Явление хозяев Резанова Наталья

– Знаю, что ты слышал! – голос Петины, и без того высокий, на миг возвысился так, что показался почти визгливым. – Не думаешь ли ты, что я воспитывала эту девушку и учила ее, чтоб сделать ее игрушкой богатого развратника? Может, ты сразу посоветуешь продать ее в лупанар? Пока я жива, она будет под моей защитой. А став свободной, сама решит, где и с кем ей жить.

Сальвидиена удивила эта вспышка. И не менее того – слова, в которых она нашла выражение. Вириата вряд ли можно было назвать богатым, да и развратником Сальвидиен его не счел бы… хотя Петина его лучше знает… Или это ревность? Но к кому именно? Или, скорее, Петина, как всякая женщина, оскорблена уже единственно тем, что в ее доме посмели обратить внимание на кого-то еще? Пожалуй, следует это учесть. Но сейчас лучше вернуться к главной теме.

– Я не премину записать имена тех, кого ты предполагаешь освободить. Но скажи наконец, кто будет наследником, на долю которого выпадет заботиться об этих несчастных?

Петина улыбнулась – чуть снисходительно.

– Мне кажется, ты догадываешься, друг Сальвидиен. Если претит оставлять состояние безликой власти, стоит задуматься, кто воплощает эту власть лично. А кто представляет власть в Арете?

Похоже, Петину забавляла эта игра. И Сальвидиен с готовностью подхватил ее.

– Таких немало, госпожа моя. Судьи, префект, магистраты.

– Ах! – она пренебрежительно отмахнулась. – В большинстве своем жалкие куклы, заискивающие перед толпой. Я говорила тебе – в Столице принято включать в число наследников императора. Но император далеко, а наместник его – близко.

– Луркон? – эта кандидатура напрашивалась сама собой, но все же что-то мешало Сальвидиену согласиться. – Ты полагаешь, он примет твой дар?

– Отчего же нет? Мы слишком хорошо знаем друг друга, чтобы разводить церемонии, диктуемые глупым благородством.

– Вряд ли он нуждается в твоих деньгах и владениях.

– Можно подумать, Евтидем в них нуждался! Но ты неправ, друг Сальвидиен. Луркон отнюдь не беден, если ты это имеешь в виду, но у него от предыдущих браков двое взрослых сыновей, которых надо достойно обеспечить, а его новая жена – ты еще не слышал об этом? – на прошлой неделе родила дочь. И Луркон, как человек предусмотрительный, наверняка запасется для нее приданым… Кроме того, у Луркона есть много недостатков – а у кого их нет? – но никто не скажет о нем, что он плохой хозяин. Он не станет обижать моих людей, хотя бы потому, что это ему невыгодно.. Вдобавок, есть еще обстоятельство.

Когда речь касалась сугубо имущественных проблем, и связанных с ими законами, Сальвидиену не составило труда угадать, к чему клонит собеседник.

– Ты говоришь о двудесятине для отпущенников?

– Верно. Не слишком это мудрый закон, верно? Иногда хозяева не могут избавиться от старого или просто бесполезного раба, на которого не покровителя, дав ему волю, поскольку при этом надо выплачивать пять процентов от его стоимости в казну.

– Посмею с тобой не согласиться. Ты уже упомянула, что отпущенники составляют армию бродяг, а я от себя добавлю – и воров, и кого похуже. И закон о двудесятине принят, чтобы поставить этому заслон.

– Возможно… Но я сейчас о Лурконе. При том положении, которое он занимает, чиновники не посмеют назначить завышенную оценочную сумму, как нередко бывает, и ему не придется много платить. И все будут довольны.

– Ты говоришь так, госпожа моя, будто Луркону предстоит вступить в права наследства на будущей неделе, от чего обороните нас, боги. Однако, если это произойдет, как я надеюсь, лет через двадцать-тридцать, неизвестно, будет ли тогда Луркон наместником Ареты, и вообще, не сойдет ли он в Поля Блаженных раньше завещательницы.

– Надобно признаться, этого обстоятельства я не принимала в расчет. Правда, Евтидемы живут до ста лет, а мужчины со сложением и характером Луркона, к сожалению, менее долговечны. Что ж, будем надеяться на лучшее. И если я действительно переживу Луркона, укажи, что тогда права его на тех же условиях переходят к его детям. В любом случае, себя от забот по выплате я избавлю.

– Как те правители, что завещали свои владения Империи, – пробормотал Сальвидиен, делая пометки в табличках. – Вроде Хордоса Нептарского или Диомеда Филоматора.

– Что за язык у тебя, друг Сальвидиен! Или ты думаешь, что сравнение с полоумными восточными князьками далекого прошлого мне льстит?

– Вовсе нет, госпожа моя. Я только хочу сказать, что эти правители доставили своим наследникам бездну хлопот… при том, что намерения у них были самыми благими.

– Ну, из-за моего скромного имущества война не разгорится. А если ты тем самым намекаешь на Евтидема, который может развязать новую тяжбу, думаю, у Луркона – или его преемников – хватит сил и ума с ним справиться.

– Тогда довольно об этом, если позволишь. К счастью, отчет по Гортинам у меня есть, но понадобятся также некоторые сведения по вилле в Сигиллариях. Также и относительно состояния в деньгах.

– Как только вернешься в город, ты все получишь без промедления. Мои счетные книги всегда в порядке… не то, что у покойного Петина, да простят мне боги эту колкость.

– Луркон будет наследником первой степени, его сыновья – второй, дочь, вероятно, третьей. А подарков, обычных при таких обстоятельствах, ты никому не желаешь сделать?

– По-моему, было бы бестактно обойти вниманием эту маленькую глупышку, жену Луркона. Я, пожалуй, оставлю ей свои украшения. Надо будет распорядиться составить список. А вот моя библиотека ни к чему ни ей, ни, увы, самому Луркону. Он, скорее, ценитель пластических форм искусства. Библиотеку же я откажу Мимнерму. Ему это будет не только приятно, но и полезно.

– Мимнерму? Не Фениксу?

– Именно. Я, конечно, не настаиваю, что наш поэт пропьет наследство – не такой уж он пьяница, но я просто вижу, как драгоценные свитки валяются на липком после вчерашней пирушки столе, а Феникс в рассеянности раскладывает на них кровяную колбасу… нет, поэту я оставлю небольшую сумму, например, в тысячу драхм. И также будут подарки отпущенникам. Я укажу, какие.

– Ты, кстати, назвала только двух – Гедду и Фрасилла. Но из твоих слов можно сделать вывод, что есть и другие.

– Есть. Дидима, моя прежняя камеристка – и сожительница Фрасилла. Векций и Трифон – он сейчас отпущен на откуп. Наста – старшина каменщиков здесь, в Гортинах. Хотела я еще добавить к тому списку Макрина, счетовода – да он, вероятно, будет еще полезен Луркону. Пусть сам Луркон и решает.

– И, наконец, последний вопрос – но не последний по важности. Кого ты хочешь видеть свидетелями? Ты знаешь – нужны по меньшей мере двое.

– Ах, далеко искать не надо. Мне думается, Стратоник и Апиола подойдут. Никто не упрекнет их в пристрастности – ведь им ничего по завещанию не причитается, а меня – в том, что я выбрала свидетелями людей худородных.

– Они уже знают о твоем замысле?

– Я скажу им. В ближайшее время.

– Что ж, тогда, по возвращении в город я без промедлений займусь составлением документа, представлю его тебе, и коль скоро ты найдешь текст удовлетворительным, мы его заверим.

– Договорились.

Все, кажется, было сказано, И Сальвидиен собрал свои таблички, но почему-то медлил встать. А уходить – время, и незачем сваливать вину за медлительность на усталость… не он же гонялся сегодня верхом на коне по лесам и горным склонам за кабаном, но Апиола, который в одиночестве остался в трапезной… а может, и не в одиночестве, и вовсе не в трапезной.

– Отсюда не слышно, или они уже не поют? – спросил он.

– Кто? – недоуменно спросила Петина.

– Рабы на заднем дворе.

– Вот ты о чем! Отсюда, разумеется, не слышно, однако они, скорее всего, и впрямь перестали петь. Ведь до рассвета не так далеко, а им с утра заступать на работу. Так что они, вероятно, спят. По крайней мере, некоторые. Я позволила сегодня надсмотрщикам не запирать на ночь мужские и женские бараки. Должны и у рабов иногда бывать праздники.

«Тогда есть возможность, что Феникс сегодня утешится – не с Дорион и Кидной, так с какой-нибудь коровницей или посудомойкой. Не исключено даже, что последние больше придутся поэту по нраву, если его вкусы в любви хоть немного соответствуют пристрастиям в еде», – подумал Сальвидиен, но мыслей своих высказывать не стал. Хотя мог бы побиться об заклад, что в данном случае Петина способна угадать их столь же легко, как он – ее мысли, когда они говорили о юридических вопросах.

Он все же собрался с силами и поднялся с кресла.

– Ты справедливо заметила, госпожа моя – близится рассвет, а я бессовестно злоупотребляю твоим вниманием. О достойных внимания делах мы переговорили, и нечего тратить время на пустую болтовню…

– И ты прав, мой Сальвидиен, на пустую болтовню времени тратить действительно не стоит…

Он со вздохом повернулся и шагнул к выходу. Голос Петины настиг его и тон напомнил Сальвидиену изящные дамские кинжальчики, которые женщины порой носят в прическах вместо шпилек.

– Ты прав – но и невежлив! Кто сказал, что я тебя отпускаю?

Сальвидиен обернулся. Петина рассмеялась, наслаждаясь его замешательством, и смех ее был не таким, какой адвокату приходилось слышать раньше – высоким и звонким. Этот смех был тихим, горловым, воркующим.

– И кто тебе внушил, что праздники должны быть только у рабов?

Ликорис, беззвучно выбравшись из своего угла, быстро загасила светильники у колонн, оставив лишь один – перед статуей богини, и скользнула за занавес.

Этот театр выстроил в Арете на свои средства князь Хордос Нептарский, прозванный историками Великим и Другом Империи, а собственными подданными – Безумным и Кровопийцей. В те времена – примерно сто семьдесят лет назад – это сооружение считалось величественнейшим во всей провинции. Только статуй там насчитывалось до трех тысяч, а стоимость мраморной, мозаичной и порфировой отделки равнялась половине годового бюджета княжества. Что поделать – Хордос питал слабость к прекрасной Арете – кроме театра он выстроил здесь колоннаду и вымостил мрамором одну из главнейших улиц. Разумеется, театр Хордоса не мог равняться со столичным Большим Цирком, в котором помещалось после последней перестройки, не менее пятидесяти тысяч зрителей, но Арета все же не центр Империи, да и если говорить честно, Большой Цирк был заложен на несколько десятилетий позже.

Этот театр многое повидал. Здесь звучали строфы древних трагедий, актеры на просцениуме принимали величественные позы, и маски, изображавшие лица, искаженные страданиями, обращали к ложам темные провалы глаз. Здесь слоны топтали военнопленных и львы пожирали мятежников, посмевших посягнуть на священную власть Империи и ее порядки. И чаще всего здесь рубились меченосцы всех рас и оттенков кожи, известных в мире. Даже такое редкостное зрелище, как бои колесничих-эксидариев, видывали в театре Хордоса. Это были люди из диких племен, населявших самые глухие углы Лоэрга – рыжие, покрытые с ног до головы татуировкой мужчины и женщины. Племена их враждовали между собой до такой степени, что пленники с нетерпением рвались на арену, дабы там продолжить сражение, завязавшееся на далеком западном острове.

Но все это большей частью отошло в прошлое.

Теперь театр Хордоса считался пусть и славной достопримечательностью Ареты, но все же старомодной. После смут и гражданских войн, прокатившихся по Империи – при том, что Южной провинции они не задели, театр лишился доброй части украшавших его статуй, и многим исчезнувшим изваяниям так и не нашлось замены – это нарушало приятную глазу гармонию. Один из наместников в хозяйственном рвении распорядился снять и пустить в переплавку бронзовые плиты, на которых были перечислены благодеяния князя, оказанные Арете и другим городам Империи.

За минувшие века были выстроены другие театры и цирки, особенно с тех пор, как повсеместно в Империи в моду стали входить гонки на колесницах, арена же театра Хордоса была лучше приспособлена не для гонок, а для боев сих последних.

И все же маг Партенопей, побывав в метрополии, посетив Апию и Миср, пожелал предстать жителям Ареты в театре Хордоса. Именно потому, что театр этот был стар. А маг слыл поклонником старины, доказывая, что все благородное и прекрасное в этом мире уходит корнями в глубокую древность, а все новомодное – отвратительно и безобразно. И коль скоро какое-то нововведение оказывается хорошим, это означает лишь, что оно на поверку является возобновлением позабытых старинных традиций. И эти взгляды находили немало приверженцев.

Но, так или иначе, день своего выступления маг выбрал не слишком удачный. Магистрат Скопелиан по случаю своего вступления в должность устраивал игры жителям Ареты. И, поскольку он не смог раздобыть хороших бойцов, то добивался расположения сограждан другим испытанным способом – завез хищных зверей, и не только привычных и тривиальнейших львов, но из Мисра выписал крокодилов и с севера, с доставкой сушей через Артабану, почти не виданных в Арете медведей. Им должны были бросить преступников, ожидавших смерти в городских тюрьмах – таких-то, в отличие от хорошо обученных и дорогостоящих бестиариев всегда можно было найти в избытке. И, конечно, большая часть жаждущих развлечений горожан, заполучив свинцовые жетоны, дающие право на вход, повалила туда. И если маг собирался продемонстрировать Арете свой дар предвидения, то здесь он крепко просчитался.

Но может быть, он добивался совсем другого? Приходилось слышать, что Партенопей вещает об отвращении к кровопролитию. Он уверял даже, что богам угодны бескровные жертвы, и в ознаменование этого не ел мяса и рыбы, а только хлеб, овощи и мед. Одни относились к таким речам неприязненно, полагая, будто в том, что касается жертв, это напоминает злокозненное учение гоэлитов, другие, напротив, находили их свидетельством необыкновенной мудрости и возвышенного духа. И, не исключено, что Партенопей желал заполучить избранную публику, пренебрегающую кровавыми игрищами ради зрелищ поучительных и бесед занимательных.

Если так, он добился желаемого, хоть театр был заполнен едва ли ни треть. Тут были представители жреческих коллегий и риторических школ, аристократы из старых семей – преимущественно и возраста преклонного. Но при том было немало любопытствующих приезжих, каковым, в отличие от граждан Ареты, жетоны в театр Астиоха не предоставляли. Самой видной – во всех смыслах слова – фигурой среди зрителей был Луркон. Он занимал, вместе со своими гостями, почетную ложу, отделенную от сцены порфировой баллюстрадой. Гостями были отставной сенатор Апиций, недавно прибывший в Арету из метрополии, и еще не исчерпавший запас столичных сплетен, Лоллия Петина, Мимнерм и Сальвидиен.

Решение посетить театр Хордоса наместник принял под влиянием Петины. Будучи истинным гражданином Империи и по званию, и по происхождению, и по душевным пристрастиям, Луркон вовсе не испытывал отвращения к кровавым играм, но не к таким, какие устраивал новый магистрат. – »Что за удовольствие – любоваться жертвой, которая даже не сопротивляется? Вот уж, право, зрелище для черни!» – сказал он и отправился смотреть на мага. Сейчас он сидел, прислушиваясь к воркотне Апиция, в снежно-белых, предписанных его званию одеждах, и алое платье Петины казалось рядом с ним еще резче. Ее волосы были забраны в высокую прическу, горло стягивало ожерелье из красных драконитов. Петина недовольно кусала губы. Наместник сделал ей уступку, пригласив в свою ложу, хотя женщинам полагалось сидеть на верхних ярусах, однако настоял на своем, не позволив взять с собой собак. «Уж не думаешь ли ты, моя Петина, что телохранители, которых я пришлю тебе, не сумеют отстоять тебя без пары бравронов? И что в ложе моей тебе нечто угрожает?» – спрашивал он. И действительно, отрядил собственных телохранителей сопровожать носилки Петины. Теперь они, вместе с чернокожими рабами Петины находились наверху, там, там, где им сообразно закону полагалось. В ложе находились только те слуги, которые могли исполнять срочные распоряжения хозяев, а за спиной госпожи возвышалась неизменная Гедда.

Мимнерм разложил на коленях дощечку, и это вызвало улыбку у Сальвидиена. Сам он нынче ничего записывать не собирался. Маг его нисколько не интересовал, но впечатлений было довольно и так. В этой ложе сиживали императоры, когда посещали Арету… Он невольно обвел театр взглядом.

День был по местным понятиям не особенно жаркий. Над театром даже не стали натягивать обычный навес от солнца из легкой ткани. Дул легкий ветер , по небу плыли белые как плащ Луркона, облака. Маг ли наколдовал такую погоду, или то воля богов – неизвестно…

Императоры сиживали здесь, а теперь он, Сальвидиен, человек, хотя и безупречного (насколько он знает) происхождения, но все же… Он, впрочем, не обольщался. Не будь он адвокатом Петины, ни за что бы его сюда не позвали. И не только адвокатом…

Ночь, которую он провел с Петиной в имении, оказалась отнюдь не единственной, но и не так часто это происходило, чтоб занимать все его свободное время. Лишь когда он задерживался у нее, чтобы обсудить кое-какие подробности составляемого завещания. Насчет природы чувства Петины к нему – мол, « стареющая красавица влюбилась в молодого столичного краснобая» – Сальвидиен также не обольщался ни на мгновенье. Для нее любовь была лишь острой приправой к общению, из того же ряда, что остроумные колкости в кругу гостей или чтение классических поэтов. Одними приправами, как известно, сыт не будешь, но бывают они весьма многообразны и приятны. И Петина знала в них толк. Остров Роз, где получал образование Сальвидиен, славился древними традициями не только в области философии, юриспруденции и риторики, и, пройдя там хорошую школу, Сальвидиен полагал, что знает об удовольствиях плоти если не все, то достаточно. Но теперь он временами ощущал себя учеником-первогодком.

Может быть, не зря Петина посещала Леополис, и, вероятно, прошла посвящение в мистерии Таргитской богини, о которых ходило столько россказней, что поневоле в них пропадала всякая вера. Или это просто опыт? Сальвидиен бы предпочел последнее. Что бы не творилось в подземельях храмов богини Таргиты, независимо от болтовни досужих сочинителей, все это отдавало варварством, а следовательно, дурным вкусом, внушавшим Сальвидиену гораздо меньше приязни, чем недостаток добродетели. Его, например, ничуть не смущало, что соседями его по ложе являются два прежних (а может быть, и нынешних) любовника Петины. Ревновать к Луркону было бы глупо – при том, что глупость вообще глупое чувство. И дело даже не в его высоком положении – хотя и в нем тоже. Продолжают ли они спать вместе, или нет – Луркон все равно останется для Петины самым близким другом. Да и она для него также, недаром он показывается всенародно с Петиной, а не с очередной женой. (Кстати, это довольно оригинально: жены у него меняются, а любовнице он хранит верность). Слишком многое их связывает, слишком много у них общего.

А Мимнерм… у Сальвидиена было чувство, что при всем блестящем остроумии и мужской красоте, ритор ничего собой не представляет. Провинциальная знаменитость. Пустышка. Странно было бы обращать внимание на пустое место.

Кстати. Стратоник и Апиола тоже были здесь, но сидели не в почетной ложе, а неподалеку, на местах для знати. Так что из обычного окружения Петины (если не считать собак) отсутствовали Феникс и Вириат. Поэт ранее достаточно ясно выразил свое отношение к «фокусам» Партенопея, и еще добавил – чего хорошего можно ждать от человека, который даже мяса не ест! Или говорит, что не ест… Трибун, напротив, полагал, что магия Партенопея вовсе не обязательно должна оказаться шарлатанством. В Северной Алауде, каковая есть первейший рассадник колдунов на всю Империю (хуже обстоят дела, кажется, только в Западной провинции) он слишком много наблюдал явлений, рациональному объяснению не поддающихся. Но именно поэтому у него нет никакого желания продолжать эти наблюдения здесь, и то, что пристало сырому и туманному северу, вовсе неуместно в солнечной Арете.

Однако Сальвидиен пришел сюда не для того, чтобы определять, мошенник Партенопей или нет, и не для того, чтобы извлекать из увиденного полезные уроки, как о том заявлял Мимнерм. Он пришел поразвлечься. И это, пожалуй, роднило его с Лурконом и Петиной.

Однако, пора было отвлечься от зрителей и перевести взгляд на просцениум. Вокруг него уже появились серьезные длинноволосые молодые люди, босые, в одеждах из грубой шерсти – ученики Партенопея. Было их с десяток или около того. Мимнерм успел сообщить Сальвидиену, что некоторые из них происходят из очень хороших семей, но оставили дома и богатство, дабы следовать за учителем. Ритор не зря запасался табличками. Возможно, полагал он, Партенопей послужит подходящей моделью для образа идеального мудреца, который он мечтал создать, в противовес учению гоэлитов.

Тяжелая мозаичная дверь, ведущая во внутренние помещения театра, медленно распахнулась, и оттуда неспешной походкой вышел маг. Он был в летах, но далек от дряхлости, высокого роста, массивную фигуру драпировал широкий и длинный плащ. В отличие от учеников он носил кожаные сандалии. Лицо его было довольно благообразно, на грудь спускалась окладистая и волнистая белокурая борода. А вот какова длина его волос, судить было невозможно. Хотя его одежда в точности соответствовала той, какую, согласно традиции, носили древние апийские мудрецы, голова его на восточный манер была украшена тюрбаном из тонкой материи. Такой убор у жителей Империи, особенно в метрополии, почитался варварским и даже непристойным, хуже считались только те высокие жреческие колпаки, которые носили в Таргите или в Артабане. Истинный гражданин Империи прикрывал голову лишь по необходимости – в жару, холод или дождь либо носил шлем на войне, вообще же принято было гордо расхаживать с непокрытой головой, в отличие от представителей порабощенный и диких народов, а также вольноотпущенников. Такие же обычаи были и в Апии, каковые Партенопей особо почитал. И, однако, счел возможным появиться в восточном головном уборе. Сальвидиен не мог объяснить, чем вызвано такое несоответствие. Впрочем, проще всего предположить, что Партенопей просто оплешивел прежде времени, а лысина испортила бы его величественную внешность.

– Благодарю, о благородные граждане Ареты и друзья мудрости, что вы пришли послушать меня, – голос Партенопея был звучен и хорошо поставлен. Настоящий голос опытного оратора. – То, что сидите вы в этом амфитеатре, прямо доказует, что мудрость и обычаи древности предпочитаете вы легкомысленным суетам нынешнего дня. Да и укор читаю я в душах иных собравшихся. Отчего же, думаете вы, муж, любомудром себя называющий, вещать собрался о высоких предметах не в храме, богам посвященном, не в академии или библиотеке, а на позорище, средь блестящих мозаик и мраморов, лишь для приятности глаза здесь помещенных? О зрители, забудьте, что в иные дни на этой сцене мим гримасничает, комик болтает, трагик восклицает, канатоходец над нею шею едва не ломает, а внизу на арене, колесницы сталкиваются, звери рыкают, и оружие бряцает, и памятуйте лишь о вещах достойных, ради которых вы и собрались. К тому же, скажу я вам, и в обителях богов не найти ныне древнего благочестия – иначе не толклись бы там день и ночь воры, грабители, охотники за рабами и прочие негодяи и святотатцы. Право же, иные храмы обращены нынче в логова разбойников!

Есть однако, и такие, что готовы заглазно , на сновании досужих слухов осудить меня, именуя колдуном, наподобие тех гоэтов, что восковые фигурки раскаленными гвоздями протыкают, приворотные зелья из всяких мерзостей варят, сами в волков и филинов перекидываются, и разных простаков, либо врагов своих заклятых, в бессловесных тварей обращающие…

Мимнерм толкнул Сальвидиена локтем.

– Не напоминают ли тебе, друг, его речи о недавних событиях? Любопытно, как наш мудрец выкрутится?

Ни Петина, ни Луркон не позволили себе ни подобных вульгарных речей, ни вопросов (скорее подобающих Фениксу, чем Мимнерму, но стоило учитывать, что оба были уроженцами Ареты, а следовательно, подвержены азарту), хотя Сальвидиен не сомневался, что они также вспомнили о процессе.

– Не стану утверждать, подобно легкомысленным скептикам, – продолжал Партенопей, – будто колдовства вообще не существует, и все это уловки хитрых мошенников, призванных запугать несчастных невежд и вытянуть из них побольше денег. Нет, благороднейшие граждане Ареты, злокозненное колдовство существует, оно отняло здоровье и самую жизнь у множества людей – как нежных юношей, так и мужчин в расцвете сил, даже и младенцев у материнской груди не пощадило оно, и тысячу раз правы мудрые имперские законы, назначающие смерть колдунам. Но не колдовству посвятил я жизнь свою, а тавматургии, сиречь магии. Какая разница, спросите вы? И я отвечу – подспорьем же мне свидетельства многих писателей, – на языках иных народов, более древних, чем те, на которых говорят в Империи, «маг» означает то же, что и жрец.

Сальвидиен в подобных материях не разбирался, но заметил, что Мимнерм согласно кивнул.

– А что за преступление – быть жрецом, изучать, как принято, законы священных обрядов, правила жертвоприношений, различные религиозные системы, и хорошо в них разбираться? В Хинде, откуда, как известно, родом вся мудрость мира, утверждают, что магия – наука, угодная бессмертным богам, она безусловно священна, и в названном Хинде не разрешают сделаться магом первому встречному, как не разрешают ему стать царем.

Партенопей придал делу совсем иной оборот, – меланхолически подумал Сальвидиен, но сам он в процессе защиты никак не мог бы последовать по пути, избранному магом.

– Но если вы решите, что я принадлежу к числу тех, кто общается с бессмертными богами, вы воздадите мне честь, коей я пока недостоин. Я доселе лишь восхваляю богов, позволивших мне постигнуть природу вещей и первопричину поступков. Я верю, что существуют какие-то божественные силы, стоящие по своей природе и положению между богами и людьми, и что они управляют всеми прорицателями и чудесами магов! С этими-то силами и научился я общаться с младых лет, посетив Хинд, откуда…

– … исходит вся мудрость, – пробормотал Мимнерм, делая запись на дощечке.

… – вся мудрость мира. Там провел я годы в обители мудрецов, и святость чистой жизни их такова, что могут они и в воздух подниматься, устремясь к Солнцу, и огонь прихватить с неба, и не принимать пищи хоть десять лет и более, и повелевают они дождями и ветрами, и потому не нужны их обители ни крепкие стены, ни воины, оружием блещущие – те божественные силы, о которых упоминал я, служат им охраной. Там превзошел я учение о магии чисел, что открывают тайны прошлого и грядущего, там услышал я подтверждение тому, чему учили наши древние учителя – что не единый раз приходим мы в этот мир, но рождаемся раз за разом и проживаем множество жизней, и зависят блага наши и несчастья от заслуг и преступлений нашей прошлой жизни. И там узнал я сокровенную тайну – что и мир наш – о дивное диво! – не един во вселенной, и бессмертные боги, играя и радуясь, творят миры во множестве и разрушают их, подобно тому, как дети лепят из песка дома и крепости, и после рушат. Там получил я знаки, даваемые посвященным. и среди них – вот этот перстень. – На пальце мага сверкнул в отблеске солнца крупный красный камень, которого Сальвидиен поначалу не заметил. Должно быть, Партенопей держал кольцо камнем внутрь, а затем в точно рассчитанный миг перевернул его. – Он увеличивает волшебные силы, но на руке непосвященного тут же теряет чудесные свойства. Но это еще не все…

Партенопей развел руки в сторону. Под его широкой одеждой, полностью скрывавшей тело, что-то зашевелилось, а затем из складок плаща выросла и поднялась треугольная черная голова. На мгновение показалось, будто у мага две головы – человеческая и змеиная. Зрелище было не из приятных, и Сальвидиен поежился. Менее хладнокровные люди охали, восклицали, всплескивали руками. Петина, следует заметить, к ним не относилась.

– Этот змей, взращенный в обители мудрецов, и наделенный ими разумом, превышающим человеческое разумение. таинственным образом приращен к моему телу, и помогает мне прорицать и врачевать. При его посредстве я остановил чуму в Диотомах, излечил сына правителя Береникеи от приступов бешенства, из Апии провидел события, происходящие в тот день в Столице, и совершил много таких деяний, что обо мне боги возвестили, как о муже божественном, и возвестили они это не только многим людям в отдельности, но и принародно. Даже уже и в Хинде самом прошла молва обо мне, и царь этой благословенной страны прислал за мной ради помощи и совета. Дело в том, что основатель династии тысячу лет назад зарыл на границах своей державы семь адамантовых мечей и предрек, что они охранят царство от врагов, но и расширить границы сможет лишь тот царь, что мечи эти найдет. И, собираясь в поход на Артабану, властитель хочет заручиться моей помощью в розысках. Скоро, скоро покину я пределы Империи и отправлюсь туда, где грифоны высекают золото из скал силою ударов своих клювов…

Змей повернул голову к лицу Партенопея и зашипел.

– Но довольно! – воскликнул маг как бы в смущении. – Тягостно говорить о себе столь пространно и высокопарно, а я еще должен доказать вам, что все, о чем повествовалось – не пустые слова. Если боги дадут мне надлежащие силы, я покажу вам – и немедля, при свете дня – дивную картину иного мира, а может быть, сделаю некие прорицания, хоть об этом я предпочитаю говорить с взыскующими истины с глазу на глаз. Теперь же готовьтесь внимать, как я сделаю недоступное – доступным, невидимое – зримым.

Пока Партонопей говорил, его босоногие ученики, двигаясь неслышно, но сноровисто, вынесли бронзовые треножники и такие же зеркала, и расставили их вдоль сцены. Поскольку внимание зрителей было отвлечено, они заметили это, лишь когда маг умолк. Сальвидиен попытался посчитать, сколько там этих приспособлений, но не преуспел – не оттого, что треножников и зеркал было так уж много, просто некоторые закрывали друг друга.

– Они помогут мне – молодые мои ученики, все безупречного происхождения, ватага молодцов, примечательных ретивостью в науке, но к витийству вовсе безразличных.

И верно – к витийству эти молодые люди были безразличны. Когда они разом запели, Сальвидиен не мог разобрать ни одного слова. Но не оттого, что поющие были косноязычны, как рабы и арендаторы в Гортинах, разгоряченные удачной охотой. Голоса выводили мелодию без слов, высокие и низкие, но удивительно слаженные. Они пели монотонно, мрачно, сосредоточенно, и никто в публике – ехидной и злоречивой публике Ареты не нарушил этого пения ни смешком, ни перешептыванием. А Партенопей, обходя сцену, касался треножников правой рукой, на которой был перстень – и тотчас над треножником само собой вспыхивало синее пламя.

Один язык огня… другой, пятый, шестой… Змей обвился вокруг шеи мага и положил голову ему на плечо. Когда огни запылали над всеми треножниками, Партенопей отошел вглубь сцены и вновь принял молитвенную позу, обратив взор и ладони к небесам. Пение становилось громче, может быть, это была иллюзия, создаваемая акустическими устройствами театра. И, странное дело – день уже не выглядел таким ясным и светлым, как только что – будто свет уходил куда-то, словно вода в воронку. Сальвидиен не уловил мгновения, когда языки огня над треножниками истончились и вытянулись, рисуя в потемневшем воздухе светящиеся линии, образуя словно некую арку…

Да, точно, Это была арка, но вовсе не световая. Каменная. Размером не больше тех старинных триумфальных арок, которые в изобилии высились на улицах Столицы, и много меньше нынешних. Эта точно была древней – не из-за одних лишь размеров. на ней не было никаких украшений – ни статуй, ни гирлянд, ни трофейных доспехов и оружия. Просто дикий камень. Сальвидиен испытал разочарование оттого, что видение, вызванное к жизни магом, было таким обыденным. Но это ощущение было мимолетным, потому что за аркой начиналась дорога, неотвратимо влекущая к себе… как свет исчезающий в проеме … и пока взгляды молчащих зрителей следовали за этой дорогой, арка исчезала, таяла в пространстве, а линии света размыкались, змеились, тянулись ввысь, пока Сальвидиен не увидел…

Публика потрясенно вздохнула. Новая картина нарисовалась – и уже не на просцениуме, а выше, над стеной, замыкающей театр, над всем театром.

Удивительное здание… трудно было понять, что это такое – храм, дворец? Сальвидиен решил, что все-таки храм – несмотря на причудливую архитектуру, строение чем-то напомнило ему столичный Пантеон. Но удивительнее всего была не архитектура, а материал, из которого этот храм создан. Он сиял, точно сложенный из драгоценного камня… или это было необыкновенное, поддающееся огранке стекло? И дневной свет померк в сравнении с ним.

– Свет есть присутствие огня, ибо иначе как от огня не сможет произойти, ибо родится от сожигаемого , между тем как свет достигает очей своим сиянием, не принуждая, но лишь убеждая, – голос мага доносился до Сальвидиена, как во сне, – никакой смерти нет, кроме как по видимости, и рождения, кроме как по видимости, нет… Взаправду никто не родится и не гибнет – есть лишь сгущение бытия и истончение бытия, а сущность всегда одна и та же. Мы проживаем сотни жизней, меняя обличья, но всегда оставаясь самими собою… Вот что было открыто мне и вот что было показано мне. И миры подобно так же истончаются в своем существе, и взаимно проникают друг в друга. Отсюда и земли содрогание, и падение светил, в ночи сияющих, и небесные бои между призрачными воинствами, каковые немалому числу свидетелей приходилось наблюдать. Но есть и стража между мирами, – голос мага возвысился и возгремел над сценой, – Она блюдет препоны, охраняет порядок, и не дает мирам погрузиться в изначальный хаос!

Видение стало еще резче. Сальвидиену вдруг померещилось, что купол висящего в воздухе храма – не что иное как гигантская линза, преломляющая свет… огонь… сияние. Адвокат невольно зажмурился, а разлепив веки не увидел перед собой ни сияния, ни огня, ни диковинного переливчатого здания. На пустой сцене стоял Партенопей, уронив руки и склонив голову в тюрбане, и складки ткани на его плечах бугрились там, куда улегся змей. Над потухшими разом треножниками курились струйки белого дыма. Бессловесная песнь учеников прекратилась – зрители и не заметили, когда.

А затем пространство театра Хордоса заполнилось рукоплесканиями и восторженными кликами:

– Хвала, мудрый Партенопей!

– Божественный Партенопей!

– Чудотворец!

Луркон с неопределенной улыбкой наклонился к Апицию и промолвил:

– Как видишь, хотя нам далеко до Столицы, в отношении зрелищ наше захолустье тоже может кое-что представить…

– Да, – вынужден был признать сенатор, – производит впечатление…

Мимнерм, выйдя из оцепенения, в котором пребывал последние полчаса, рьяно принялся черкать стилом по дощечке. Лицо Петины, как и во время представления, оставалось непроницаемо.

Когда буря восторгов улеглась, Партенопей заговорил вновь.

– Убедившись, что муж жизни чистой и праведной, ежели сподобится милости божественных сил, способен и чудеса творить, уверьтесь, о благородные граждане древней Ареты, что и во всем прочем я вас не обману. Большую часть своего времени я провожу бескорыстно рассуждая о предметах дивных и благих в храмах и рощах священных, и посещаю лишь избранные дома. И сейчас я лишь кратко скажу некоторым из вас, что провещали мне боги, причем не взымая не малейшей платы. Кто захочет узнать более – узнает позже.

Он неспешно спустился по лестнице с правой стороны сцены и двинулся вдоль борта арены, иногда задерживаясь у некоторых лож, и вперяясь пристальным взглядом в сидящих. Змей снова выпростал плоскую голову из складок одежды и смотрел на тех же людей, что и его двуногий собрат. Это заставляло чувствительных дам на верхних сиденьях взвизгивать от сладкого ужаса, хотя к ним-то Партенопей не обращался.

– Напрасно, Кассиан, воздерживаешься ты от посещения храма Сминфея Прекрасного, Солнцеликого, – говорил он. – То, чего ты опасаешься, поджидает тебя вовсе не там, а в другом месте… – Или, уже следующему: – Не стоило тебе называть сына Луперком… А насчет статуи твоего деда, уважаемый Сульпиций, посоветуйся сначала со сведующими людьми – это может не понравится неким, весьма влиятельным лицам…

Наконец Партенопей остановился напротив почетной ложи и умолк. Сальвидиен, как оратор, хорошо понимал цену этой паузы. Наместник Империи – не чета обычному гражданину, каким бы безупречным происхождением тот не похвалялся. И предсказание для столь важного должностного лица следует обставить как можно эффектнее.

Но, пожалуй, тут был уже перебор. Пауза чрезмерно затянулась. В суде – мелькнула у Сальвидиена не вполне приличиствующая обстоятельствам мысль, – за подобный прием могли бы и освистать. Змея, похоже, тоже раздражало молчание мага. Он повернулся к Партенопею, его длинный раздвоенный язык мелькнул в воздухе, и, казалось, скользнул по губам человека. В соседней ложе кто-то охнул. Но Партенопей не шевельнулся. Взгляд его оставался все так же прицелен и неподвижен, и с некоторым изумлением Сальвидиен осознал, что маг смотрит вовсе на Луркона. Выше. За спины сидящих в ложе.

Потом уста его снова отверзлись.

– Дитя варварского племени… последняя в своем роду. Эта история уже была рассказана, и еще будет рассказана, потому что там , где проходят войска Империи, всегда остаются сироты. И каждый раз у истории другой конец, а у загадки – иное решение. Но история эта едина… ибо слово порою подобно огню и страданию, а порою – сиянию и свету… какое же слово будет изречено?

– Он заговаривается, – сквозь зубы процедил Луркон.

– Его устами вещает бог, – слабо возразил Мимнерм.

– Или конопля.

Сальвидиен был склонен согласиться с последним утверждением наместника. Зрачки мага сузились до последней степени, превратившись в крохотные черные точки, язык заплетался. Адвокат не имел знакомых в среде любителей хиндской «травы забвения», но поведение Партенопея вполне соответствовало ходивших о них слухах.

К магу подбежало трое его длинноволосых учеников. Один из их, не страшась ползающего по груди Партенопея гада, набросил поверх тюрбана плотное льняное покрывало. Оно полностью скрыло и лицо мага и голову змея. Двое других подхватили ученика под локти и повели прочь с арены. Тот покорно следовал за ними.

– Общение с высшими силами утомило божественного Партенопея, – возгласил первый ученик. – Он должен освежить себя отдыхом, а затем удалиться в храм Сминфея, где его можно будет найти.

Публика оставалась в недоумении – есть ли это продуманный финал представления, или его непредусмотренный срыв. И будь здесь сегодня те, что шумели нынче на трибунах театра Астиоха, они не преминули бы выразить возмущение – и не только словами. Но в театре Хордоса проследовало лишь легкое волнение, которое довольно быстро улеглось. Зрители начали покидать ложи.

Так же поступил и Луркон со своими гостями, благо из почетной ложи, устроенной на манер императорской, имелся выход прямо на улицу. Наместник был недоволен и продолжал ворчать.

– Богоравный мудрец! Прорицатель! После хиндской травы, говорят, можно и Священную Гору увидать, и всех богов разом.

– Но, благородный Луркон, – Мимнерм смелел настолько, что позволил себе спорить с наместником, хотя обычно он был гораздо дипломатичней болтливого Феникса, – мы-то никакого дурмана не употребляли, а видение, вызванное магом, лицезрели! И все, бывшие в театре!

– Кто его знает, что он там жег на своих треножниках? И цвет у пламени был какой-то неестественный!

– Отравленные дурманом не могли видеть одно и то же!

– А одно ли мы видели? Вот ты, – Луркон обернулся к Сальвидиену, – что видел?

– Храм, – коротко ответил адвокат.

– И я тоже! – Мимнерм восторженно всплеснул руками.

Луркон с сомнением хмыкнул.

– Ну, можно назвать это и храмом. Хотя я бы сказал, что это дворец. Здание, одним словом.

– Во всяком случае, – примирительно сказал Апиций, – чем бы оно не вызвано, зрелище было преизрядное.

– Но Партенопей его испортил, – нарушила молчание Петина. – Я и впрямь на какой-то миг поверила в его магический дар. Но он решил, что произведет большее впечатление, выведав подноготную не только знатных зрителей, но даже их прислуги.

Когда Гедда помогала госпоже подняться в носилки, то Петина, не повышая голоса, но вполне категорично распорядилась:

– Скажи Фрасиллу и прочим привратникам – если кто-то из босоногих приспешников этого досужего собирателя сплетен появится у наших дверей – пусть его гонят палками!

Ночью прошел дождь, и сейчас облака еще не вполне развеялись. А Сальвидиен уже достаточно долго прожил в Арете, чтоб оценить прелесть подобной погоды. Особенно летом. И представить, какая радость царит в деревнях и загородных имениях. Хороший дождь – именно то, чего не хватало для хорошего урожая.

Но он – человек городской, и урожай свой собирает отнюдь не с полей и огородных грядок. Стоит надеяться, что урожай этот также будет неплох. Дело с завещанием Петины было завершено, свидетели заверили ее волеизъявление, Сальвидиен теперь реже посещал свою патронессу. Он вовсе не собирался порывать эту связь, по крайней мере, пока она не начнет его тяготить. Однако сейчас ему просто недоставало времени. Успех имеет свою оборотную сторону, а для судебного оратора по гражданским делам Арета – дивный город. Клевета, супружеская неверность, споры из-за наследства, застройка чужих земельных участков, – да что там, перечислять объешься, и все эти прелести процветали пышным цветом. Сальвидиен не ошибся, выбрав Арету местом жительства. И ведь нельзя сказать, что здесь было мало юристов! Но на Сальвидиена нынче был спрос.

Однако сегодняшнее приглашение Петины пришлось как нельзя кстати. Накануне Сальвидиена уведомили, что его собирается посетить некий Бакхид, гражданин Ареты, хорошего достатка и безупречного происхождения. В силу перечисленных обстоятельств, тяжба, которую он вел со своим тестем, приобрела в городе широкую огласку. И у Сальвидиена не было сомнений, что Бакхид хочет прибегнуть к его помощи.

Дел состояло вот в чем. Названный Бакхид отослал от себя жену, несмотря на то, что она славилась повсюду кротостью, деловитостью, добродетельностью и была матерью прекрасного, здорового сына. Возмущенный отец отвергнутой потребовал возвращения приданого, а оно было немалым. Тогда Бакхид обнародовал преступление супруги. Незадолго до того он отправился в деловую поездку, оставив жену в тягости, и высказал недвусмысленное распоряжение – если родится сын – вскормить, как должно, а буде на свет появится дочь – немедленно уничтожить. Дочь и появилась, но супруга, по женской слабости, пренебрегла мужниным приказом относительного нежеланного приплода, и отдала ребенка на воспитание в бедную семью, проживавшую за городской чертой, препоручив это испытанной рабыне. Бакхиду по возвращению она сказала, что девочка убита. Несколько времени спустя рабыня в чем-то провинилась перед госпожой, и та приказала ее высечь. Выпоротая рабыня вознамерилась отомстить, и обо всем рассказала Бакхиду.

Короче, дело было ясно как день, но почему-то Сальвидиену не хотелось за него браться. Он и сам не понимал, почему. Бакхид был вполне в своем праве, имперский закон безоговорочно подтверждал его, хотя уроженцы метрополии ни столь часто прибегали к нему на практике, как жители Апии и их провинциальные сородичи. Вдобавок жена его была повинна в двух непростительных проступках – неповиновении и обмане. А если Бакхид требует компенсации, и закон, и традиция должны встать на его сторону. И все же нечто в этом процессе было Сальвидиену неприятно. Не в состоянии объяснить, что именно, и не желая наживать лишних врагов, адвокат предпочел под благовидным предлогом уклониться от свидания с Бакхидом, неправедно оскорбленным непокорной супругой и жадным тестем . Все знают, что Лоллия Петина – патронесса Сальвидиена. Как может он пренебречь ее приглашением?

На самом деле он ничего особенного не ждал от этого визита. Петина писала, что устраивает « маленький пир для ближайших друзей», а Сальвидиен уже успел повидать их достаточно – и пиров, и друзей. Но почему бы и нет? Кухня Петины была хороша, и он распорядился, чтобы обед нынче дома не готовили. Вероятно, придется не готовить и ужина… и просто приятно было пройтись по прекрасным Сагиллариям, видеть деревья, отягощенные плодами, ибо лето уже миновало свой зенит, статуи в зелени, полноводный даже в эту пору Орфит с его островами и лодками под полосатыми парусами. Он шел по высыхающей дороге в сопровождении Руфа и не думал ни о чем дурном.

Когда Сальвидиен уже приблизился к воротам виллы Петины, за его спиной зацокали копыта. Адвокат обернулся.

Серая кобыла только что перешла с рыси на шаг. Гедду, сидевшую в седле, Сальвидиен узнал сразу, хотя на ней был плащ с капюшоном. Поравнявшись с Сальвидиеном, она соскочила на землю, ибо не подобает тем, кто принадлежит к рабскому сословию, возвышаться над свободными.

– Приветствую господина, – учтиво сказала она.

– Откуда ты?

– Из Гортин.

– Значит, выехала затемно? – Иначе по времени не получалось. Вдобавок, ее грубый плащ был пропитан влагой – значит, не один час ехала под дождем.

– Так, господин.

Сальвидиен хотел было спросить, не боится ли она ездить ночью по лесной дороге, но передумал. Похоже, игры с бравронами начисто отбили у нее способность испытывать страх. За единственным исключением. Он вспомнил, как она испугалась, когда Петина положила руку на голову пса.

– И что там в Гортинах? – спросил он без интереса.

– Готовятся собирать урожай.

Ворота открылись – Фрасилл отпер их, прежде чем Сальвидиен велел Руфу постучать. Верно, любопытный старикашка торчал у смотрового глазка, либо услышал их голоса.

Гедда еще раз поклонилась.

– Прости, милостивый господин, но я должна отвести Гиркану на конюшню.

Когда она прошла мимо, Сальвидиен заметил, что повод она не трогала – кобыла и так послушно следовала за ней. К самому Сальвидиену приблизился молодой раб, судя по всему, мисриец. Прижав руки к груди, он сообщил, что проводит господина в сад.

Да, сегодня Петине вздумалось устроить прием в саду, благо воздух был свеж. И к тому в местном стиле. Конечно, лишь в частностях.

Гостям вовсе не прелагалось сидеть, поджав ноги, на коврах, и есть с расставленных на этих коврах блюд. Столы были устроены в увитых виноградом беседках, гости были вольны сидеть или возлежать так, как они привыкли. Склонность Петины к необычному проявилась прежде всего в ее сегодняшнем наряде, броском и причудливом. На ней было свободное пестрое платье со сложным красно-сине-зеленым орнаментом и широкими рукавами, спущенными столь низко, что распах платья полностью обнажал грудь, прикрытыю, однако, золотыми чашками, соединенными цепочкой. По бедрам платье охватывал вышитый цветами лотоса шелковый пояс, на щиколотках красовались браслеты с сапфирами. Волосы, заплетенные в несколько кос, были подняты на маковку и посредством шпилек уложены в сложную башню. Надо лбом прическу удерживала странной формы диадема – большая золотая пластина с чеканным изображением какого-то божества или чудовища – прекрасной женщины, у которой вместо ног были извивающиеся змеи.

Обычных на пиршествах флейтисток сегодня заменили музыканты, играющие на таблах, систрах и других малопонятных инструментах. Звуки, извлекаемые ими пришлись Сальвидиену не слишком по вкусу, но, поскольку музыканты сидели в некотором отдалении от пирующих, это можно было вынести.

Что до собравшихся, то здесь никаких экзотических сюрпризов не наблюдалось. Здесь были все те же лица, то Сальвидиени прежде встречал у Петины, включая Вириата и Стратоника. Луркона же не было, и это наводило на определенные мысли. Вместо Гедды госпоже прислуживала Салампсо.

.Петина была весела, и сообщила, что попозже, когда гости насладятся яствами и беседой, попотчует их пением кастрата Тимолеона из театра Астиоха.

– Там сейчас выступают и жонглеры, и фокусники, – улыбаясь, добавила она, – но боюсь, что фокусов вы уже навидались в другом театре.

Заговорили о Партенопее. Припомнили, что из обравшихся не видели Вириат, предпочевший в тот день игры в театре Астиоха, и Феникс, уверявший, что работал над поэмой.

Апиола уверенно пустился в рассуждения.

– Может быть, в Хинде этот вития и вправду был – там, говорят, издавна умеют не только приручать, но и обучать змей. Гад был привязан к телу Партенопея и, вероятно, спал, а когда маг распахнул плащ, проснулся и зашипел.

– А видения, которые он там показал, возможно вследствие ядовитых курений, каким мы надышались в соответствии с мнением Луркона? – осведомился Мимнерм.

– Я так не думаю. Помнишь бронзовые щиты, которые ученики вытащили вместе с треножниками? Они явно отполированы, как зеркала. Это все нептарские фокусы – их колдуны, слышал я, научились производить удивительные трюки с помощью огня и зеркал, заставляя видеть то, чего не существует. Целые города, не только что единственную башню, или чем там это строение претендовало быть.

– Ты противоречишь сам себе, – возразил ритор. – Либо они колдуны, либо то, что они творят – фокусы.

– Не лови меня на слове, красноречивый Мимнерм! Разве колдуны и мошенники по большей части – не одно и то же? Это относится и к Партенопею. От разных народов, среди которых подвизался, он научился изощренным способом обмана и ловко пустил их в ход.

Молчавший до сих пор Стратоник рассмеялся.

– А вот было бы забавно, если бы он в самом деле оказался бы провидцем!

Петина взглянула на него с укоризной, но без гнева. Возлежавший рядом с ней юный аретийский аристократ был облачен в лиловый обеденный синфесис, обильно украшенный вышивкой и шелковой бахромой, розовый венок на его светлых кудрях чуть сдвинулся набекрень. Все это было ему к лицу и придавлю вид нежный, почти девичий.

– Провидцы не ведут себя, как ярмарочные зазывалы, мой друг, и не собирают кухонных сплетен… Почему это мужчины так обожают в подробностях обсуждать всяческих мерзавцев, и никто не скажет ни слова о действительно важных вещах – например, о моих украшениях?

– В самом деле, госпожа моя, – сказал Вириат, – на тебе замечательная диадема. Никогда не видел ничего подобного.

– Наконец хоть кто-то заметил! Эту диадему продал мне Муту, жирный негодяй. У него лавка за храмом Кифереи.

– Кто-то только что упрекал нас, что мы слишком много говорили о мерзавцах…

– Не язви, мой Апиола. Муту, конечно, негодяй, но его ювелирная лавка – одна из лучших в Арете. И агентов он рассылает далеко за пределы Империи, в страны, чье название цивилизованный человек и не выговорит. Уверяет меня, что диадема была головным украшением какой-то варварской царицы. И при всей склонности коммерсантов к вранью, я склонна ему поверить. Давно мне не приходилось видеть столь чистого золота и такой тонкой работы.

– Выпьем же за то, что диадема попала на голову, достойную ее! – провозгласил Мимнерм.

Сальвидиен поддержал тост. Вино сегодня было с острова Роз, что пробуждало приятные воспоминания, а грибы, которые он успел распробовать, считались редкостным лакомством, даже в Столице, тем паче здесь – в жаркой Арете.

– Луркону следовало бы приглядеться к этому ювелиру, – в задумчивости произнес Вириат. – Засылает агентов в отдаленные страны, ты сказала? Назревает новая война с Артабаной, и вполне может статься, что ювелир шпионит в пользу Царя царей. У них в Артабане, знаешь ли, очень недурная разведка, это одно из обстоятельств, по которым нам до сих пор не удавалось разгромить их окончательно. А если ювелир ни в чем не замешан, его, наоборот, можно будет использовать.

Сальвидиен счел замечание Вириата вполне разумным. Но Петина, казалось, была недовольна.

– Вышние боги! Не успела беседа приобрести приятность, как свелась к войне.

– Таков уж образ мыслей господ и завоевателей, – раздался голос с дальнего конца стола. – О чем бы они не говорили, чем бы не занимались – все всегда сводится к войне.

Феникс был раздражен. К поэме, которую он порывался читать еще до прихода Сальвидиена, никто не прислушивался. Поэтому он обиженно смолк, и пока другие беседовали, воздавал дань и розовому с острова Роз, и местному красному с перцем и медом, и золотистому с виноградников метрополии, и отливающего пурпуром – из Мисра, заедая все это рыбой в пряном соусе и сладким рисом с черносливом. И сейчас налипшее зернышко риса дрожало на его губе.

– Воевать в Империи умеют, этого у них не отнимешь. Беда в том, что там полагают, что они умеют все . Но… есть древняя басня о том, как кошка была превращена в красавицу. Она была разумна, благонравна, прелестна телом и плавна походкой. Но стоило ей увидеть мышь, красавица забывала обо всем на свете, и кидалась душить несчастного зверька.

– К чему столь замысловатое сравнение? – спросила Пеиния.

– Кошка есть кошка, а солдат есть солдат. О боги, какое дивное могло быть начало стихотворения, – и даром пропадает… Так следуйте своей природе, ведите свои легионы до пределов обитаего мира и за пределы его, только не надо уверять нас, что делаете это вы исключительно из человеколюбия…

– Действительно, поэма, – пробормотала Петина. – А ты что стоишь тут? – это уже относилось к Гедде, которая незаметно приблизившись, остановилась посреди садовой дорожки, и рабам, приносившим очередные блюда, приходилось ее обходить. – Отойди в сторону.

Но Феникс продолжал гнуть свое.

– Ваши императоры, которых вы называли кроткими, милосердными, миротворцами, от самых страшных варварских тиранов отличались только тем, что из отрубленных ими голов не складывали пирамиды, да и то лишь потому что не видели в том практической пользы.

– Они проливали кровь не из жестокости, – спокойно возразил Вириат, – а во имя единства Империи.

– Тех, чью кровь они проливали, это, наверное, очень утешало…

Сказать по правде, спокойствие Вириата несколько удивило Сальвидиена. Он помнил, как трибун вышел из себя во время беседы о варварах. Но сейчас нападки Феникса имели на него не более действия, чем комариные наскоки на каменную стену. А может, быть, слова поэта отвечали каким-то собственным его мыслям.

– Верно, завоевания создали Империю. Но сейчас мы подошли к черте, для которой дальнейшие завоевания становятся невыгодными. К счастью император – да хранят его боги! – это понимает. Охрана границ и умиротворение уже занятых территорий – вот задача легионов. А в праздности они не остаются. Помимо беспрестанных набегов немирных варваров, тревожащих окраинные колонии, у нас есть настоящий сильный и коварный враг – Артабана. Настолько коварный, что постоянно стремится обхитрить сам себя, что, конечно, нам на ползу. Хотя, как я уже говорил, такое не может длиться долго, и новая война неизбежна. Охрана же границ может быть доверена вспомогательным войскам. Со временем замиренные варвары охотно идут в федераты. Бывают, конечно, исключения – нептары, к примеру, но они редки. И в большинстве случаев из федератов получаются прекрасные воины. Уроженцы Офиуссы прекрасно себя показали, но лучшие из них – алауды, среди которых я провел столько лет. Сам я не видел в деле, но слышал хорошие отзывы о конных племенах Великой Степи…

– Но разве не оттуда исходит угроза для Империи? – спросил Мимнерм.

– Верно, однако и племен там много. Одни воюют на нашей стороне, другие – против.

– И пока среди них будет царить разделение, в Империи сохраняется порядок, – со смаком произнес ритор. Он явно примерял этот пассаж к какому-то своему сочинению.

Вириат не возразил, но не выразил и согласия.

– Ты не упомянул квадов, – обратился к нему Сальвидиен, – и, как я понимаю, о них ты не слишком высокого мнения. А ведь император именно из них набирает свою охрану…

– В качестве телохранителей они вполне пригодны. Верны, как псы, ради господина разорвут кого угодно.

При слове «псы» Сальвидиен машинально обернулся. Гедда, как и было ей приказано, отошла с дорожки и переместилась к зеленой изгороди – так, чтобы видеть госпожу.

Феникс не унимался.

– Он перечислил всех, даже нептаров, но о нас забыл. Нас, чьи войны спустя тысячелетия воспевают их ублюдочные поэты! Да что войны! Вы нашли у нас все сокровища разума – поэзию, риторику, музыку, театр, искусство возведения храмов. И что вы, имперцы, из наших изобретений усвоили? Не поверхностно, не ради того, чтобы блеснуть в хорошем обществе, а так, чтобы вошло в плоть и кровь Империи?! Только казнь колесованием. Настолько, что со временем в Империи молиться начнут на это колесо!