Крушение лабиринта Астахов Ярослав

Часть первая

ПЛЕНЕНИЕ

Солнце – огневой плод – созрело, и незаметно-медленно падает за грань мира. И дали бесконечной воды окрасил закатный сок…

Сияющая сфера соприкасается с огневою кромкой. И она тихо, как будто бы под действием своей тяжести, закатывается в ничто.

Вода и воздух изголодались, верно, по этой ночи. Столь быстро и охотно они напитываются глубокой тенью. И делается почти что не отличим от поверхности моря мыс, который напоминает, с высоты чаячьего полета, ее же, этой птицы, крыло – расправленное во взмахе.

Таково свойство сумерек. Они стирают различья между стихиями, но они же ярче обозначивают границу. Эта граница – дышит. Она становится все более снежной в окружающей темноте: пенится, вбирая в себя сияние звездных бездн, прибой.

Он видится молочного свечения зыбкой лентой, очерчивающей контур мыса. И темнота, которую обнимает лента, мертва.

Однако…

Вот из нее проступает… исчезла… вновь проступает – огромная как будто монета. Реверс, чеканенный из огня. На расстоянии где-то приблизительно трети от основанья мыса.

Что бы могло оно быть?

Светило ли это дня обронило свой блик во времени? Оно закатилось только что, но, быть может, случается иногда эхо образа, как и эхо звука? В такое можно поверить, созерцая сей светящийся и правильный, словно очертанье планеты, контур.

Что делает его видимым? Пламя ли замирающего пожара? Кружение огоньков сотен факелов? Определить невозможно, потому что видны лишь отсветы, но остается непонятным образом скрыт огонь, который бросает их.

Он делается все более равномерным и постоянным, сей тайный свет. Как будто от разгорающегося костра, которого языки перестали перебегать и биться, и слились во одно пламя – в огневой ствол, вонзающийся в зенит.

Теперь таинственный круг, освещенный ровно и мощно, напоминает амфитеатр. Его пространство словно бы покрыто все плитами, стыкованными столь плотно, что даже не различить намека на сочленения. А может – сочленений и нет, а просто этот круг высечен в монолитном теле каменного пласта, который подстилает слой почвы.

Но это не амфитеатр в полном смысле. Ни хоровода арок, поддерживающего уступы. Ни самых этих уступов, которые возвышались бы расходящимися кольцами вкруг арены. Нет вообще ничего, что как-нибудь предполагало бы зрителей.

Лишь сердце амфитеатра.

Арена.

Заглубленная в землю на половину человеческого роста. Широкая. Отблескивающий гранитный круг – сияние спрятанного огня исторгает его из недр ночи.

И вьется некий темный узор близ внутреннего края этого круга. Широкою полосой и на одинаковом расстоянии от границы. Его слагают линии углублений, ломаные, редко округлые. И, вероятно, они глубокие, потому что они везде залиты черной тенью.

Их очертанья повторяются, но не периодически. Это рождает мысль, что сложная система борозд образует не просто прихотливый орнамент. Скорей это какие-то письмена, понятные посвященным. И…

Эти посвященные здесь присутствуют!

Мгновение назад не было никого – лишь озаренное и пустое пространство круга. Но вот теперь – медлительная чреда фигур, обходящих амфитеатр…

Немыслимое дело уже поверить, что они появились. Вот только что их не было, но сейчас – как будто бы они здесь были всегда.

Глухие одеяния окутывают их плечи, ниспадая до пят. Становится иногда невозможно определить: они движутся или замерли. Их белые силуэты напоминают свечи в сияньи звезд. Но прячущееся багряное пламя обличает иногда колыханье складок. И намечается как будто ритм танца, которого еще нет, но который готов родиться.

И все быстрее поверх вереницы знаков скользит череда теней!

Вокруг амфитеатра непроницаемой стеной черные, колышущиеся под ветром травы. Они густы и высоки, в них легко спрятаться. Багряное сияние выхватывает лицо, выглядывающее из мрака трав.

На нем и восторг, и страх. И напряженное трепетное внимание… юношеские, почти еще совсем детские черты.

Тайный соглядатай шепчет, опасливо прикрыв рот ладонью, не отрывая взгляда, горящего, от фигур в круге:

– Они ведь не особенно даже и выше ростом, чем люди… верно?

– Нет, все-таки немного крупнее, – слышится в ответ иной шепот. – Ой!!

Шествующие по камню круга, за чертой символов – сбрасывают одежды.

Каким-то очень быстрым движеньем. Одновременным, неуловимым. Как если бы им был подан знак.

Теперь они застыли в недвижности. Женские и мужские тела – и лепка их безупречна! По крайней мере – насколько позволяет судить пульсирующая тень, которая размывает некоторые линии, но властно обнаруживает рельеф…

– Боги! – выдыхает сказавший первым. – Вы обрекаете на смерть всякого, подсматривающего за Играми. Справедливо. Ведь и за один взгляд на вас не жаль отдать жизнь!

Стремительные теневые полосы пробегают по телам замерших. Как если бы мелькало что-то меж ними и невидимым источником света. Они обнажены полностью, стоящие в круге, и только лица скрывают маски. Глухие, не имеющие даже и прорезей. И одинаковые у всех – у мужчин и женщин. Просверкивает иногда на запястьях или на щиколотках цветной лучик. Огонь оживляет камень, вправленный в искусный браслет.

И вдруг приходит удар.

Он представляет собой всплеск звука, но очень странного. Слышимого едва – и однако чувствуемого всем телом! Наверное, это подобно звуку падения гигантского молота, приглушенного войлоком, на пустотелую наковальню.

И – как будто бешенный вихрь взбрасывает недвижные до сего тела!

Кипит музыка, воспринимаемая скорее кожей, нежели слухом.

В неистовой немой пляске летят сияющие фигуры!

Игра… Вот, значит, какая она собою, эта Игра богов! Родившаяся и все не гаснущая, все продолжающаясямолния!

Живые трепеты нагих тел сливаются в одно пламя. Как чувствующий пожар!.. Как пляшущее кольцо огня, обретшее прихотливый разум… Неистовая стихия танца становится постепенно медленнее, спокойнее. И вот ее течение напоминает уже поток, ветвящийся на ручьи.

Похоже, это теперь не пляска… а это нечто уже иное! Игра перетекает в новую фазу… Два мальчика привстают, забывшись, из мрака трав.

Они заворожены новым, что происходит в Круге. Они теряют себя… и оба они теперь – лишь исступленное созерцание! Дыхание их делается учащенным, прерывистым…

И в это время позади из травы неслышно поднялись шесть фигур.

Их силуэты выделяются резко на фоне звездного неба. Можно различить перекатывающиеся буграми мышцы, чуть взблескивающие ремни.

Четверо бросаются к мальчику, который стоит к ним ближе. Двое его хватают. Другие двое, тем временем, замерли чуть поодаль, чтобы не позволить ему уйти, даже если он вдруг и сумеет вырваться. Но схваченный успевает крикнуть:

– Немые!

Это позволяет его товарищу увернуться от метнувшихся к нему рук. Он падает, потеряв равновесие. Но сразу же и откатывается в сторону, вскакивает – и растворяется в колышущихся вокруг стеблях.

Двое немых бросаются за ним вслед.

Поодаль высится камень, темный, и очертания его различимы едва во мраке. Подобных скальных обломков немало, видимо, на пространстве мыса. К этому камню направляется один из оставшихся охранять плененного. Становится неподвижно около. Медленно ведет раскрытой ладонью вдоль черной вертикальной поверхности.

И под его рукой возникают знаки, светящиеся белым.

Четыре руны.

Их можно истолковать: ПРИКАЗЫВАЮ – ЗНАК СМЕРТИ СХВАЧЕННОМУ.

Двое немых заламывают мальчику руки за спину.

Третий подходит спереди, медленно. И мальчик видит у него в руках короткую цепь. Широкие и темные звенья не дают блеска в свете звездного неба. Немой несет ее за концы, середина же провисает, слегка позвякивая. И можно различить: в середине цепи к ней прикреплен какой-то предмет.

Крайние же ее звенья, по-видимому, разомкнуты.

И срез их начинают светиться. Красным.

А затем белым.

Как будто бы два эти звена все более накаляются от невидимого огня. И тем не менее страж Игры продолжает спокойно держать в руках эти звенья.

Плененный стремится вырваться.

От подносимого света у него суживаются зрачки.

Малиновый ослепляющий жар все ближе к его глазам… стражник – вдруг резко соединяет концы, сияющие, за спиной мальчика, в гуще опаленных волос. И слышен легкий хлопок.

Жар исчез, как будто его и не было. Разомкнутые звенья срослись, и, слившись, они померкли. И только лишь колкий холод разбегается теперь волнами мурашек по коже пойманного. Как будто бы на шее у него ожерелье, только что поднятое из омута, где пролежало оно немалое время около ледяного ключа.

Истаивает облачко измороси… на груди пленника – серебряный полудиск, прикрепленный к цепи. И вспыхивает на нем, на одно мгновение, слабый свет – и обегает рисунок: скорпия, изготовившаяся к удару.

И в этот миг умирает в небесах метеор, прошив бархат бездны.

Базальтовые стены колодца уходят вверх. Влажные, они блестят в тусклом свете. Где-то высоко есть отверстие, но его нельзя видеть – все скрыл текучий, плавающий туман.

Пол камеры бугрист, узок. И брошено на нем тело – мальчик, схваченный этой ночью. Он распростерт на спине, недвижен. Его голова безжизненно запрокинута, веки сомкнуты.

Но движутся под ними глаза.

И губы, время от времени, начинают шептать бессвязное. И вздрагивает на груди полудиск, и бряцает иногда слабо о гранитный пол цепь. Все тело мальчика покрывает пот, несмотря на холод.

Он предан одиночному заключению в бесконечно высокой камере. Но в действенность одиночества не легко поверить. Огромная и белая голова склонена над мальчиком – тяжелая, неподвижная.

То каменное изваянье быка: его свирепой склоненной морды и мощной шеи. И это – изображенье бога, не только зверя. И будто бы работа груба, но на самом деле сие лишь лаконичность резца, желающего не славы, а передать постигнутое.

Контур массивного загривка так совершенно вписан в случайный излом стены, что создается цепенящее впечатление: широколобый зверь замер, наклонив рогатую голову… вот в это самое мгновение выступив из этой скалы. Как будто он пронизал ее насквозь. Ведь камера не имеет входа.

На выпуклом пространстве между рогами – знаки, которых шесть. И складываются они во фразу: УТРОМ ЭТОГО ДНЯ ДАРУЮ ТЕБЕ СТРАНСТВИЕ.

Свечение, проницающее туман, становится, постепенно, ярче. Где-то далеко, где-то вне этой невообразимой толщи – восходит солнце.

Приходит из недр удар.

Неслышимый, и однако настолько сильный, что вздрагивает бугристый пол. И мальчик открывает глаза.

И взгляд, родившийся чуть, оказывается немедленно поглощен каменным, неотступным взглядом. Захвачен прицелом глаз – пустых, но как будто выталкиваемых яростью из орбит.

Из одного кошмара пробудиться во следующий!

А с глыбою, которой придана форма главы быка, начинает происходить странное. Она как будто бы нагибается, клонится… А ведь на самом деле это она опрокидывается, неудержимо падает!

И лишь в последнюю секунду лежащий успевает скинуть оцепененье и откатиться в сторону.

Рога ударяют в место, где за мгновение до этого были грудь и предплечье мальчика. Выщербленный пол вздрагивает. Огромная голова лежит, и выглядит она теперь отсеченной.

Над ней зияет отверстие.

Его закрывала собою глыба, пока не пала.

И это отверстие представляет собою правильной формы арку – вход в камеру. За ним неплотная тьма, и в ней угадывается уходящий вдаль прямой коридор; его неровные своды выхватывает, похоже, вздрагивающее вдали пламя.

Алые беспокойные блики все ярче на завитках каменного загривка…

Она казалась намертво врезанной в эту стену, рогатая голова! Она готовила мне погибель… она же – открыла потайной путь, какой невозможно было предположить из каменного мешка.

Обнажена поверхность огромного каменного шарнира, державшего изваяние, и она мерцает, отполированная до блеска. И узенькие ступени вырезаны по ней, симметричные, с двух сторон.

В проеме арки являются, по двое, закутанные в багряное – и расходятся, синхронно спускаясь в камеру по ступеням.

На лицах алые маски. Движения уверенны и точны, несмотря на то, что прорезей для глаз нет.

В безмолвии обтекают они поникшую рогатую голову. Потрескивают в руках факелы. Вот кто-то вздергивает мальчика на ноги, и его ведут, и понуждают его подняться по тем ступеням.

Его куда-то влекут, поддерживая слегка под руки… перед ним открывается нескончаемый коридор.

Тяжелая голова становится позади на место, почти бесшумно. И отсекает свет утра… туннель однообразен и прям. Танцует от многочисленных сквозняков огонь, который несут идущие. Плывет однообразно по сторонам камень шершавых стен.

Ось коридора пряма – и при этом его ширина проема меняется с каждым шагом, волнообразно и регулярно. И это создает впечатление, будто пространство вокруг пульсирует, будто бы стены туннеля – дышат.

И возникают по сторонам иногда тяжелые гнезда тьмы. И невозможно понять, что это: какой-то подземный ход или, хоть и глубокая, но все же слепая ниша.

Не ВЕЧЕН ли это путь? И не он ли, один лишь он был всегда, а прочее – сны в пути?

Но появляется вдали свет. Слабый, и однако он спокойный и белый. Наверное, это цель. Багряное мерцание растворяется и смолкает пред стрельчатым высоким проемом, перед сиянием утра.

Они проходят… подобного великолепия мальчик еще никогда не видел! Просторный солнечный зал, и его округлые стены облицованы мрамором и равномерно суживаются все кверху. Тем самым образуя пространство конуса, соразмерного и высокого. В огромном этом зале ни одного окна – и однако чистый, прохладный воздух. И яркий свет, и на полированные плиты лег всюду ровный, сияющий мягко отблеск.

Массивный, темного металла широкий диск виднеется посреди. Он словно бы парит в воздухе, средь матового сияния… и далеко не сразу глаза, осваиваясь с переменою освещения, замечают цепь, на которой подвешен диск. Ее крученые звенья уходят вверх, и они теряются в опрокинутой короне лучей на вершине конуса.

Сей диск имеет вогнутую поверхность, и она идеальным образом отшлифована.

Как будто бы огромная линза обращена к мальчику, которого ввели в зал.

Никто его не удерживает и однако – он замер. Он словно оцепенел и не в силах оторваться от неожиданно представшего ему зрелища: своего собственного отражения, слегка уменьшенного и перевернутого. Но неправдоподобно четкого, будто перед глазами у него круглое окно – и видит он за ним самого себя, подвешенного головой вниз.

Высокий и грозный, в белом, – вдруг появляется из-за диска.

Подходит и становится перед мальчиком. И серые внимательные глаза изучают, вдумчиво и неспешно, поднявшееся к ним бледное и осунувшееся лицо.

– Известно ли тебе, – говорит высокий, – что именно полагается осмелившемуся смотреть на Игру богов?

– Смерть, – отвечает мальчик.

И слово, произнесенное им, бесцветно. Так выговаривается непонятный звук чуждого языка. Или – что было сказано бессчетное число раз до этого ранее.

– Хватило ли тебе ночи, чтобы проститься с жизнью?

Ответа нет. Запавшие глаза, вроде бы, устремлены на высокого, но в них осталась лишь пустота. Они смотрят сквозь.

Спросивший отступает назад. И, оказавшись вплотную к диску, выпрастывает руку из-под просторного облачения. В ней толстый металлический стержень, длиною в локоть. Отблескивающий так же, как диск.

По-видимому, извлеченье жезла служит сигналом. Багровые плащи подхватывают мальчика крепко под руки с двух сторон и влекут вперед. Он даже не обращает лицо в сторону какого-либо из них, как будто и не почувствовав. Его подводят к самому диску. И собственные глаза мальчика, опрокинутые, оказываются перед его глазами.

Высокий медленно и почти торжественно взносит жезл… и ударяет в металл, в край диска.

От этого удара зеркало не смещается, хотя оно свободно подвешено на цепи. Оно как впаяно в воздух… Но перевернутое изображение окружающего вдруг исчезает в нем, пройдя рябью.

Зрачки глаз мальчика, ожидавшего пустоты, взрыва небытия – сужаются: синева неба, глубокая, исполненная непобедимого солнечного огня разверзлась вдруг перед ним… игривый утренний бриз гонит под ясной лазурью легкие, пенящиеся волны. Вздымая брызги, вал разбивается о скалу, подобную одинокой башне, вздыбленную отвесно вверх.

– Что это? Скала Казней? – шепчет невольно мальчик. Робкая краска жизни вновь проявляется на его лице, воскрешенная удивлением. – Как это можно видеть на расстоянии?

А диск показывает уже совсем близко красноватый неприступный утес, высящийся средь волн. И четверо в коротких синих плащах удерживают на небольшой площадке около вершины его связанного человека. Раскаты моря, бьющего в подножие скал, каким-то образом долетают сюда, ослабленные, под свод конического пространства.

Высокий вновь ударяет жезлом о диск.

И это такой же точно удар, как первый, если судить по взмаху. Однако звука, обычного при столкновении металлических предметов, на сей раз нет. Взамен рождается низкий гул, как будто бы под землею, воспринимающийся скорее костями тела, а не обыкновенным слухом. И гул переполняет пространство, и делается его могучей волне тесно в каменном колоколе… Синие фигуры на далекой скале – оглядываются.

В следующее же мгновение палачи берут связанного за голени и за плечи – и сбрасывают с площадки вниз.

Резкий предсмертный крик, несколько приглушенный, вспыхивает под сводом. Размытыми белесыми сполохами восходят в небеса чайки, вспугнутые со скал.

– Кто это?! Кто он… был? – невольно отступая от диска, спрашивает потрясенный мальчик.

И тогда страшный, что облачен в белое, остановив его блуждающие глаза непререкаемым стальным взглядом, произносит ему в ответ:

– Ты.

Багряные перестают держать мальчика, они отступили к стенам.

– Вам нужно, чтобы боялись, – произносит он вдруг. – И чтобы ужас препятствовал даже и думать подсмотреть Игры.

– Нет, – отвечает ему высокий. – Нам нужно, чтобы боялись – и вопреки страху смерти все же приходили смотреть. Так мы распознаём своих.

И снова он поднимает жезл. Теперь его движение еще медленней. Перемещение жезла сопровождает какое-то потрескивание, и оно усиливается. И мальчик ощущает всей кожей как бы нарастающий колкий, стоячий ветер. И в этот миг его палий – мятый, неопределенного цвета – вдруг сам собою начинает шевелится на нем… топорщится вокруг тела странными складками… соскальзывает внезапно с плеч, распадаясь на лоскуты… и постепенно оседает весь у ног мальчика ворохом разваливающихся лохмотьев.

Клочки обугливаются и тлеют, охваченные незримым пламенем. И воздух дрожит над ними.

Лишившийся одежды отскакивает от этого невидимого костра, хотя не ощущает ни боль ожога, ни даже жара.

И медленно кивает высокий:

– Верно. Подальше от пожаров своего прошлого. Подальше от всего, что сгорает.

– Ты видишь, – повышает он голос, – вот, это выцветает любовь твоя! А это исчезают отец и мать… впрочем – а были ли они еще таковы тебе? Уходят ветхие небеса… и ветхие земли. И выкипает море. И погибают в очищающем жаре твои враги. А также и твои друзья, родичи… Но все они теряют немного, ты мне поверь. Ведь их – никогда и не было.

– Догорает, – безжалостный высокий наводит в упор жезл на мальчика, – и самое твое имя.

Смятение и отчаяние в глазах оставшегося нагим. А только что ведь он готов был принять, без трепета, смерть телесную!

Мольба или проклятье готовы уже сорваться с дрожащих уст.

Но облаченный в белое отошел, и отвернулся чуть в сторону, и даже не смотрит более.

А в следующее мгновение мальчик замечает, как суживаются, внезапно, зрачки высокого. Стремительно, как у зверя. И мальчик невольно прослеживает направление этого непререкаемого, словно меч, взгляда. И с удивлением обнаруживает, что высокий рассматривает… пустую стену.

Но мальчик замечает и то, что эта стена… меняется.

На полированном камне медленно проступают, рождаясь из ничего, сероватые тоненькие прожилки. Внедряются в толщу мрамора и растут, и они ветвятся… а камень обретает при этом, кажется, все большее разрежение. И новые излучины разделяют на мелкие дольки белую, теряющую матовый блеск поверхность.

Вот будто это уже и не камень вовсе, а это… переплетение виноградных лоз! Мозаика живых гроздьев, листьев… И белое постепенно уступает место зеленому… пронизанному солнечными лучами! И кое-где проступают, вздрагивающими соцветиями, тельца птиц, щебечущих меж ветвей!

Невероятное это преображение развертывается из точки, в которую устремлен взгляд высокого. Там ширится и растет, почти ослепляя глаз, пятно солнечное… Покачиваются веточки лоз, трепещущих на ветру – и яркая небесная синева врывается между ними!

И вот – зрелое золотое утро плещется в конический зал ароматом трав, мягким светом…

Преображение замирает.

Граница места, где совершилось чудо, выглядит словно арка.

И в следующее мгновение мальчик понимает: перед ним вход, отверстие, края которого покрыты тонкой резьбой, изображающей ветвящуюся лозу с гроздьями. А за проемом арки простирается дол, где властвует, сколько хватает глаз, настоящий, живой и светящийся пьяными соками виноград…

Исчезли следы отчаяния с лица мальчика. Теперь его глаза выражают лишь бескрайний восторг. И безотчетно срывается с губ его:

– Боги!.. Что это?

– День твоего Рождения, – отвечает высокий. Эхо, громкое и спокойное, сопровождает его слова. – И на закате этого дня ты возьмешь, быть может, принадлежащее тебе здесь по праву. Конечно, если будешь способен… И утром следующего дня обретешь одежду, достойную того, какой будет новая твоя жизнь.

Легкий ветерок задувает в новорожденное отверстие в мраморной стене. Высокий держит в руках, как это лишь теперь замечает мальчик, резной ларец.

Откуда бы ему взяться? Он вынул его из воздуха?

Затейливая крышка откидывается.

Глазам является нечто наподобие белой слепой змеи, которая поднимается, медленно развертывая свои кольца. И это длинное тело, плавно изгибающееся в воздухе, покидает ларец… и оно плывет, безглазое и почти что плоское, подобно невесомому пуху.

Все ближе это странное существо к лицу мальчика.

И в медленном полете оно становится еще более широким и плоским, кружась лениво вокруг продольной своей оси. И мальчик лишь теперь понимает: это – кусок материи, развертывающийся сам собою, который был сложен в ленту. Внезапно белая ткань охватывает его лицо.

Ее касание нечувствительно… мальчик с удивлением обнаруживает: он видит сквозь эту ткань, хотя материя показалась ему непроницаемою для света, плотной. И более того – мальчик различает все окружающие предметы так, как если бы перед его глазами не было вообще никакой преграды. И даже острота его зрения, кажется, несколько увеличилась.

Ткань обтекает всю голову мальчика и ее концы смыкаются на затылке.

Чувство, будто бы они там… срастаются?

В этот миг – разламывается вдруг цепь, стыкованная немыми ночью на шее мальчика. Холодный и тяжелый знак смерти, звякнув, падает у его ног.

– Иди.

Какая-то затаенная теплота прорывается на мгновение в голосе отрешенного повелителя.

– И помни это всегда: Тессий – не простой смертный. Тессий – такой же бог, как и все, которым поклоняется ныне Благословенный род!

– Тессий… – в недоумении повторяет мальчик произнесенное дважды имя. – Кто он такой?

И тогда, вторично за истекающее теперь и неистощимое на чудеса утро, следует ему ответ:

– Ты.

Склонение солнца к западу незаметно, и тем не менее середина дня минула, как можно это видеть по тени, удлинившейся от закатных скал.

Их мощные гранитные гребни напоминают неприступные бастионы. И точно такие высятся на восходе, такие смотрят и на полночь. Каменное кольцо, словно крепость, воздвигнутая титаном, хранит потаенный дол Виноградных Лоз.

Естественная стена разомкнута лишь на юге, но эта расселина ведет в бездну. А там стоит неизменное облако водных брызг, мерцающее и радужное. То низвергается водопадом к морю река, питающая долину.

Она и начинается водопадом, сия река. Она стремится по кромке, на головокружительной высоте – пытаясь еще поначалу сопротивляться неминуемому падению. Ее изгиб глядит издали, как неподвижная и блистающая ломаная полоска. Напряженные струи мерцают, а иногда сверкнет, чуть выбившись скачком в сторону, шалая водяная прядь… Но нарастает уклон и река срывается. Она падает. И каменное твердое ложе, что подстилает богатый дол, образовало здесь чашу под непрестанным ее ударом.

Глубокое и ярко-синее озерцо. Такое у воды свойство: чем более глубина, тем совершеннее поверхность отражает цвет неба – конечно, если вода прозрачна. Широким и уже неспешным потоком покидает синее озерцо река. Привольно и прихотливо петляет она по сокровенной земле богов, искрящейся янтарными гроздьями. И постепенно так она достигает своего следующего, предельного водопада.