Насущные нужды умерших.Хроника Сахновский Игорь

Глава двенадцатая

Из деревни он сразу отправил письмо Лоре, сопроводив нетерпеливые грустные слова картинкой с надписью: «Со мною вот что происходит». На рисунке чернело под мелким дождём луковое поле, где насекомые фигурки студентов, груженные мешками, неуклонно брели к одной большой цели – тракторному прицепу, увязшему в колее. Ответа Сидельников не дождался – ни на это письмо, ни на два последующих.

Хозяйка дома, в котором его поселили, сырая крупная женщина неясного возраста, взирала с уважением на сидельниковскую эпистолярную активность, а затем, посетовав на сломанные очки, попросила написать письмо от её имени.

«Здравствуй, моя старшая дочь Людмила и твой муж Вячеслав!…» – писал Сидельников под громкую диктовку.

– Во первых строках письма сообщаю, что мы живём хорошо. Ноги у меня болят. А несмотря, что перед дождями картошку не убрали, в доме не у шубы рукав, твой младший брат Николай лежит на печи и сцыт…

– Не ври, я только один раз, – вяло возразил присутствующий здесь же Николай.

«… лежит на печи и писяет под себя (один раз)», – начертал Сидельников с уверенностью опытного редактора.

Сельская жизнь наводила на него тоскливый ужас. И не столько потому, что всё вокруг утопало в жирной грязи, – к ней Сидельников почти привык: при каждом шаге от дома до работы и уже на поле приходилось выкорчёвывать ноги, как тяжеленные пни, и каждый новый шаг встречала новая трясина, то левая, то правая… Но даже во сне он помнил, что скоро уедет отсюда. А в лицах деревенских жителей, особенно немолодых, в их фигурах и чавкающей походке угадывалась пожизненная приговорённость к этому месту, которое стыдно не любить, поскольку – родина.

Когда небо ненадолго прояснялось, луковое поле становилось подобием пляжа – первокурсницы стягивали с себя свитера и блистали цветными купальниками. В месиве первобытной грязи нарядно раздетые девочки казались ещё более нарядными и раздетыми.

Ребята – их, кроме Сидельникова, было трое – все без исключения сочиняли стихи, которыми при любой возможности зачитывали друг друга до потемнения в глазах. Так, под прикрытием трескучего трактора хипповатый поэт Костя продекламировал обращение к своей далёкой возлюбленной «Тише! Ты входишь в меня!» Эта фраза повторялась раз двенадцать одёргивающим рефреном:

Тише! Ты входишь в меня!

Дескать, входи, конечно, но потише, пожалуйста, – не шуми, как этот трактор…

Другой поэт, бородатый Юра, неожиданно посвятил стихотворение Сидельникову, но не показал адресату, а распространил на манер подмётного письма. Видимо, потому, что в посвящении звучал горький упрёк:

Пили, на самом деле, неумело, но усердно. Однажды Сидельников принял участие в мероприятии, которое затеял Беслан, сын кавказского прокурора. (Знакомясь, он так и представлялся: «Беслан, сын прокурора».) Купленное впрок вино «Агдам» прятали, как партизанскую взрывчатку. Когда стемнело, на краю поля развели костёр. Две приглашённые девицы Сидельникову показались необыкновенно красивыми. Они деловито расстелили на земле целлофан и разложили принесённые помидоры. Все четверо были как-то неестественно оживлены, но не знали – за что пить. Сын прокурора каждую фразу начинал со слов: «У нас в горах…» Сидельников молчал. Плодово-ягодный «Агдам» горчил, как пережжённый сахар.

Высокая девушка Наташа загадочно улыбалась Сидельникову, не забывая руководить маленькой худой Любочкой. Она бросила распалившемуся Беслану: «Не хватай меня за глупости!» А когда Любочка положила Сидельникову на плечо мятную головку, Наташа подозвала подругу и демонстративно громким шёпотом спросила: «Ты помнишь, что у нас сегодня месячные?»

Ночью Сидельникову приснилась Роза. Был разговор, лёгкий, ни о чём. Но смущал и пугал платок у неё на голове, повязанный задом наперёд, полностью занавешивающий лицо, словно это не лицо, а затылок. Сидельников спросил, зачем она так надела.

– Тебе лучше не видеть, как я сейчас выгляжу.

Ещё поговорили о чем-то незначительном, и она сказала безо всякой связи:

– Зато я теперь знаю о тебе всё. Ты только не бойся ничего, ничего не бойся.

К середине месяца погода вроде бы одумалась, посветлела, и тут же странным образом захирели полевые работы. Детина из комитета комсомола, всегда с засученными рукавами, но не вынимающий руки из карманов, перестал подзуживать и подгонять. Потом сломался трактор. Сидельникову два раза доверили лошадь с телегой, и он, абсолютно счастливый по причине полного взаимопонимания с понурой клячей, изумлялся ненужности вожжей. В пределах видимости пункта назначения он начинал мысленно репетировать командную интонацию для слова «тпрру-у!», но испытанный скакун сам останавливался в точности там, где надо. На третий раз конюх был не в духе и оставил Сидельникова ни с чем, пробурчав что-то в том смысле, что лошадь сломалась тоже, как и трактор. Теперь можно было хоть целыми днями лежать на спине, лицом к лицу с сентябрьским небом, не выражающим ничего, кроме бесприютности.

Закрывая глаза, он видел Розу, лежащую сейчас вот так же – на спине, только без всякого неба, под двумя метрами глины и доской, обтянутой красным сатином, но в его снах она была живой и улыбчивой, почти не говорила и всем своим поведением давала Сидельникову понять, что горевать, в сущности, не о чем, всё правильно. Так что он пробуждался приободрённый и если на задворках промозглого утра натыкался памятью на недавние похороны, то они представали необъяснимой оплошностью, не имеющей автора.

Вскоре кому-то из первокурсников пришло в голову обратиться к детине из комитета комсомола с интимным признанием о симптомах дизентерии. Обратившийся прятал глаза, стыдливо кусал заусенцы и был отпущен из колхоза на все четыре стороны. Заболевание мгновенно приобрело повальный характер. Девятой жертвой этой эпидемии пал Сидельников.

… В городе ранняя осень ещё как бы соблюдала приличия, прежде чем рухнуть лицом в собственную грязь. Юному провинциалу было неинтересно обживать квадратные метры на подступах к общежитской койке – его тянули как минимум проспекты и скверы. Ему нравилось просто стоять на остановках, где о любом подошедшем трамвае или троллейбусе он мог на равных основаниях подумать «это мой» или «это не мой», поскольку не существовало ни единого адреса, где бы его ждали. То, как вообще возникают подобные адреса, ему представлялось теперь главной загадкой природы.

Сам не зная зачем, он входил в парикмахерскую, называющую себя салоном, но пахнущую банно-прачечным комбинатом, и занимал очередь, хотя стричься не собирался. Из-за приоткрытой двери «дамского зала», из его зеркального нутра высокомерно глядела молодая распаренная императрица в белой чалме, и было видно, как под её престолом круглая нога в дымчатом чулке извлекает себя из высокой туфли и маленькой полупрозрачной пяткой чешется о другую ногу. «Скажете, что я за вами?» – спрашивал некий дворянин. «Разумеется», – учтиво отвечал Сидельников, как видно, уже включённый во взаимоотношения высшего света.

Этот город, основанный чуть позже Санкт-Петербурга, поначалу грешил туповатым подражанием северной столице, как старшей сестре, даже рифмовался с ней по именам. Однако через пару веков, во времена ещё более жёсткие, наплевал на всякое фамильное сходство, сменил имя и после недолгих левых увлечений пошёл кремнистым, но прямым путём к военно-индустриальному классицизму. На фронтонах домов культуры напряжённо громоздились рабочие, солдаты и матросы с выражением такой угрожающей правоты, что Сидельников, проходя под их каменным взглядами, чувствовал себя неправильным и виноватым.

На этих улицах, под приглядом официальных вывесок, он стал испытывать что-то вроде страха разоблачения, правда, плохо себе представлял – что именно следует скрывать. Почему-то он вдруг с тревогой вспомнил Мехрина, которого видел-то всего единожды и до сих пор ни разу не вспоминал. Чудилось, что весь город подчинён таким же утёсам в шляпах. Впрочем, едва ли не равноценным утешением служили два тёплых беляша в промасленной бумажке, купленные на улице и съеденные в извинительной близости к жестяному лотку с этим яством. Таким был обед. Поужинать он, как правило, забывал.

Ему повезло с местом в общежитии – всех рассовали по шестиместным комнатам, а Сидельникову досталась двухместная, на пару с Геной Штраусенко, общежитским вахтёром, похожим на пастуха и барана в одном лице.

– Значит, так, – сказал Штраусенко с деланной суровостью. – Будем жить обоюдно. Я вожу кого хочу, а ты водишь кого хочешь. В чужой монастырь – сам знаешь… Согласен?

Сидельников не возражал и приготовился быть живым свидетелем дикого разврата. На самом же деле скрытой драмой двадцативосьмилетнего Штраусенко было полное небрежение со стороны девушек и женщин, которых всё никак не прельщала баранья внешность вахтёра и его пастушьи манеры, отточенные в единоборстве со студенческим стадом.

По ночам Сидельникова будили странные визгливые звуки, издаваемые кроватью соседа. В темноте казалось, что Гена безуспешно пытается распилить панцирную сетку…

Когда же к Сидельникову стали забегать сокурсницы – за конспектом или за сигареткой, Штраусенко решил, что имеет дело с дамским любимцем и завёл новый разговор:

– Так, значит. У тебя девок много? Много. Ты возьми какую-нибудь – договорись насчёт меня. Понял?

– Нет, – ответил Сидельников, – не понял. Я к тебе сутенёром не нанимался.

– Ну, значит, тебе здесь не жить, – подытожил Штраусенко и ушёл на трудовую вахту.

Глава тринадцатая

Должно быть, Роза не слишком нуждалась в повседневной памяти по себе и ей хватало сидельниковских снов, куда она входила беспрепятственно, просто так – побыть, повидаться, обнадёжить присутствием. И постепенно так раскладывались роли, будто он – рисковый десантник – всякий миг на грани подвига или бедствия, нуждается в особой страховке, а с ней-то, Розой, как раз всё в порядке. Благодаря такой оптике не столь уж зелёной оказывалась тоска полутёмных осенних утр на мокрой ледяной подушке, с голодной резью под ложечкой.

На занятиях в университете Сидельникову порой казалось, что он сходит с ума. Его попеременно одолевали страх и приступы смеха. Страшно было, например, встречаться взглядами с факультетским начальством, которое могло в любой момент заподозрить, что он не тот, за кого себя выдаёт, и вышибить двурушника на улицу, где он сможет наконец без помех опознать и выслушать себя натурального… Матери, конечно, сообщать ничего не будет – по крайней мере, до ухода в армию. Но в поисках свободной вокзальной скамейки для ночлега (ведь из общежития тоже вышибут) он вряд ли станет сожалеть о своём идиотском смехе на лекциях декана.

Декан по фамилии Кульков, ответственный за русско-советскую литературу, в целях наглядности рисовал мелом на доске лестницу писательских дарований, похожую на спортивный пьедестал почёта. Высшую, чемпионскую ступеньку там занимал Горький, а в самом низу пресмыкался Бунин, недописанный, поскольку на него не хватило мела.

Кулькова сильно беспокоил поэт Блок.

– Вы понимаете, – говорил он пылко, – вот эти вот стихи-то о Прекрасной Даме, они же сочинялися только в период времени до свадьбы! А когда Алексан Саныч и Любовь Дмитриевна уже, так сказать… – Кульков искал слово поточнее, медленно сближая указательные пальцы, – уже, так сказать, присовокупилися, вот тут он, сами понимаете, и перестал…

Сидельников прятался носом в ладонь и, рискуя задохнуться, чихал и кашлял одновременно. Он оглядывался на сокурсников – все слушали с должным неравнодушием, никто не смеялся.

В портфеле у Сидельникова лежал «Архипелаг ГУЛАГ» – у кого-то позаимствованная бледная ксерокопия. Можно было не сомневаться, что, если бы этот вопиющий факт дошёл до Кулькова, Сидельникову пришлось бы опознавать и выслушивать себя уже не на улицах, а в соответствующих кабинетах. (Кто бы мог предвидеть безумные времена, когда декан Кульков распахнёт свои пылкие полномочия и на антисоветскую литературу, написав целую монографию о Солженицыне, которую, впрочем, неблагодарные современники почти не заметят…)

Сидельникова стали узнавать на переговорном пункте, куда он первое время ходил чуть ли не каждый вечер звонить Лоре. Даже не ходил – он бегал туда, как раненый новобранец в травмпункт на перевязку. Предварительно всякий раз в ход шли сложные математические операции по вычислению некой дроби, где хрупкий числитель – карманная наличность – рассыпался прямо на глазах, а знаменатель распухал, вбирая в себя условные беляши, на которые, так или иначе, ещё придётся потратиться, и телефонные минуты, которых Сидельникову всегда было мало. «Алло! – кричал он, дорвавшись до её голоса. – Это я!» Но Лора отвечала сдержанно. Настолько холодно и сдержанно, что с трудом выгаданные минутные отрезки некуда было девать, равно как и его радость. Уже через полминуты оказывалось, что говорить как бы и не о чем. И Сидельников плёлся назад в общежитие, ненавидя телефонную связь как таковую, Капусту, наверняка мешающую Лоре говорить по-человечески, а главное – собственную телячью радость. «Заткнись! Умри!» – твердил он кому-то внутри себя, кому-то желторотому, угнездившемуся в солнечном сплетении. Предстояло привыкнуть к тому, что однажды подаренное любовью навсегда может быть с лёгкостью отнято без объяснения причин.

Общежитие населяли провинциалы. В глазах своих провинциальных родственников, друзей и знакомых они выглядели везунами, совершившими смелый рывок в настоящую большую жизнь, вроде той, что показывают по телевидению. Настоящая жизнь в общежитии начиналась поздними вечерами, ближе к ночи, когда уже не работала ни одна торговая точка, а всем хотелось есть, пить, курить и общаться. По узким коридорам пяти этажей, словно по сельским улицам, прогуливались в шлёпанцах, цветастых халатах, тренировочных штанах. Самые безбытные заглядывали в комнаты к более запасливым и как можно непринуждённей выпрашивали чего-нибудь пожевать или покурить. Те, кто кучковался вокруг закопчённого чайника или бутылки, вызывали зависть. Обращали на себя внимание совсем уж неприкаянные общежитские сироты – эти не смешивались ни с одной компанией, но были рады прислониться к любому застолью. В указанном смысле обшарпанная штраусенковская комната представляла собой Эльдорадо – здесь выпивали пять-шесть вечеров в неделю. Штраусенко заметно гордился тем, что к нему едут и едут приятели со всех концов города. Но, по наблюдениям Сидельникова, штраусенковские гости лишь использовали эту жилплощадь в качестве посадочного места для распития добытых жидкостей, а присутствие хозяина вынужденно терпели, как убогую закуску типа чёрствого плавленого сырка.

Среди общежитских сирот особо выделялась беззубая Надя, которая, конечно, никакой сиротой себя не числила, а наоборот, беззастенчиво блистала внешностью итальянской кинозвезды и соответствующими нарядами – то длиннющими, до пола, то чересчур короткими, но непременно облегающими, с блёстками и полуголой грудью. Неполнота и разнокалиберность передних зубов Надиной красоте не вредили. Однако от неё обычно шарахались и держались подальше, как от заразной или неблагонадёжной, возможно, потому, что Надю по загадочным причинам исключили с четвёртого курса и она обитала в общежитии нелегально, на птичьих правах.

Сидельникову Надя, прикуривая, сказала малопонятную лестную фразу:

– Вы мне, наверно, понравитесь. Какой-то немного прустовский.

Он смутился и нечаянно уткнулся взглядом в её ноги, напоминающие о породистых лошадях. Рядом с Надей казалось, что находишься за кулисами цирка или в гримуборной балерины.

Обычно она являлась в штраусенковское Эльдорадо на исходе первой бутылки и небрежно допивала остаток, если бутылка была только одна. Если несколько – сперва отказывалась пить, потом соглашалась и в любом случае пила мало, но досиживала до конца. Исходя из этого Штраусенко за глаза называл её халявщицей, а в присутствии гостей обращался как с надоевшей любовницей, видимо, уверенный, что так оно и будет со временем, – куда она денется, раз приходит почти каждый вечер и сидит? Надя сносила такое обращение с удивительной кротостью, то есть как бы не замечала.

После разговора о девках и сутенёрах Штраусенко перестал приглашать Сидельникова за стол. Отлучённый от пиршеств был этому только рад, потому что устал засыпать с пьяной головой. Теперь, невзирая на застолья, он лежал на своей койке, поверх одеяла, и читал книжки. Когда сосед заступал на вахту, Сидельников пользовался незанятым столом. В такие вечера беззубая Надя заходила тоже, минут на пять – перекурить и задать пару нескромных вопросов. К примеру, она возникала на пороге в огромном ореоле блестящих чёрных локонов (хотя накануне волосы были гладкими, цвета каштана), вздымала всю эту роскошь обеими руками над собой и спрашивала:

– Как вам мой новый образ?

– Очень, – отвечал Сидельников исчерпывающе.

Сейчас она была похожа на герцогиню Альбу из недавно виденного фильма «Гойя». С поднятием рук обнажались подмышки – неправдоподобно гладкая белизна.

– А что лучше всего? – уточняла Надя.

– Подмышки, – признавался Сидельников.

– Напрасно вы так индифферентны, молодой человек, – укоряла Надя, прежде чем уйти.

– Ладно, я исправлюсь, – глухо бормотал он.

Глава четырнадцатая

Эту пару, с трудом вошедшую в трамвай, выделяла среди пассажиров старательная отгороженность от всех – как будто им пришлось вынести из своего закутка кусочек запертого пространства и перемещать его, словно тайную колыбельку, сквозь уличные и трамвайные толпы, храня от столкновений. Примерно так же везут в людном общественном транспорте хрусткий дорогой букет или сломанную руку – так они предпочитали себя везти. На самом же деле они топорщились, торчали, задевая всё и вся.

Двое, мальчик и старуха, протиснулись к свободному сиденью – он сразу сел, она встала рядом. Мальчику было лет шесть или семь. Бессмысленно полуоткрытый рот, сплющенная переносица, красноватые складки возле поросячьих глазок – хватало беглого взгляда, чтобы узнать так называемого дауна. Старуха, похожая на высохшую травину, тянула к его лицу платок, пытаясь что-то вытереть. Но мальчик, отмахиваясь, звучно бил её по руке пухлой недоразвитой пятерней. Он вообще держался как наследный принц: вокруг суматошились подданные со своими низменными нуждами – торопливо набивались в вагон, таща какие-то сумки, забрызганные осенней грязью; а ему ничего не оставалось – лишь скорбно взирать на доставшуюся державу, далёкую от совершенства.

Сидельников, зажатый в толпе, неотрывно смотрел на даунёнка и поражался – в его поросячьем личике и впрямь читалось почти королевское величие, даже спесь. И вдруг до Сидельникова дошло самоочевидное: настоящее и будущее этого мальчика, его защита, его страна и все его подданные – всё сосредоточено в одной тощей согнутой старухе, еле стоящей на ногах.

Сойдя на незнакомой остановке, Сидельников добрёл до куста на обочине и остановился. Он забыл, куда ехал, его трясло. Сейчас ему нужна была только Роза – окружающий мир состоял из её отсутствия. Запрещённое желторотое существо исступлённо колотилось в зарослях солнечного сплетения, заставляя всё тело дрожать. И по этим, как ему казалось, отвратительно стыдным признакам он понял, что плачет. Не проронив ни намёка на слезу возле её гроба и могилы, – здесь, в чужом городе, он наконец оплакивал Розу, так и не дожившую до его любви.

Роза, кажется, не обратила внимания на происшедшее. Она продолжала посещать его сны, но говорила с ним так же мало, как и при жизни. А возможно, к утру её слова просто забывались. За три недели Сидельников припомнил одну фразу, которую она повторила дважды, – что лучше бы ему переселиться в другую комнату. Но он успел привыкнуть к двухместной конурке и соболезновал тем, кто живёт вшестером.

Гости с бутылками набегали то чаще, то реже. Пронзительный аромат Надиных духов почти не выветривался из Эльдорадо. Однажды в отсутствие Штраусенко, когда Сидельников только что стёр липкие пятна со стола и разложил конспекты по английскому, Надя предстала перед ним коротко стриженной блондинкой в чём-то вроде скользкой ночной рубашки.

– Геннадий на вахте? Это хорошо.

Она вдруг повернула ключ в двери и расслабленной походкой манекенщицы подошла к Сидельникову. На него пахнуло пудрой, вином и сладковатым потом. Пока он тупо соотносил права зрителя с обязанностями джентльмена, аттракцион успел начаться.

Так и не вставший со стула пребывал в идиотическом сомнении – можно ли ему смотреть, как Надя, разувшись, нетерпеливым извилистым движением задирает повыше тесный чёрный шёлк, высвобождая из-под него голые бёдра, разводит ноги в балетно-цирковой растяжке и, не отрывая широко расставленных ступней от пола, натягивает себя, как влажную перчатку, на горячего истукана, которого она минутой раньше извлекла на свет и по-быстрому сердито обласкала.

Сидельников мысленно сравнил себя со спортивным снарядом, пригодившимся для захватывающего гимнастического упражнения. Никто из них не произнёс ни слова. Сцену озвучивали только ритмичное дыхание гимнастки и звонкое чмоканье соприкасающихся тел.

Стук в дверь здесь был явно излишним. Но стучали по-хозяйски громко – стало быть, возвратился Штраусенко. Действующие лица сделали вид, что временно оглохли. Вахтёр ещё немного потарабанил, в сердцах крикнул: «Твою мать!…» – и куда-то убрался. Через минуту ушла Надя, сказав на прощанье:

– Вы не поверите, но вы мне уже понравились.

Сидельников не знал, куда девать себя – мокрого и торчащего. Бочком, как диверсант, он прокрался по коридору в душевую и встал под воду. Состояние было одновременно вкусным и тошнотворным.

… На следующий вечер Штраусенко принимал очередных гостей. К половине первого ночи диспозиция была такая. Возле стола – хозяин, вдохновлённый портвейном, Надя с недопитым стаканом, один гость, блаженно сползающий со стула в никуда, и второй – с байроническою думой и бородавкой на челе. На койке – Сидельников с только что купленной книжкой стихов.

Разговор происходил следующий.

Штраусенко (игриво):

– Надька, тебе денег надо?

Надя (глядя в стакан):

– Надо.

– А ты б Серёге за сколько дала?

Серёга, ненадолго переставая сползать:

– Сколько-сколько?

Надя (Сидельникову):

– Вы, кажется, стихи читаете?

Байрон с бородавкой (мрачно):

– Ну ты динамистка!

– А какие стихи – не секрет?

– Да так…

Стихи были такие, что принуждали выпрямить дыхание либо вообще не дышать:

«В ней девственность как будто возродилась и прежний страх. Был пол её закрыт, как закрываются цветы под вечер, а руки так забыли обрученье, что даже бога лёгкого касанье – едва заметное прикосновенье – ей, словно вольность, причиняло боль».

– Прочтите, пожалуйста, – только мне.

Штраусенко (театрально):

– «Многим ты садилась на колени…»

Надя:

– Ну несколько строчек!

Сидельников (нехотя, монотонно):

– «Она теперь была уже не той…»

Штраусенко:

– Я поэт, зовусь Незнайка!

– «… не ароматным островком на ложе, не собственностью мужа своего…»

– Короче, Склифосовский!…

– Штраус, – попросила Надя, – рот закрой.

– Чё ты мне рот затыкаешь! Ходит тут каждый день, пьёт на халяву да ещё умную рожу корчит…

Надя осторожно поставила стакан.

– А ты что, на свои деньги пьёшь? – спросил Сидельников.

– Вот сука! – мрачно заметил Байрон, непонятно о ком.

– Халявщица. Вкалывать вон иди. Лишних зубов много осталось – сейчас пересчитаем.

– Ты, что ли, считать будешь? – спросил Сидельников.

– Ну и сука! – повторил Байрон и невзначай шлёпнул вахтёра по лицу. Тот не обратил внимания.

– У меня с такими шлюхами делов на два счёта. Раз – и на матрас!

– Гляди-ка, дрессированный баран – до двух считать умеет, – проговорил Сидельников, задыхаясь от внезапной злости.

– Пойдём выйдем? – не очень решительно предложил Штраусенко.

Но Сидельников уже встал с койки и обувался. Ему никогда ещё так сильно не хотелось драться. «Пусть, пусть он только начнёт первым – я его не пожалею».

Они остановились выжидающе в слепой кишке пустующего ночного коридора. Уловка вахтёра была простой донельзя. Помедлив, он бросил дураковатый взгляд поверх сидельниковского плеча, Сидельников оглянулся – и в ту же секунду получил беспощадный удар по носовому хрящу, сопровождаемый тонким звоном, вроде сломанной льдинки, и горячим кровяным духом. Совершенно ослепший, он всадил кулаки несколько раз то в изменнический воздух, то в щетинистую невидимую морду, а потом, услышав топот убегающего Штраусенко, сел на пол коленями врозь, наклоняя голову, чтобы не мешать выливаться красному солёному ручью.

Глава пятнадцатая

Лейтенанта милиции, прилипшего к Сидельникову в приёмном покое Первой городской больницы, интересовало только одно: кто из участников драки был пьян, кто – нет. Привезённый на «скорой» отвечал неохотно, а к концу допроса попытался использовать «товарища майора» в качестве зеркала, чтобы узнать точное местонахождение сломанного носа.

– Конкретно под вашим левым глазом, – ответил повышенный в звании.

Всю оставшуюся ночь Сидельникова гоняли с первого этажа на четвёртый («Идите на рентген»), с четвёртого на первый («Ожидайте внизу») и снова на четвёртый («Принесите снимок»). Сперва снимок не удался, потом удался, но потеряли какую-то важную карточку, и так далее.

При очередном восхождении, где-то между первым и четвёртым этажами, Сидельников прикорнул виском к холодным деревянным перилам и попробовал уснуть. Но тут из мрака прилетела девушка в белом и закричала: «Что вы ходите, больной! Вам вообще нельзя ходить!» Его свалили на каталку и повезли в операционную. Последнее, что он запомнил из той ночи, – доверительный разговор с хирургом, задавшим странный вопрос:

– Ну что, руки связывать будем?

– Зачем?

– Будет сильно больно, а наркоза не будет.

– А так – для чего?

– Чтобы нос прямой был.

– Не надо связывать.

… Его положили в коридоре, на проходе, где через шесть часов он проснулся оттого, что повязка на лице насквозь пропиталась кровью. В ближайшие полдня ему предстояло ходить по пятам за медсестрой и смиренно выпрашивать свежий бинт, чтобы наконец сменить окровавленный намордник на чистый. Он как бы осваивал роль Чудища из «Аленького цветочка», домогающегося пугливой Красавицы. «Не видите – я занята!» – восклицала девица, убегая прочь от его звериного уродства.

Вечером в больницу неожиданно пришёл Беслан, сын прокурора.

– Штраус предлагает тебе деньги. Четыреста рублей.

– За что?

– Он боится, ты его посадишь. У нас, например, в горах…

– Да пошёл он знаешь куда!…

На другой день предлагаемая сумма выросла до полтысячи.

Глаза Беслана сияли:

– Ты представь, да – пятьсот рублей сразу!

Сидельников попробовал нецензурно выругаться, но запнулся – забыл порядок слов, принятый в таких случаях.

– Что ему передать? Сколько хочешь?

– Пусть ищет мне место в другой комнате, я с ним жить не буду.

Он написал коротенькое письмо матери, потратив на него целый час («У меня всё хорошо, учусь, не болею…»), а затем часа два лежал, пялясь в потолок, изукрашенный лепниной, усматривая подозрительную связь между грозными потолочными излишествами и неправильностью своей жизни. То, что на каком-то отрезке она искривилась в ошибочную сторону, Сидельникову было очевидно, однако ему никак не удавалось нащупать след самой погрешности…

Отлежавшись, он принялся исследовать больницу, где ему предстояло коротать не одну неделю. Всё в ней подавляло огромностью и неуютом – лестничные марши, коридоры, закоулки, пыльные растения в кадках, оконные проёмы и сквозняки. Люди здесь не жили, а мучительно пережидали прогал во времени, словно в тюрьме или на вокзале, который мог стать и конечным пунктом. Все ждали «обходов», «посещений» и «передач» – самые волнующие слова. Взопревшие посетители грудились в загончике на первом этаже в позах провожающих-встречающих, держа наготове мешочки, банки, сетки, чтобы в удобный момент впихнуть их случайному курьеру из числа отъезжающих, которые шныряли где попало в пижамах и шлёпанцах на босу ногу («Мужчина, вы с какого этажа? Будьте добры…»).

Сидельникова не посещал никто. Но он систематически спускался к загончику и вглядывался в лица толпящихся, притворяясь, что кого-то ищет, а уходил со свёртками в роли курьера.

Огромность больницы частично скрадывалась уймой перегородок, предназначенных для сокрытия неких неприглядных смыслов. Из-за дверей, ширм, простынок, из-под халатов и бинтов, нарушая стерильность приличий, на правах улик выглядывали фрагменты бледной наготы и кровяные сгустки, вырывались спёртые запахи и стоны. Красно-чёрный шматок ваты, кем-то брошенный в углу ванной комнаты, низводил строгую многозначительность больничной религии до простейших составляющих.

Как-то перед ужином Сидельников разведал на первом этаже узкий проход в нише под лестницей, которого раньше не замечал. За неприметной дверью начинался низкий мрачноватый коридорчик, обшитый досками. В наклоне деревянного пола угадывался равномерный спуск. Сидельников прошёл не менее сорока метров – подземный ход всё длился. После ещё полутора сотен неуверенных шагов он вдруг сообразил, что находится уже очень далеко от больницы, и попробовал осмотреть себя посторонними глазами: несвежий бинт вместо лица, арестантская пижама, драные казённые тапки – беглый каторжник, готовый ко всему.

Подземный коридор внезапно закончился грязной, с потёками, тупиковой стеной, которую Сидельников узрел метров за десять. Слева от стены виднелся тёмный дверной проём. Несмотря на боязливую вкрадчивость последних двадцати шагов, он чуть не споткнулся о босую женскую ступню. Прямо у его ног на полу лежала распластанная в откровенной позе молодая женщина, совершенно голая, с кровавой дырой в низу живота. Сидельников отпрянул, с трудом перевёл дыхание и снова заглянул за косяк. Мёртвое тело казалось томным и тёплым, словно только что из постели. В глубине комнаты, похожей на чулан, лежал ещё один труп – девочки-подростка, – скелетик, обтянутый сиреневатой гусиной кожей.

Обратно он почти бежал, боясь повстречать кого-нибудь живого. Посетители всё так же толклись в загончике, не подозревая ни о чём. В столовой гремели посудой и вяло доедали водянистую кашу. И поразительней всего была одновременность наблюдаемых процессов: вот ЭТИ сидят здесь, ТЕ – лежат там. Больничный замок чинно высился над своим трупным подземельем, опираясь на него как на единственно возможный, законный фундамент.

Ночь приползала еле-еле, одолевая бесконечный отрезок между ужином, не более аппетитным, чем принятие разносимых лекарств, и коллективным замиранием в обязательной спячке – в неё впадали, как по команде, сразу вслед за централизованным выключением белого света в палатах и коридорах. Но жёлтая лампа с абажуром, зажигаемая на столе дежурной сестры, оставляла чахлую надежду на то, что где-то ещё может теплиться частная жизнь. Утро пригоняли насильственно – ровно в шесть врубали свет везде, где только можно, и радио – с гимном страны. Сидельников, уснувший лишь за полтора часа до гимна, втягивал голову под одеяло и прилагал нечеловеческие мыслительные усилия, чтобы как-то примерить всё то, что «сплотила навеки великая Русь», к собственной судьбе, которая смотрелась по утрам особенно громоздко и нелепо.

Соседки по коридору приносили отовсюду горячие новости и всласть их обгладывали. У главврачихи брат сам по себе уехал в Израиль, предатель, её теперь могут снять. Вчера ночью привезли пенсионерку пожилую с разбитой головой, муж стал ходить к бабе, своей начальнице, она узнала, позвонила куда надо, он её чем-то ударил, а сам «скорую» вызывать боялся, потом привезли сюда, а она уже не дышит нисколько, вот так вот.

Поколебавшись, Сидельников решил от нечего делать спуститься в подземный ход ещё раз. Чувство опасности сохранилось, но потускнело. Пенсионерка с разбитой головой, монументально толстая, с ярким маникюром, лежала едва ли не в обнимку с тощим волосатым типом, татуированным снизу доверху. Женщины, виденной в прошлый раз, уже не было. Девочка с гусиной кожей так и валялась, никому не нужная.

На обратном пути он силился реконструировать трагедию пенсионерки по фрагментам: будущая жертва, величественная, как памятник семейной верности, вдевает лакированный ноготь в телефонный диск, тогда как, предположительно, на кухне дожидается своего часа тяжёлый тупой предмет, а посторонний мохнатый уголовник с цигаркой в зубах где-то уже дохаживает последние сутки, прежде чем разлечься, по недосмотру санитаров, в посмертной нечестивой близости к благородному телу.

… В больнице почти не было возможностей для уединения, поэтому Сидельников неожиданно полюбил дневной сон, куда он уходил как на свободную территорию, не замусоренную лишними словами и взглядами. У него даже сочинилась теория о том, зачем вообще человеку надобно спать, – как минимум затем, чтобы регулярно оставаться наедине с самим собой, выслушивать и накапливать себя. Без этого он может быть просто растащен на куски будничными впечатлениями и разговорами.

– К вам пришли. Какая-то артистка… – В глазах медсестры впервые просвечивало любопытство.

Отыскать артистку в многолюдном коридоре было легко. Надя прохаживалась как на подиуме, демонстрируя свои несравненные ноги, короткое самодельное манто и вопиющий макияж. Её сразу привела в восторг сидельниковская бинтовая маска.

– О! Мистер Икс! – вскричала Надя, привлекая всеобщее внимание. – «Устал я греться у чужого огня!…» А где здесь можно покурить?

Ни одного легального места для курения, кроме мужского туалета, Сидельников не знал, поэтому рискнул сводить гостью в подземелье, но мертвецкую не показывать. Таинственная полутьма тут же вдохновила Надю на решительные акции, как то: поцелуй в шею, показ ажурного белья, вольная борьба с больничной пижамой. Попутно было сообщено, что для Сидельникова уже нашлось новое койко-место; что ему и Штраусенко присланы повестки из милиции; что у герцогини Альбы имеются не только подмышки, будьте справедливы; что она им восхищена и соскучилась; что теперь она живёт в квартире уехавшей подруги, в связи с чем приходите в гости, вот адрес.

После визита Нади соседки по коридору стали поглядывать на Сидельникова со значением. Он лежал безучастный среди шумного дня под одеялом и повторял про себя, как маленький: «Хочу домой», – осознавая с постепенным ужасом, что никакого дома у него нет в помине, а если что-то и было похожее на дом – это комната Розы в коммуналке на улице Шкирятова.

Уже начинался ноябрь. Пора было выбираться из больничного замка, откуда его не спешили выпускать. Врач при обходах рассеянно глядел по сторонам и повторял «рановато», не называя даже приблизительного срока выписки. Сидельников, запасясь уважительной причиной, подкараулил врача возле кабинета:

– Мне нельзя долго здесь лежать. Я пропускаю занятия.

Врач помолчал и вдруг поставил условие:

– Поможете нам – тогда выпишу. У нас ведь скоро праздник…

– Какой праздник?

– Что значит «какой»! Октябрьской революции. Надо сделать стенгазету. Рисовать умеете? В ординаторской возьмёте гуашь и ватман.

Вся трудность заключалась в придумывании заглавия газеты, которое врач хотел видеть и революционным, и одновременно медицинским.

– Длинного не надо, – уточнил он. – Чтобы коротко, но торжественно.

Творческий процесс потребовал целых полутора суток, в течение которых Сидельников перебрал сорок вариантов. Пафос революционной борьбы явно противоречил заботам о сбережении здоровья, в то время как медицинская практика совершенно не нуждалась в победоносных красных знамёнах.

Наконец под утро пятого ноября, перед самым гимном, Сидельникова осенило – и, как только включили общий свет, он рванул в ординаторскую. Полузасохшая гуашь имела клюквенный цвет. Пыльный ватман не слушался и стремился вернуть себе форму трубы. Однако уже после завтрака на доброй трети от ширины распятого листа красовалась находка – могучее жирное слово «ПОЗЫВ». К сожалению или к счастью, на сидельниковское творчество попросту не обратили внимания либо расценили как должное, так что на следующий день редактор «Позыва» был беспрепятственно отпущен на все четыре стороны.

Глава шестнадцатая

Поезда в направлении его родного города уходили каждый день, и сам этот факт служил Сидельникову чем-то вроде спасательного круга. При любой возможности он покупал билет в плацкартный или общий вагон, собирал одежду в сумку – и ехал, хотя бы на несколько дней. А поскольку поводами для отлучек неизбежно оказывались если не каникулы, то праздники (самые официозные – с парадом и демонстрацией – годились тоже), каждая поездка заведомо была окрашена в праздничные цвета.

Плюс ко всему это было равносильно эвакуации из общежития как эпицентра алкогольного взрыва, где критическая масса провинциальной тоски обеспечивала цепную реакцию злости. Застолья взбухали, перерастая себя, выламывали рассохшиеся дребезжащие окна вместе с рамами, рыгали, выкатывались на этажи, съезжали по перилам – и далее везде. Чужие постели в незапертых комнатах стонали под игом общего пользования. Фаянсовые раковины в уборных и кухнях раскалывались, как орехи. Специальным шиком считалось метание порожних бутылок во всю коридорную длину.

Если отвлечься от сидельниковской любви к отъездам и взглянуть на них со стороны, то ничего особо радостного там обнаружить не удастся, кроме разве что предвкушения радости. Чего он мог ждать? Например, необыкновенных попутчиков. Первая, вечерняя, часть пути у большинства пассажиров сводилась к торопливому раскатыванию грязнущих матрасов по шатким полкам цвета шоколада, вывалянного в пыли, расстиланию неизменно влажной, с пятнами, постели, купленной у проводницы в порядке полуживой очереди, и поглощению домашней снеди на жирной газетке, припорошённой хлебными крошками и солью.

«Вам далёко?» – спрашивали те, кому выпал реальный шанс явиться необыкновенными, но они так и не использовали этого шанса, предпочтя обмен иногородними сведениями о наличии в магазинах продуктов, о ценах на еду, о качестве еды, об осенних заготовках на зиму, о продуктах как таковых. Эту скучищу Сидельников готов был стерпеть ради последующего человеческого разговора за узким столиком, притороченным к тёмному окну с дальними и ближними, несущимися навстречу огнями. Но чаще всего съедобной темой общение исчерпывалось, и люди поскорее укладывались на полках спать с такими сосредоточенными лицами, будто настало их время исполнить священный долг.

Сидельников шёл курить в тамбур, уклоняясь от картофелевидных босых пяток, произрастающих на верхних полках. Почему-то именно холодные задымленные тамбуры запомнятся ему сильнее всего из тех поездок – возможно, как личные месторождения железистого терпения, в котором он так остро нуждался и без которого так легко было впасть в отчаянье либо пропитаться малодушным презрением к людям, ни в чём не виновным, работающим ради еды и говорящим о ней же.

На утренней станции, всегда на одной и той же, где-то возле Каженска, в вагон заходил веснушчатый глухонемой продавец кустарных фотографий, предлагаемых украдкой и потому завлекательных втройне. Здесь были сюжеты, просто обязанные понравиться любым пассажирам – не этим, так тем: кукольной красоты щенята и киски, столь же сладенькие девочки в бантиках, одарённые чудесами фотохимии – васильковыми глазками и пунцовыми губками на серо-белых личиках, одутловатый младенец с Богоматерью, воркующие влюблённые парочки, Сталин в мундире генералиссимуса, бронзовые груди купальщиц в бикини.