Чудо и чудовище Резанова Наталья
– Ты что задумал? – осведомился Сови.
– Да вот не хочешь ты поговорить со мной откровенно. Меня, знаешь, это обижает. – И Лаши пошевелил кинжалом угли с видом повара, следящего, чтобы мясо хорошо прожарилось.
Несколько мгновений Сови молчал, потом, откинув голову назад, сдавленно рассмеялся.
– Он что, рехнулся? – спросил Тамрук.
Но Сови пропустил его вопрос мимо ушей. Он обращался к Лаши.
– Обижает? Не на тех ты обижаешься. Ты слезы лить должен, что Паучиху не прикончили. А меня не пытать, а благодарить, как друга верного.
– Что-то я тебя, Сови, не понимаю.
– А ты давно уже ничего не понимаешь! Не то бы въехал, в кого ты превратился! В пса, в прислугу! А был вожаком, был князем среди воров, был мужчиной!
– Еще что скажешь?
– И скажу… – Сови перевел дыхание. – Да, я открыл тому парню, когда она пойдет от тебя, и по какой улице. Ну и что? Это было его дело, сам он в это влез, сам и шею свернул. Нечего ему было в одиночку ходить. А если б даже он и убил ее, мне какая печаль? И тебе тоже?
– Не мели языком, не на рынке. Говори по делу.
– Я по делу говорю! Во что она нас превратила, эта уродина? Мы были вольные люди, сами себе господа, никому не служили. А теперь над нами и она, и князь! Носимся по пустыне этой проклятой, терпим и жару, и голод и безводье, жизни кладем от мечей и стрел хатральских – и ради каких таких радостей? Ни одного купчишку паршивого пощипать нельзя, ни пастуха! А те подачки, что князь нам швыряет, и прогулять не успеешь – в городе мы всего ничего…
Лаши молчал. Лицо его было неподвижно. Возможно, он размышлял о человеке, которого много лет считал своим товарищем. И никогда не замечал в нем ничего особенного. Он не трусил в бою, не отказывался от добычи и подчинялся приказам тех, кто стоял выше него. Сови не выделялся из остальных. Наверное, это его и грызло – то, что он не выделялся.
А может, у Лаши на уме было нечто другое.
Сови продолжал, горячась все больше.
– Зачем нам Паучиха? Зачем она нам нужна? Разве не лучше избавиться от нее? Я не хотел, чтоб кто-то из наших марал руки, но тот дурак ничего не сумел сделать. А вот ты… Тебе она доверяет, как никому из нас. Тебе да своему слепому. Разве тебе не обидно – ты и он! Прикончить ее и наплевать на князя! Что нам Иммер – мы сами можем быть богаты, как князья! Теперь у нас есть то, чего не было, когда мы начинали – сколько угодно оружия, сила, власть! Весь Кааф будет бояться нас. Мы ни с кем не будем делиться! И ты станешь великим вождем…
Он не успел договорить. Лаши выхватил из-за пояса нож и точным движением вонзил его Сови в печень. Лаши никогда не бил в сердце, полагая это дурным тоном. Вытащил лезвие, вытер об одежду убитого.
– Ты слышал, что наговорил предатель?
Тамрук кивнул.
– Что там, я бы тоже не выдержал.
– Вот именно. – Лаши встал, бросил на Сови последний взгляд. Для Тамрука все просто. Предал – умри. Но для Лаши этот удар ножом означал нечто большее. Лаши был умен и не лгал себе – он заставил Сови замолчать, чтобы не поддаться искушению. И тем самым отрезал себе пути к отступлению. Ему придется следовать за Паучихой до конца.
– Каким я становлюсь добропорядочным, – пробормотал Лаши. – На все-то мне нужен свидетель…
Когда она покидали лачугу, угли в жаровне по-прежнему тлели, и лежавший среди них кинжал, предназначенный для несовершившейся пытки, багрово светился.
Она поправлялась быстро. Быстрее, чем можно было ожидать, говорила лекарка. Но вставать с постели Дарде пока не разрешали. Разумеется, опять же говорила лекарка, если у нее нет желания остаться хромой. Поэтому приходилось терпеть.
Мать Теменун дозволила ей принимать посетителей. И первым был Хариф. Он был угнетен, и не скрывал этого.
– Я виноват перед тобой, – сказал он.
Дарду это заявление озадачило. В чем он виноват? Ведь она бы в любом случае пошла в гостиницу к Лаши. А если б он не рассказал ей про Сови, она не была бы так подозрительна ко всему, и могла прозевать нападение.
Но Хариф имел в виду другое.
– Я должен был предвидеть то, что случилось. Я же всегда уверял тебя, что вижу будущее. И не лгал. Но этого мне не было показано. Я был так уверен, что тебе не суждено умереть в Каафе, что всего остального не предусмотрел.
Больше он ей ничего не сказал. Возможно, он ждал, что Дарда спросит: "А где я умру?" Но она воздержалась от этого вопроса..
Князь Иммер в отличие от Харифа был шумен и многоречив. Дарда не ожидала, что он придет. При всей их взаимной симпатии, между ними существовала слишком большая сословная разница, и было бы вполне достаточно, если бы Иммер прислал осведомиться об ее здоровье кого-нибудь из слуг. Но он явился сам. Может, для того, чтобы найти утешение в собственных неприятностях, ему нужно было взглянуть на чужие. Или приятно было убедиться, что у Паучихи тоже есть слабости. Разговора о делах на сей раз не было, только в начале Иммер не преминул отметить, что Паучиха на себе убедилась, как важно, чтобы в Каафе царил порядок. Дарда могла бы возразить, что под порядком в Каафе князь обычно разумел нечто иное, но промолчала. В основном Иммер разглагольствовал о том, что скоро надо будет выдавать дочку замуж, а он так занят, что некогда и жениха присмотреть. Дарда удивилась. Она помнила дочь Иммера ребенком. Однако за то время, что Дарда не видела ее, маленькая толстушка, должно быть, и впрямь достигла брачного возраста.
Поделившись с Дардой семейными заботами, Иммер отбыл.
– Впредь будь осторожнее, – бодро сказал он на прощание. – Ты мне живая нужна…
Посетил болящую и Лаши.
– Ты оказалась права, – сообщил он. – И невесело мне от этого.
– Никому бы не было весело, брат.
– Ладно. Хватит тебе разлеживаться. Что-то скучно мне стало в городе. И тошно. Никогда бы не подумал, что так будет.
Дарда и сама рада была бы не разлеживаться. Но ей этого не позволяли. И лишь три недели спустя разрешили гулять в храмовом саду, при том, что нога была еще в лубке. Ей принесли костыль. Одежду, выстиранную и заштопанную, принесли раньше, однако пока что Дарда носила простое свободное платье, вроде тех, в каких ходили храмовые прислужницы.
– А где мой посох? – спросила она сопровождавшую ее на прогулке мать Теменун.
– Разве он был при тебе?
– Конечно. Иначе как бы я добралась до сада?
– Не знаю. Мне рассказали, что ты лежала на берегу канала. При тебе был кривой меч и кинжал. И никакого посоха.
– Без посоха я бы не преодолела ограду.
– Тогда я не понимаю, как ты попала в сад.
– Может, это было чудо, – сказала Дарда, щурясь на солнце. Зима кончалась, и дождевые тучи над Каафом рассеялись. Но в саду не чувствовалось подступающей жары. От свежего воздуха, напоенного запахом цветов и зелени, и солнечного света у Дарды слегка кружилась голова.
– Не стоит шутить подобными вещами, – голос жрицы прозвучал более резко, чем привыкла слышать Дарда.
Наверное, шутка была не лучшей. И то, что произошло, было вполне объяснимо. В последний миг, уже ничего не помня от боли, Дарда бессознательно проделала привычный маневр – взбежала по стене, оттолкнувшись посохом. А посох остался с другой стороны. Или она утопила его в канале…
– Возможно, это был знак, – внезапно произнесла мать Теменун.
– Какой знак?
– Никкаль забрала у тебя посох, и оставила меч. Стало быть, посох отныне тебе не подобает…
– А кто теперь говорит о чудесах? – фыркнула Дарда. – Станет Никкаль заниматься такой мелочью.
– Для богини ничто не мелочь, – возразила жрица. И больше до конца прогулки не произнесла ни слова. Но Дарда заметила, что мать Теменун как-то странно на нее посматривает. Так, словно видит свою спутницу в первый раз.
Настал день, когда Дарда вернулась домой. Она все еще прихрамывала, но обращать на это внимание было некогда. Отряд и так уже задержался в Каафе. Князь Иммер, проявив неожиданное великодушие, не напоминал ей об этом, однако Дарда не собиралась злоупотреблять его долготерпением.
Хариф ждал ее дома. Они отлично отужинали. В храме Дарду не то, чтоб морили голодом, но у лекарки и Паучихи были весьма различные взгляды на то, что последней следует есть.
После ужина была ночь, когда стало понятно, что в храме Дарде не хватало не только привычной еды. Обидно, что эта ночь должна была стать последней перед ее уходом из города…
А утром Хариф сказал ей:
– Я слишком долго не покидал Каафа. Уйду вместе с вами, а потом присоединюсь к какому-нибудь каравану, идущему на юг…
Ну, вот все и кончилось. Эта мысль поразила Дарду с внезапной силой. Она не предполагала, что ее связь с Харифом продлится до конца жизни, но… Если б они расстались сразу, было бы легче.
Хариф продолжал:
– Я хочу побывать в южных княжествах. Хочу убедиться в том, что после того, как царская власть в Зимране ослабела, там не готовится нашествие на Кааф. К твоему возвращению из пустыни я, возможно, буду здесь.
Оцепенение отпустило Дарду. Она рассмеялась.
– Слепой лазутчик! До такого, по-моему, еще никто не додумался!
– Я бы тебе посоветовал не ограничиваться одним слепым лазутчиком. Пошли зрячих. И не только на юг. Хорошо бы кто-нибудь побывал в Маоне, например… Надвигаются смутные времена.
– Для Каафа?
– Для всего Нира. Поверь мне. Я знаю, что ты не доверяешь никому, но хочу, чтобы ты мне верила. Хотя бы в этом…
ДАЛЛА
Прошло больше года, прежде чем Далла смогла осуществить давно задуманное паломничество в Маон.
Поначалу она никак не могла отойти от потрясения, вызванного предсмертным признанием Берои. Она затворилась во внутренних покоях дворца. Люди считали, что это вызвано скорбью по любимой наперснице. Но Далла просто боялась чужих глаз. Ей казалось, что каждый, увидевший ее, закричит: "Самозванка! Обманщица! Низкородная девка!" И что страшно – это правда, и что еще страшнее – она нисколько в этом не виновата. Далла не хотела, чтобы ее отрывали от настоящих родителей, объявляли избранницей Мелиты и подбрасывали в княжескую семью. Чужая воля решила за нее, и это была не воля богов, а рабыни-чужеземки, вознамерившейся получше пристроить свою племянницу. И так было всю жизнь. За нее решали другие: Тахаш, Ксуф, а главное – Бероя, всегда Бероя, будь она проклята!
Но постепенно Далле удалось справиться с отчаянием, или хотя бы приглушить его. Кем бы Далла ни была раньше, теперь она – царица. И неважно, что ей помогло царицею стать – ловкость рабыни, глупость и похотливость Ксуфа, лживое предсказание давно забытого прорицателя. Может, это и в самом деле была воля богини. Мелита любит красивых, и ненавидит безобразных. И она пожелала возвысить ее взамен того чудовища. Далла по праву царица.
Так Далла утешала себя. И временами ей удавалось в это поверить.
Но все остальное не способствовало утешению. В тот год Далла узнала, что титул царицы может быть тяжелым бременем. Прекратился подвоз хлеба из Дельты. Зимран десятилетиями закупал на западе пшеницу, ячмень и просо. Но случилось так, что купцы-хлеботороговцы не прибыли. Вероятно, это была запоздалая месть Солнцеподобного за нападение на Маттену. Долго продержаться на собственных запасах Зимран не мог. Несколько негоциантов из Калидны, державших торговлю с Зимраном, попытались взвинтить цены. Это было для них роковой ошибкой. Столичный люд не был привычен к подобным вещам и счел это кровным оскорблением. Лавки торговцев были разграблены, а незадачливые спекулянты убиты. Криос не счел нужным посылать стражу, дабы разогнать толпу. Горожанам ведь нужно было что-то есть, а торговцы – не жители Нира. Однако хлеб из разбитых лавок растаял как снег на солнце. Далле, Криосу и Рамессу пришлось решать, что делать. И решение было однозначным: если хлеб не везут в столицу добровольно, нужно отобрать его силой. Не в Дельте, конечно. Тут лекарство может оказаться горше болезни. Но в царских областях, более плодородных, чем окрестности Зимрана, и у князей. Далла согласилась со своими советниками, настояв на единственном исключении: Маон. Несмотря ни на что, этот город оставался для нее родным, и она не хотела причинять ему ущерб .
И сборщики податей двинулись из Зимрана в сопровождении солдат. Нельзя сказать, чтобы их задача везде была исполнена гладко. Жители Илая и некоторых других царских областей отдавали хлеб без сопротивления (поскольку давно наловчились припрятывать излишки), но князья в городовах не спешили распахнуть житницы перед посланцами царицы. До подобного самоуправства, говорили они, и Ксуф не доходил. Случались вооруженные стычки, проливалась кровь, и а в городе Кадаре свершилось и худшее произошло. Тамошний князь, выйдя со своими воинами за городские стены, окружил царских людей, когда они, отягощенные добычей, встали на ночлег, и перебил их всех, а повозки с зерном снова увел в Кадар. Такого нельзя было терпеть. Пришлось самому Криосу облачиться в доспехи и выступить в поход. Старый полководец был не в пример намного опытней князя Кадарского. Город пал, жители его – те, что остались в живых, принуждены были отдать в царскую казну все, что имели, кроме одежды, оставленной им, дабы прикрыть наготу, а князь со всем семейством, не пожелавший сдаться, сгорел во дворце, куда перекинулся пожар, возникший при штурме Кадара.
В конце концов все как-то успокоилось, и с голодом в Зимране удалось справиться. Но, конечно, нашлись и такие, кто не преминул повторить расхожее: "Малолетний царь – горе для страны."
Да что там страна: горем и несчастьем был он для Даллы. Пигрету было три года, а он с трудом выучился ходить и почти не говорил. Он не был уродом, но было что-то бесконечно жалкое в этом ребенке с кривыми ножками, торчащим животиком, грушевидной головой и узкими косящими глазами. Далла не обманывала себя – он не казался таким по сравнению с убитым Катаном. Малолетний царь Зимрана был убог телом и разумом, и мало было надежды, что это когда-нибудь изменится. Ну так что же? Зато он был мальчик. Который со временем станет мужчиной. А это значит: пусть он слаб ногами и головой, косноязычен и ходит под себя – он обладает естественным правом на власть. Которого никогда не получит женщина, сколь бы высокими достоинствами она не обладала. И единственное, что от него требовалось – жить. Существовать.
Говорят, чем больше мучений ребенок доставляет матери, тем дороже он материнскому сердцу. Далла убедилась, что это ложь, и глупая ложь. Была ли на свете женщина, которая положила бы столько трудов и вынесла столько страданий, чтобы зачать, выносить и родить сына? Но вожделенный младенец не вызывал в ее душе ни любви, ни привязанности. И даже жалости не пробуждало в ней это несчастное создание. Но Пигрет был окружен заботой, какую вряд ли могла предложить ему самая нежная мать. Няньки наблюдали за ним неусыпно, лучшие лекари пеклись об его драгоценном здоровье, и следили, чтобы царственный младенец вкушал легкую, но укрепляющую пищу. Ибо нить его жизни была слишком тонка, и оборвавшись, потянула бы за собой жизнь Даллы.
По молчаливому согласию Даллы и Рамессу Пигрет никогда не покидал женских покоев дворца. По счастью, возраст его был таков, что это никого не удивляло. Город и войско тоже пока не интересовались малолетним царем. Но Далла понимала : пройдет пять, шесть лет – и все изменится.
Думать об этом было невыносимо, даже если бы Даллу не угнетал груз чудовищной тайны. И она должна была нести этот груз в одиночестве. Потому что, если б кто-то разделял его, было б еще страшнее.
Но иногда сознание того, что она одна и ни в ком не найдет участия, доводило ее до отчаяния. Сколько бы Далла не проклинала Берою, старухи никто не мог заменить. Рамессу и Криос помогали ей, поскольку им было это выгодно, однако никогда бы ее не поняли. Фратагуну Далла оттолкнула сама, и не хотела искать примирения – для царицы это было бы признаком непростительной слабости. Домочадцы – а что домочадцы? Невольницы – все дуры, начиная от Удмы, повышенной в ранге до старшей няньки. За последние два года Рамессу, согласно пожеланиям царицы, заменил во дворце всю женскую прислугу, а прежнюю разослал по царским имениям, где невольницам предстояло до конца жизни прясть и ткать – в лучшем случае, а в худшем – вертеть жернова. Но приобретенные служанки были не лучше. Если не изблудились, как прежние, то потому только, что Рамессу неослабно следил за ними.
Правда, был еще Бихри. Больше, чем домочадец. Родич и защитник. Или считался таковым. Ему исполнился двадцать один год, и фамильное сходство с Регемом не усилилось, а, напротив, совсем исчезло. Иногда это раздражало Даллу, иногда утешало – не напомнит лишний раз. Да и было ли это сходство? Бихри был выше ростом, сложен на загляденье, да и лицом хорош. Всего и было общего с Регемом, что цвет волос. Но в Зимране светлые волосы – не редкость.
К обязанностям своим Бихри относился с величайшим рвением, дневал и ночевал в цитадели, совсем позабыв о родовых владениях, где оставалась мать с младшим братом. Даже в городском доме, принадлежавшем прежде Иораму, бывал он редко. В Зимране, вообще падком на злословие, могли бы сплести ворох сплетен из-за того, что при вдовствующей царице неотлучно находится молодой красавец. Но не сплели. Родство есть родство, его в Зимране уважали, так же, как и во всем царстве. Однако, в отличие от подданных, Далла всегда помнила, что Бихри – не ее племянник, а племянник мужа. Одного из мужей. А это – совсем иное, чем родство по крови. Согласно старому обычаю, после гибели Регема и Катана, Далле следовало выйти замуж за Бихри. Последний по молодости мог этого и не знать, а сейчас остальные об этом вовсе забыли. И все же Далла была далеко не столь наивна, чтобы объяснить преданность Бихри родственными чувствами ом, свойством или желанием послужить царской фамилии. Конечно, он был влюблен в нее. Бихри восхищался ею с отрочества, а со временем это чувство переросло в нечто более сильное. Но что в том радости? Ксуф и Онеат внушили Далле сильнейшее отвращение к мужчинам, однако не до такой степени, чтоб она стала искать утешение в объятиях мальчишки. Далла была старше Бихри на неполных четыре года, но ей казалось, что между ними пролегли века. Он мог служить ей опорой не больше, чем Рамессу. Даже меньше. За Рамессу были опыт и хитрость. И он ничего не хотел от нее, кроме денег и власти.
А между тем Далла нуждалась в утешении. Не в том, в каком принято считать, нуждается каждая женщина. Душа ее жаждала отдыха. Покоя. А покой в ее сознании был неразрывно связан с Маоном. Городом и домом, где она была счастлива. Где все любили ее, и ничего не требовали взамен. И после того, как голодные бунты в Зимране и хлебные мятежи по всему царству сменились затишьем, Далла отправилась в Маон, надеясь, что родной город даст ей забвение от забот.
Царицы Зимрана редко покидали цитадель, и еще реже – столицу. Но никто не судил Даллу за то, что она отправилась в паломничество к храму, где свершилось чудо ее преображения, и, вдобавок, решила посетить отеческий дом и гробницы предков. Не осудили ее и за то, что она не взяла с собой сына, оберегая его от тягот пути ( еще одним тайным желанием Даллы было отдохнуть от Пигрета). Вдобавок зимранцы чувствовали себя увереннее, когда царь, пусть и малолетний, оставался в стенах города. Власть в Зимране от его имени вершили Рамессу и Криос. Даллу сопровождали большая свита из женщин, а также отряд телохранителей во главе с Бихри.
Но это была пустая затея – искать в Маоне отдохновения и покоя. Далла изменилась, изменился и город ее детства. Орды паломников, постоянный шум, толчея на грязных улицах… Или и все это было и прежде, а она не замечала? А в Зимране, где царская цитадель напрочь отсекала от нее крики торговцев, барабаны и флейты храмовых процессий и прочую музыку городской жизни, и вовсе отвыкла?
Впервые Далле выпала возможность без спешки преодолеть роковой путь между Зимраном и Маоном. Разумеется, отменить жару, духоту и тряску в носилках не в силах человеческих. Но зато можно было устраивать длительные стоянки, где Даллу переодевали, где она отдыхала и главное, отсыпалась. Потому что, к несчастью, она утратила способность засыпать в носилках, как бывало в юности. Она вообще в последние годы стала плохо спать. А показываться на людях с лицом бледным и глазами, обведенными синевой, Далла не хотела. Разве она не самая красивая женщина царства? И пройдет немало лет, прежде чем она перестанет ею быть. Пришлось прибегнуть к старым запасам Берои – мак, мята, кошачья трава. В более сильных пока не было нужды – к счастью, потому что в них Далла не разбиралась.
Итак, они неторопливо приближались к Маону, и никто не потревожил их в пути, что можно было счесть удачным предзнаменованием. Но – смотря для кого. Ибо за время путешествия слух о паломничестве царицы разошелся далеко за пределы столичных областей, и народ начал стягиваться в Маон отовсюду. Были здесь благочестивые обожатели Мелиты, всей душой жаждавшие увидеть любимицу богини и ее живое воплощение. Но немало собралось в Маоне и таких, кто стремился обратиться к царскому суду или пожаловаться на творимые в их краях беззакония. Узнав об этом, Далла едва не расплакалась. Они хотят пожаловаться царице! А кому царица пожалуется на свои страдания, кто ответит? Мелите – скажут люди, разве не за тем царица сюда приехала? Это верно, но Мелита капризна, и намерения ее темны. Спасаясь от забот Зимрана, Далла попала в другое гнездилище забот, возможно, злейших. Почему она не догадалась взять с собой Рамессу? Хватило бы для сохранения порядка в Зимране и одного Криоса. А теперь, даже если она и не будет принимать просителей, кто-нибудь из них все равно до нее доберется. На всякий случай она предупредила Бихри, что телохранители должны быть настороже, и распорядилась, чтобы он привлек к охране дворца городскую стражу Маона. Наместник, управлявший городом со времен Ксуфа, не возражал, однако предупредил, что стражники ненадежны. Хотя маонцы покорно приняли смену власти и не затевали прямых мятежей, они проявили себя как люди коварные и злокозненные, норовившие укрыть от царских сборщиков податей все, что изобильно рождала здешняя земля, а при возможности и прирезать зазевавшегося чиновника, как барана. Странно было слышать такое о верном народе князя Тахаша…
Но, как бы ни относились маонцы к царской власти, царицу они встречали восторженно, усыпая носилки Даллы цветами, называя Даллу ее красавицей, благодетельницей и прочими ласковыми именами. Даллу это отнюдь не умилило. От криков толпы она едва не оглохла, от мельтешения людей и душного удушливого запаха цветов разболелась голова. Она едва чуть ли не с тоской вспомнила о доставлявших ей в минувший год столько беспокойства столичных жителей. Зимранцы, по крайности, хотя бы знают меру в выражении преданности. А любовь маонцев… да, она заслужила зту любовь, избавив их от хлебных поборов. И вправе ждать благодарности… если б только благодарность эта была менее навязчивой!
Далла остановилась на женской половине княжеского дворца, где провела детство и юность. Теперь дворец был резиденцией наместника. Однако, если он кого и содержал на женской половине, то к приезду Даллы переселил. Ее покои были тщательно прибраны, блистали дорогой утварью из сокровищницы, застланы и увешаны красовались яркими коврами.
Тем хуже. Все было чужое. От прежнего, привычного жилища остался только сад, который не так легко поддавался переменам. Но фонтан в саду заглох, а пруд, хоть и оставался на прежнем месте, казался темным, сумрачным, и рыбок – тех, что Далла любила кормить в отрочестве, она не увидела здесь. Нет, наверное, у наместника не было в Маоне ни жены, ни детей. Мужчина не станет забавляться фонтаном и прудом с рыбками…
Как она мечтала, задыхаясь жаркими ночами Зимрана, о прохладном сумраке родного дворца! И вот – Далла здесь, а сон не приходит. Полночи царица мерила шагами пустые покои, выходила на открытую террасу, даже спускалась в сад, побродить по залитым луной дорожкам. Но лунный свет отражался в надраенных панцырях и шлемах телохранителей, а на террасе Далла встретилась с укоризненным взглядом Шраги, помощника Бихри, который вечером сменил командира на посту.
Сна не было, отдыха не было. Пришлось снова прибегануть к запасам Берои.
Ей следовало посетить княжеские гробницы, находившиеся за городскими стенами, и Далла намеревалась это сделать. Она знала теперь, что Адина и Тахаш не были ее родителями, но там покоились также Регем и Катан. Их у Даллы никто не в силах отобрать. Это были ее муж и ее сын, с ними она не была обманщицей поневоле.
Но прежде посещения усопших Дала должна была почтить Мелиту. Она прибыла в город перед осенними праздниками богини. В Маоне они были особенно пышны и многолюдны, в отличие от Зимрана, где весенний праздник Мелиты любили больше. Но осень – время урожая, а Маон в значительной мере жил плодами полей и садов. Собственно, сезонные праздники отмечали по всему Ниру задолго до того, как здесь услышали имя Мелиты. Прежде – а во многих краях и до сих пор – они были посвящены Хаддаду и Никкаль, а в прежние века, возможно, каким-то иным богам, затерявшимся в тумане древности. Но вот уже двадцать пятый год весной и осенью Мелита безраздельно царствовала в Маоне, встречая паломников и получая щедрые дары. Первины урожая везли в Маон, и молодое вино, гнали телят, и овец, и коз. И хотя прекрасная и утонченная Мелита Маонского храма мало напоминала здешнюю Никкаль, богиню плодородия, мать-землю, рождающую от дождя, излитого в ее лоно Хаддадом, жречество безотказно принимало доброхотные даяния.
Дар царицы, привезенный из Зимрана, разумеется, не имел ничего общего с этими сельскими подношениями. Это был бронзовый треножник, на который Далла приказала поставить чеканную чашу, украшенную изображениями голубок из белого золота – голуби считались птицами, посвященными Мелите. Блюдо было до краев заполнено золотыми маликами. И все это было уложено в большой ларь из кедрового дерева.
Этот ларь и понесли в носилках в храм Мелиты, когда настал день праздника. Сама царица отправилась пешком. Сие невозможно было представить в Зимране, но в Маоне так было принято, и Далла, когда жила здесь, всегда в торжественные дни шла со свитою от дворца до святилища, благо в размерах Маон значительно уступал столице.
Став царицей, она неизменно уделяла внимание нарядам и украшениям, но для этого шествия необходимо было нечто особенное. Платья, пошитые как на исконно нирский, так и на зимранский манер прискучили ей, казались слишком простыми . Ей нравились платья из Дельты – узкие, облегающие фигуру, оставляющие открытыми руки, плечи и грудь. Но не в таком платье идти пешком в жаркий день, особенно если кожа у тебя белая и нежная. А шамгарийские платья, считавшиеся сейчас самыми роскошными, были слишком глухими и тяжелыми. Но Далла нашла удачное решение . Она приказала пошить платье на шамгарийский манер – закрытое, свободное, с длинными распашными рукавами, но не из плотной тяжелой ткани, а из легкой, привезенной откуда-то из неизвестных Далле стран. Оно было золотистого цвета и выткано синими полумесяцами. Под ним не было обычного для шамгарийских нарядов нижнего платья, а только легкая рубашка. Пояс из крученой золотой нити был завязан под грудью, распашные рукава позволяли увидеть обнаженные руки, совершенство которых подчеркивали витые браслеты. Дополняли наряд широкий воротник-оплечье из золотых пластин и плащ из Калидны, вышитый перьями зимородка. О драгоценностях Далла размышляла особо, и остановилась наконец на подвесках и серьгах из сапфира. Во дворце хранился наследственный венец маонских князей, принадлежащий Адине, но он не шел ко всему убору и вообще был старомоден, поэтому Далла отдала предпочтение диадеме, привезенной из столицы. От зноя ее должны были уберечь легкое покрывало, окутывающее голову, и опахала служанок. И этого тоже никто не мог отнять у Даллы – богатства, что служит единственной достойной оправой красоте…
Так двигалась процессия. Телохранители открывали и замыкали царский выход, а городские стражи сдерживали напор толпы на улицах. Царица шла в середине процессии, следом за носилками с дарами для Мелиты, которые, поигрывая мускулами, тащили дворцовые рабы. Так же – вслед за дарами шествовала она и в юности. Только тогда вместе с ней шли подруги-сверстницы. Теперь у них свои семьи, и Далла вряд ли бы узнала их теперь. Ее сопровождали рабыни с опахалами из павлиньих перьев, переливчатых, как ткань царицына платья, и корзинами тяжелых маонских роз.
Народу на улицах было невиданное множество. Паломники и горожане кричали, пели, били в трещотки. Некоторые, хохоча, указывали на непривычные для них рогатые шлемы телохранителей. Но большинство из их славило свою красавицу-царицу, швыряя ей под ноги цветы. Женщины рыдали от переизбытка чувств.
А она шла, попирая маленькими ножками в расшитых жемчугом туфлях розы и ирисы, в сиянии царственности, молодости и красоты. И обожание толпы тоже неотъемлемо принадлежало ей, думала Далла. по крайней мере, до тех пор, пока она молода и прекрасна. И пока она царица. А если молодость и красота когда-нибудь пройдут, царицей она все равно останется.
Процессия ступила под своды храма – того храма, что был неразрывно связан с жизнью Даллы. За то время, что царица не была здесь, драгоценных даров, украшавших святилище, словно бы прибавилось. Сменилась и жрица. Новая оказалась примерно ровесницей Даллы – невысокая, округлая, с яркими сочными губами и волнистыми каштановыми волосами. Ее собрат во служении был лет на пять старше, мужчина крепкий, широкоплечий и носатый. Взгляд у него был с поволокой, а улыбка открывала белые зубы. Похоже, при том, что нынешней жрице из-за отсутствия в городе правителя не случается ежегодно исполнять обряд священного брака, скучать по ночам ей вряд ли приходится… Не то что Фратагуне. Эта мысль была совершенно неуместна, и тем не менее, пока они обменивались приветствиями, и священнослужители принимали подарки для богини, Далла никак не могла от нее избавиться. Жрица сообщила, что для царицы заготовлен ответный дар.
– Не будь наша царица так прекрасна, я бы побоялась его вручить, – двусмысленно улыбаясь, сказала она. – Но для избранницы Мелиты это в самый раз.
Это оказалось серебряным зеркалом чрезвычайно искусной работы, явно не нирской. Ручка его была выполнена в виде фигуры обнаженной женщины – само зеркало, круглое, прекрасно отполированное, помещалось у нее на голове, а рама изображала венок из фиалок – цветов Мелиты.
Такое зеркало было и впрямь достойно царицы, но не всякая женщина порадовалась бы подарку, позволяющему увидеть свое лицо вплоть до мельчайших черт. Увядающие женщины в Зимране приносили Мелите зеркала, дабы не видеть себя. Но Далле до такого было еще далеко. Когда же Далла перевела взгляд на знакомую ей с детства статую, мысли о ночных забавах жрицы вылетели у нее из головы.
Статуя не была больше белой! Ее снова раскрасили, и, видимо, недавно, потому что мрамор нигде не проглядывал из-под слоя краски и позолоты. И не без умысла. Оттенок кожи, волос, глаз… Возможно, под солнцем краски показались бы грубыми, а сходство не таким разительным. Но здесь, в храме, где колеблющееся пламя светильников отражалось в золоте утвари, Далле померещилось, что это она сама, обнаженная, стоит перед толпой, простирая к ней руку.
А в руке…
Сердце Даллы екнуло в груди. С протянутой (в мольбе, в благословении ?) руки Мелиты свисал на нитке из бус розовато-коричневый треугольный камешек. Амулет Берои, который она надела на шейку новорожденной княжеской дочери, и после оказавшийся у богини. Он так и остался в храме: свидетельство чуда… Теперь Далла знала, что это такое. Амулет был знаком Белиты-Баалат, госпожи всех женских обманов.
Умирая, Бероя не упомянула о нем. Но Далла не сомневалась, что нянька сама повесила его на руку статуи, правильно рассчитав, что в нужную минуту амулет послужит как знамение . Она все рассчитала правильно. Каждый день ходила с младенцем в святилище, чтоб к этому привыкли и не обращали внимания, сочинила историю, способную тронуть любое сердце, подготовила и осуществила задуманное безупречно…
Ледяной холод обжег тело Даллы. Зубы едва не застучали вот ознобеа, рубаха пропиталась потом. Неужели она всегда будет жить в этом проклятом страхе? В ожидании, что в любое мгновение явится некто и обличит ее!
Она царица, напомнила себе Далла. А царицы не выказывают страха ни перед чернью, ни перед священнослужителями. Царицы справедливы, они соблюдают меру в суровости и милосердии.
Она поманила к себе ближайшую из прислужниц и тихо сказала ей:
– Передай Бихри, что после богослужения я поговорю с просителями. С одним или двумя. Остальные пусть обращаются к наместнику.
Это решение сняло некоторую тяжесть с ее сердца, и Далла слушала пение жриц и наблюдала ритуал почти спокойно. Бихри тем временем отбирал тех, кого можно было допустить к царице. Ему было наплевать на их сословное положение. Он исходил из того, что в первую очередь обязан обеспечить безопасность госпожи. И следовательно, сразу отсечь тех, кто внушает хоть малую толику подозрения. А таковыми для него были все мужчины, кроме глубоких стариков, по ветхости неспособных совершить покушение. Но старцев среди тех, кто искал встречи с царицей, как раз не оказалось. Не хотел Бихри оказывать покровительства и тем, кто явно кичился богатством и знатностью. Он был юноша гордый, и сознание того, что его могут заподозрить, будто он принимает у просителя плату, было ему противно.
Когда праздничная служба окончилась, и Далла вышла на пологие ступени храма, у Бихри все было готово. Он очистил лестницу от народа, чтобы выпускать на нее просителей, вернее, просительниц, по одной.
… И, как только кольцо телохранителей слегка разомкнулось, к Далле бросилась какая-то женщина в темном домотканом платье, наверное, праздничном, но таком бедном и грубом среди множества ярких и пестрых нарядов. Из-под шерстяного полосатого платка падали светлые косы, заплетенные от висков – то ли русые, то ли седые. Потому что женщина была отнюдь не молода. Она рухнула на колени перед Даллой. Обычаи Маона вовсе не требовали этого, достаточно было поклониться. Однако настроение, царящее вокруг, было таково, что Далла вовсе не удивилась.
– Что тебе нужно от меня, добрая женщина? – спросила Далла.
– Ничего. – Плечи просительницы вздрагивали. – Я только хотела увидеть тебя… Хоть раз в жизни…
Царица облегченно вздохнула. Если бы желания всех просителей были такими же! Она милостиво склонилась к женщине, собираясь сказать ей что-нибудь ласковое. Та, словно в ответ, подняла голову, и слова замерли у Даллы в горле.
Увядшее, покрытое буроватым загаром лицо было Далле незнакомо. Но полные слез глаза под выцветшими ресницами были того редкостного цвета, что Далла видела только у двоих людей. У своего первенца Катана. И у себя самой – в зеркале.
Зеркало!
Далла сглотнула, и ей показалось, будто она проглотила меру сухого песка.
– Как твое имя?
– Самла…
Слабая надежда на случайное совпадение угасла. Бероя называла это имя. "Офи и его жена Самла."
Вот сейчас все и начнется. Сейчас она крикнет… назовет… выдаст.
Но женщина молчала. Слезы струились по ее щекам, трясущиеся руки тянулись к Далле, однако не касались ее.
– Бихри! – услышала царица свой голос.
Глава телохранителей оказался рядом.
– Прикажи, чтобы эту женщину доставили во дворец. Проследи, чтоб никто не говорил с ней. И пусть подойдут мои служанки. Я устала, и ни с кем не буду вести бесед.
Бихри взял просительницу за локоть, поставил на ноги. Она, словно зачарованная, двигалась туда, куда ей указали. На губах ее блуждала растерянная улыбка.
Служанки подхватили Даллу под руки и принялись обмахивать ее опахалами. А наместник распорядился доставить кресло на носилках. Откуда оно взялось так скоро, Далла не спрашивала. Наверное, отобрали у кого-то из богатых паломников. Но это не имело никакого значения.
В кресле Далла и проделала обратный путь. Ноги не шли – подгибались.
– Доченька…
Далла вздрогнула. Бероя называла ее так же. Но к этому Далла привыкла. А голос этой женщины … и слова, которые она может произнести…
Они сидели в полумраке. В этой комнате не было окон, светильников же Далла зажигать не велела. Дверь была заперта изнутри, и Далла приказала Бихри самому стеречь снаружи.
– Прости меня, доченька…
Простить? Надо было думать, прежде чем принародно бросаться к ногам царицы.
Но оказалось, что женщина имеет в виду совсем другое.
– Прости, что отдала тебя… я не хотела. Они заставили меня… Бероя и Офи. Но я сделала это ради тебя! Ты красавица, ты должна жить в богатстве, а мы голодали… Потом стало лучше, но ведь ты – царица…
– А где… Офи? – У нее язык не повернулся произнести "отец".
– Здесь, в городе. Мы живем в Илае, но когда прошел слух, что ты будешь в Маоне, я уговорила его поехать.
– Он был с тобой у храма?
– Нет, он не пошел туда. Он, наверное, в харчевне у старого храма Хаддада, сидит, пьет. Офи много пьет теперь, такое несчастье… это давно началось, как только мы тебя потеряли… – смеясь и плача, Самла спешила разом выложить все, протянуть нить, скрепящую разрыв в двадцать четыре года.
Далла прервала ее.
– А та… с вами?
– Кто?
– Ну, она… которая…
– Не думай о ней, доченька, красавица моя.
– Вы убили ее?
– Нет, что ты! Нельзя проливать княжескую кровь, это великий грех, только богам и царям прощается… Я выкормила ее, но она была плохой девочкой. Она была злой, жестокой… убила человека, ты и представить не можешь! Мы прогнали ее в пустыню. Это было давно, и мы ничего о ней не слышали. Наверное, умерла.
"Я ничего о них не слышала. Наверное, умерли", – сказала Бероя о своем брате и его жене, и вот они появились из тьмы . И теперь – то же самое снова.
– Она была настоящим чудовищем, мы так страдали из-за нее, – говорила Самла, точно повторяя давно затверженное заклинание.
– Где вы остановились в Маоне?
– Нигде. Мы ночуем на улице, у той харчевни. У нас есть чем заплатить за ночлег, мы не нищие, не думай… Но в городе полно паломников, для нас не нашлось места в гостиницах и постоялых дворах. Ничего, сейчас тепло…
– Вы не останетесь там. С этого дня я буду заботиться о вас… – Какое-то темное вдохновение обрушилось на Даллу, подхватило и повлекло за собой. – Вы будете при мне. Но скажи мне – кто-нибудь еще знает?
– Никто! Никто, клянусь тебе. Даже она… Дарда. Мы ни словом, никогда…
Далла не поверила ей. Но продолжала.
– Так дай же мне слово и в том, что отныне и впредь никому не проговоришься. Потому что это будет смертью для меня, и смертью мучительной.
Самла побледнела, услышав это. На лбу ее выступила испарина. Она прошептала:
– Клянусь чревом, тебя выносившим, и сосцами, тебя питавшими, что никогда никому не открою тайны…
Говоря, она инстинктивно провела рукой по груди и животу.
– А муж твой?
– Я ручаюсь за него. Он и вообще неразговорчив. Разве что, когда выпьет…
– Хорошо. Отныне ни о чем не беспокойся. Я найду возможность… найду способ все устроить.
Далла отомкнула отодвинула засов и крикнула: – Бихри!
Начальник телохранителей появился на пороге.
– Слушай меня. Пойдешь с этой женщиной, разыщешь ее мужа. Потом доставишь их в странноприимный двор Мелиты. Пусть этих двоих поместят в особом доме. Неважно, что скажут храмовые служители. Это мой приказ. Разместив их, возвращайся доложить мне. – Она повернулась к Самле. – Ступай с этим человеком, и повинуйся ему. Я еще сегодня пришлю тебе весть.
Самла быстро закивала, поправила съехавший на плечи полосатый платок, надвинув его до бровей, и вышла вслед за Бихри.
Выждав несколько минут, Далла прошла к себе в спальню. Ей было душно здесь, голова кружилась. В спальне, выходившей на террасу, было прохладнее, но лучше царице не стало. Рассеянный предзакатный свет казался слишком резким, платье из легкой заморской ткани сдавливало грудь так, будто было отлито из свинца. Далла приказала служанкам переодеть себя, а затем отправила их вон. Ей необходимо было остаться одной. Каким-то чудом ей удавалось сохранять внешнее спокойствие, но внутри ее колотило.
Зачем только она согласилась увидеть просителей? Зачем она вообще приехала в Маон?
Но поздно теперь сожалеть о том, что сделано. Нужно спасаться. Если это еще возможно.
Она вспомнила женщину, покинувшую дворец, и ей стало дурно. Женщина не была уродливой. Наверное, когда-то она даже была красивой. Но сколько ей лет – сорок, пятьдесят? Неважно. Темное, морщинистое лицо, корявые, мозолистые руки, седина. Согбенные спина и плечи…
… И сказала Никкаль Мелите – если будешь покушаться на мою власть, отдам тебе все ремесла мои. И от тяжких трудов руки твои огрубеют, спина согнется, груди обвиснут, лицо покроется морщинами, и ты до времени станешь дряхлой старухой…
Если бы Далла осталась в этой семье, она бы сейчас выглядела, как эта женщина. Которую так и не назвала матерью. И не хотела, чтоб это была ее мать. А если б она увидела отца, то, наверное, лишилась бы рассудка. О, боги всеблагие! Вместо Тахаша – какой-то мерзкий старый пьяница!
Нет! Ее родители – Тахаш и Адина, а не эти… Они опасны. И больше ничего не имеет значения… Клятва ничего не стоит. Возможно, эта женщина сумеет сдержать себя, а возможно, и нет. Ее муж уж точно не сумеет, она сама призналась. "Пустой, никчемный человек", – сказала о нем Бероя… А ведь он был ее братом.
Бероя…Далла метнулась к изголовью постели, возле которого стоял ларец с заветными травами. Вытащила мешочки. Мак, мята… что там еще? Все сонные зелья. Более сильных нет, потому что Бероя не научила ее ими пользоваться. Сказала, что это ей не понадобится.
Бероя, будь ты проклята! Почему тебя нет, когда ты так нужна?
Но от зелий Берои было бы сейчас мало помощи. Недостаточно.
Князь Кадара сгорел со всей семьей при пожаре во время штурма. Говорят, пожар возник случайно. Криос так говорит, он там был…
Далла хлопнула в ладоши, и приказала служанке принести ей вина. Кувшин вина.
Бихри вернулся, когда сменилась стража, а над дворцом затлели первые звезды. И язычки огней в алебастровом светильнике колыхнулись, когда войдя он закрыл за собой дверь.
– Рассказывай, – услышал он с порога.
Бихри удивился. Он не привык, чтоб госпожа его так говорила – сухо, жадно и нетерпеливо.
– Я выполнил твой приказ, госпожа моя. Их поселили в доме при странноприимном дворе.
– Только вдвоем?
– Да. Мы выгнали оттуда десятка два постояльцев. Они, конечно, орали и бранились. Но ты велела…
– Что эта женщина говорила?
– Ничего. Плакала только… почти все время. Наверное, она не в своем уме. Слезы текут, а сама улыбается.
– А ее муж? Что он сказал?
– Он был совсем пьян, когда за ним пришли. Его под руки вели, а он языком еле ворочал… ругался, боженят своих сельских поминал, Зу-Зимана какого-то…
– Хорошо. Теперь слушай меня внимательно, Бихри. Ты – единственный, кому я могу доверить страшную тайну. Ни наместнику, ни Криосу, если б он был здесь, я б ее не открыла. Только тебе.
Глаза юноши округлились, он почти перестал дышать.
– Эти двое… Они лишь кажутся безобидными деревенскими дурачками. На самом деле они опасны. Они готовят гибель мне и моему сыну. Сегодня мне удалось это выведать. – Слушает, слушает, впитывает, как губка! – И медлить нельзя. Ты можешь спасти меня. Если захочешь…
– Приказывай, я все сделаю, госпожа.
– Вот. – Далла указала на кувшин с узким горлом, перевязанный сверху вышитым платком. – Отнесешь это им. Скажи, что царица посылает им лучшее вино из дворцовых погребов. Если кто-то из них предложит тебе выпить, не соглашайся. Скажи, что на службе вам запрещено пить вино… – Прежде, чем Бихри успел что-то произнести, она продолжила: – Потом ты покинешь их, но не уйдешь. Спрячься поблизости. Выйди. Убедись, что они заснули. Они должны заснуть. Тогда ты запрешь дверь и подожжешь этот дом.
– Но…
Далла обошла стол, шагнула к Бихри, положила руки ему на плечи, заглянула в глаза. Для этого ей пришлось приподняться на цыпочки. Странно – она знала, что он вырос, но никогда не замечала, чтоб настолько.
– Если ты не сделаешь этого, Бихри, возьми меч и убей меня. Потому что смерть от меча будет легче и быстрее тогой, что готовят мне эти люди. Убей меня, Бихри! – Говоря это, она прижалась к нему всем телом.
– Мне легче самому умереть, – прошептал он.
– Я не требую, чтоб ты умирал. Я хочу, чтоб ты меня спас…
– Я спасу тебя…
– Тогда иди! – она резко оттолкнула его. – И помни – я не сомкну глаз, ожидая тебя. Когда ты вернешься, я тебе все объясню…
Читать бесплатно другие книги:
