Явление хозяев Резанова Наталья

Она щелкнула пальцами.

Голос Гедды был ровен и безличен.

– Это не поэзия, – фыркнул Феникс, – а риторика.

– Но прекрасная риторика, – заметил Апиола.

Мимнерм, подняв кубок, отвесил ему полупоклон.

Сальвидиен продолжал беседовать с Вириатом.

– Я слышал, что южная Алауда – вполне цивилизованная страна, и некоторые ее города не уступают той же Арете. Но Север покуда являет собой образец дикости.

– Ну да – леса, туманы, волки и стоячие камни, в которых живут боги – все то, что пугает наших соплеменников. Но мне там порой нравилось. Особенно после болот и дураков Квадрии.

– Дураков?

– Ты уже цитировал Татиана, значит, знаешь его сочинение о Квадрии. Я уважаю почтенного историка и храбрость, с которой он решил оспорить мнение большинства авторов, которые только и пишут, что о дикарской трусости, и воздал врагу дань уважения. Но он впал в противоположную крайность, воспев строгость и чистоту нравов квадов. Татиан не жил там, подобно мне, годами, и принял за строгость и чистоту обычную тупость и ограниченность.

– Стало быть, алауды в этом отношении представляют собой нечто иное?

– Безусловно. Жители тамошнего Севера горды, вспыльчивы, но при том добры, радушны и весьма благожелательны, если не брать в расчет их стойкой привязанности к человеческим жертвоприношеиям.

Поскольку Вириат не улыбался, Сальвидиен не мог понять, шутит он или нет. Потом все же решил, что шутит.

– И ты покинул общество этих милых людей ради жаркого солнца. Неужели тебе никогда не хотелось вернуться в метрополию, – насколько я понимаю, ты родом оттуда?

– Нынешний гражданин не только на окраинах, но и вдали от Империи не скучает по ней, ибо Империю он приносит с собой.

Литературная беседа меж тем продолжалась. Теперь первенство в ней захватил Мимнерм. Он повествовал о своей последней работе, в которой задался целью создать образ идеального философа. Апиола и Стратоник выражали сомнения в том, что сей дерзновенный порыв может увенчаться успехом – каждый со своей точки зрения. Петина припоминала другие попытки такого рода, порой прибегая к помощи Гедды. Видно было, что подобные разговоры они могли вести сколь угодно времени. Поэтому Сальвидиен, не без некоторого сожаления, попрощался с хозяйкой, сославшись на то, что ему надо работать над речью. К удивлению адвоката, за ним увязался Феникс Диркеопольский. По ходу беседы поэт как-то приувял и помалкивал, ковыряя в зубах фазаньей косточкой, но, покинув виллу, воспрял духом и вприпрыжку двинулся между кипарисами и пальмами Сигилларий.

– Мы с тобой составляли исключения среди этого, безусловно, достойного всяческих восторгов собрания, – разглагольствовал он. – Другие явились сюда лишь для того, чтобы приятно провести время, мы же – по делу. Ибо оба живем на то, что приносит нам ум и талант, да не оскорбит тебя лишнее напоминание об этом…

– Я не оскорблен, – уверил его Сальвидиен. Он понял, что поэту известно о судебном процессе, и раздумывал, какую пользу можно извлечь из данного обстоятельства. – Но Мимнерм, как я полагаю, тоже принадлежит к числу служителей искусств…

– Если бы он жил на то, что приносят ему книги, то питался бы сухими корками, запивая их водой из Орфита, следуя примеру его любимых философов. Но он получил значительное наследство от дяди и приумножил его выгодной женитьбой… здесь не принято брезговать дочерьми купцов и банкиров, сам наместник подает пример. Об остальных и говорить нечего. Разве что Вириат победнее прочих. Он владеет только тем, что человеку его звания и сословия полагается по выслуге – землей и денежным довольствием. Но мне бы и этого хватило…

Итак, Сальвидиен нарвался на сплетника. Что порой может послужить к выгоде, причем обоюдной.

Они миновали Сигилларии и оказались на улице, ведущей к порту. При виде строения с деревянными колоннами, увитыми засохшими плетями винограда, и прибитой на фасаде вместо вывески обломке мачты, поэт потянул Сальвидиена за край хламиды.

– Зайдем?

Сальвидиен уже знал эту харчевню. Называлась она «Артемона», сиречь «бизань-мачта», и содержал ее бывший моряк. Говорили, что он счастливо спасся во время ужасающего кораблекрушения, ухватившись за ту самую мачту, обломок которой красуется над входом. Возможно, он просто распускал подобные слухи, чтобы привлечь посетителей. Надо признать, это ему удавалось.

Адвокат недолго колебался. Разумеется, ему нужно было работать, но он предчувствовал, что из беседы с Фениксомн может извлечь нечто большее, чем из обычных письменных упражнений в элоквенции. Он велел своему рабу Руфу дожидаться у входа и последовал за поэтом.

В «Артемоне», как и в любой харчевне, припахивало дымом и чадом, но все же, стараниями хозяина, было довольно чисто, а посетители избавлены от приставаний попрошаек и шлюх. Сюда приходили поесть, а не подраться и прихватить девицу.

Еды и потребовал Феникс, едва плюхнувшсь за дощатый стол – бобов, вареных в свином сале и козий желудок с кровью, а пока все это доходит – кувшин вина. Сальвидиен взирал на него не без любопытства. Поэт был среднего телосложения, и на обжору, которому потребно ежечасно ублажать чрево, не походил.

– Ты же недавно от стола!

– Там все слишком уж изысканно… да еще постоянно надо думать о том, чтобы лишний раз не сморкнуться и не рыгнуть. Слышал я, что уроженцы метрополии на обедах объедаются так, что тут же и блюют… Однако же, я от госпожи Петины, хоть она из ваших краев, всякий раз ухожу голодный. А вот и вино! – Вино оказалось местное, самое дешевое. Высосав кружку, Феникс продолжал уже более благодушно. – Только не подумай, что я хочу оскорбить свою благородную покровительницу! Благодаря ее денежным подаркам я могу хоть в харчевне поесть в полное удовольствие. А ведь в Арете есть люди побогаче, но гораздо менее тонких чувств. Вот, к примеру, такой Бальбин : денег у его – хоть купайся в них. Я ему приподнес поэму об его садах, и ты знаешь, что он сделал? Прислал мне на дом два мешка муки. Что я – пекарь? А госпожа Петина любит поэзию. Ну, и не только поэзию… Скажем, наш мудрый наместник, правда, имеет привычку время от времени жениться, но Лоллия Петина остается самой стойкой его привязанностью. Конечно, он не единственный, кого она дарит своей благосклонностью, однако наместник слишком умен, чтобы на это обижаться… или слишком стар…

То, что Петина была – и, возможно, остается, – любовницей Луркона, Сальвидиен услышал в первые же дни пребывания в городе. А если бы не слышал, то догадался. Но Фениксу об этом сообщать не стал.

– Поговаривают о несколько иных ее наклонностях…

– Это про Гедду, что ли? Чушь. Разве что изредка, для разнообразия… Но вообще-то госпожа Петина предпочитает мужчин. Не подумай, опять же, что это я ей в осуждение. Кто сказал, что женщина в расцвете лет, давно схоронившая супруга, должна коротать ночи в одиночестве? Или, вновь выйдя замуж, передать в чужие руки имущество и состояние, которым она нынче полноправная хозяйка? Я, заметь себе, к числу избранных счастливцев не принадлежу. Мои стихи Лоллия Петина любит бескорыстно. – Он снова наполнил кружку. – Но Мимнерм… а может, и Стратоник…

– А Вириат?

Феникс фыркнул так, что вино расплескалось по столешнице.

– Вириат! Вириата привлекает в этом доме вовсе не хозяйка. Ты что не знаешь, что он пытался купить Гедду? Ах, да, ты же недавно здесь. Он так привык на севере к тамошним белобрысым и снулым девицам, что ему теперь только таких и подавай. А между тем , кто может сравниться с южанками, то полными огня и страсти, – он с шумом отхлебнул, – то нежными и томными. И в Арете хватает красивых женщин, да что далеко ходить – в том же доме Лоллии Петины… ты заметил такую кудрявенькую, Салампсо ее звать – вот от кого бы я не отказался! И от других тоже… Но это страшилище! К тому же ростом не уступит мужчине. А долговязые женщины холодны в постели, это тебе всякий скажет.

– Она все же не лишена некоторых достоинств, особенно для человека на возрасте. Вдобавок Петина говорит, что она умна.

– Госпожа Петина говорит так по своей доброте…или желая выхвалить свое умение школить прислугу. В конце концов, дроздов и попугаев тоже учат произносить стихи, мартышек – носить платье, медведей – плясать. Кстати, о плясках – на неделе в театре Астиоха будут давать мим «Пиршества богов» – такого ты и в Мисре не увидишь… пусть и утверждают, будто по развращености Миср бьет все прочие страны…

Тут принесли бобы и козий желудок, и Феникс мигом забыл о любовных интригах Лоллии Петины и ее окружения. Сальвидиен, пожалуй, тоже. Его сейчас интересовал другое. Он думал об истце. Тот ведет себя как приверженец исконных имперских добродетелей, но имя выдает в нем провинциала. Однако к местной знати он тоже не принадлежит…

– Скажи мне, друг Феникс, Апроний Евтидем – уроженец Ареты?

Поэт с усилием проглотил бобы.

– Нет, вроде бы. Но обосновался здесь уже давно. Лет двадцать, наверное. А почему ты спрашиваешь?

– Просто из любопытства.

– Знаю я вас, адвокатов! Хотя… кто-то мне что-то говорил… Нет, забыл. Дай-ка по порядку. Он приехал вроде бы из Мисра, здесь женился, на приданом, но это уж как водится, жена умерла…

– Значит, родных у него нет.

– Нет. Многие, конечно, мечтают об его наследстве, но чтоб заслужить его расположение, придется им здорово потрудиться.

– Странно. Обычно, когда человек богат и занимает высокое положение, его родня хорошо известна. Чтоб он мог, например, выписать дальних родственников и сделать так, чтобы наследство не уплыло к самозванцам или посторонним. А если никого нет, значит дело нечисто. Я знаю множество примеров, когда подобные «богачи» в действительности оказывались нищими авантюристами. Но Евтидем ведь взаправду богат…

– Верно. Ты прав, пожалуй. Но, вероятно, все его родные уже умерли – лет-то ему немало. К тому же какой-нибудь племянничек имеет возможности разжиться его благодеяниями не больше, чем прохожий с улицы – старик черств, как прошлогодний сухарь. И все же… провались я в преисподнюю, есть у меня приятель, Ламприск его звать, он из Береникеи родом – вспомнил! Как и Евтидем. И он мне как-то рассказывал, что была какая-то скандальная история… после этого Евтидем в Миср и уехал. А вот что там было… я в тот день сильно напился, ничего не помню, прости.

– Чем занимается твой Ламприск?

– Он торговец кожами.

– Свободный, отпущенник? Если свободный, имеет ли имперское гражданство?

Любопытство Сальвидиена было не праздным. Торговлю могли держать и рабы, отправленные хозяевами на заработки. А имперское гражданство придавало показаниям свидетеля дополнительный вес, и немалый.

– Насчет гражданства – никогда не спрашивал. Но он человек свободный и полноправный, не отпущенник какой-нибудь, нос дерущий выше храмовых колонн. У него собственная лавка на улице Быка – Небожителя.

– И можно с ним встретиться?

– Можно. Только не сегодня. Он за товаром уехал.

– А когда вернется?

– Да кто его знает? Может, завтра, может, через месяц… я же не знал, что тебе загорится его повидать!

– И то верно, почтеннейший Феникс. Прости меня за настойчивость… и за то, что отрываю от еды.

Феникс снова ринулся на бобы, торопясь умять их, пока сало еще не застыло. Сальвидиен взирал на эту картину с определенным умилением. Он был молод, но достаточно опытен, чтобы понимать: время, затраченное на болтовню с Фениксом, вполне может пропасть зря, а замаячивший впереди выигрышный ход – оказаться пустышкой. И все же он не станет пренебрегать встрече с торговцем, приятелем сплетника-поэта. То, что возможный свидетель – торговец, очень хорошо. Арета – город, где любят торговцев.

– Почтеннейший Демохар. Уважаемые члены совета и граждане высокочтимого мною города Ареты.

Утром, перечтя написанную ночью речь, Сальвидиен нашел, что она вряд ли имела бы успех в Столице. Ее сочли бы там излишне напыщенной, трескучей и наполненной личными выпадами. Но здесь, как ему не устают напоминать – не Столица. Что ж, желательно вам получить образчик провинциального стиля – получите.

– Истец, устами своего адвоката, возвел на госпожу Лоллию Петину такие обвинения, за которые впору отправить в ссылку, заморить голодом, бросить на арену на растерзание хищным зверям. И впрямь ужасно: колдовство, безбожие, извращенный разврат, пособничество, если не прямое подстрекательство, к убийству! Но какого же наказания требует в ответ на эти чудовищные преступления наш бескорыстный поборник нравственности и справедливости? Он желает, чтоб ему были переданы земельные владения ответчицы. Соизмеримо ли наказание с преступлением? Я вижу улыбки на ваших лицах, о судьи, и рад бы сам разразиться смехом, если б не уважение к высокому трибуналу. Верит ли сам истец тому, что наговорил тут его представитель? Не верит ни одному его слову. Он подобен уличному разносчику, чья тележка налетела на лоток другого коробейника, и который в порыве ярости громоздит одно бранное слово на другое. Но истец также сознает : буде он потребует наказания, соразмеримого его обвинениям, это неминуемо выльется в прямую опасность для него , ибо потребует тщательного разбирательства и неминуемо повлечет за сим его наказанием за клевету. Пока же требует он малого, авось, полагает он, хоть во что-то из его измышлений да поверят. Однако я собираюсь показать, что все измышления Апрония Евтидема – не что иное, как ложь, и не содержит в себе ни одной действительной улики, в чем ваша проницательность, о судьи, не позволит усомниться.

Начнем с самого ужасного – с безбожия и колдовства. Не видят Лоллию Петину, говоришь ты, ни в храмах, ни в торжественных процессиях. Но подлинные безбожники и безбожницы, только для вида святыням поклоняющиеся, как раз и поспешают туда, у себя же дома почитанием богов пренебрегая. Да и храмы, как ведомо судьям, бывают разные. В одних воины кровью закланного быка омываются, в другом – непотребные женщины дары, собственным телом оплаченные, на алтарь возлагают, а что в иных творится – и сказать срамно! И в таких-то храмах Лоллию Петину точно не видят. Или вам, Евтидем и Опилл, желательно, чтоб она темные радения некоей рабской злокозненной секты, неведомого бога, Гоэлем называемого, посещала?

Зато всякий, кто бывал в доме госпожи Петины, видел, что там и алтари предков в почете, и гений императора не забыт, как и подобает в жилище дамы ее положения и происхождения. Всякий, но не ты, Опилл и патрон Опиллов, ибо они и подобные им в дом госпожи Петины не вхожи. Если не веришь мне, а это твое право, уважаемый Демохар, – – не верить на слово, прикажи послать заслуживающих уважения людей в дом госпожи Петины – они подтвердят все, что я сказал.

Так обстоит дело с безбожием. Теперь перейдем к колдовству – преступлению, несомненно, тяжелому и злостному. Какие заклинания читала, по твоему, госпожа Петина? Какие ужасные обряды творила? Может быть, она безлунной ночью, босиком, прокрадывалась на кладбище, дабы собирать там ядовитые травы, способные, как утверждает Опилл или другие, знающие в этом толк, поразить человека безумием или навек запереть чрево беременной женщины? Нет, говорит наш обвинитель, заметим, он сам утверждает – нет. Лоллия Петина, говорит он, держит при себе для охраны собак, каковые собаки исполняют человеческие приказы. Вот уж действительно, колдовство! Дивно было бы, если бы люди повиновались приказам собак. Но истцу все едино, что люди, что псы – видно, судит он по себе, а госпожа Петина для него – могучая колдунья, власть имеющая небо спустить, землю подвесить, ручьи твердыми сделать, горы расплавить, звезды загасить, а преисподнюю осветить! Тогда уж по справедливости стоит обвинить в волхвовании любого, кто держит собак для охраны. И почему бы просто не разослать приставов по домам, на воротах которых написано: «Берегись собаки»? Уж не это ли Евтидем считает злокозненными заклинаниями?

Сальвидиен остановился, чтобы перевести дух и одновременно прислушался – не ошибся ли он. Верно, не ошибся. Кое-кто из судей подавлял смешки, а в публике смеялись вполне откровенно. Он добился своего. Дальше будет легче. Только не стоит не останавливаться на отдельных пунктах слишком подробно.

– В чем еще обвиняет он Лоллию Петину? В том, что она, овдовев, не вышла снова замуж. Но разве «одномужняя» – не лучшее, что мы можем сказать о женщине? Даже и на могильных камнях пишут это в качестве похвалы – увы, все меньше становится таких камней! Далее он обвиняет ее в неестественных пристрастиях к женскому полу, и в том, что она избегает общества женщин! Что-нибудь одно, Евтидем! Что-нибудь одно, Опилл! Как можно проявлять пристрастие к чему-либо, его избегая? Такового еще никому из живущих не удавалось, разве что вам двоим, ибо наибольшее благодеяние, каковое вы могли бы друг другу оказать, это – держаться друг от друга подальше.

Относительно пристрастия Петины к мужчинам Сальвидиен благоразумно предпочел не высказываться. Это было самое уязвимое место в его защите, и он предпочел как можно быстрее перейти к следующей статье.

– Но оставим то, что тревожит грязные мыслишки истца. У нас впереди есть нечто более ужасное и грозное – убийство! Да, почтеннейшие судьи, обвинитель сказал вам правду – собаки Лоллии Петины насмерть загрызли одного человека, а другого едва не покалечили, совершили они это не в мрачном лесу и не в суровых горах, а в предместье Ареты, и вовсе не по недосмотру хозяйки, а по прямому ее наущению, чему есть свидетели. Но отчего же не понес никто наказания за преступление, коего и варвары бы устрашились? Отчего не видим мы здесь того, кто чудом спасся от безжалостных клыков чудовищ? Попомните мои слова, проницательнейшие из судей – когда начнется опрос свидетелей, этого счастливца среди них не окажется. Потому как гнет он сейчас спину за галерным веслом, прикованный к скамье, либо дробит камни, ибо приговорен к вечной каторге за разбойное нападение. И удостоверить сие может префект города Ареты.

Милостивой к рабам и жесткосердной к свободным назвал истец Лоллию Петину. Не лучше бы сказать, что она милостива к слабым, как и подобает разумной госпоже, и жесткосердна против разбойников? Но истцу, как видно, разбойники и грабители больше по нраву. И если бы я был похож на адвоката истца, от чего упасите меня боги – то не преминул бы сплести историйку про то, как сам же Евтидем и нанял разбойников, которые напали на госпожу Петину. Но я не уподоблюсь ни истцу, ни его представителю и не стану внушать вам, благородное собрание, ничего подобного. Не думаю я, чтоб Апроний Евтидем был настолько коварен и изощрен в своих замыслах. Однако и то, что разбойники не достигли цели, более того, один из их за свое злодеяние поплатился жизнью, а другой – свободой, душевно огорчило Апрония Евтидема, ранив его в самое сердце, и он решил самолично довершить то, что разбойникам не удалось – напасть на вдову, и отобрать у нее достояние, завещанное ей покойным супругом. Неужели высокий суд согласен послужить орудием в этом замысле?

Сальвидиен не сразу понял, что творится на арене. Поначалу ему показалось, что бравроны взбесились, и Гедда пытается от них убежать. Потом – что она их ловит. Потом он перестал гадать и просто наблюдал.

Арена располагалась довольно далеко от дома, к ней вела через сад а затем луговину, прямая. как стрела, аллея, усаженная тополями – деревьями траура – очевидно, свидетельство поэтических наклонностей либо юмора прежнего владельца, любившего устраивать смертельные бои на потеху гостям. В его времена, вероятно, вокруг аллеи существовали сиденья для зрителей, но теперь они были убраны, оставалась лишь одна скамья. Но Лоллия Петина не сидела на ней, а стояла неподалеку , опираясь на каменное заграждение, и смотрела вниз. Сальвидиену оставалось к ней присоединиться.

Стены уходили вглубь примерно на два человеческих роста, и были сложены из необработанных каменных плит. С наружной стороны они были высотой немного выше пояса – как раз так, чтобы на них удобно было облокотиться. Исключение составляли деревянные ворота, сквозь которые можно был пройти на арену – весьма высокие и обитые медью. Вниз вела крутая каменная лестница. Как и положено, поверхность арены была усыпана песком. Но этим дело не ограничивалось. Здесь были свалены валуны и груды булыжников, к ним под разнообразными углами прислонены бревна – словом, все было устроено так, чтобы вернейшим способом переломать ноги. И по этому невозможному пространству Гедда гоняла собак. Постепенно Сальвидиен уверился – все же она их гоняла, при этом бежала рядом или чуть впереди, увлекая за собой. Все трое прыгали с камня на камень, пробегали по бревнам. Псы не лаяли. Легкие и ловкие, несмотря на свои размеры, они, казалось, перелетали через препятствия. Солнце играла на рыжевато-золотистой шерсти, не скрывавшей великолепных мышц.

– Им нужно бегать хотя бы время от времени, – сказала Петина.– Иначе они начинают яриться.

– Как же тогда вы держите их на цепи?

– А они не сидят на цепи… Гедда, стой! – крикнула она.

Рабыня остановилась. Псы, по инерции, продолжали бег.

– Покажи господину зубки наших крошек.

Гедда поманила к себе ближайшую собаку – это была сука, Аллекто, а когда та подошла, короткими, точными движениями охватила черную брыластую морду и руками развела челюсти. Глазам Сальвидиена предстали мощные саблевидные клыки, сравнимые разве что с тигриными. Удивительно, но собака при этом не делала попытки вырваться или напасть – возможно, была приучена к подобному обращению.

– Видишь? Они способны терпеть цепь, когда их на ней водят, но стоит приковать их к стене, несколько часов спустя начинают грызть цепь. И при таких зубах вполне способны ее перекусить. Нечего и говорить, что руку Гедды Аллекто способна раздробить в одно мгновение. Кстати, Гедда, отпусти ее.

Рабыня выпустила челюсти собаки. Только теперь Сальвидиен обнаружил, что от предшествующего зрелища ему стало не по себе.

– Если же в борьбе с клыками победит цепь, то кому нужен беззубый браврон? – Петина отодвинулась от борта, прошла вдоль стены. Подол гиацинтовой паллы прошелестел по траве.

– Где же ты их держишь, если, как припоминаю, не на псарне?

– А здесь и держу. На арене достаточно места, чтобы им не захотелось вырваться. Убирают здесь, когда Гедда уводит собак, сопровождая меня. И тогда же наливают воду для питья. Мясо, если Гедда почему либо в отсутствии, бросают сверху… или я их кормлю, когда пожелаю… Вообще же это обязанность Гедды. Она занимается собаками с самого их появления. Моет, чешет, заставляет упражняться. Даже принимает роды у Аллекто. Я подарила щенков кое-кому из друзей. Однако знающие люди утверждают, – чтобы бравроны не утратили свих лучших качеств, им надобно охотиться.

– И ты выпускаешь на арену зайцев и косуль?

– Не угадал. Я отправляю их на подлинную охоту. Вот, например, вместе с отчетом управляющего я получила сообщение о том, что в лесу близ Гортин появился выводок кабанов, и арендаторы жалуются на потраву. Как только закончится суд, я пошлю туда собак, а может, и сама отправлюсь. Разумеется, самолично травить зверей я не буду, но отвлечься не помешает.

– Да, я слышал, что с бравронами ходят на кабанов, – вежливо согласился Сальвидиен. Если его и привлекала охота, то лишь такая, что разворачивалась в судебном зале, а не лесах и полях.

– И на медведей тоже. Но в наших предгорьях медведей нет. Правда, иные люди стоят волков и медведей… Знаешь, что самое лучшее в бравронах? – внезапно спросила она, и тут же себе и ответила: – Никогда не угадаешь, как собаки этой породы поступят в следующий миг.

И прежде чем Сальвидиен успел понять, что у нее на уме, Петина толкнула створку ворот и, подхватив, чтобы не зацепиться, длинную паллу, ступила на лесницу.

Как мужчина и ее защитник, Сальвидиен должен был следовать за ней. И ощутил, что не в силах это сделать. Позорная слабость налила ноги свинцом. Проклятье! Он свободный человек, а не раб, он властен над своей волей… и над этим жалким телом. Сальвидиен с трудом сделал шаг. Другой.

– Не вздумай идти за мной! – услышал он насмешливый голос Петины. Она все еще была на лестнице, и смотрела на него, обернувшись через плечо. – Я – их хозяйка, но чужого они рядом с собой не потерпят.

Как ни стыдно было признаваться в этом, но от ее запрета словно гора свалилась с плеч. Наверное, она знает, что делает… и не в первый раз. «Самое лучшее» – , сказала Петина вместо «самое опасное». А Луркон говорил по тому же поводу: «Страсть к опасности у нас в крови». Недаром эти двое были близки.

Когда Сальвидиен вновь взглянул на арену, то увидел, как женщина в легкой, падающей красивыми складками одежде, положила ладони на склоненные головы псов. Картина была жуткая и в тоже время чарующая.

Гедда, в своей короткой полотняной тунике, стояла чуть поодаль. Ее лицо, как обычно, ничего не выражало, но Сальвидиен заметил, что ее руки опущенные вдоль тела, бессознательно сжались в кулаки. Она напугана, неожиданно понял адвокат, смертельно, до ужаса, напугана, хотя до того, как Лоллия Петина спустилась на арену, не выказывала никаких признаков страха.

Заметила это и Петина. Ее смех прозвенел в раскаленном воздухе над ареной – высокий, чистый и холодный.

– Не бойся! Я сейчас уйду – если ты покажешь гостю, как вы играете.

– Конечно, госпожа, – с готовностью отозвалась Гедда.

Петина медленно убрала руки и спокойно двинулась прочь. Чтобы поставить ногу на нижнюю ступеньку, ей пришлось довольно высоко подобрать подол.

– Отвратительная лестница, – сказала она. – Который раз забываю распорядиться, чтобы ее исправили.

Сальвидиен, войдя в проем ворот, протянул ей руку, чтобы помочь подняться. Ладонь Петины была горячей и сухой.

– Так о какой игре идет речь? – спросил он, когда они вернулись на прежнее место.

– Сейчас увидишь.

Гедда по прежнему стояла посреди арены, однако кулаки ее разжались. Вид у нее был какой-то особенно тупой и неповоротливый. Правда, Сальвидиен уже убедился, что впечатление это обманчиво. Но того, что произошло потом, он никак не ожидал.

Рабыня деревянным голосом бросила какое-то короткое непонятное слово… и псы, недвижными истуканами красовавшиеся там, где их оставила Петина, мгновенно развернулись и с двух сторон ринулись на нее. Оскаленные клыки неминуемо должны были сомкнуться на горле под серебряным ошейником. Но не сомкнулись, а клацнули в воздухе. Гедда, нырнув вниз, перекатилась по песку, и вскочила там, где только что прыгнул один из псов – Пифон. Собаки развернулись и снова кинулись на нее, но она успела укрыться за большим камнем, и псы, не сумевшие преодолеть препятствие в прыжке, должны были его обогнуть.

Это повторялось снова и снова. Прыжок, перебежка, и снова прыжок. Псы бегали быстрее. прыгали дальше женщины, но каждый раз она умудрялась на долю секунды опередить их. Зубы щелкали рядом с ее лицом или шеей, мощные лапы, обязанные свалить ее с ног, не достигали цели. Разумеется, это была игра, привычная, выверенная, ее участники – и четвероногие, и та, что на двух ногах, понимали, что творят, и все же…

Сальвидиен перевел взгляд на Петину. Она улыбалась, ее темные глаза сияли непритворным блеском. Возможно, она находила, что эта бескровная забава не в пример изысканней и остроумней пошлого кровопролития, которым развлекался тот, кто построил арену, а может быть… «Никогда не угадаешь, как собаки этой породы поступят в следующий миг», – сказала она. Что, если звери в азарте погони забудут, что это всего лишь игра, и выучка отступит перед желанием вонзить зубы в живую плоть? Нельзя дразнить собак до бесконечности, особливо сильных и злых собак… а если браврон вцепится в жертву, он ее уже не выпустит. Этого не должно случиться, а вдруг? Настоящий азарт – не у игроков. Сильнее всего он поглощает зрителей.

Лоллия Петина глубоко вздохнула и хлопнула в ладоши.

– Довольно! – крикнула она.

Гедда вновь что-то приказала собакам, и те сразу утихомирились. И впрямь поверишь в колдовство, увидев такое, – подумал Сальвидиен. Только если не принимать во внимание, что по-настоящему собаки вовсе не ярились.

Из-за деревьев показалась кудрявая Салампсо с корзиной разноцветного плетения. Очевидно, она дожидалась сигнала хозяйки.

– Не желаешь освежиться? – спросила Петина. – А после перейдем в дом, и я передам тебе отчет из имения.

Салампсо сноровисто выгрузила из корзины на скамью чаши, чеканный кувшин с вином, и другой – с родниковой водой. Разлила вино, разбавила, и подала господам.

– За благополучие этого дома, – Сальвидиен поднял чашу.

Петина, прежде, чем отпить, плеснула несколько капель на траву – в жертву богам.

– Увидев это, Евтидем не стал бы обвинять тебя в неблагочестив, – заметил адвокат.

– Зато тебя он мог бы обвинить в оскорблении императорского величия, поскольку ты не посвятил первую чашу императору.

Сальвидиен усмехнулся. Упомянутый Петиной закон, грозивший смертью всякому, заподозренному в его нарушении не применялся около ста лет. Но с Евтидема сталось бы его откопать.

Гедда вышла за ворота и заперла их на тяжелый засов, без труда приподняв тяжелый брус. Затем приблизилась к скамье, где сидели Петина и Сальвидиен, ожидая распоряжений. Ее одежда была испачкана в пыли и песке, светлые волосы потемнели и слиплись от пота, даже серебряный ошейник, казалось, потускнел.

– Ты тоже можешь выпить, – милостиво разрешила Петина.

Гедда достала чашу из корзины, налила себе сама – как обратил внимание Сальвидиен, чистой воды.

Перехватив его взгляд, Петина пояснила:

– Ты же знаешь, как варвары падки на вино и склонны к пьянству. А Гедда, несмотря на воспитание, по крови варварка. Поэтому, радея об ее же пользе, я не разрешаю ей пить ничего кроме воды. – И, уже обращаясь к рабыне, продолжала: – Ступай, вымойся и переоденься.

Гедда поставила чашу, поклонилась, и быстро зашагала прочь.

Ее ли следовало благодарить, управляющего ли Гортинами, но отчет был составлен ясно, толково и обстоятельно. Получив его, Сальвидиен мог бы и удалиться. Но он уже понял, что поступив подобным образом, нарушит обычаи дома. Он остался на обед.

Гости были все те же, что и в прошлый раз. Неожиданно – а вернее, вполне ожиданно, Сальвидиен обнаружил, что оказался героем дня – его речь в защиту Петины обсуждалась в городе, и безусловно, те, кто был вхож в этот дом, узнали подробности лучше других. Стратоник поздравил его с удачным началом адвокатской карьеры в Арете, поскольку нет сомнений, что победа останется за ним.

– Я бы поостерегся делать такие выводы, – возразил Сальвидиен, инстинктивно сотворив знак от сглаза. – Мне известны многие случаи, когда выступления юристов встречались восторгами и аплодисментами, а дела, тем не менее, они проигрывали. Повременим – и увидим.

Жест Сальвидиена не остался незамеченным.

– А ты суеверен, – промолвил Апиола. – Странно – вы, уроженцы метрополии, так разумны, так сухи, так рассудочны – и в тоже время нет на свете людей более суеверных. Почему?

– Мы изначально были нацией солдат, – ответил за Сальвидиена Вириат. – А солдаты не могут не быть суеверными, потому что ежедневно видят смерть.

– У нас в Арете говорят то же самое о моряках, – заметил Феникс. – Но, боги свидетели, должна же быть разница между суевериями черни и верой образованных людей.

Как показалось Сальвидиену, поэт стремился поддеть трибуна, но без особого успеха.

– Ты и в самом деле думаешь, друг Сальвидиен, – продолжал Апиола, – что грабители, напавшие на нашу драгоценную хозяйку, были подосланы Евтидемом?

– Ни в коем случае! Я уже это сказал, и буду продолжать утверждать.

Апиола и Мимнерм переглянулись.

– На твоем месте, – с улыбкой произнес ритор, – я бы именно так и говорил.

Сальвидиен согласно кивнул. Иногда нет лучшего способа добиться поставленной цели, чем правда. Чем больше ее отстаиваешь, тем охотнее люди верят в обратное. Хотя сторонники исконных древних добродетелей скорей умрут, чем это признают. Правда, на словах все мы – их сторонники.

Апиола тем временем завел речь о возврате имперских привилегий старым провинциальным городам в Алауде. Феникс, которому этот разговор был неинтересен, склонился к Сальвидиену, не оставив, впрочем, ножку цесарки.

– А ты здесь, я слышал, с утра, благородный служитель справедливости? И был у арены вместе с нашей госпожой и ее Тривией?

Тривия, богиня ночи, колдовства и преступлений, была черным воплощением светлой Диктинны – охотницы. Соль шутки была в том, что обеих богинь неизменно изображали в сопровождении собак. Сальвидиен отметил также, что, несмотря на светлые волосы Гедды, с Диктинной Феникс ее не сравнил.

– Тебе наболтали об этом служанки?

– И они… и старый Фрасилл – это привратник. С кем только не приходится общаться бедному поэту! Не подумай чего дурного – подобные прогулки здесь в обычае. Все мы побывали у этой арены, и не раз. Думаю, что и без нас госпожа не пренебрегает этим зрелищем… хотя лично я не нахожу в нем ничего привлекательного. В Арете и без того есть на что посмотреть. Здесь лучшие танцовщицы во всей провинции… пожалуй, что и столичным не уступят. А комедианты? А гимнасты и канатоходцы? И вместо этого любоваться на ученых собак и дикую девицу?

Всю эту тираду он произнес полушепотом, опасаясь не угодить хозяйке дома.

Разговор об Алауде меж тем перекинулся на пограничную политику Империи, и кто-то, кажется, Мимнерм, бросил реплику о «трусости и коварстве варваров», и это задело Вириата больше, чем ехидствование Феникса.

– Утверждения о трусости варваров простительны армейским офицерам, которые, воодушевляя солдат на битву, стремятся обругать врага как можно крепче. Я сам еще и не то говорил. Но вы, люди книжные, то рисуете варваров идеалом недосягаемой добродетели, то черните, не жалея сил. И то, и другое одинаково далеко от истины. Варвары трусливы? Варвары безумно храбры. Конечно, противопоставление варварского коварства и имперской верности – не выдумка риторов и школьных учителей. Но следует помнить, что доблесть мы и они понимаем различно. Когда они идут в бой, не только отбросив щиты, но даже сбросив рубахи, не соблюдая строя, не думая о сотварищах, а заботясь лишь о том, чтобы доказать свою храбрость – это доблесть для них и глупость для нас. А то, что крепит нашу дисциплину – публичные порки, децимации, безоговорочное подчинение уставу – в их глазах хуже самого низкого рабства. И что с того? Дисциплина – действительно главная наша опора. Как бы храбро ни бились варвары, их воинское соперничество и межплеменные распри – наши вернейшие союзники. Разумеется, этого недостаточно. Но если они храбры безумно, мы обязаны быть разумно храбры. Расчетливо.

Когда он умолк, Петина неожиданно обратилась к Салвидиену.

– В своей речи, мой Сальвидиен, ты упомянул о секте поклонников Гоэля. Ты сделал это с какой-то особой целью?

Очевидно, военные теории навевали на нее скуку, и она захотела сменить тему.

– Сам не знаю, госпожа моя. Наверное, я вспомнил о них, потому что их секту принято называть «рабской», а хуже ничего измыслить невозможно. Хотя мне неизвестно, доползла ли это зараза до Ареты.

– Доползла, – согласно кивнул Миммерм. – И даже не только рабы посещают их собрания, но и свободнорожденные, имперские граждане в том числе. Признаюсь, природа этого верования одно время занимала меня, и я добросовестно изучил его. Представьте – эта якобы новая религия оказалась всего лишь перелицовкой нептарских суеверий.

– А что хорошего могут выдумать нептары, эти изгои во человечестве, самое злобное племя во всей вселенной! – буркнул Феникс, разбрызгивая вино.

Стратоник брезгливо поморщился.

– Я слышал, они поклоняются какому-то могущественному колдуну, – сказал Апиола. – Ведь и само имя его – всего лишь искажение апийского «гоэт» – колдун, маг…

– Нет, это термин нептарского происхождения. Они все верят в приход Гоэля… я забыл точное значение слова. Не то защитник, не то мститель. А сектанты от себя добавили только, что Гоэль уже приходил, а его и не узнали.

– Какой-то фарс с переодеваниями, – съязвил Феникс. – До такого только рабы и могут додуматься… хотя, кто их знает?

– Проще спросить у самих рабов, – сказала Петина. – Гедда, что ты думаешь на сей счет?

Сальвидиен не заметил, когда она вошла, но сейчас, подняв глаза, обнаружил, что Гедда, переодевшись в чистое, стоит за креслом госпожи.

– Я слышала о новой вере, – четко проговорила она. – Меня она не привлекает. Слишком аппелирует к чувствам, оставляя без внимания разум. Кроме того, в проповедях и посланиях ее адептов слишком много фактических ошибок. Хуже того, сдается мне, они и сами прекрасно сознают наличие этих ошибок, но это их нисколько не волнует. Главное для них – как можно сильнее потрясти сердца верующих, а логика здесь только мешает.

Сальвидиену стало несколько не по себе. Услышанное им никак не походило на речь «ученого попугая». Даже если предположить, что она затвердила наизусть сочинение какого-то религиозного полемиста (каковых Сальвидиен не читал). Однако, ни на кого из присутствующих слова Гедды не произвели впечатления. Памятуя о сплетнях Феникса, Сальвидиен покосился на Вириата, но тот, похоже, вовсе не прислушивался к сказанному, возможно продолжая беседу со Стратоником.

– Как видишь, друг Сальвидиен, – заключила Петина, – хоть эту веру и называют рабской, но он прельщает отнюдь не всех рабов… и даже рабынь.

Мимнерм пустился в рассуждения, что в людских представлениях силы привычки порой превозмогает логику, и образование вместе с сословной принадлежностью здесь не при чем.

– Называем же мы Нептару, на столичный манер, Восточной провинцией, хотя по отношению к Арете это запад.

– Кстати, о гоэлях и гоэтах, – вмешался Апиола. – Я слышал, что в наши края направляется знаменитый Партенопей…

– Шарлатан, – припечатал Феникс.

– Возможно, – произнес Стратоник. Голос его был мягок, но преисполнен уверенности. – Но я слышал также, что в поездке по востоку и югу Империи его принимали проконсулы и наместники, что в храмах и портиках он проповедовал о высоких истинах, и в Новемпопуланах ему воздали божеские почести. Не исключено, что он обладает настоящим пророческим даром. К тому же, он отказывается от платы за свои предсказания.

– Цену набивает, – изрек поэт.

– Так или иначе, – продолжал Апиола, – через своих учеников Партенопей сообщил, что собирается в театре Хордоса публично рассуждать о разных материях, и буде на то воля богов, даст собравшимся некоторые предсказания.

– А огонь глотать и клинками жонглировать он не собирался? – не унимался Феникс.

– Будь милостив к нему, любимец Муз! Фокусник ли Партенопей или в самом деле маг и чародей, он в любом случае может доставить нам изрядное развлечение.

– Пожалуй, – согласилась Петина. – Вероятно, я взгляну на этого мага, а может, и приглашу его – если он не из тех надутых и нечесаных любомудров, что презирают женщин. Как смотришь на это, друг Сальвидиен?

– Разумеется, прежде, чем приглашать мага, надобно узнать, что он собой представляет, и я с радостью сделаю это. Но прежде нужно покончить с судебным делом.

– Ты безусловно прав, мой Сальвидиен. И в том, что напомнил о том, что не принадлежишь, подобно нам, к праздным ленивцам.

Когда Сальвидиен попрощался и направился домой, у ворот виллы, где дремал дряхлый Фрасилл, его догнал Феникс.

– Постой – совсем забыл тебе сказать. Ты ведь заходил к Ламприску-кожевеннику и не застал его? Так он вчера вернулся!

У Сальвидиена возникло большое желание попросить Лоллию Петину если не спустить на поэта собак – это было бы слишком жестоко – но хотя бы высечь.

К заседанию, где должен был состояться опрос свидетелей, Опилл тоже запасся кое-какими документами. Он зачитал показания некоего Мария Апиката, гражданина Ареты, находящегося в родстве с одной из старых и почтенных семей города, о том, что будучи проездом в предгорьях, он ввиду непогоды должен был остановиться в имении Гортины, которое накануне покинула его владелица, и зайдя в одну из пристроек виллы, самолично наблюдал несомненные следы волхования, а именно – неубранную груду птичьих перьев на полу, а также угли от кострища, а на стенах – неясного значения, но ужасающего вида знаки, нанесенные кровью. В чем он, Марий Апикат, сын благородных и незапятнанных родителей, готов принести клятвенную присягу.

Это свидетельство могло быть довольно опасным, и сулило бы Лоллии Петине крупные неприятности, если бы Сальвидиен, собирая все возможные сведения, не прослышал кое-что и об Апикате. Он не растерялся, мысленно выстроив линию защиты, даже и без предварительной подготовки.

Следующим свидетелем обвинения был Хармид, аттестованный ученейшим каллиграфом и переписчиком – чем-то он напомнил Сальвидиену Мимнерма, но если ритор был красив собою, статен и со вкусом одет, то каллиграф представлялся злосчастной пародией на тот же тип светского мудреца и златоуста. Борода его и волосы были излишне тщательно завиты, одежда, хотя и новая, сидела на нем самым жалким образом, будто он к ней не привык, а голос у него был излишне резок и визглив. Этим голосом он сообщил, что его домоправительница Гермина, женщина почтенная, хозяйственная и вообще исполненная всяческих достоинств, неоднократно говорила ему, что слышала от рабов Лоллии Петины, занимающихся закупками в городе, так и от торговцев, посещающих ее дом, что-де, названная Петина пускает к себе в спальню различных молодцев, с которыми проводит время без всякого стыда. А в имении Гортины она устраивает доподлинные оргии, транжиря при том имущество, оставленное ей покойным мужем. Завершил Хармид свою речь призывом очистить Гортины от всех богопротивностей, что там творятся, и, покуда имение полностью не разорено, передать его в руки Апрония Евтидима.

После краткого перерыва настал черед защиты.

– Милостивые судьи, – начал Сальвидиен, – относительно первых показаний, каковые здесь зачитали, я не собираюсь требовать перерыва заседания, чтобы выставить своих свидетелей. Да этого, как вы сами увидите, и не нужно. Более того, скажу я вам – вовсе я не сомневаюсь, что Марий Апикат – законный сын благородных родителей, что он гражданин прекрасной Ареты, и даже вполне допускаю, что он, гонимый непогодой, испросил приюта в Гортинах, и видел там, нечто подобное тому, о чем было рассказано. Но кто даст ответ – почему мы не зрим здесь этого многообещающего и законопослушного юношу? Почему он дает показания не лично, а через посредников? Может быть, он неожиданно был вызван по делам семьи в отдаленные края – в Миср, а то и в самую Столицу? Или тяжкая болезнь приковала его к одру и помешала явиться в суд? Я отвечу вам, милостивые и разумные судьи – Марий Апикат не покидал Ареты. Но болезнь его все же поразила – та самая болезнь, что заставляет его с самого утра таскаться по тем низким заведениям, где режутся в кости и забавляются петушиными и собачьими боями! Он наверное, и сейчас там находится, просаживая те деньги, что заплатил ему Евтидем, ибо помянутые благородные родители давно уже перестали выделять ему содержание, опасаясь, что он спустит все , что поколения его предков рачительно сберегали. Отчего же так, скажете вы – можно было и деньги взять и в суд явиться. На что я вам отвечу: не было у Мария Апиката иного выхода, кроме как изложить рассказ свой письменно, потому как письму вопросов не задают, а если задают, оно молчит. А иначе пришлось бы Апикату на многие вопросы ответить. Откуда, судьи, он знал, что перья, сваленные в пристрое, предназначались для волхования? Кто ему это разъяснил? Откуда ему вообще известно, какие приспособления для волхования потребны? Я вот ни в чем таком не сведущ, хотя и учился много лет, и мудрецов слушал со внманием. Да и вряд ли кто в этом зале – и судьи, и внимающие им граждане Ареты, в подобных материях разбираются, ибо тот, кто не связан со злым колдовством, в нем и не смыслит. Но это еще не все. Если Апиката пригласили в Гортины переждать непогоду, то почему он шатался по пристройкам? Разве это пристало сыну почтенных родителей – если у него нет дурного на уме? И – наконец – нам говорят, что это случилось некоторое время назад. Почему же Марий Апикат не сразу заявил о преступных следах в имении, пока их не уничтожили? Да потому что и заявлять было не о чем. В пристрое слуги резали, ощипывали и палили на огне домашнюю птицу – вот откуда пятна крови, пепел и перья. И не подумайте, будто Марий Апикат сам этого не понимал. Понимал отлично, поэтому и предпочел лучше выказать неуважение к суду, чем выглядеть в глазах уважаемого собрания полным дураком. Дураком он, конечно, и так предстал – когда прельстился на посулы Евтидема. Но кто же он такой, этот Апроний Евтидем, этот суровый поборник нравственности и гонитель нечестивцев, новый Порцелл Магн, коему впору носить шерстяную тунику на голое тело и железные перстни вместо золотых? Есть среди нас и такой человек, что может высокому суду поведать об этом. И человек сей не бродяга залетный, не раб, не отпущенник, цепи и ошейник ранее носивший, а ныне в золото облаченный, а уважаемый купец, один из тех, трудами которых благополучие Ареты умножается.

Кожевник Ламприск с улицы Быка-Небожителя, которого так блестяще аттестовали, поднялся с места. При этом ни Евтидем, ни Опилл не выказали никакого беспокойства. По всей вероятности, Евтидем даже не видел его никогда, или видел подростком, а сейчас перед судьями стоял коренастый мужчина с квадратной бородой и блестящей загорелой лысиной. Он назвал суду свое имя, и подтвердил, что является полноправным гражданином Ареты.

– Но родился ты не в Арете?

– Да, уважаемый. Я родом из Береникеи.

Судьи восприняли это заявление вполне безразлично. Но Евтидем нагнулся и что-то прошептал Опиллу на ухо. Тот вскочил.

– Почтеннейший Демохар! Почтенный суд не должен внимать этому простолюдину! Он не может сказать ничего, проясняющего дела!

– Откуда ты знаешь, что он скажет, а что нет? – проворчал Демохар. – Мы еще вообще ничего не услышали. Продолжай, добрый Ламприск.

– Ты знал в Береникее истца Апрония Евтидема? – перехватил инициативу Сальвидиен.

– Я все его семейство знал. Родитель мой тоже кожами торговал, и был поставщиком у почтенного Квинтилия Евтидема – это, значит, отца Апрония Евтидема. Уважаемый был человек, благочестивый, строгих нравов. Его чуть удар не хватил, когда это случилось.

– Что именно, добрый Ламприск?

– Да когда Апроний в актеры подался. Он в те годы спутался с Фотиллием, владельцем театра, и от него-то наслушался, как он сумеет на сцене народ прельщать.

– Он играл в трагедиях?

– Нет, в пантомимах плясал, на женских ролях подвизался… Он же не такой облезлый был, как теперь, а юнец, собою смазливый. Его так и называли «Розанчик». В театре, почитай, и не знали другого имени. И поклонников у него было много.

Среди судей прошел ропот. Сальвидиен слушал с непроницаемым лицом. Когда накануне Ламприск рассказал ему эту историю, он понял, что дело, по сути, выиграно. Поведай он судьям только то, что благочестивый Евтидем в юности приторговывал своими прелестями, это бы никого не смутило. Нравы в Арете были таковы, что подобное не считалось преступлением, и даже чем-то очень постыдным. Но актер! Актеру не подобает показываться в обществе свободных людей. И если трагикам еще могут простить их ремесло, то мимы – это подонки сцены. Хуже их только цирковые атлеты, убивающие друг друга на потеху толпе.

– Тогда-то Квинтилий Евтидем Розанчика наследства и лишил, – продолжал Ламприск. – И не простил даже, когда Евтидем из театра ушел…

– А почему он бросил сцену? – ласково просил Сальвидиен.

Ламприск широко ухмыльнулся. При этом стало видно, что левый клык у него выбит.

– Так ведь актером-то он был никудышным! Одно дело – любовников завлекать, а на сцене он и повернуться как подобает, не мог, ни двинуться! Не нравился он публике, и все. Его разной пакостью забрасывали, тухлятиной, а один раз даже битой черепицей. После того он из театра и ушел. А вскорости и в Миср уехал. Откуда деньги на дорогу взял – не знаю. Может, кто-то из хахалей подкинул. Только не Фотиллий – он уже разорился и в долговой тюрьме сидел…

По залу катились смешки. Ибо в Арете не сочувствуют неудачникам. Если докатился то того, что стал комедиантом – изволь преуспеть.

– После я и думать о нем забыл. А лет через двадцать, зрелым мужем, переселился я в Арету, глянь – и он здесь. Не Розанчик уж, но при деньгах, жену взял богатую…

– Еще вопрос, почтенный Ламприск. Что сталось с родными Евтидема?

– А умерли они. Квинтилий Евтидем, гордый старик, все городу Береникее завещал…

– Благодарю, – начал Сальвидиен, но Евтидем не дал ему договорить.

– Все это ложь и клевета! Этого никогда не было! Свидетель подкуплен ответчицей!