сыном?

– Он попал в дурную компанию, – отозвалась мать. Она уже не плакала, но девочка с косичками прижалась к ней, словно бы своих тельцем защищала от всех сложностей мира.

– Я стыжусь этого, – заговорил отец, с ненавистью растоптав папиросу в пепельнице. – И каждый подтвердит, никогда, ни единой копейки от Василия не взял. И им, – он кивнул на девочку и на юношу, который маячил в дверях, – запретил что-либо брать у него. Как бы им трудно не приходилось.

– Значит честные? – спросил для верности Долбанов, и довольно грубо усмехнулся.

Отец опустил голову. Теперь, подумал Кашин, ничего выяснить не получится.

Так и вышло, последующий тяжелый, гнетущий разговор не прояснил ничего. Все на этой формуле и закончилось – трезвый и честный. Когда они вышли и усаживались в «Москвиченок» Долбанова, Кашин подумал было сделать ему выговор за то, что он прерывает беседу, но не стал. Если этот человек не поможет, все-равно деталей, окраски здешних отношений они не выяснят, или затратят чрезмерно много времени, потому что выяснять придется очень сложными путями... Пусть уж считает, что его помощь необходима.

На следующее утро капитан Долбанов появился в их комнате в семь часов с минутами. Дверь под нажимом его кулаков затрещала в петлях, и стало ясно, что у него что-то имеется. Объяснять ситуацию он принялся сразу, едва переступил порог, даже не поздоровавшись.

– Докладываю... Вчера, довольно поздно, мне удалось поговорить кое с кем, кто встретился с его братом. Василий согласился поговорить. В небольшой пивнушке, сразу за дамбой, как ехать от города.

– Когда? – спросил Томас.

– Сегодня в девять. Я подумал, что вам нужно привести себя в порядок и успеть, а еще лучше, явиться туда пораньше.

– Вы что же, их опасаетесь?

– Нет, просто хочу выявить те лица, которых его брат пошлет на разведку. Без этого он вряд ли захочет с «мусорами» встречаться, – Долбанов усмехнулся.

Встреча, однако, получилась не так, как говорил капитан. Они посидели в пивнушке, заказали себе с Томасом пива, хотя пить с утра не хотелось. Томас, впрочем, выпил под завтрак, который заказал, исходя из скудного меню забегаловки. Хащ, как объяснил Томас, это легкие животных в густой подливе, есть его полагалось, наломав в тарелку хлеба, чтобы собрать соус.

– Лучшее средство от похмелья, – оповестил и Долбанов, который попросил себе только кофе. Видимо, он работал ночью, устраивая эту встречу, лег поздно, возможно, спал всего-то пару часов, и потому пожаловался, что у него «кипит в желудке». Выглядел он, конечно, не очень, под глазами круги, нос заострился, и даже подбородок как-то набряк. – Это же утренняя забегаловка, алкаши ее уважают, и другого меню, как для них, тут не водится.

Потом появился совсем молоденький паренек, почти мальчик, он осмотрелся, взял кулечек лущенных грецких орехов, ожидая, пока начальство позавтракает, и жестом пригласил всю компанию за собой. Он отвел их, предложив машину не брать, в рощицу к Куре. Шагать пришлось довольно далеко, от домов вела тропинка, проехать по ней было невозможно, пока приходилось на все соглашаться.

Оказались в рощине, на небольшой полянке, испещренной пятнами от костров, мусора тоже было достаточно. Кура текла рядом, чуть выше по течению и значительно ниже по этому берегу из воды торчали бетонные плиты. Они должны были не пускать реку во время половодья на тот луг, который они только что отшагали. Потом появилась машина, избитая «Волга» с тбилиским номером. Долбанов сразу подобрался, стал откровенно ее рассматривать, пробуя увидеть и водителя, и тех, кто сидел на задней сиденье.

Паренек, который их привел сюда, тут же залез на переднее сиденье, ограничивая этот обзор. Машина постояла, потом задняя левая дверца ее открылась и вылез парень, бледный, худой, но мускулистый и жесткий до такой степени, что Кашину и подсказывать не нужно было, что это Василий. Он дошел до ожидающей его троицы и спросил:

– Начальники, хотели поговорить?

– Вы дружили с братом? – спросил Кашин.

– Нет, семейство меня не признает, – в этих слова прозвучала неожиданная для грузина горечь. Обычно они говорят безэмоционально, или с такими интонациями, что Кашин подлинных чувств в словах почти не улавливал.

– Меня интересует, – заговорил Томас довольно напористо, – вы же все-равно с Альбертом встречались. Чем он увлекался, что поделывал в свободное время?

– С машинами в гараже возился. Иногда ходил со мной на футбол. – Василий вздохнул. – Я тоже в молодости играл, и через это... А, неважно.

– Играл он здорово, – проговорил Долбанов сзади, – даже входил в запас «Динамо». Но слава вскружила голову, вот и попал на удочку... к нехорошим ребятам.

– Не так, – буркнул Василий, но больше ничего не добавил. Это касалось только его, выкладывать свои жизненные обстоятельства он не собирался.

– Говорят, Альберт был очень честным, – полуутвердительно проговорил Кашин.

– Ему бы я не только свой кошелек, даже ключ от сейфа доверил, – отозвался Василий. – Второго такого не видел. И теперь, – он вздохнул, – не увижу.

– Он признавал отцовский авторитет? – спросил Долбанов.

– Еще как! Он запретил Альту, – видимо, это была домашнее, полудетское прозвище Альберта, – брать у меня деньги, так я... Приходилось маскировать любые траты, чтобы он хоть иногда со мной знался. Даже за билеты на стадион он сам платил. – Василий вздохнул. – Хотя, что мне деньги?.. Если даже брата угостить не мог.

Ага, значит, отец именно так наказал его, вора с двумя отсидками, и явно устремленного на третью, подумал Кашин.

– Он рассказывал тебе о ком-нибудь из ребят, с которыми на флоте подружился? Может, называл фамилии? – спросил Томас.

– Этого вы от меня не дождетесь, – Василий повернулся и пошел к машине. И снова, не попрощался даже.

Уже за полдень они достали билеты на самолет в Архангельск, и пока Томас отправился к сестре, Кашин сидел в небольшом парке, где ел мороженное и листал на лавочке листы, на которых пытался схематически привести свои мысли в порядок. Долбанов тоже куда-то отлучился на пару часов, потом вернулся, и уже втроем они отправились обедать. Харчо показался Кашину чрезмерно острым, но и Томасу, и Долбанову хотелось угостить его только местной кухней. На второе подали баранину с изрядным количеством самой разной травы, и все, что пришлось есть, оказалось еще острее. Потом было еще что-то... Без вина вкушать и наслаждаться этим великолепием было почти невозможно. Но Кашину ни есть, ни пить не хотелось, мешала жара и его собственная убежденность, которую он обозначил Томасу так:

– Как бы для тебе эта поездка не нравилась, убежден, пустышку тянем.

– Это верно, – кивнул Патркацишвили. – Если говорят, что Альберт был честный, значит...

– Чтобы заслужить у нас такую репутацию, – добавил и Долбанов, с удовольствием пережевывая с мясом целый пук какой-то зелени, – нужно быть безупречным. – Внезапно он вздохнул. – Даже жалко, такого парня погубили.

– Погубили?.. – вскинулся Томас. – Он погиб на боевом посту, капитан. Он погиб – никто его не губил.

– Да я же не про вас, – небрежно отмахнулся капитан. – Я про тех, кто... Да и вы – не просто же так прилетели его личность устанавливать?

К бабушке Нане поехали когда жара стала уже удушающей, словно горячее полотенце на лицо накинули. Иногда даже приходилось ходить с раскрытым ртом, иначе, казалось, в легких собиралось недостаточно воздуха.

Бабушка, как выяснилось, их ожидала. Соседки, с которыми вчера разговаривал Долбанов, ее предупредили. Она не плакала, но внутри у нее слез было много, это Кашину стало ясно, едва он ее увидел. Из-за них она и говорить почти не могла. К тому же, он и сам сделал ошибку, спросил первым делом:

– Бабушка Нана, Альберт был честным? По-настоящему честным? Не мог он сказать неправду своему капитану?

Она отозвалась, что честнее его не было на свете, и тут же замкнулась. Словно в этом вопросе заподозрила попытку оклеветать ее внука. На этом, по сути, все и кончилось. Почти все, о чем теперь ее спрашивали, она переводила на исключительную честность внука. И большего даже Патркацишвили, перешедший на грузинский, добиться не сумел.

Уже в самолете Кашин признал:

– Томас, плохо мы провели эту командировку.

– Я считаю, командир, нужно было больше времени на прояснение Альберта отвести. Нет, ну что за один-то день можно о человеке выяснить? Пусть даже и о таком молодом человеке?

А он, оказывает, побывав в родных пенатах, стал, как многие грузины, начинать любую фразу со слова «нет», что в грузинском звучало, как «ара», которое то и дело было слышно в их речи.

И все же, они кое-что выяснили. В мистических кружках Альберт Бухникашвили не состоял, был хорошим парнем, честным до такой степени, что солгать командиру о том, что в его отсеке ничего страшного не происходит, определенно не мог.

И этим пришлось удовольствоваться.

Странное это было заседание, сидели все шестеро в гостинничном номере Кашина. Начала Веригина, расположившись на стульчике перед столом, где перекладывала свои «полевые», как она их называла, записи.

Они частенько поражали Кашина, и не только его. Эта методичная, выверенная в работе, как швейцарские часы, женщина склонна была в подобных записях избегать малейшего признака хоть какой-либо системы. Она могла написать, например, что подследственный – трудоголик, и тут же, следующей строкой, что он чрезмерно курит, иногда от безделья. Она могла заметить, как какая-нибудь женщина пытается понравится, и тут же замечала, что у нее, возможно, почечная надостаточность.

Фокус заключался в том, что в итоге таких необязательных замечаний Веригина иногда делала настолько верные выводы, что ее мнения всегда приходилось учитывать, какими бы странными ее умозаключения вначале не казались.

– Так вот, старший матрос Шубин. Как мне показалось, толковый, только грубоват, пытался даже несколько бравировать этой грубоватостью, за это его не любили. Увлечения у него тоже были не очень... Музыка, кажется, зарубежный рок.

– Не вижу в этом плохого, – пробурчал Стекольников, – я тоже рок люблю.

– Не очень-то я доверяю всем этим официальным сведеньям, – резковато говорила Веригина. – У них какой-то механический подход, а мы ищем...

– Да знаю я, что мы ищем! – почти взбунтовался Колупаев. – Сам могу тебя поучить. Ты лучше скажи, есть у нас реальные, а не выдуманные зацепки?

– Нет, таковых не имеем, нужно выбирать, – отозвалась Веригина. И добавила ядовитым тоном: – Если не нравятся мои, гм... досье, вел бы свои.

– А я и вел, только... – дальше у Колупаева вышло что-то невнятное.

Обычный спор, из-за аморфности всего материала, который им бы полагалось «проветрить», как говорил иногда Колупаев. То есть, обсудить со всеми, кто только оказался под рукой, невзирая на ранги и роли, занимаемые в группе.

– Мне кажется, все это ерунда, – прогудел Патркацишвили. – Пустышку тянем, как тут недавно шеф сказал.

Кашин поднял голову. Кажется, все ненавязчиво, но явно к нему обращались. Неужто всех ребят с подлодки обсудили и ничего не нашли?.. Оказывается, последние слова он произнес вслух.

– Нет, Дмитрий Николаевич, нашли, и даже слишком многое, – отозвалась Веригина, укладывая свои листочки в папочку и застегивая ее. – Просто не знаем, куда кидаться.

– Один картежник, другой – бабник, есть еще парень с братцем уголовником, есть просто недовольные своей службой, есть даже страдающий от аллергии на мороз и холод, все время просил перевести его на Черное море. Есть такие, кто откровенно побаивался такой-то службы... – ворчал, никак не успокаиваясь, Колупаев.

– Тогда давайте еще раз, – заговорил Кашин. – Мы ищем не те сведенья, которые кадровики обычно списывают на мелкие человеческие грешки, которые есть у всех... А что-то странное в поведении людей, что может иметь отношение к нашему делу. Что-то такое, что можно было использовать против них, и как показывает эта катастрофа, чертовски удачно использовать. Итак, что вам показалось странным? Начнем с тебя, Стекольников.

Юноша даже привстал, словно собирался отвечать на вызов учителя в студенческой аудитории. Потом опомнился, все же сел на уголок кровати, который и раньше занимал, почему-то поближе к двери, и руки сложил на коленях, как на парте.

– Казалось бы, все на лодке этой – люди служивые. Формально – здоровы, регулярно проходили медкомиссии разные... Но ведь мало из них ребят, увлеченных спортом, кто бы регулярно ходил в спортзал, тренировался, физически совершенствовался.

– Ха, – произнес Шляхтич, – они же в этой субмарине, как сардины в консервной банке заперты, там голову повернуть невозможно, не то что руками размахивать... совершенствуясь физически.

– Дальше ты, Томас, – попросил Кашин.

– На этой лодке был один из лучших экипажей флота, как нам много раз говорили, подчеркивали, настаивали... Они по долгу службы вынуждены проводить много времени вместе, в лодке при походах и просто на стоянках. Но мне показалось, между ними не было настоящей дружественности. Они же почти никогда не проводили время вместе, наоборот, старались, как только могли, разъехаться, пореже видеть друг друга. Я понимаю, походное и боевое срабатывание, сплачивание – тоже может утомлять, иногда изрядно... Но в жизни его не было. На месте командира, считал бы это недоработкой.

– Виктор Савельевич.

– Я не нашел персоны, к которой кто-либо из экипажа приходил, если бы у него что-то не ладилось. Бывает же так, что ошибку допустил, или не получается работа, в таких случаях всегда хочется к кому-то обратиться, спросить, мол, что не так? А у них на корабле такого лидера не было. Только не говорите мне, что у них заполит оказался бестолковый... Это не формальная обязанность, поддерживать людей – это от души идет. А в тесных коллективах, каким должен быть экипаж лодки в походе, допустим, это тем более необходимо, и всегда заметно... Вот это меня удивляет больше всего.

– Я и говорю, дружественности не было, – добавил своим баском Патркацишвили.

– Давай Даниловна, излагай, – пригласил Кашин.

– А мне наоборот, бросилось в глаза, что многие из них были как-то чрезмерно для современных моряков-подводников зацикленны на ощущении неудачи. То и дело в разговорах с их родными, знакомыми проскальзывает пессимизм, представление о каких-то неодолимых силах природы, об опасности, которая всегда, подчеркиваю, всегда есть в море... Словно бы они были не нынешними моряками, а матросами с какой-нибудь каравеллы Колумба, и море непременно может их всех разом уничтожить, и ничего против этого не предпримешь.

– Но ведь так и вышло? – подал голос Стекольников. – Или нет?

– Будем считать, что погибли они из-за направленной против них и их корабля злой воли. Которую сумели обратить в конкретную ситуацию, гм... некие персоны, – проговорил Кашин довольно зло, хотя сердился он, в первую очередь, на себя. – И которых нам следует отыскать. Других версий не принимаем, во всяком случае, пока. – Он помолчал, давая утихнуть внезапному гневу. – Костя, теперь ты.

– Я, кажется, не вдавался в высокие философские или психологические дебри, – усмехнулся Шляхтич. – Я просто слушал, и вот какая у меня возникла странная идея. Ира, кажется, когда-то говорила, что кто-то из этих подводников был отпетым охотником...

– Заядлым, – пробурчал Томас. – Про охотников говорят – заядлый.

– Ну да, заядлым. Я и подумал, это же кружок по интересам, в котором многое, в том числе и скрытно от посторонних, может происходить. Сами посудите, прикрытие отменное, ну, любят ребята выехать на природу с ружьями или удочками, кого-то там убьют, выпьют водки, поговорят и ушицы сварят, посидят на берегу озера... Кстати, рыбалка тут, говорят, изумительная.

– Ты не обольщайся, тебя все-равно шеф не пустит, – отозвался Колупаев.

– Я не к тому. Я хочу отметить, что мы тупо искали мистический кружок, а вот же вам – нормальное неформальное объединение.

– Тоже заметил? – переспросил его Кашин. – Я как раз хотел сказать об этом же. Нужно этих самых... вольных охотников подробнее осветить. Узнать, кто в эту компанию входил, на каких условиях, чем они там занимались?

– И что узнавать? – буркнула Веригина и принялась копаться в листочках из своей папки. – Они всегда ездили на один и тот же охотничий кордон, под названием «Белорыбица». Правда туда сложно добираться, на вертолете получится часа три лету, в плохую погоду даже больше.

– Завтра как раз ветер обещали с океана, и дождь, – сказал Колупаев.

Все замолчали и стали смотреть на Кашина. А он думал.

Казалось бы, все просто. Послать туда человека, пусть поговорит с тем лесником, который на этом кордоне обитает, он же должен знать всех, кто к нему не один год на охоту-рыбалку приезжал. Вот пусть и расскажет, обычно эти лесовики – люди наблюдательные, профессия обязывает, и куда как точные в своем понимании мира. Это у них уже от суровой жизни в лесу...

Но его смущало, что не было в этом никакой внешней необходимости. При желании можно было бы поговорить по радиотелефону, например, и узнать всякие формальные сведенья за пару-тройку часов, не снаряжая вертолет и не отдаляясь от города.

И все же, все же... Шляхтич прав, было тут что-то такое, что следовало разузнать получше. И пожалуй, с участием всей наличной команды.

– Как ты говоришь, – обратился он к Веригиной, – звали этого... охотника?

– Вахтенный механик мичман Коломийцев.

– Но ведь его не было в седьмом отсеке, когда возник пожар? – неуверенно проговорил Патркацишвили.

И Кашин неожиданно решился. Именно это необязательное замечание Томаса и оказало такое вот странное действие.

– Значит так, Колупаев, договорись с местным начальством, чтобы нам выделили вертолет. Полетим все вместе, и так как... Раз там охота и много оружия, нужно будет выпросить у моряков какие-нибудь стволы и для нас.

Это предложение поддержали почти все, кроме Веригиной. Она оружия недолюбливала, как подозревал Кашин, потому что оно слишком уж громко хлопало при выстрелах.

– Вот это правильно, – проговорил вдруг громко и ясно Шляхтич. – Я и сам хотел на этом настаивать. – Он улыбнулся. – К счастью, не пришлось.

Вертушке, чтобы добраться до «Белорыбицы», пришлось тащиться над скалами, лесом и бесконечными озерками более трех часов. И ведь казалось, что машина трещит изо всех сил, что винты крутятся как надо, а вот ведь очень скоро стало казаться, что висит машина, почти не продвигаясь вперед. Колупаев даже высказался по этому поводу:

– Велика земля Русская, особенно здесь, на севере. Видно, никому не нужны эти земли.

– Ты что это? – усомнился, перекрикивая рев двигателя, Патркацишвили. – Знаешь сколько тут полезных ископаемых, всю Европу можно кормить лет сто или больше.

– А зачем они, если сюда никто ехать не хочет, даже для работы? – усмехнулась Веригина.

Патркацишвили стал ей что-то горячо доказывать, и скоро уже было непонятно, чего же он хотел – то ли необходимости признать эти земли великими и богатыми, то ли, чтобы в целом Россию не обижали. Наконец, Шляхтич не выдержал, фыркнул:

– Патриот ты, однако.

И на этом дискуссия закончилась. Вернее, завершилась ее понятная часть, потому что каждый остался при своем мнении, и каждый подыскивал новые аргументы своей правоты, это Кашин видел отчетливо. Томас даже губами шевелил, высказываясь уже для себя.

Вдруг открылось Верхнетуломское водохранилище, построеное непонятно для чего, и которое потребовало много сил, особенно в этих нелегких, неуютных краях. Было оно неспокойным, это Кашин отметил сразу, и слишком уж большим для неровной, едва ли не гористой местности. Но как почти все на Руси, с избытком наделенное той негромкой, спокойной красотой, которой не понять никому, кто не чувствует, насколько это здорово – эти просторы и леса, эта дичь и глушь.

Перед посадкой один из летчиков, молоденький паренек, вышел поговорить.

– Вообще-то, летаем мы сюда часто, то туристов нужно забросить, то охотников, особенно из моряков, а то и надзоры всякие. Следят за этой местностью.

– Тут же леса? – удивился Патркацишвили. – Как же не следить?

– Леса-то – леса, но все-равно, для нас, пожалуй, тут одна тундра. – Летчик помолчал, добавил: – Я уж не говорю про вечную мерзлоту.

Сообразив, что здравого описания местности от летуна он не получит, Томас наконец-то успокоился. На посадку заходили боком, и неподалеку от странных, совсем из позапрошлых веков избушек. И все же далеко до них получилось, тащиться пешком пришлось изрядно. Особенно это было неприятно вначале, когда практически над высадившимися ребятами взлетал вертолет. Что-то в этой машине было такое... малорасполагающее к ней. По крайней мере, внутри находиться было получше, чем под ней снаружи.