Счастливцы и безумцы (сборник) Сахновский Игорь

Если ты жив

У мальчика совсем не было отца. А матери у него было настолько мало, что иногда он сомневался в её наличии. Вы бы тоже засомневались, если бы ваша мать по всякому поводу говорила «сволочь», в 7 утра улетала из дому на какой-то бизнес, а в 11 вечера приползала назад со своего бизнеса, ложилась в одном лифчике на диван и стонала: «Устала как сволочь! Отстань».

Зато у него была тётя Ада – родная сестра матери, – хотя по виду не догадаешься, – за которой сильно ухаживали штук девять очень внушительных мужчин, и каждый откровенно хотел стать мальчику дядей. Один даже работал директором на заводе холодильных установок.

Конечно, этих желающих можно понять, потому что тётя Ада была просто дальнобойная красотка. Во-первых, она ходила на высоких шпильках (а это уже верный признак красотки), в отличие от матери, которая вообще не снимала кроссовки. Рифма нечаянно получилась: «красотки – кроссовки», так можно и поэтом стать.

Во-вторых, у неё были глаза цвета сливы и разрезом похожие на сливовые косточки, а взгляд как у восточной рабыни, злой и покорный. Это словами не нарисуешь – лучше пойдите и сами гляньте на какую-нибудь восточную рабыню. В-третьих, такая гибкая осторожная походка, словно бы она входила в реку или ногам тесно выше колен. Мальчик уже почти дорос до тёткиной талии, то есть жил на уровне ног, поэтому всегда немножко замирал и волновался, слыша её тесный чулочно-капроновый шорох.

Раз в неделю тётя Ада заходила в гости обсудить с матерью шансы девяти претендентов. Усаживалась по-королевски на диван, вынимала ступни из туфель, теребила и гладила, как птенцов, уставшие пальцы. Мальчика беспокоили шансы всех девятерых: вам бы тоже не понравилось брать кого попало на роль родного дяди. Пользуясь удобным случаем, мальчик вставал в тёткины туфли и выполнял цирковой трюк хождения на шпильках – довольно возвышенное впечатление. Мать говорила: «Он же, сволочь, тебе каблуки сломает!» Шансы мужчин рискованно колебались. Завод холодильных установок часто вырывался вперёд.

Тут ещё откуда ни возьмись маленький лысый человек по имени Марик, с большим ртом и собачьими глазами. Такой невнушительный, что даже не вошёл в законную девятку – ошивался вокруг тёти Ады сам по себе. Он, между прочим, её предупредил: «Можете, конечно, погулять с этими. Но жить вам предстоит со мной».

Ну да, как же. Прямо все мечтают с ним жить. Это мать сказала. А тётя Ада психовала и торопилась. Потому что ещё год-полтора – и всё! Считай, старая дева.

А тут получается так, что холодильный директор разводится насовсем с женой и с ребёнком, потому что жена ему кричит грубости, обзывает не мужчиной и не варит ничего из еды. Он голодный приходит после работы, жена обзывается, а он вместо первого-второго-третьего грызёт чипсы и сосет конфеты. Или вынужден ходить в лучшие рестораны города. Тётя Ада его жутко жалеет, прямо до слёз, и хочет сама директора кормить. Хотя, если честно, конфеты с чипсами и с газировкой в сто раз вкуснее первого-второго, а рестораны – ещё интересней.

Перед свадьбой тётка заранее всех просила «горько!» не кричать, потому что целоваться при людях ей неудобно. Она, кажется, вообще не собиралась мужа целовать. Только едой кормить.

Для свадебного путешествия директор установок предложил Турцию, но тётя Ада захотела в город Анапу на Чёрное море – она там загорала и купалась, когда была школьницей. Уехали поэтому в Анапу. Сняли за городом у красивой толстенькой хозяйки полдома с верандой, выпили вина, поели салат из местных помидоров и пошли спать, потому что уже настала первая брачная ночь.

Утром тётя Ада вышла в плохом настроении на веранду. И первый, кого она увидела, был маленький лысый Марик. Он, оказывается, тоже здесь ночевал – на веранде или даже под дверью, но уже успел свернуть свой матрасик и побриться.

– Доброе утро, – молвил Марик, приступая к утренней гимнастике. Новобрачная тётя Ада ушла на море купаться, сильно удивлённая.

А холодильные установки сразу двинулись к хозяйке выяснять: что за фрукт у них тут делает приседания и стойку на голове? Хозяйка заверила: «Это мужчина, жилец, очень приличный, тоже вчера приехал». И поправила причёску.

Следующим утром тётя Ада вышла из комнаты заплаканная. И снова наткнулась на умного, всё понимающего Марика. И следующим утром. И следующим. На четвёртый день испортилась погода, стала хмурой, слёзной, как настроение. В луже у крыльца тонули заблудившиеся куры и остатки надежды. Один только Марик был светлым и радостным. Если тётя Ада пыталась выйти погулять, он уже стоял наготове с резиновыми сапогами и зонтом. Холодильник упорно предлагал сменить жильё. Лучше бы он помалкивал и больше ничего не предлагал.

Как это у них всё произошло – природная загадка. Но с Чёрного моря тётя Ада вернулась вдвоём с Мариком, тихая, красивая, даже красивее себя.

А через год у мальчика не было человека ближе, чем дядя Марик. Его можно было спросить что захочешь – ни разу не было, чтобы не знал. Даже про любую глупость. Допустим, почему все так любят пиво? Обязательно ответит, с физическими подробностями. Они иногда отправлялись по мужским делам, пиво пить. Ну, то есть дядя отправлялся, а мальчика по секрету брал с собой. И давал отпить полстакана. Во рту было как-то горько – вино портвейн и то вкуснее. Чего тогда, спрашивается, любить?

– Поясняю, – сказал дядя Марик. – Пиво не должно быть вкусное. Самое вкусное в пиве – отрыжка. Человек выпил и дожидается, когда наступит.

Иногда обсуждали женщин.

По мнению дяди, они существа очень хорошие. Но опасные.

– А почему опасные?

– Поясняю, – сказал дядя Марик. – У женщин чувства главнее мыслей. Но в этих чувствах они плохо понимают. Ты, например, всю свою мужскую жизнь по её желанию потратил. Так? А ей вдруг бац – и расхотелось!

Затем открылась потрясающая физическая тайна. Оказывается, у женщин приключается иногда бешенство матки. Типа такой сексуальный приступ. И тогда, пояснил дядя, полный абзац. Жена и муж – как насмерть приклеенные. Только хирург поможет. Представляешь позор: тащиться в больницу в приклеенном виде! «И что делать??» – слушатель был на грани отчаянья. Но дядя знал выход. Опытный мужчина всегда носит при себе иголку. Если внезапно уколоть, спазм пройдёт сам собой, и не надо к хирургу. А бывает, плывёшь в океане или в реке, так? И вдруг – судорога ноги! Опять же спасёт иголка. После таких полезных бесед можно было гораздо уверенней общаться с женщинами или плыть в океане.

В том же пивном кафе к дяде прицепился один выпивший военный с разговором насчет национальности. Он обозвал дядю Марика жидом, а потом выкрикнул дурным голосом, как по телевизору какой-нибудь народный депутат: «Что вы, жиды, сделали с нашей Россией?» Мальчик был уверен, что дядя сейчас ответит: «Поясняю…», ну и так далее.

Но он промолчал. Он молчал даже после того, как военный плеснул ему пивом на брюки.

И потом на обратном пути мальчик всё допытывался, почему дядя Марик не треснул этого придурка по башке. Почему? Боялся?

– Боялся, конечно, – ответил дядя. – Боялся, что убью. А если убью, меня посадят на пятнадцать лет в неволю. Что будет с тётей Адой?

Стало ясно, что маленький лысый дядя Марик в гневе страшен, как Терминатор.

Он однажды встречал тётю Аду возле поликлиники, где она работала врачихой, и к ней привязался не то маньяк, не то грабитель – догнал и схватил за воротник пальто… Но в результате маньяка можно было пожалеть. Потому что дядя Марик держал его за волосы головы и бил этой головой прямо о поликлинику, пока не отбил от неё здоровый кусок штукатурки.

Покуда мальчик взрослел, он не успевал уследить за переменами в близких людях – слишком был занят собственным взрослением. Между тем со временем становилось уже заметно, что мужчина с собачьими глазами и женщина с покорными злыми глазами невольницы – не слишком удачное сочетание.

Возникло такое грустноватое неравенство: беспризорная собака отыскала себе любимую хозяйку, а рабыня себе господина так и не нашла. Поэтому иногда она кидалась его ловить – в каких-то случайных гостях, на чужих днях рожденья и всеядных вечеринках, там её норовили напоить, а затем увезти на запотевшей иномарке в другие гости. После полуночи дядя звонил матери мальчика, мать говорила: «Сволочь Адка, вразнос пошла!», а дядя Марик, обшаривая ночной холодный город, сходил с ума.

Из прошлых лет выплыли конкуренты номер три и номер восемь, к ним примкнули четверо новых и отдельный чеченец Беслан.

Согласно семейной легенде, дяде Марику в конце концов удавалось найти пошедшую вразнос тётю – то в чеченских объятьях, то в пьяном бесчувствии, то в испачканной шубе, лицом в снежной слякоти. И всякий раз тётя Ада была увезена домой, старательно вымыта и смазана кремом. Легенда не сообщала в деталях, какие военные удары наносил дядя по кавказским террористам. Но в одной жизненной подробности можете не сомневаться: горячей водой мыл и кремом смазывал.

И теперь взрослеющий мальчик испытывал к дяде Марику что-то вроде презрительного сострадания. Никогда, сказал он себе. Со мной такого не случится никогда. Спасти, вытащить из грязи – ещё ладно. Но простить измену и опять жить набело, как ни в чем не бывало?! Фига с два.

Он уже судил как начинающий мужчина, с высоты своего счастливого и совершенно секретного опыта. Её звали Д. Она работала в модельном бизнесе. В городе её знала каждая собака, и не только в городе. А те, кто не знали, всё равно видели её тонкое чувственное лицо, её полуодетую фигуру на рекламных щитах нечеловеческого размера, в залистанных лакированных журналах. Ею любовались и владели все, насколько позволяет собой овладеть недостижимый гламурный образ: близорукая богиня в дымчатом чулке, роняющая над светофором, прямо над автомобильной пробкой, остроносую туфлю без задника, в то время как матовое голое плечо под прожектором напудрено блистающим февральским инеем. И только ему, пятнадцатилетнему любовнику, дозволено было видеть её дома, зябнущую в атласной пижаме, баловаться с ней до умопомрачения перед зеркальной стеной огромной квартиры-студии с убранными перегородками, смотреть, как она, высунув кончик языка, бреет себя, как одевается, прыскается туалетной водой, знать, что у неё побаливает желудок, что она обожает запретные пельмени: «Можно, я у тебя украду всего два?…»

Она подарила ему простые слова, которые могут осчастливить любого мужчину, не то что бесправного мальчика. Сказала: ни с кем никогда ей не было так хорошо. И она его подождёт, то есть дождётся его совершеннолетия.

Д. часто уезжала – он всегда точно знал дату её возвращенья, поскольку они условились не теряться, в любом случае не теряться, ни на один день. Оставаясь в одиночестве, он ходил по городу воспалённый и гордый, со своей радостной тайной, которая плавилась и текла, как жидкое золото, по всему телу. С перекрёстка на центральном проспекте Д. смотрела на него более беззащитно и трогательно, чем на улице Малышева, где немножко виднелась левая грудь, а выражение глаз было скорее высокомерным.

По пути домой он выходил из трамвая раньше на три остановки, сворачивал в старый переулок и пересекал её двор, чтобы коснуться взглядом трёх окон на четвёртом этаже: он любил их даже тёмными, пустыми.

За двое суток до её приезда из Милана мальчик продал однокласснику недавно подаренный матерью цифровой плейер и купил для своей возлюбленной модный парфюм. Апрель был довольно тёплый, но к вечеру подмораживало. Когда он добрался до её дома, уже стемнело. По двору носился чей-то загулявший эрдельтерьер. Мальчик поднял глаза – и замер. Все три окна ярко светились.

Значит, она вернулась раньше! Он уже влетел в подъезд, но резко замедлился между вторым и третьим этажами, смущённый путаницей в мыслях и громким сердцебиением. Спокойно, сказал он себе.

Спустя пару минут мальчик стоял на лестничной площадке дома напротив и сквозь мутное стекло до рези в глазах пытался углядеть, что происходит в квартире Д. Он не столько видел, сколько угадывал присутствие двух или нескольких теней, их невнятные проходы, колебания заслоняемого света.

Загулявшему псу хотелось поиграть, и, когда мальчик, хлопнув дверью, выскочил наружу, эрдель с лаем кинулся вдогонку – со стороны выглядело так, что мальчик убегает, спасаясь от собаки. Водитель «девятки», мужик с усталым лицом, за 40 рублей взялся довезти до дома и обратно. Ехали нестерпимо медленно. Потом ключ в замке ворочался, как чужой. Матери не было. Оно и лучше: никто не спросит, куда он понёс полевой бинокль, куда звонит, дважды перенабирая номер. «Абонент недоступен», – сообщила механическая девушка, и в этом тоже чудилась угроза.

Эрдельтерьер встретил его уже как родного. Окна горели. Мальчик вернулся на свой наблюдательный пункт. Его знобило. Мощным колючим опахалом на фиолетовую гладь наползали ресницы – секундный обморок зрения. Первым вошёл в фокус голубоватый бокал с вином на подоконнике. А там, глубже, левее, ожидаемый угол стола затмевался краем портьеры и чем-то широким, телесным. Сначала он подумал: это женщина с толстой спиной. Но торс был мужской и совершенно голый. Чуть наклоняясь, мужчина стоял у стола так, будто готовил закуску. Размеренные короткие движенья напоминали строгание мяса или овощей. И лишь потом, вглядевшись, мальчик заметил вскинутую женскую ступню – она белела за плечом стоящего, безвольно дергаясь в такт его монотонной работе. Это могло показаться изнасилованием, если бы не ласкающий перелёт узкой знакомой ладони по спине к пояснице насильника.

Когда он уходил прочь, пса во дворе уже не было.

Через двое бессонных суток он позвонил Д., чтобы услышать: она только что приехала, она так скучала, она его ждёт!…

Мальчик положил трубку и спросил себя, что имеет право называться «смыслом жизни», если он собирается жить дальше? Ничто, ответил он себе. И не собирается.

Окончательное решение потребовало полутора часов, которые он провёл в ванне, разглядывая собственные руки, ноги, волосы на животе, будто видел их впервые. Потом, вытершись насухо, он подошёл к старому зеркалу в прихожей, заглянул себе в зрачки и сказал:

– Не хочу.

Если мужчина решил умереть, он должен действовать технично и здраво. Неудача в таком деле равносильна позору. Он уже выбрал вполне легальное средство – ударную дозу транквилизатора, который возьмёт из кухонного шкафа. Доступно и безболезненно. Надо просто уснуть, послать себя в ноль, а химия сама заглушит ненужную сердечную мышцу. Он это сделает утром, без прощальных жестов. Когда ближе к ночи мать вернётся домой, всё уже будет кончено.

Пугала только одна мысль: безвестность. Никто не узнает, даже не поймёт причину самоубийства. Каждый будет судить в меру своей пошлости – это неизбежно. Но чтобы вообще никто, ни одна живая душа?… Ужасно. И вот тогда мальчик вспомнил про своего дядю, близкого, но нейтрального человека, который всё поймёт и уж точно не помешает.

Просьбу любимого племянника поговорить «строго между нами» дядя Марик воспринял как высокую, важную миссию. Он даже надел по такому случаю в меру потёртый галстук времён перестройки и демократизации. Встретились вечером в кафе «Надежда», тихом и непопулярном, где раньше вместе пили пиво. Дядя взял себе кружечку, а племянник отказался.

Мальчик рассказывал по возможности сухо, не вдаваясь в подробности, но всё-таки волновался, бледнел, опуская глаза. Дядя Марик хмурил брови и немножко излишне важничал. Почти сразу поняв, о ком идёт речь, он позволил себе уточняющие вопросы: «Сколько ей лет?», «Она русская?» и даже зачем-то: «Она курит?»

– Разве это имеет значение? – спросил мальчик.

– Огромное, – заверил дядя и взял ещё пива.

О своём желании умереть мальчик заявил более чем твёрдо. Но дядя всё уточнял и уточнял:

– Ты уже решил?

– Уже.

– На сто процентов?

– На двести.

Дядя Марик поглядел по сторонам, как опытный заговорщик.

– Молодец, – сказал он тихо. – Мужское решение. Уважаю.

– Спасибо за поддержку, – мальчик был слегка обескуражен.

– Да, я поддерживаю. И словом, и делом!

– В каком смысле – делом?

– В том смысле, что уголовным. У меня есть хороший друг в прокуратуре.

– А при чем здесь прокуратура?

– Поясняю, – сказал дядя Марик. – Ей двадцать четыре года, так? А тебе ещё нет шестнадцати. Что мы, извиняюсь, видим? Растление малолетних. Совращение и разврат.

– Это была любовь.

– Любовь – да. Но если ты жив. А если нет? Я её накажу.

– Кто тебя просит?? – мальчик почти кричал.

– Никто. Но я обещаю железно. Как только ты совершишь это самое, я тоже кое-что совершу. Клянусь. Пусть посидит в неволе.

– Это подлость.

– Ещё бы. Срок будет приличный.

– Ты сука, ты предатель!

– Хорошо, – сказал дядя Марик. – Я предатель. – И взял ещё пива.

Вечер был изумительно прозрачным.

И невзначай можно было залюбоваться походкой покидающего кафе – с таким он шёл взрослым и вкусным чувством собственной правоты. Запас его будущей жизни равнялся теперь количеству воздуха в этом апрельском пространстве. И старенький лысый предатель, уткнувшийся там в своё пиво, никакому на свете прощению не подлежал.

Нелегальный рассказ о любви

Через два месяца после начала их знакомства она вдруг поинтересовалась, как он выглядит. Вместо ответа Локтев сказал: «Подожди пару минут. Курить очень хочется», – и пошёл на кухню.

Было уже за полночь. Домашние спали без задних ног. Он покурил в темноте под форточкой, принюхиваясь к дыханию оттаявшей городской реки – нечистому, как после заспанного пьянства. На обратном пути из кухни Локтев на всякий случай заглянул в зеркало в прихожей. Ничего особенного там не наблюдалось – разве что некоторая элегантная помятость.

– У нас уже апрель, как ни странно, – сообщил он, вернувшись к компьютеру.

– И у нас, – отозвалась она. – А как насчёт внешности?

– Внешность имеется.

– Подробней, пожалуйста.

– Что я могу сказать? Негр преклонных годов. Лысоватый. Без одной ноги, кажется левой. Утрачена в боях между Севером и Югом. Нос ампутирован полностью, уши – частично…

– Знаешь, Локтев, в чём весь ужас? Я теперь настолько в тебе нуждаюсь, что мне уже не важно, как ты выглядишь. Даже твой пол роли не играет!

– Пол – совершенно точно, что не женский, – уверенно заметил он.

– Я уже без тебя не могу.

– По такому случаю скажи мне хотя бы, где ты живёшь?

– Отстань. Достаточно твоей догадки, что не в России. Сообразительный ты мой.

– Рано или поздно я приеду и тебя найду. Значит, так. Я снимаю номер в гостинице неподалёку…

– Ты вообще такие слова забудь! Хочешь моей смерти? И своей заодно… Мы с тобой, Локтев, не встретимся НИКОГДА.

Они познакомились в компьютерном чате «Романтическая Болталка» – одной из тех виртуальных комнат, куда беспризорные обитатели Интернета сбредаются со всего света ради так называемой роскоши человеческого общения. Ради трёпа, флирта, взаимной рисовки, быстрорастворимых симпатий и сложносочинённых обид, перемывания костей и многословных суррогатов секса, окрашенных в линялые цвета плохой литературы. Ради плотного гула эфемерных голосов, пишущих себя на экране монитора – сверху вниз, как бесконечную пьесу голодных самолюбий и грамматических ошибок, – и ради одного-единственного желанного голоса, который тоже, скорее всего, никогда вживую не будет услышан.

В «Болталке» обыкновенно бесчинствовала ярко-зелёная молодёжь, словно бы загипнотизированная лёгкой возможностью поговорить с целым миром, но иногда вдруг панически осознающая, что говорить-то, собственно, нечего…

Локтев, как водилось у него перед сном, пощёлкал по цветным ссылкам круглосуточной интернет-газеты, обходя стороной поднадоевшие наживки типа «Сенсация этого часа!!!» или «Горячие блондинки обнажаются полностью…» В тот вечер он заглянул в чат из простого любопытства, как одинокий приезжий в незнакомом городе заглядывает в самое шумное злачное место, – и почти сразу же заметил её. Нельзя было не заметить среди «Крутых Драконов», «Терминаторов» и «Самураев» – просто «Ирину». На этой площадке хищного молодняка она выглядела чуть растерянной, подраненной антилопой, которой некуда уйти от алчных бойких львят: им ещё не под силу порвать её на сахарные кусочки, но позаигрывать и покусаться – одно удовольствие. Она либо не успевала реагировать на подколы и прямые дерзости, либо отвечала на них с вяловатым простодушием. От львят не отставали их ревнивые подружки («Орхидея», «Ведьмочка», «Мулатка»), углядевшие дефектность чужачки в её недостаточной бойкости.

Локтев понаблюдал эту сцену, выбрал себе какой-то зверский псевдоним, вроде «Джека-Потрошителя», и влетел в чат, намеренно забыв поздороваться. Первым делом он порекомендовал заводиле Терминатору срочно сменить памперс. Потом официально запретил Крутому Дракону сниматься в мультфильмах, чтобы не засорять собой кинематограф. Голос повысил Самурай, но Джек сурово напомнил, что священный долг самураев – харакири, так что хватит трусить, уже давно пора!… Когда публично униженные персонажи пришли в себя и кинулись вколачивать в клавиатуры весь свой непечатный запас, никакого Джека-Потрошителя уже не было и в помине. Зато в чат под шумок вошёл деликатный Женя-Хирург и завёл с Ириной тихую человеческую беседу в «привате». Она поставила ему в упрёк негуманное обращение с молодняком: всё-таки ещё дети, – на что ей было резонно отвечено: «Детей чрезвычайно полезно иногда бить по попе» (Локтев имел существенный педагогический опыт благодаря сыну-семикласснику – знатному испытателю пороха в домашних условиях).

В первые же вечера их с такой силой потащило, поволокло навстречу друг другу, таким мощным и сладким током пробивало от губ до пальцев ног, что физическая недосягаемость служила скорей облегченьем, чем пыткой. Им ничто не мешало прильнуть и совпасть счастливейшим образом – лишь грандиозный кусок туманного пространства, о котором всерьёз и подумать-то страшно… Впрочем, уже к двадцатой совместной полуночи Локтев всё же подумал, невзирая на запрет, и страха не испытал. Страшно почему-то было ей. Она даже заплакала, когда Локтев признался, что видит показания компьютерной программы, которая всегда исправно регистрирует время вхождения собеседницы в чат – причём её местное время. Оно то приходилось на Гринвич, то странным манером сдвигалось на час ближе… Обескураженный Локтев невпопад цитировал подлую матушку из русской народной песни: «Дитятко моё!… Я тебя не выдам!» И уже всерьёз клялся, что никогда, никогда в ту сторону шагу не сделает без ведома и против её воли… Только не рыдай, чёрт бы тебя побрал!

Именно этот «пакт» о невстрече позволил им не стесняться в словах. Словами и только словами – жуткими, влажными, голыми – они теперь любились, ласкались, лакомились и травились. «Что ты сейчас делаешь?» – спросил он однажды, когда после сумасшедшего, бесстыдного диалога она смолкла на несколько минут, словно выпала в глубокий обморок. «Что ты сейчас делаешь?» – дважды повторил он. «Ты будешь смеяться – глажу рукой клавиатуру». Иногда она грустно шутила: «Сиротинушка мой! и просила: Потрогай сам себя, будто бы это мои руки!» «Ещё чего! – ругался Локтев. – Что за развраты в наше сложное время?…»

Напряжённость возникала, лишь когда он пытался нащупать реальные обстоятельства.

– У тебя есть муж? – справлялся Локтев как ни чём не бывало.

– Да! Есть! Верный и любящий!! – рапортовала она, и четыре восклицательных обозначали некий вызов, чтобы, не дай бог, ни один гад не заподозрил, что она одинока и нелюбима.

«Зато я теперь неверный муж».

– А дети?

– Детей нет. Ты бы хотел, чтобы я тебе родила?

– Хотел бы. Дочку.

Как-то раз компьютер показал просто невероятную разницу во времени – 12 часов. Локтев чуть не поперхнулся горячим «Nescaf'e», прокашлялся и спросил между прочим:

– Ты не в курсе, как там погодка в Вашингтоне?

– В Нью-Йорке, Штирлиц. Довольно свеженькое утро.

В свои свеженькие утра – то морозные, то слякотные – доктор Локтев, пьяный от недосыпа, ездил на трамвае в хирургическое отделение старой муниципальной больницы, где за нескончаемую череду сложнейших, муторных операций ему более-менее регулярно платили неназываемо стыдную зарплату. Изредка, в угоду вдохновенью, Локтев сочинял блестящий экономический экспромт, отчего резко богател – недели на две. Жена Локтева, администратор фешенебельной гостиницы, зарабатывала гораздо лучше и не оставляла попыток увлечь мужа «чем-то реальным».

Но в ту отчаянную весну уже более чем реальной стала его невозможная, заведомо обречённая страсть к невидимой женщине из неизвестной страны.

… Иногда они ссорились и мучили друг друга – как старые любовники, ожесточённые взаимной зависимостью.

Одна из ссор имела под собой опять же географическую подоплёку. Локтев подключился к Сети минут на десять раньше условленных 23:00 и нечаянно подглядел в чате её разговор с неким СуперБизоном. Видимо, впечатлённый своей беспримерной мужественностью, СуперБизон говорил всем женщинам в чате «крошка» или «моя малышка», зачем-то перемежая кириллицу с латиницей.

– tЫ otkuda kroШka?:)))) – окликнул он Ирину.

«Прямо так тебе и сообщили!» – подумал желчный Локтев.

– Из Рима, – легко ответила она. И Локтев испытал такой острый приступ бешенства, что сам себе поразился…

«Ты просто ревнуешь», – сказала она чуть позже. Он молчал. Она попросила: «Женя, не надо. Не делай со мной так!…» Он ничего и не делал – просто выключил компьютер и лёг спать. В соседней комнате презрительно посапывала жена. Четыре дня Локтев не выходил на связь. Он даже не заглядывал в электронную почту, где мариновались непрочитанные записки: «Не надо, не надо со мной так!…»

Обалдев от счастья, локтевский сынок Дима захватил освободившийся компьютер, чтобы сокрушать каких-то монстров. Его папаша теперь после работы, как тяжелобольной, валялся на диване в обнимку с толстой книжкой либо утыкался лицом в стену, делая вид, что спит.

«В тот же день, – сообщал любимый локтевский автор, – он перебрался в Женеву, в гораздо более пристойное жильё, съел на обед омара по-американски и вышел в проулок за отелем, чтобы найти первую в своей жизни женщину…» Локтев закрыл книгу и стал сводить сложные счёты с обойными цветочками. Но жизнь сворачивала куда-то влево, обрываясь на мёрзлом известковом пустыре.

На пятый вечер длинно и требовательно зазвонил телефон. Изумительно свежий голос произнёс: «Привет, мой милый», и Локтев точно понял, что пустырь в его жизни если и случится, то не скоро.

– Имею сильную потребность в общении с пожилыми неграми.

– Они тоже имеют… Ну и что дальше?

– Локтев, у них есть полное право, полное!

– Как ты сейчас выглядишь? Расскажи мне.

– Ну… Волосы – такой блестящий беж с темнотой. Сегодня с утра надела чёрный шелк с тонкими цветами, на голое тело. Каблук высокий, бёдра не гуляют. Жёсткой отмашки не наблюдается. Спина прямая, ноги длинные, поэтому кажусь выше себя… Алло-о! Что нас ещё беспокоит?

– Город Рим, в частности.

– Так… Что у нас там с городом Римом? Записывай. Абсолютно безумное, дурацкое место. Пыль, жара, туристы ходят стадами, мотоциклы тарахтят. Колизей полуразрушен. Калигула – подлюка. Юлия Цезаря просто убили насмерть. В ресторанах встречаются мухи. На улицах – ты не поверишь – итальянские мужчины пристают. В общем, город так себе. Но я бы, кстати, не отказалась пожить на Палатинском холме… Локтев, не забудь сегодня в 23 часа!…

Автоматическая девушка вдруг предупредила по-французски: оплаченное время истекло, и он заслушался короткими гудками.

– Откуда звонили? – спросила жена.

– Из Женевы, – ответил он тоном, отсекающим любые дальнейшие вопросы.

Глубоко за полночь, после «сеанса связи» Локтев брал на поводок свою чистокровную дворнягу Берту и шёл погулять вокруг дома. У Берты вечно болели уши, поэтому локтевская жена связала ей стильную косынку для гуляний. Локтев вышагивал вдоль знакомой наизусть темноты, воображая себя ночной стражей. Берта, похожая в косынке на молодую бандершу, увлечённо инспектировала местность. Рядом шевелилась грузная река.

Дожили до лета. В июле главврач больницы навязал ему пятидневную командировку в Москву – формальную, никчемушную. Локтев ехать не хотел, изобретал отговорки. Потом махнул рукой.

– Я скоро в Москву поеду, – сказал он ей. – Ты смотри тут не балуйся без меня!

Она с минуту помолчала и ответила:

– Знаешь что? Я, пожалуй, тоже в Москву съезжу…

И он подпрыгнул на месте, как мальчик.

В оставшиеся до отъезда дни она позвонила ему шесть раз. Та же бесповоротная решимость, стоявшая недавно за словом НИКОГДА, теперь звучала в доскональных инструкциях, диктуемых Локтеву с другого конца света. Ему надлежало, добравшись до столицы и нигде после поезда не останавливаясь, промчаться по двум коротким отрезкам на метро, выйти к междугородной автобусной станции и сесть на автобус, идущий в сторону Клина. «Локтев, я тебя умоляю: никаких такси и тем более частников – только рейсовый автобус!» – «Бережёшь мои финансы?» – «При чём здесь твои финансы… Запоминай дальше: ты едешь до Теряевска». – «Название сама небось придумала? Таких городов вообще в природе нет». – «Ещё как есть. Это скорее посёлок… С аборигенами в контакты не вступай, с хулиганами не связывайся. Смотри высокие дома. Их там всего два. В одном гастроном, в другом почта. Тебя интересует первый подъезд в доме, где гастроном. Девятая квартира». – «Меня ещё интересует, сколько у нас будет времени». – «Мало… Сутки или двое».

Последний раз она позвонила из аэропорта. От трубки тянуло мировым сквозняком.

– Пожалуйста, не выйди случайно в Клину.

– Постараюсь…

– Я тебя жду!

– … а то мы уж очень редко видимся.

Ему досталось боковое место в плацкартном вагоне, забитом до полной имитации лагерного барака, где взаимная неприязнь страждущих тел с грехом пополам возмещалась пресловутым российским терпеньем. Локтев почти всю дорогу прилежно спал на пыльной своей боковине, вставая лишь изредка покурить и умыться.

Москва смотрелась огромным перевалочным пунктом на пути из провинции в захолустье. Нужный Локтеву автобус нехотя впустил в себя пассажиров и стартовал с часовым опозданием. При восхождении на каждый достойный ухаб допотопный «ЛиАЗ» хрипел и содрогался. Из-за жёсткой пыли и выхлопных чихов хотелось бросить вредную привычку дышать. Когда через два с лишним часа водитель объявил остановку «Теряевск» – несбыточную до последней минуты, Локтев готов был заподозрить сговор автобусного парка с некими секретными службами… Но травленная дорожным смрадом зелень, и милые толстоногие тётки в шлёпанцах, торгующие клубникой и молодой картошкой, и цветастые палисадники вокруг невзрачного жилья – всё было чересчур настоящим.

С площади-маломерки, привстав на цыпочки, пытался взмыть жизнелюбивый Ленин. Панельная пятиэтажка с почтой стояла чуть ближе, чем ею заслоняемый гастроном, – у Локтева оставалось короткое время для конспиративного маневра. Прогулочным шагом (с большой дорожной сумкой это выглядело смешновато) он стал огибать площадь по травяному периметру, не приближаясь к домам. Достигнув удобной точки обзора, Локтев собирался повернуть влево, но никуда не повернул. Потому что в этот момент – прямо через площадь – он увидел её.

Светлая шатенка в чёрном обтягивающем платье болтала у магазинного крыльца с какой-то бабулей, вовсю жестикулируя голыми руками. Бабуля улыбчиво кивала и зачем-то приоткрывала свою кошёлку, словно приглашала в ней разместиться. Незнакомка мельком взглянула на площадь – Локтев невольно подался назад, заслоняясь ленинским подножьем. Между тем говоруньи расцеловались и пошли в разные стороны: старая в магазин, а молодая – в крайний подъезд того же дома. Но прежде, чем уйти, она снова обернулась к площади и легко, по-птичьи махнула рукой: иди сюда! «Кому это она?» – удивился Локтев. И снова удивился, теперь уже своей тупости. Кроме Ленина, вокруг не было ни души.

Она его ждала в тесном тамбуре подъезда. Совершенно чужая привлекательная женщина, старше него и немного выше. Длинные светлые глаза, будто размытые акварельной кистью, и крупные губы на тонком холёном лице. Гибкая худоба и низкая тяжеловатая грудь. И вот эти первые секунды разглядывания стали настоящей пыткой для Локтева. Он вдруг вообразил себя плюгавым уродом, который к тому же дурно пахнет: вагонным туалетом, двухдневной немытостью, пылью. Потом она признается, что сама была близка к панике: «Мне показалось, ты страшно разочарован!…» Словно в кривые зеркала, они посмотрелись один в другого, готовые немедленно разъехаться – подальше от своей стыдной ошибки. Но никуда они не разъехались, а пошли в девятую квартиру, где Локтев тотчас эвакуировался в ванную и там, намывшись до младенческой чистоты, разглядывал себя голого с последней критической строгостью военного трибунала. Она принесла ему свой махровый халат, в котором он сидел потом на полутёмной, вечереющей кухне напротив неё, молчащей, и пил крепкий чай с какими-то странными лимонными пирожками – их можно было есть десятками, а всё хотелось ещё, но после шестого пирожка она встала, не очень уверенно подошла и села ему на колени. Поцелуй получился мокрый и лимонный. Но уже после второго и третьего хотелось только таких. Поскольку не было ничего вкуснее в жизни, чем эти сильные бархатные губы и голое дыхание изо рта в рот. Стройный поцелуйный сюжет то и дело отклонялся в стороны из-за неловких вторжений под халат, вынимания тонкостей и пышностей из жаркого трикотажа, расширения тесных прав и набега мурашек. И каким-то чудом в полупустой, нежилой квартире среди полной тьмы была обнаружена свежая холодная постель, куда они в горячке слегли и, можно сказать, больше не вставали.

… За тридцать часов, прожитых вместе, они не сказали друг другу почти ничего: так много слов произросло до встречи, на пустом, казалось, месте. Больше не было слов – было истовое или, скорей, неистовое служение одной вере, общей для всех счастливых и обречённых, – проникновению в райский разрез на смутной, срамной поверхности бытия. Проникновению или возврату.

«Напиши мне что-нибудь на прощанье, оставь свой почерк, я спрячу…» Он нацарапал в её записной книжке чьи-то стихи, давным-давно случайно запомненные и дотерпевшие до своего часа:

Обратно в Москву ехали вместе на таком же полумёртвом «ЛиАЗе», но сидели порознь – она так настояла. На полпути двигатель закашлялся и окончательно сдох. Шофёр, тоскливо ругаясь, бегал из кабины до пыльного капота и обратно. Потом беспомощно развёл руками и сел на своё место. Пассажиры – в большинстве пожилые сельчане – хмуро молчали. Локтев увидел, как она достала сотовый телефон, похожий на перламутровую пудреницу, и стала набирать длинные номера, один за другим. В полной тишине мужики и бабы с напряжённым вниманием слушали её телефонные разговоры то на английском, то на французском. Под конец она набрала ещё один номер и сказала по-русски, понижая голос: «У меня всё нормально… Я недалеко от Фрязина». Сидевший рядом с Локтевым дед выразительно хмыкнул – никакого Фрязино поблизости не было и быть не могло. Спустя полчаса стояния в чистом поле шофёр поймал на трассе попутный «Икарус» и уговорил о подмоге. Водитель «Икаруса» соболезнующе заглянул в погибший «ЛиАЗ», чтобы заявить свои условия спасения – по 20 рублей с носа. Две трети пострадавших даже не шевельнулись. Толстосумы, владеющие лишней двадцаткой, легко покидали автобус под тяжёлыми взглядами остающихся…

Уже в городе они посидели за пластиковым столиком уличного кафе позади хвостатого Юрия Долгорукого. Вокруг было так людно, что каждый в отдельности был практически невидим. Пользуясь этим, она извлекла ноги из высоких туфель и сложила на колени Локтеву, отчего ему стало горячо и тесно. Узкие белые ступни с маленькими луками изгибов умещались в ладонях. Разговор шёл примерно в таком духе: «Что скажете, доктор Локтев? Какой ваш диагноз?» – «Дайте посмотреть… На фоне полного хронического совершенства только один приличный дефект. Вот тут». – «Вон там??» – «Вот здесь». – «Мне щекотно и не видно. Покажи!» Он нагнулся к её левой ступне и поцеловал поперечную морщинку в нежной впадине возле пятки.

Они даже не простились. У спуска в подземный переход на Пушкинской она потребовала: «Всё. Дальше не ходи!» Он кивнул, посчитал до десяти и с небольшим отрывом пошёл следом. Она пересекла Тверскую почти бегом, но Локтев успел заметить, как возле «Макдональдса» она нырнула в длинный затемнённый автомобиль, в каких возят очень большое начальство либо очень солидных бандитов. Двухметровый белёсый младенец в чёрном костюме захлопнул за ней дверцу и остро оглядел местность, не отводя от уха переговорное устройство.

В поезде на обратном пути Локтеву приснились бестолковые командировочные хлопоты, необычно весёлая жена (он её сто лет такой не видел) и его чистокровная Берта в вязаной косынке, бегающая по берегу замусоренной реки.

Она позвонила через неделю во время сильного ливня: «Понимаешь, такая беда… Я тут себя всю обсмотрела – и нашла этот дефект на ноге! Я нашла. И теперь просто не знаю – что делать! Уже ведь ничего не исправишь… Локтев, ничего не исправишь. Такая беда». Он стоял с телефонной трубкой у жаркой щеки, глядя на заплаканную реку сквозь непроходимую светлую стену дождя.

Мы сами не здешние

Если на тот момент в мире ещё оставалась хоть одна утонченная дама возвышенной породы, то это, конечно, была Нина Л. Имея снисхождение к людским слабостям, Нина служила официанткой в дорогом элитном кафе, незамужняя и прекрасная.

Нельзя сказать, что люди были ответно снисходительны к Нине Л. Во всяком случае, они только и делали, что пили и жевали, истребляя то, что Нина им приносила и столь изысканно сервировала на свежих серебристых скатертях.

А между тем взлётные способности её души были таковы, что едва ли не каждый посетитель рисковал стать возлюбленным Нины Л. Для этого достаточно было мужественному с виду незнакомцу на двадцатой минуте ожидания за дальним столиком прижечь Нину сумрачно полыхающим взглядом – она умела вычитывать в мужских глазах одинокую могучую нежность и невысказанный вопрос.

Возможно, иная сугубо прозаическая натура вычитала бы в них совсем другое: «Когда уже, наконец, эта фифа принесёт меню? Долго мне ещё ждать?!» Но уж Нина-то Л. точно знала, что меню – это всего лишь невинный предлог для совместного ухода в нечто глубокое и невыразимое… Что имел в виду незнакомец, когда заказывал ягнячью ногу, шпигованную анчоусами, или свиной медальон в шампиньонах, или смоченное винным соусом кабанье седло? Это так романтично: примите, сударь, ваш медальон… Но – вот в чём весь ужас! – каждый второй, да чего уж там, каждый первый малодушно упускал свой шанс, предпочитая жевать и жевать. А в результате от пылких надежд, слопанных с простодушным чавканьем наспех либо, наоборот, поглощённых неспешно, с особым цинизмом, у Нины в трепетных руках оставались только жирные тарелки и оскорбительно мятые чаевые.

Трагическим исключением из общего правила стал киноартист (фамилию пропустим – её и так все знают), народный кумир, который вовсе ничего не ел, а только пил. Он выпил махом 0,5 литра дагестанского коньяка, начертал щедрый автограф: «Нинель я тебя низабуду!!!», а потом больно хватанул за грудь четвёртого размера, которого (размера) деликатная щуплая Нина всегда немного стеснялась. Кумир забыл уплатить за коньяк – и она расплатилась сама. Зато потом ей остро завидовала, читая автограф, Аня Д., некрасивая, но верная подруга мистического склада.

Аня Д. не совершала ни одного важного шага без участия звёзд. Всякий раз, чтобы сменить причёску, изменить мужу или переставить в квартире мебель, ей нужно было привлечь тонкие космические энергии и вдумчиво диагностировать карму. Однажды, гуляя с Ниной по магазинам, Аня Д. обратила внимание на моложавую попрошайку, чья бедственная ситуация, опубликованная на картонке, синхронно озвучивалась кротким напевом: «Мы сами не здешние… Мужа поставили на счётчик… У ребёночка глисты… Покушать ничего нету… Помогите, сколько не жалко!…»

– Ты слышала, как она сказала? – возбудилась Аня.

– Про глисты?

– Сама ты глисты! Она сказала: «мы нездешние»! Нина, как она глубоко права!…

Короче говоря, в том, что касается неземных вопросов, Аня Д. не имела себе равных. Её влиятельное мнение, кроме всего прочего, включало три железных постулата: 1) все мужчины суть малоразвитые сволочи; 2) им бы только межполовые контакты, а духовности никакой; 3) мужскую особь, целиком достойную Нины Л., природа ещё не создала.

… Помимо четвёртого размера груди Нина стеснялась также своего жилища – осыпающейся квартирки на нижнем этаже муниципальной шлакоблочной хибары с мокрицами и рваными трубами, которую городская власть в приступе заботы признала ремонту не подлежащей, на чём, собственно, забота иссякла. Днями квартирку заливало, а ночами на постель Нины узорными хлопьями слетали фрагменты штукатурки. Купить новое жильё ей было не по силам, а искать варианты обмена даже в голову не приходило – кому охота жить с мокрицами?

По выходным дням Нина завивала сияющие локоны, с особой пикантностью подкрашивала глаза и губы, надевала всё самое новое – и вот в таком виде с утра до вечера сидела дома. В злачные и прочие развлекательные места её не тянуло, злачности хватало и на работе. А экстремальная нарядность, конечно, означала готовность номер один к встрече с ещё неведомым избранником, который всё никак не являлся, но ведь мог же явиться в любую минуту.

Теперь, видимо, уже пора хотя бы вкратце рассказать о докторе Скабичевском, он же Костя Бидермайер, он же Вера Смирнова, он же Юра Гаприндашвили, он же Володя Т.

Мы были знакомы со студенческих времён, когда он ещё не стал душевнобольным, а только собирался им стать. Причины выдвигались такие – врождённый аристократический пацифизм и буквально биологическое нехотение служить в армии. Прежде чем пойти окончательно сдаться в психбольницу на Агафуровские дачи, Володя Т. за бокалом рислинга пояснил друзьям и близким, что лучше быть легальным шизофреником, чем стрелять иноверцев или строить сортиры для генералов. Запомнилось ещё одно фирменное высказывание Кости Бидермайера: «Всегда быть равным самому себе – хуже только Хиросима!»

Вскоре он прислал мне из психушки письмо на двойном листке бумаги в клетку. «Дорогой Игорь! – писал он доверительно. – Здесь, в этом дивном заведении, со мной творятся странные вещи. Посуди сам. По ночам я сплю хорошо. Утром после выдачи лекарств и перед завтраком тоже удаётся вздремнуть. Нормально сплю и после завтрака. А вот после обеда – спать не могу!…» Внизу подпись: «Твоя Вера Смирнова».

Прошло не более трех дней после его выхода на волю – мы случайно столкнулись возле Дома кино. Никак не ответив на моё приветствие, он посмотрел испытующим взглядом, примерно как матёрый разведчик на матёрого контрразведчика, и тихо спросил: «У тебя брюки застёгнуты?» – «Естественно». – «Тебе хорошо. Завидую. У меня – нет». Под плащом не было видно, что там у него с брюками. «Так застегни!» – посоветовал я. «Ещё не научился. Пока только шнурки завязывать умею». – «А что случилось?» – «Фармацевтика, знаешь ли, страшная сила». На всякий случай я предложил свою посильную помощь. «Боже упаси!» – ответил он. На том и расстались.

Но, несмотря на все привходящие трудности, я могу уверенно заявить, что Володя Т. вышел из больницы со столь же ясным и трезвым рассудком, с каким в неё вошёл. А то, что несколько зим спустя его вдруг занесло в Школу Практической Уфологии, дислоцированную в Клубе имени А. Хичкока, объяснялось очень просто: Клуб славился приятным буфетом, где иногда подавали чешское пиво редкостной красоты. В ту самую субботу буфет, как нарочно, был закрыт, поэтому Володя из любопытства заглянул к практическим уфологам и сразу наткнулся на мистическую Аню Д.

– Вам кого, гражданин? – строго осведомилась Аня.

Находчивый гость вынужден был чистосердечно сознаться, что его уже два раза похищали пилоты НЛО и накануне вероятного третьего раза ему не помешал бы грамотный практикум.

Аня Д. обожала специальные светские беседы.

– Позвольте узнать – с какой целью похищали?

– У них только одна цель. То есть две. Изучить и забеременеть.

Из Клуба они уехали вдвоём, фактически уже не разлей вода, и вдвоём же заявились в гости к Нине Л., которая по случаю выходного дня сидела дома приодетая и благоухающая.

– Познакомься. Это доктор Скабичевский.

Не то чтобы Нина особо нуждалась во врачебных услугах, скорее наоборот. Но в процессе чаепития, украшенного пылкими ватрушками с курагой, очень уместно вспомнилось, что третьего дня у Нины слегка ныло и даже похрустывало в шейном отделе – возможно, продуло на сквозняке, а уж этим никак нельзя было пренебречь. Тут сразу, конечно, затеялись контактные и бесконтактные манипуляции вокруг Нининой шеи, с беззащитной замшевой ямкой на затылке, с голыми, просвеченными кухонным абажуром косточками пониже. От раскалённых докторских пальцев нежный мороз убегал вниз между лопатками, и вот тогда новоявленный спец по массажу молвил фразу, которой суждено было стать решающей:

– У вас, Нина, карма изумительная! Но вот как-то с чакрами плоховато…

Насколько я знаю Костю Бидермайера, он мог это сказать только с ласковым ехидством или высокогуманной издёвкой. Однако фраза и сама ситуация произвели буквально пожизненный эффект. Мистическая подруга ещё успела вставить с авторитетным восторгом: «Да, да! Чакры у неё совсем никудышные!…» и что-то о нравственном и биополях. Но было уже поздно, или, как выражаются в народе, поздняк метаться. Потому что на кухне вдруг случилось такое нравственное притяжение двух физических тел и два малознакомых встречных биополя подняли такой ветер, что Аня Д. ощутила, будто её сдувает, как в аэродинамической трубе, и с возгласом «Не хулиганьте без меня!» срочно эвакуировалась домой.

А Володя, понятно, уже никуда не ушёл – ни завтра, ни послезавтра. Они с Ниной вообще не в силах были оторваться один от другого, особенно в первые сутки, даже, извините, чтобы сходить в туалет.

И вот таким образом Нина Л., ещё вчера невыносимо одинокая, встречает на жизненном пути сразу нескольких любимых людей, с которыми ей не суждено будет соскучиться. Володя Т. по собственной инициативе то и дело причиняет ей столько нежностей и страстностей, что хватило бы нескольким Нинам. Иногда ближе к утру, горячая, изнеможённая, как только что вскипевшее молоко, уходя под золотистую пенку сна, она секретничает слабым шёпотом с Верой Смирновой – рот в рот – о чисто женских глупостях. Молчаливый Скабичевский, живущий своей таинственной, закрытой жизнью, сам того не желая, интригует и влечёт Нину до явственного трепета бабочки в области диафрагмы. Костю Бидермайера она слушает обожающе, с полуоткрытым ртом и вряд ли когда-нибудь до конца поймёт. Но чтобы любить, не обязательно всё понимать. С Юрой Гаприндашвили интересно бить тарелки об пол, скоропостижно умирать от ревности и притворяться фригидной женщиной, угодившей в гарем султана. Володя зарабатывает деньги тяжким умственным трудом, Юра – лёгким физическим, а Скабичевский из принципа вообще пока ничего не зарабатывает. Через несколько лет Костя свозит Нину в любимую Венецию, Роттердам и Кёльн, а Володя Т. будет стрелять у неё десятки до возможной получки. В целом же семейная жизнь окажется многослойной и увлекательной.

… Не реже двух раз в неделю к ним приходила Аня Д., бдительная, как народный контроль, и выражала свои горькие претензии – от общего к частному. Вы, ребята, опустились ниже некуда. До полного зоологического безобразия. Один писатель про вас уже открытым текстом написал: «Человеческое! Слишком человеческое!» В том смысле, что животное. Не вздумайте мне петь насчёт большой любви: фа-фа-фа, ля-ля-ля! Это с вашей стороны прозябание и похабное вырождение. Культурные люди в дневное время хоть иногда убирают постель. И что, вообще, на столе делает подушка?!.

Освоив досконально практическую уфологию, Аня тут же открыла для себя новое духовное месторождение. Она пошла на двухмесячные курсы знаменитой Тамары Чепесюк. Реклама на заборных афишках была скромной, малоприметной, зато назывались курсы дерзко и технологично:

– Желаний у нас очень много, – прокомментировал Костя Бидермайер. – А «таковых» со временем накопим.

– Цинизма не потерплю, – жёстко ответила Аня. По её мнению, гибнущей Нине были жизненно необходимы курсы Тамары Чепесюк.

– Сходи для прикола, потом расскажешь, – предложил Володя.

– Как скажешь, дорогой.

Для исполнения желаний в кинотеатр «Южный» пришли человек тридцать – только дамы разных возрастов. Зал почти не отапливался, из накрашенных ртов шёл пар, но Тамара Чепесюк вышла в декольтированном платье с блёстками.

– Сперва предадимся теории, – предупредила она.

Теория гласила, что наши желания не менее материальны, чем, допустим, запах парфюма, нервная система или целлюлит. А сильные желания могут сильно влиять на земное и околоземное пространство. Для этого их туда надо грамотно запускать, как ракеты типа «земля – воздух». И тогда то, что хочешь, неминуемо исполняется, даже если ты уже успел расхотеть. Поэтому хотеть надо с большой осторожностью.

Упоминание целлюлита немного воодушевило озябших слушательниц. А Тамара уже диктовала методику запуска желаний.

1. Спокойно, не торопясь, считаем от 1 до 100. Можно мысленно.

2. В том же темпе считаем от 100 до 1. Ни в коем случае не до нуля – обнулять нельзя!

3. Наконец, считаем от 1 до 5.

4. И вот тут – внимание! – мы берём своё зрелое, хорошо сформированное желание – и посылаем в пространство!

Чепесюк обеими руками сделала такое движение, будто вынула из живота арбуз и подкинула в небо сильным рывком.

Дамы, все как одна, зашевелились.