Березовский и Абрамович. Олигархи с большой дороги Хинштейн Александр
Дьяченко: Правильно. Боится.
Ельцина(издевательски): Ну, конечно!
Дьяченко: Мам, как настолько безнаказанно все делать, ты мне объясни. Как это так?
Ельцина: Ты Барсукова не убедишь ни в чем, и папу не убедишь.
Дьяченко: Почему?
Ельцина: А в чем ты его убедишь?
Дьяченко: По крайней мере, я папе скажу все, что я думаю.
Ельцина: Он тебя слушать не будет.
Дьяченко: Мам, а чего тогда затевать? Тогда все. Тогда даже очень хорошо, что не изберут, потому что это, действительно, для страны не нужно. Ты просто не понимаешь всю глубину этой проблемы. Это сейчас единственный выход, это действительно так. И не надо говорить, что я попала под чье-то влияние или еще что-то. Нет. Мамочка, поверь, сделано все, чтобы отгородить папу от этого. Но другого выхода нет, не говорить нельзя. Потому что эти люди…
Ельцина(перебивает): Таня, ты пойми, что отгораживать нечего. Его невозможно отгородить ни от кого, это одно целое.
Дьяченко: А я считаю, что возможно.
Ельцина: Нет!
Дьяченко(упрямо): Возможно! Ну, другого выхода нет просто.
Ельцина(поддаваясь): Ну, хорошо. Но все равно говорить такие вещи по телевидению нельзя.
Дьяченко: Это единственно возможный вариант. Все уже продумано двести пятьдесят раз.
Ельцина: Ну, утром их отпустят, и что?
Дьяченко: Мам, а это как называется? А никто работать больше не будет на этой кампании. Это прямое запугивание. Ты понимаешь, как все это делается… Ты мне скажи, папа спит?
Ельцина: Да.
Дьяченко: Я просто боюсь, как бы он все это выдержал. А потом, они, конечно, почву подготовили. Конечно, они капали долго. Какие тут все гады занимаются выборной кампанией. А кто сделал все эти проценты-то?
Ельцина(сочувственно): Они палец о палец не ударили.
Дьяченко: Вот в том-то и дело. Я сегодня ездила к Лисовскому, я видела, как он делает, вообще, как что.
Ельцина: Вот и пожинает… Я одного не понимаю: они хотят, чтобы Зюганов, что ли, был?
Дьяченко: Они хотят сами править.
Ельцина: Ну, как они сами-то будут?
Дьяченко: Папу отстраняют, силовой какой-нибудь вариант, и привет.
Ельцина: А как отстранить папу, если второй тур сейчас должен быть?
Дьяченко: Да какой сейчас второй тур, если они такие вещи творят. Как можно брать людей, которые занимались финансированием кампании… Это ключевые люди. И ключевой этот проект «Голосуй или проиграешь»... Не знаю, мам, единственный выход это действительно их уволить…
Рассказ о перевороте, который затевают будто Коржаков с Барсуковым, чтобы «отстранить папу, и привет», ибо «они хотят сами править» – это такая же точно активка, как и дежурящие на крышах «ЛогоВАЗа» снайперы в черных одеждах.
Если той ночью и происходил переворот, то организовывали его уж точно совсем другие люди: Березовский, Чубайс, Гусинский и примкнувшая к ним Дьяченко.
Однако в президентских мемуарах, написанных рукой профессионального спецпропагандиста Юмашева, сказка эта излагается как факт непреложный и даже исторический.
«Дальнейший ход событий просматривался тоже достаточно четко: на волне борьбы с чеченским сепаратизмом, на волне „коммунистической угрозы“ к власти приходит полувоенная команда постсоветских генералов: начальник службы безопасности Александр Коржаков, директор ФСБ Михаил Барсуков, которых прикрывает своим могучим телом первый вице-премьер Олег Сосковец. Найдутся и другие…»
(Между прочим, в истории с «коробкой» Сосковец никакого участия не принимал; Чубайс честно признавался в этом, беседуя с Лебедем. К скандалу пристегнули его по вполне прозаической причине: он был слишком близок к Коржакову. Кроме того, Сосковец немало сделал для его – Чубайса – увольнения, и как только представился шанс поквитаться с давним обидчиком, Анатолий Борисович не преминул им воспользоваться; благо и Березовскому это тоже было вполне на руку.)
…Рано утром 20 июня Ельцин приехал в Кремль. В то время он взял за правило отправляться на работу чуть ли не к семи часам; стараниями Наины Иосифовны все спиртное на даче было изъято, и президенту приходилось ни свет ни заря мчаться в Кремль, где верный официант Дима Самарин уже поджидал его с запотевшей рюмкой наперевес…
…Все-таки, сколь много значит в российской истории фактор случайности: если бы в то утро ельцинский распорядок шел по обычно заведенному сценарию, все дальнейшие события вполне могли бы развернуться совсем иначе.
Но после того как в полночь его разбудила супруга, Ельцин больше не смог уснуть. До самого утра он проворочался в постели и полусонный, злой и заторможенный отправился спозаранку на работу. Ему было настолько погано, что он отказался даже от спасительной утренней рюмки; вместо этого президенту сделали укол, от чего Борис Николаевич окончательно впал в прострацию.
В таком полуобморочном состоянии он и принял своих генералов.
«Ельцин был не просто уставший или не выспавшийся, он был вообще никакой, – рассказывал мне Коржаков. – Говорил еле-еле, каждое слово давалось ему с трудом. „Ну, что там у вас?“ Мы с Барсуковым доложили, что поймали жуликов, которые из его же штаба пытались украсть полмиллиона долларов. „Это все слова, дайте доказательства“. Мы показали объяснения, протоколы, расписки. Вяло посмотрел: „Ладно, идите работайте“».
Генералам казалось, что они выиграли этот бой, ан нет: трубить отбой было еще слишком рано. Вскоре после них к Ельцину ринулся Чубайс.
К этому времени всех задержанных давным-давно уже отпустили, но дело было теперь вовсе не в них. Для Чубайса, как и для Березовского, налицо был тот вариант, когда либо пан, либо пропал. В случае проигрыша им следовало, не мешкая, собирать манатки и бежать прочь из страны; недаром в ночном разговоре с Лебедем Чубайс с ужасом говорит о задержанном банкире Лаврове: «он всеми финансовыми схемами владеет, всем, что проходило через нас, через меня».
Утром 20 июня спецтехника в доме приемов «ЛогоВАЗа» зафиксировала следующий диалог:
Чубайс: Ну, я переговорил… (По телефону с Ельциным. – Авт.) Плохо. «Коржаков и Барсуков были у меня». Меня принимать не хочет. Примет только в двенадцать часов. До двенадцати занят. Ситуация горячая. Он: все распланировано, времени нет. Я знаю ситуацию, поговорил с Коржаковым и Барсуковым, ну там ничего страшного, просто за порядком следят, здесь пытались деньги украсть, я посмотрел показания, видно, что пресекли вовремя. Говорю: ну, ваш штаб прекращает свою работу, ни один человек не сможет принять ни одного решения. «Ну, если вы так ставите вопрос, как ультиматум, тогда смотрите…» Вот такой примерно разговор. Он как бы все про себя решил. Он на двенадцать меня записал. Мне кажется, что я не смогу его переубедить.
Я сейчас разбужу Володю (Гусинского. – Авт.), попрошу, чтобы он с Лужковым поговорил.
Березовский: Я все понял. Я думаю, что ваша оценка правильная… Давайте подумаем, что дальше. Я думаю, что выправится ситуация, безусловно.
Чубайс: Да, конечно, только непонятно, какими словами ее ему описывать.
Березовский: А это уже… Их можно найти… Вы будете в полдесятого? Вы сейчас там?
Чубайс: Да.
Березовский: Сейчас подъеду.
Через много лет, описывая череду этих исторических событий, Чубайс станет уверять, будто не ставил президенту никаких условий. «Хотел бы я посмотреть на человека, который ставит Ельцину ультиматумы, – бьет он себя в грудь сегодня. – У меня не было ни морального, ни политического права так говорить с президентом».
Увы, Чубайс в очередной раз лжет; предыдущий разговор напрочь опровергает все его клятвы. Это был именно ультиматум.
Подтверждает оное и генерал Лебедь:
«Чубайс заявил президенту примерно следующее: „Я руководитель вашей избирательной кампании. Все финансовые нити у меня в руках. Или немедленно увольняйте Коржакова – и тогда я продолжаю кампанию. Если же вы думаете по-другому, то я прекращаю финансирование и сворачиваю работу штаба. А 3 июля у вас второй тур. Решайте“. Деваться особенно Ельцину было некуда. Чубайс очень грамотно все замкнул на себе и именно поэтому получил возможность шантажировать президента… А я сам из наблюдения этой сцены в приемной сделал вывод, что Ельцина – при всем его имидже железного мужика – сломать можно. За одиннадцать минут».
Ровно в 12 часов Чубайс зашел в кабинет к президенту. Его тайно, на своей машине, привезла в Кремль Татьяна Дьяченко, все еще находящаяся под впечатлением ночных ужасов и гипноза Березовского.
(«…оставалось решить задачу, как их провести в Кремль, чтобы об этом не узнал Коржаков и не устроил какую-нибудь провокацию, – не без содрогания расскажет она журналистам по прошествии многих лет. – От Коржакова я ожидала чего угодно. Всего».)
Через одиннадцать минут последовала отставка Коржакова, Барсукова и – заодно, чтобы уж два раза не ходить – Сосковца. (Как водится, все лавры припишет себе потом Березовский: «Благодаря моим усилиям, и еще нескольких людей, Ельцин подписал указ об отстранении Коржакова».)
Вбит «последний гвоздь в крышку гроба иллюзии военного переворота», – торжествующе объявил в тот же день Чубайс; вскоре он станет главой президентской администрации…
В любой другой ситуации Ельцин никогда не смирился бы с выдвинутым ему ультиматумом; не в его характере было идти у кого-то на поводу. Но, как уже говорилось выше, в тот день он был слишком плох; ни сил, ни желания возражать у него попросту не имелось. Еле живому, практически спящему президенту легче было согласно кивнуть головой, нежели спорить, проводить очные ставки, докапываться до истины.
Перефразируя название одной хрестоматийной повести, события этого июньского дня вполне следовало бы назвать так: «Сто грамм, которые потрясли мир»...
Ошибка Коржакова заключалась в том, что Ельцина просто нельзя было оставлять с утра одного. Следовало безотлучно находиться рядом с ним, и тогда вся последующая история развивалась бы совсем по другому пути.
Не выпитые спозаранку сто грамм надолго определили будущее России.
С изгнанием из Кремля главных ельцинских фаворитов, окончательно пал последний бастион на пути у Березовского, Гусинского и прочей братии; отныне ничто больше не могло удержать их в узде.
Эти граждане искренне были уверены, что станут теперь подлинными правителями страны; кукловодами, дергающими власть за ниточки; и, распихивая друг друга локтями, ринулись они к капитанскому мостику, ведомые капитанской же великовозрастной дочкой.
(«Капитал нанимает на работу правительство», – без тени сомнения объяснял Березовский свое видение новой внутриполитической доктрины.)
Следующие четыре года ельцинского срока, которые процарствовал он, лежа на боку, будут ознаменованы сплошными провалами и катаклизмами: дефолт, рельсовая война, разгул терроризма, новая бойня в Чечне, невиданные по размахам воровство и коррупция.
За эти четыре года страна окончательно погрузится в пучину давно ушедших времен регентства и византийщины; коробка из-под «ксерокса» воистину оказалась для России гибельным ящиком Пандоры…
Глава 6
Трусы и крест
Летом 1921-го, на пятом году революции, подорванное классовыми боями здоровье Ленина окончательно пошатнулось. Его постоянно мучили головные боли, бессонница, головокружения. Диагноз врачей был неутешителен: расширение сердца (кардиомиопатия).
В таком состоянии было уже не до управления страной; заботливые соратники отправили вождя лечиться в подмосковные Горки, но вскоре выяснилось, что болезнь зашла слишком далеко.
«Пациент совершенно не отдает себе отчета, что Гражданская война окончилась, что наступила мирная созидательная жизнь, – доносил Сталину лечащий врач Ильича. – Часами плачет, с каждым днем срывы учащаются. Если раньше, примерно полгода назад, он плакал 1–2 раза в неделю, то в настоящее время он стал плакать по 1–2 раза в день… Фактически не расстается с кошкой. Кладет ее в постель, постоянно носит на руках… Пациент на протяжении нескольких суток отказывается чистить зубы. Он считает, что в зубном порошке яд, который проявится после выпитого чая или кофе… Убивает время в постоянной писанине, которую затем распихивает по тайникам. Его письма сотрудники и медперсонал находят в самых неприличных местах».
В ночь на 23 декабря 1922 года Ленина разбивает паралич правой части тела. На спешно собранном врачебном консилиуме в присутствии Сталина, Бухарина и Каменева принимается волевое решение – окончательно изолировать председателя Совнаркома от внешнего мира: «Свидания запрещаются. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений».
Но ничто уже не в силах помочь вождю мирового пролетариата.
10 марта его разбивает новый удар, после которого превратился он в настоящего инвалида. Ленин не мог больше читать и писать, почти перестал разговаривать – весь его лексикон ограничивался теперь десятью словами, вроде «аля-ля», «вот-вот» и почему-то «гут морген»; передвигался он исключительно на коляске. Стране об этом, знамо дело, не сообщалось; Политбюро не желало травмировать своих подданных. И пока узник Горок лихо крутил колесами инвалидной коляски, приговаривая «аля-ля» и «вот-вот», в Кремле вовсю делили уже оставшуюся без присмотра власть…
…Прошло ровно три четверти века, и история вновь сделала круг, возвратившись назад бумерангом. Только теперь явившись уже в виде фарса.
Накануне решающего, второго тура президентской гонки Ельцина настигло два инфаркта подряд. Он почти не мог вставать с постели, говорил еле-еле, чуть дыша.
Показываться в таком виде электорату было просто верхом безумия; о победе на выборах следовало бы забыть тогда навсегда.
В очередной раз перед страной разыграли пошлый, дурной спектакль, – за день до голосования, дабы дезавуировать разошедшиеся уже пересуды и сплетни, Ельцина предъявили народу.
Его спальня в Барвихе была спешно задекорирована под кремлев– ский кабинет. Еле живого президента подняли с постели, с горем пополам мумифицировали, натянули белую рубашку с галстуком и пиджак, брюк надевать не стали – все равно в кадре не видно. Так, без порток, гарант конституции и обратился с посланием к дорогим россиянам. Он, правда, сумел произнести лишь всего несколько фраз по телесуфлеру, но и это было уже сродни подвигу…
Когда 3 июля люди шли голосовать за Ельцина, они и представить себе не могли, что выбирают на царство человека, не способного даже самостоятельно спуститься с кровати.
Он и на собственную инаугурацию приплелся на последнем издыхании. Сценарий торжества пришлось сократить до минимума, даже исключив из него президентскую клятву. Ельцина хватило только на то, чтобы прочитать пару предложений с монитора. Больше всего врачи и соратники боялись, что всенародно избранный грохнется на глазах у миллионов телезрителей, прямо посреди сцены, но, по счастью, обошлось.
Именно такой Ельцин – слабый, больной, не понимающий, на каком свете находится – нравился олигархам больше всего. Чем меньше времени проводил он в Кремле, тем шире простор для деятельности открывался перед новоявленной семибоярщиной. («Я и еще шестеро россиян, мы контролируем половину всей российской экономики», – хвастал перед журналистами Березовский.)
«Весь второй срок Ельцина – это непрерывная болезнь, – без обиняков признавался потом Евгений Савостьянов, отвечавший за кадровую политику Кремля в конце 1990-х. – Он отсутствовал на рабочем месте и практически не работал. Начиная с 1996-го задачей администрации в значительной степени было создать образ работающего президента.
И там, где это возможно, заменитьего».
Я специально выделил последние слова савостьяновских откровений, ибо они дают отменный ключ к пониманию того, что творилось в стране после 1996 года.
Де-юре – у России был законно избранный президент, де-факто – его заменила собой узкая группка лиц, ведомая младшей ельцинской дочкой и персональным его «летописцем». Ельцин порой и не знал даже, какие указы и распоряжения издаются от его имени, – под большинством кремлевских документов вместо подписи преспокойно ставилось резиновое клише.
Если Ленин был отстранен от власти людьми хоть и близкими ему по духу, но, в сущности, совершенно посторонними, то Ельцина изолировали его же собственные, дражайшие родственники.
«Он (Ельцин. – Авт.) окончательно стал другим, – описывает этот период в мемуарах Евгений Примаков. – Будучи зависимым от медикаментов и работая считанные часы, да и то не каждый день, он физически не мог сопротивляться давлению со стороны нового окружения. Семья этим широко пользовалась».
Больше всего Татьяна Дьяченко мечтала разбогатеть; как страшный сон вспоминала она теперь мужний ларек по продаже трусов и колготок. Но пока Ельцин находился в силе, об этом можно было и не мечтать, – властолюбие заменяло у него все остальные пороки. С болезнью президента влияние и возможности царевны резко возросли; едва только Ельцин отходил от дел, Татьяна Борисовна по праву крови мгновенно хватала в руки оставшиеся без присмотра скипетр и державу.
(Еще одна красноречивая цитата из Примакова: «…заканчивался этап активный, и начиналось время царствования Семьи».)
Дьяченко и ее новые друзья – Юмашев, Гусинский, Чубайс, Березовский, Абрамович – вершили отныне судьбы страны – расставляли кадры, определяли стратегию, выдумывали законы.
Практически вся старая ельцинская команда была вытравлена теперь из Кремля дустом; даже те немногие ветераны, что сумели как-то еще удержаться, мгновенно ощутили себя в полнейшем вакууме: их перестали звать на совещания, расписывать документы.
«После 1996 года изменилась структура новых кадров бюрократии, – констатируют девять бывших помощников и спичрайтеров президента в своем коллективном труде „Эпоха Ельцина“. – Если раньше про того или иного высшего чиновника гадали, какой он политической ориентации, то теперь вопрос задавался иначе: кто его „прикармливает“, к какой олигархической группировке принадлежит?»
О том, как эта кувырк-коллегия во главе с Дьяченко расставляла людей на ключевые посты, мы поговорим еще отдельно. Пока же остановимся лишь на одном таком назначении, без сомнения самом скандальном и громком.
17 октября 1996 года избавитель России от нового ГКЧП генерал Лебедь был смещен с поста секретаря Совета безопасности. Он оказался чересчур самостоятельным и непокорным. (В Кремле всерьез даже разрабатывали план по его аресту – боялись, что в отместку Лебедь поднимет верные себе войсковые части.)
В тот же день вакантное место занял спикер первой Государственной думы, тишайший Иван Петрович Рыбкин. Его заместителем мгновенно стал Березовский.
Трудно сказать, знал ли об этом назначении сам Ельцин; в то время его состояние было особенно тяжелым; многие искренне считали, что вот-вот испустит он дух.
Ельцин не выходил на работу с июня, со времен двух последних своих инфарктов. Ситуацию осложнила перенесенная в августе анемия (проще говоря – приступ малокровия). Как раз в те дни, когда из канцелярии вышел указ о назначении Березовского, Ельцин готовился к сложнейшей кардиохирургической операции. Тут уж явно не до штатного расписания Совбеза.
Вот и все, что случилось затем, прошло мимо ушей президента. Ведь пока приходил он в себя после операции, в России полыхнул очередной громкий скандал.
Буквально через несколько дней после вознесения Березовского журналисты «Известий» раскопали один малоприятный факт из его недавнего прошлого. Оказалось, что новоявленный зам. секретаря Совбеза ко всем прочим своим достоинствам имеет еще и израильское гражданство.
Как ни странно, сам виновник скандала всей трагичности момента поначалу не осознал. Прочитав газетную заметку, он привычно отмахнулся, сказав, что все это фигня и чепуха на постном масле, но примчавшийся в дом приемов всклокоченный Юмашев популярно объяснил новоиспеченному чиновнику, чем чреват подобный конфуз: по россий– ским законам лица с двойным гражданством не вправе занимать высшие государственные должности.
Тут уж Борис Абрамович всполошился не на шутку. Он рвал и метал, грозил подать на журналистов в суд, кричал, что пал жертвой интриг и козней антисемитов из спецслужб. Совсем не о том мечтал он столько лет; переход из околополитической тени под софиты легальной власти виделся ему совсем в иных, прянично-розовых тонах. Березовский ждал этого счастливого, вожделенного момента с нетерпением сгорающего от сексуального бремени старшеклассника, но буквально за один день весь праздник оказался полностью – от начала и до конца – испорчен.
Очень занятно – проанализировать тактику той линии защиты, которую принялся он выстраивать, для понимания сущности Березовского – это чрезвычайно важно.
По первости позиция, занятая им, разнообразием не отличалась. Борис Абрамович попросту отрицал все и вся: я не я и лошадь не моя.
Вновь – обратимся к базе «Атолла».
Березовский: Ну, вообще, у меня дурное настроение. Зае. ли меня все этими делами, пресса зае. ла. «Комсомолка» там, все. Все агентства разрывают, просто все: «Нью-Йорк Таймс», «Рэйтер», «Файнэшл таймс». Просто пи. ец. Я не знаю, чего делать.
Юмашев: Не давать интервью.
Березовский: Я сказал уже, что пошли все на х… Х. его знает, вообще, не буду отвечать ни на какие вопросы…
Смоленский: Абрамыч, привет, дорогой. Слушай, прилетел на родину глубокой ночью и узнаю, что бьют наших. Двойными гражданствами, тройными!
Березовский: Послушай, ну они законченные пидорасы все-таки.
Смоленский: Ну а ты хотел?
Березовский: Я как раз радуюсь чрезвычайно. Никто в это не поверит.
Однако уже очень скоро линию эту пришлось менять, – власти Израиля публично подтвердили факт наличия у зам. секретаря Совбеза паспорта с голубой шестиконечной звездой и даже предоставили копии всех документов.
(Между прочим, об израильском гражданстве впервые задумался он еще в советское время и даже советовался однажды со своим куратором из КГБ, соглашаться ли ему получать вызов, или погодить…)
Из сообщений израильской прессы, мгновенно перепечатанных в России, выяснилось, что гражданство было предоставлено Березовскому и членам его семьи (жене Галине, сыну Артему и дочке Насте) еще 29 ноября 1993 года, на основании заявки, собственноручно поданной им в тель-авивское отделение Министерства абсорбции. К моменту назначения его в Совбез он официально продолжал числиться гражданином Израиля. Ему даже что-то там полагалось, как репатрианту, хотя, как писали ближневосточные газеты, «Березовский сам мог бы выдать „корзину абсорбции“ всем русским иммигрантам».
На сей раз Борис Абрамович не нашел ничего умнее, чем объяснить случившийся казус… несовершенством израильского законодательства. Якобы, по тамошним правилам, «любой еврей по рождению… является гражданином Израиля; любой еврей в России имеет двойное гражданство».
Тут уж пришло время возмутиться братьям Бориса Абрамовича по крови, – даже в разгар приснопамятного дела врачей никому не приходило в голову скопом обвинить все российское еврейство в измене родине…
Тогда Березовский выдает на гора третью, окончательную трактовку. Он как бы признает, что получил когда-то израильское гражданство, но перед назначением предусмотрительно успел от него отказаться; а если какие-то клерки и развели бюрократию, не оформив бумаги в срок, так это уже вопрос не по адресу.
Теперь Борис Абрамович не только не посылает журналистов на…, а, напротив, бегает за ними, упрашивая озвучить новую свою версию. Это нужно сделать еще и потому, что его кремлевские друзья – Дьяченко, Юмашев, Чубайс – крайне обеспокоены таким развитием ситуации. Не для того двигали они Березовского во власть, чтобы получить на свою голову беспрецедентный, даром никому не нужный скандал.
Ни в одной стране мира иностранный гражданин не может занимать ключевого поста, а уж тем более в сфере национальной безопасности; любая трезвомыслящая власть строжайшим образом предохраняется от проникновения людей случайных и подозрительных. Если у человека два паспорта, значит, и родины у него тоже – две, и какой из них он будет служить искренне – одному только богу известно.
Сразу после назначения газета «Коммерсантъ», которую в антипатии к Березовскому уж никак не заподозришь, опубликовала исчерпывающий перечень полномочий Бориса Абрамовича в новом качестве.
«Допуск к документам, естественно, любым. К услугам СБ – все спецслужбы страны, у которых можно запросить любую информацию… Полномочия СБ довольно широки. Согласно „Положению о Совете безопасности“, этот орган „осуществляет подготовку решений президента по вопросам обеспечения защищенности жизненно важных интересов личности, общества и государства от внутренних и внешних угроз, проведения единой государственной политики в области обеспечения безопасности РФ“».
Да за доступ к таким возможностям и секретам любой сотрудник «Моссада» отдаст полжизни; об агенте подобного уровня можно только мечтать.
Впрочем, это-то как раз тревожило президентское окружение меньше всего. В конце концов, двойным гражданством в то время мог похвастаться не один только Березовский. (По уверениям руководства СБП, вице-премьер правительства и одновременно министр госимущества Максим Бойко имел, например, «Грин-кард» – вид на жительство в США – а его американский папаша и вовсе преподавал в разведшколе ЦРУ.) Во всей этой истории Дьяченко с Юмашевым волновала не столько суть, сколько форма; не сам вскрывшийся факт иностранного подданства их назначенца, а исключительно возникший вокруг него скандал.
В страшном сне не приснится, – дочь президента страны дает советы заместителю секретаря Совета безопасности, попавшемуся со вторым паспортом в кармане, как лучше ему выйти сухим из воды.
Дьяченко: Но с этими средствами массовой информации надо что-то делать, Борис Абрамович… Вы с Валей, конечно, посоветуйтесь еще, потому что это тоже такая тема. Я с Малашенко разговаривала. Тоже, говорит, общее беспокойство какое-то. Надо как-то выступать, что-то сказать про гражданство.
Березовский: Нет, Тань. Это просто я с Валей как раз обсуждаю. Потому что я имею документ по этому поводу, который говорит, что этого нет. Официальная бумага.
Дьяченко: Может, интервью «Известиям» там, что-то еще…
Березовский: Мы с Валей как раз обсуждаем. И он говорит тоже про «Известия». Тань, в общем, решение мы найдем за завтрашний-послезавтрашний день. То есть за два дня мы этот вопрос снимем.
Дьяченко: Чтобы как-то так. Все это еще в вину ставится поче-му-то Чубайсу. Ну, ничего…
Березовский: Нет, это серьезный вопрос… Я сейчас думаю, может, в «Итогах» что-то сказать, в «Известиях». Это мы сейчас с Валей обсуждаем.
Дьяченко: Чтобы, может быть, чтобы не так много было. Тем более ваше появление у людей вызывает, честно говоря, вот такое раздражение жуткое.
До какой же степени следовало разозлить президентское окружение, чтобы даже милейшая Татьяна Борисовна преисполнилась неприязнью к своему же крестнику: «Ваше появление у людей вызывает раздражение жуткое…» На самом деле и это последнее его объяснение: «Гражданство было, но я от него отказался» – тоже являлось очередной ложью.
Непосредственный участник тех событий, руководитель ЧОП «Атолл» Сергей Соколов откровенно рассказывает теперь, что решение аннулировать израильский паспорт Березовский принял уже в самый разгар скандала.
«С этой целью он послал Гусинского и Абрамовича в Израиль. Те пытались отговорить его, убеждая, что в результате скандал разгорится только сильнее, а он навсегда станет для Израиля и мирового еврейства персоной нон-грата, но Березовский был непреклонен. В итоге Гусинский и Абрамович договорились с израильскими властями и просто сфальсифицировали документы. Березовский был лишен гражданства в течение нескольких дней, но официально все оформили так, будто заявление он послал тремя месяцами раньше, еще до своего назначения, однако бумаги по вине чиновников где-то затерялись».
В поистине бесценном архиве «Атолла», этакой современной пещере Лихтвейса, сохранился ряд записей, которые красочно воспроизводят подноготную всей этой истории. (С учетом пояснений Соколова смысл диалогов понятен без перевода.)
Березовский: Володь, у меня есть к тебе вопрос. Личная просьба, большая просьба. Это нужно мне.
Гусинский: Борь, послушай. Если я понимаю правильно, что ты хочешь, этого сделать принципиально нельзя. Потому что любая газета местная…
Березовский: Нет-нет, я хочу только одно. Не надо мне задним. Вот сейчас.
Гусинский: А, сейчас. Это будет сделано, хотя я считаю, что это глубокая ошибка.
Березовский: Абсолютно нет. Это мне нужно делать немедленно, поверь.
Гусинский: Препятствий здесь никаких тебе не будет. Это не может не быть не сделано просто по формальному признаку.
Березовский: Именно по формальному признаку, потому что затри месяца до этого подано.
Гусинский: Значит, я тебе повторяю. Не сделано это быть не может. Это будет сделано, хотя я бы тебя просил… Я прилетаю в Москву 9-го вечером.
Березовский: Это исключено. Это даже исключено, если это не будет сделано сегодня. Вот в этом проблема. Ты мне поверь. Просто абсолютно необходимо. Ты должен проникнуться этим. Это единственный выход.
Гусинский: Борь, пойми, ты же подставляешь сейчас не только себя этими действиями.
Березовский: Можно я тебе скажу? Мы выбираем между плохим вариантом и очень плохим…
Гусинский: Ну, с моей точки зрения, тот вариант, который ты делаешь, очень плохой.
Березовский: Очень хороший, поверь мне. Пожалуйста, я тебя прошу.
Гусинский: Борь, чтоб ты понял. У тебя отрезаются все контакты, какие только могут быть. У тебя будет перекрыто практически все. Подумай на эту тему.
Березовский: Я думал на эту тему.
Гусинский: Фактически беспрецедентная ситуация. В той форме, как это решается, это беспрецедентная.
Березовский: Найди любую форму, но результат должен быть сегодня.
Гусинский: Хорошо, я тебя понял… Я приеду, я постараюсь остановить все накаты. У меня Зверев (вице-президент «Моста», будущий зам. главы президентской администрации. – Авт.) уже планирует все встречи. Я в понедельник встречаюсь с Голембиовским (главный редактор «Известий». – Авт.), со всей компанией.
Борис Березовский – Владимир Гусинский – Роман Абрамович
Гусинский: Мы еще раз сели, все проанализировали. Мне кажется, это кардинально неправильное решение.
Березовский: Я настолько точно знаю, что это абсолютно правильное решение.
Гусинский: Настолько же, насколько я сейчас уверен, что это абсолютно неправильно…
Березовский: Меня тем не менее интересует: если мы решили… Если я решу…
Гусинский: Значит, ты решишь – это твое право.
Березовский: Это будет сделано, я правильно понимаю?
Гусинский: Это будет сделано, Борь.
Березовский: Сегодня?
Гусинский: Давай так. Один день.
Березовский: То есть завтра, это будет сделано точно?
Гусинский: Да.
Березовский: Володь, я тебя прошу, это для меня настолько важно, потому что завтра меня уже в Москве не будет… Дай мне Ромочку еще.
(Трубку берет Абрамович.)
Березовский: Ром, я сейчас поговорил с Володей. Я хочу услышать аргументы, но у меня решение абсолютно бесповоротное.
Абрамович: Понятно.
Березовский: А ты считаешь, у меня есть аргументы?
Абрамович: Борь, это все зависит от того, насколько ты чувствуешь свою ситуацию.
Березовский: Я чувствую очень серьезно. Я ощущаю, что нужно сделать, чтобы обернуть в свою противоположность.
Абрамович: Просто они считают, что газеты раздавят в этом случае еще сильнее.
Березовский: Нет. Теперь меня интересует про Нетаньяху (премьер-министр Израиля. – Авт.). Что ты знаешь по этому поводу?
Абрамович: Что он был гражданином США, и министр обороны был гражданином США и к моменту избрания он отказался от гражданства.
Березовский: Публично отказался от гражданства.
Абрамович: Да.
Березовский: Все ясно. Рома, будь любезен, если можно, еще таких историй мне и точных по годам – тогда-то и тогда-то отказался. Сделай это, мне это очень нужно. Потому что я готовлюсь к серьезнейшей акции. Она будет прецедент в России. Договорились, да?
Наиболее занятно в этой истории, что об израильском паспорте Березовского российские спецслужбы – а именно они были мотором всего скандала – узнали не от кого-нибудь, а от самого же Гусинского. Еще в начале 1995 года, когда стараниями Бориса Абрамовича президент «Мост-банка» был вытурен из России, в отместку он рассказал вступившему с ним в контакт коржаковскому посланнику Валерию Стрелецкому о страшной тайне своего обидчика.
Самые злейшие враги – бывшие друзья, как, впрочем, и наоборот. Если когда-то и запалил Гусинский этот пожар, то сам же его в итоге и потушил. Не отправься он тогда в Израиль, трудно сказать, чем закончилось бы все дело; может, дошло и до позорной отставки.
О том, что помимо израильского у Березовского с незапамятных времен имеется еще и доминиканский паспорт, купленный по случаю за 15 тысяч долларов, так никто – в том числе лежащий на койке президент – и не узнал.
Боюсь, впрочем, что и об израильском паспорте Ельцин не узнал тоже; он вернется к жизни лишь многими месяцами позже.
…На всем протяжении этого скандала Борис Абрамович без устали не переставал напирать на его антисемитскую сущность; дескать, враги демократии специально пытаются дискредитировать его, ударяя по ахиллесову пятому пункту.
(Помню, в прессе даже развернулась тогда дискуссия: допустимо ли повсеместно называть Березовского по имени-отчеству; это, мол, сознательно разжигает в обществе низменные инстинкты.)
Вообще, еврейскую карту Борис Абрамович (простите уж, что вновь так его именую) неизменно вытаскивал из рукава, едва только ощущал новое приближение опасности. Стоило журналистам уличить его в очередном прегрешении, как моментально начинал он вопить о происках антисемитов и трясти… Черт его знает, кстати, чем Березовский мог трясти, ибо в 1994-м он благополучно покрестился, оживив, таким образом, один скабрезный анекдот про дилемму в мужской бане, где надо либо снимать крест, либо надевать трусы. (Еще в младенческом возрасте наш герой пережил обряд таинства, именуемый в иудаизме «брит мила».)
«У нерусского в России в политике или рядом с политикой остаются только две возможные функции: либо серый кардинал, либо кошелек, – плакался он, например, в ответ на обвинения в коррупционных связях с Семьей. – Значит, мне остается быть либо серым кардиналом, либо кошельком. На большее я по разумению патриотической общественности просто не имею права».
Во всем и всегда Борис Абрамович оставался верен себе: ради собственной выгоды он готов был декларировать любые убеждения, подлаживаясь и мимикрируя под веяния конъюнктуры; доведись – он и к сатанистам легко бы примкнул, не говоря уж о солнцепоклонниках.
Когда в ноябре 1993-го Березовский запросил израильское гражданство, ничего общего с его национальной самоидентификацией это не имело; в интервью журналистам он без тени смущения так прямо и объяснял потом.
«Я находился под очень сильным давлением людей, которые не хотели, чтобы я занимался бизнесом и продолжал здесь жить… Это, так скажем, и криминальные структуры, и политические силы… И тогда я реализовал право любого еврея формализовать свои отношения с Израилем».
Иными словами, земля обетованная была нужна ему исключительно в виде «крыши»; иностранный паспорт давал Березовскому определенную защиту, да и за рубеж выезжать с ним было намного проще; чужое гражданство играло для него столь же утилитарную роль, как и купленная за рубежом недвижимость: в Майнце, Лондоне, Тель-Авиве.
Но едва только надобность в этой «крыше» отпала, Борис Абрамович мгновенно от нее отказался и обратился в православную веру.
Впоследствии он будет утверждать, будто тяга к христианству жила в нем давно, чуть ли не с детства, но это – очередная красивая отговорка.
Когда ему было нужно, он становился русским – так писался и в паспорте, и во всех анкетах. Отсюда и посконно-домотканые имена послед-них его детей: Настя, Арина, Глеб. (После бегства за рубеж, пытаясь вступить в альянс с коммуно-патриотической оппозицией – в борьбе с ненавистным Кремлем Березовский готов был блокироваться с кем угодно, хоть с чертом лысым – в интервью маргинальной газете «Завтра» он даже не постеснялся покаяться «за ошибки предков, если их деяния, их прегрешения, вольные и невольные, приносили несчастья». В переводе на русский это звучит так: люди добрые, простите, что мы Христа распяли.)
Но стоило запахнуть в воздухе жареным, он тут же вспоминал о своем еврействе и принимался взывать к национальным чувствам других олигархов, преимущественно – его единоверцев.
Это шараханье объясняется на самом деле довольно просто. Подобно многим советских евреям, Березовский своего еврейства всегда стеснялся. (Когда в старые времена, на прямой вопрос о национальной принадлежности, человек начинал мяться, все сомнения в его происхождении отпадали разом. Это в те годы родился анекдот: на цирковую арену выходит шпрелхмейстер и зычным голосом объявляет: смертельный номер! человек-еврей!)
Он хотел ощущать себя самым русским, более русопятым, нежели природные русаки, неотъемлемой частью народа, плотью от плоти его. Ему катастрофически недоставало чисто мужской брутальности, физической силы, решимости, удали, бретерства. Когда его одноклассники отправлялись шататься по темным улицам, орать под гитару и задирать девчонок, Борис Абрамович послушно плелся домой к маме. То же самое – но, понятно, в других формах – происходило и в институте, и на работе. Пока другие могли погулять до упада, пропив все до последних штанов, Березовский экономил на пятаках и спекулировал запчастями.
Свои психологические проблемы Березовский пытался объяснить причинами чисто биологическими, хотя все злоключения его таились вовсе не в цвете волос и длине носа: так Майкл Джексон, став после пластических операций белее любого англо-саксона, не перестал от этого быть негром.
Даже превратившись во влиятельную персону, серого кардинала и олигарха, Борис Абрамович продолжал изнемогать под грузом прежних детско-юношеских комплексов. Очень часто излагал он теперь свою концепцию развития страны: Россия, говорил он, станет окончательно демократической, если на президентских выборах здесь сумеет победить еврей (имея в виду, разумеется, себя самого).
При этом ни тени хваленой еврейской взаимовыручки в нем не наблюдалось; он непрерывно воевал с собственными же соплеменниками – Гусинским, Немцовым, Чубайсом, Фридманом, Авеном. За всю свою жизнь Борис Абрамович не потратил ни копейки на синагоги и еврей-скую благотворительность; этим, кстати, отличалось большинство других иудеев-миллионщиков, за исключением разве что Абрамовича и Гусинского. (Невзлин, например, даром что был уже миллиардером, ежемесячно щедрой рукой отсылал в синагогу аж… по 500 долларов. Широта неслыханная!)
«Сам я себя идентифицирую скорее космополитично, – интересничал Березовский перед журналистами. – Мне не удалось выработать стойкого инстинкта национальной принадлежности». Из одного интервью в другое кочевало придуманное им самоопределение: «Я – русский еврей».
На самом деле Борис Абрамович не был и ни евреем, и ни русским. Он – типичный продукт советской системы, представитель общности, окрещенной в эпоху развитого социализма «советским народом».