Перуновы дети Гнатюк Юлия
Дом, на который указал юноша, представлял собой нечто среднее между дворцом восточного вельможи и мечетью: его главная башня смахивала на минарет. При виде этой восточного типа постройки что-то давно забытое шевельнулось в груди Изенбека. Археологическая экспедиция… Туркестан… Академия… – как давно все это было, тысячи лет назад…
Наконец, поезд остановился. Выйдя на перрон, Изенбек ощутил запах моря. Оно было здесь, совсем рядом, вольное и широкое, тихонько бормоча, накатывалось на берег зеленоватой волной. Если бы не обстоятельства и подчиненные, которые ждали в нескольких шагах поодаль, то Изенбек непременно первым делом пошел бы к морю. Но вместо этого они отправились на поиски штаба корпуса.
В штабе сообщили, что связи ни с Керчью, ни с Севастополем нет, да и линии фронта, как таковой, тоже. Вокруг царили нервозность и суета.
«Вот-вот начнется паника», – горько оценил про себя обстановку Изенбек. За последние два года ему приходилось не раз бывать в таких ситуациях. Но здесь, в прямом смысле, край российской земли, и, значит, паника будет еще сильнее.
Грузный пожилой полковник с желтоватым нездоровым цветом лица и мешками под глазами велел, чтоб все новоприбывшие офицеры собрались завтра к восьми ноль-ноль для дальнейших распоряжений.
– Если, конечно, до завтра доживем, – добавил он. – А сейчас постарайтесь отдохнуть. Ночлег поищите себе сами. Кажется, на Екатерининском спуске есть незанятые дома, или в штабной гостинице спросите.
На улице Изенбек остановил старичка в потертом сюртуке, по виду местного, и спросил, где находится Екатерининский спуск.
– Вон там, – указал палкой старик, – на углу повернете налево, а через два квартала, запомните, через два, у могилы Айвазовского свернете направо, там уже совсем недалеко!
Поблагодарив, офицеры двинулись в указанном направлении.
«Как же я мог забыть, – думал Изенбек, – ведь именно здесь жил, творил и умер великий маринист Иван Константинович Айвазовский, человек, который, как никто другой, умел писать море…».
Уже смеркалось, когда они, наконец, пристроились в одном из домов, превращенных во временную гостиницу. Наскоро перекусив, Федор Артурович велел Игнатию сторожить вещи, а сам заторопился назад. Скоро совсем стемнеет, тогда трудно будет отыскать могилу… Ага, вот оно, это место.
Массивное, но простое по форме мраморное надгробье и стела с надписью на армянском языке. Мощеные дорожки ведут через арки во дворик, спускаясь к небольшой армянской церкви, в которой отпевали художника, – так объяснил Изенбеку другой прохожий. Все это в лаконичном стиле замыкалось в общий ансамбль. Казалось, церковь естественно произросла из самой земли и скал, а люди лишь слегка добавили к природе: из блоков песчаника сложили фасад, вставили массивные резные ворота из орехового дерева, сделали черепичную крышу.
Медленно ступая по отшлифованным камням дорожки, Изенбек, с присущей всем творческим людям способностью, быстро погружался в создаваемый его воображением мир.
Подойдя к стене церкви, Федор Артурович увидел вмурованные в нее молитвенные камни – светлые прямоугольники на темном фоне, испещренные полуистертым орнаментом, – то ли рисунками, то ли письменами.
Смуглая ладонь художника легла на шершавую поверхность, покрытую древними знаками. Сколько сотен лет прикасались к ним в мольбе люди, сколько судеб запечатлелось в них. Федор Артурович прикрыл глаза. На ощупь камень оказался совсем не холодным, даже наоборот, чуть теплым. Может, впитал за день лучи осеннего солнца. «А может, я ощутил прикосновения тех, кто находится по ту сторону камня, – неожиданно возникло у Изенбека. – Знак, что и я скоро окажусь там? В этой жизни ни сил, ни возможностей к дальнейшей борьбе уже не осталось…».
Не открывая глаз, полковник прижался лбом к изъеденному временем камню. За толстыми стенами послышалось протяжное пение: там шла служба. Голос священника произносил слова молитвы: «Господи, Иисусе Христе, спаси чада Твоя! Помоги одолеть супостата во славу имени Твоего!»
Изенбек не стал заходить внутрь. Постояв еще немного, покинул сквер. «Эх! – горько отметил про себя. – В тысячах церквей и соборов по всей России денно и нощно стенали и просили о том же, но что-то не помогли молебны. Жертвы, отступления и бегство. Все летит в тартарары! Похоже, Христос отвернулся от нас. Почему? Почему Бог равнодушен ко всему, что творится? Зачем позволяет литься таким рекам крови и сеяться миллионам смертей? Отчего он не пошлет справедливую кару на головы безбожников-большевиков, разоряющих его храмы?»
Осенний вечер был не очень холодным, но Изенбек зябко передернул плечами. Пронизывающая дрожь нервного озноба охватила тело, и полковник, чтобы согреться, пошел быстрее. Впервые ему подумалось, что отец и дед приняли христианство скорее ради карьеры. Смог бы отец стать адмиралом Российского Флота будучи мусульманином? И мать, женщина тонкого ума, хотя и являлась русской, особой религиозностью не отличалась. Наверное, и он, Теодор, относился к исполнению христианских обрядов, как к обязательной форме одежды, без которой нельзя выйти в свет.
«Выходит, истинным православным верующим я так никогда и не был? – с некоторым удивлением и почему-то облегчением подумал он. – И если наш род веками исповедовал мусульманство, значит, есть у меня с ним какие-то корни-связи? Тогда, в Туркестане, я чувствовал родство с тем миром, который меня окружал. Будто вернулся в места, о которых давно забыл. Православное христианство было государственной религией великой Российской Империи. Империя распалась, и теперь каждый стал сам по себе. Я честно служил ей до конца, но больше не могу обращаться к богу, который не слышит, или не хочет слышать океана человеческой боли, мук и страданий, не могу!»
На ходу, расстегнув ворот, Изенбек нащупал серебряный нательный крестик. Одним рывком сорвав с шеи цепочку, не глядя, бросил ее в темнеющую громаду кустов. Застегнувшись, он тем же решительным шагом направился вниз по улице.
Вскоре дорога уперлась в массивные ворота. Двое караульных у входа, заметив офицерскую фуражку, вытянулись во фрунт. Изенбек свернул влево и направился в сторону вокзала.
Выйдя на ярко освещенную набережную, подивился большому количеству военных, беспечно фланирующих с дамами и без оных. Повсюду слышалась музыка, блистали витринами магазинчики, рестораны, публичные и игорные дома, шумно двигались праздношатающиеся толпы. Отчего все здесь, а не на линиях обороны? Они ведут себя так, будто за их спиной нет грязных окопов, грохота взрывов, крови, стонов, гибели друзей и соратников. Изенбек скрипнул зубами и двинулся дальше.
– Федор Артурович! Господин полковник! – окликнули Изенбека.
Это были три офицера из числа его подчиненных, явно навеселе.
Похоже, весь город утопал в безумном угаре последней страсти, которой он пытался заглушить ужас смертельной опасности, неумолимо надвигавшейся с севера. В двух шагах от сияющих окон черными змеями вились улицы, уводя в стылую степь, враждебную и чужую. А здесь все предавались горькому веселью истово и безоглядно, как будто эта ночь была последней перед концом Света.
Офицеры стояли перед гостеприимно распахнутым нутром какого-то ресторанчика, приглашая полковника в свою компанию. Но Изенбеку не хотелось погружаться в пучину хмельного кутежа. Он искал одиночества. Звуки музыки смешивались с долетающим сюда шумом моря. Отрицательно махнув поджидавшим его спутникам, Федор Артурович повернулся и пошел навстречу мерному плеску волн. Дойдя до воды, уселся на большой сухой валун, обхватив колени руками и положив на них подбородок.
Точно так он сиживал в детстве на берегу родной Балтики, любуясь игрой волн и солнечных бликов, наблюдая, как легко скользят, меняя галсы, белопарусные яхты и уверенно идут, разрезая воду, военные корабли: красавцы крейсеры и линкоры, на мостике одного из которых обязательно будет стоять он, Теодор, в бело-золотом кителе морского офицера.
Сейчас перед ним катились волны другого моря, над головой в ясном холодном небе проступали южные созвездия, а сзади доносились так не вязавшиеся со всем этим звуки надрывной ресторанной музыки.
Изенбек скользнул взором по высоким угрюмым башням, которые венчали крепостные генуэзские стены, кое-где подступавшие к самой воде, и невольно подумал о том, сколько сотен и тысяч лет сражаются люди за этот благодатный кусок земли в удобной бухте, омываемый теплыми водами Черного моря. Тавры, скифы, греки, генуэзцы, турки, татары сменяли здесь свое владычество, воевали, торговали рабами, посудой, оружием, ловили рыбу, делали вино. В последние века Крым стал частью Российской Империи. А теперь русские города, в том числе и Феодосия – «богом данная» – так, кажется, она звучит в переводе с древнегреческого, город, куда приезжала царица Екатерина и творил Иван Айвазовский, будет вновь захвачен дикими ордами, на сей раз – большевистскими…
Постепенно Федор Артурович перестал замечать музыку, пьяные возгласы и пальбу сводящих между собою счеты офицеров. Перед ним простиралось море, могучее и вечное, как далекие звезды. Им, звездам и морю, нет никакого дела до того, что творят люди. Как властно гипнотизирует этот мерный шум! Прошлое, настоящее и грядущее – все становится зыбким и нереальным. Реальна и ощутима только вечность неба и моря, где каждая волна несет на себе звезду…
Не сегодня-завтра им придется бежать. Вчера в штабе ознакомили со списками эвакуации. Предварительно назвали корабли, но предупредили, что, даже если использовать все, могущее держаться на плаву, судов на всех явно не хватит…
Итак, все кончено… Кто-то из кожи вон лезет, чтобы попасть в вожделенные списки, кто-то решил уйти в горы, а иные просто пускают себе пулю в висок.
Полковник вдруг понял, что и он не случайно пришел к морю, которое было для него не просто массой соленой воды, а неким почти живым существом. Вот оно дышит и бьется у ног, будто сама Вечность шепчет о чем-то неумолчным шумом прибоя. Здесь, внимая первородному гласу, таким простым и ясным казалось желание нажать на курок пистолета и разом прекратить свое ничтожное бессмысленное существование.
Но музыка волн была такой завораживающей, что хотелось еще и еще продлить наслаждение каждым новым, похожим на предыдущее, но никогда не повторяющимся движением.
– Жизнь! – клокотала, набегая, волна.
– Смерть… – бессильно шипела она, откатываясь.
– Жизнь-смерть, жизнь-смерть, – который миллион лет длится эта беседа в единстве несоединимого?
Из этой и так короткой жизни уйти можно в любой момент и присоединиться к Вечности.
Тысячи раз его могло убить на этой войне, но он остался жив. Может быть, для чего-то еще?
Изенбек перевел взгляд на камень под ногами. – «Этот холодный, пахнущий солью и водорослями валун, – подумал он, – как молитвенный камень соединяет меня с морем и вечностью. Не беда, что рука древнего мастера не выбила на нем священных и мудрых знаков, вон их сколько на зубчатых гребнях волн, как строчки тех таинственных письмен, что скитаются с ним в морских мешках…»
Федор Артурович вновь задумался о дощечках. Что в них? О чем хотели рассказать те, кто писал их в глубинах прошлого? Может, предупредить, поведать о чем-то важном, поделиться великой тайной? В любом случае, дощечки непременно нужно будет прочесть, разобраться в них. Но прежде всего – сохранить в целости, во что бы ни стало!
Изенбек поднялся, подставил лицо ветру.
– Благодарю тебя, море! – сорвалось с губ обращение, соединив все мятежные чувства. – Я понял тебя, благодарю! Не может волна остановиться, не исчерпав своей силы, не может чайка упасть, пока в состоянии двигать крыльями, не может даже камень разрушиться, покуда в нем сохраняется твердость. Все должно пройти свой путь до конца…
Изенбек не помнил, сколько пробыл на берегу: час, два, всю ночь? Время и сам он будто выпали из привычных рамок. Обнаружил себя уже стоящим у здания штаба, где сновали, кричали и отборно матерились злые и встревоженные офицеры. Полковник чувствовал, что продрог, виски ломило. Мельком взглянул на руки – пальцы подрагивали. На тыльной стороне левой кисти и кромке обшлага шинели увидел остатки белого порошка.
«Кажется, я вчера перестарался с кокаином», – отметил про себя.
Постепенно Изенбек стал входить в суть происходящего. Случилось то, чего ждали и боялись. Бешеная канонада гремела уже на подступах к городу. Как быстро все произошло. Кто-то сообщил, что барон Врангель бежал.
Подкатывали авто. Солдаты, подгоняемые матерными окриками, грузили ящики и тюки. Неразбериха и анархия нарастали, готовые вот-вот перерасти в настоящую панику.
Первым желанием Изенбека было двинуться в сторону канонады, но бежавшие оттуда уверяли, что фронта больше нет, только отдельные очаги сопротивления. Желтолицый полковник, пробегая мимо к авто, махнул стоявшим вместе с Изенбеком офицерам:
– Эвакуация! Все в порт!
Изенбек поспешил в гостиницу. Там тоже царила нервозная суета, валялись разбросанные вещи. Игнатий сидел у стола в комнате, понуро опустив голову. Рядом стояли уже уложенные чемоданы и два вещмешка. Увидев командира, солдат вскочил и привычно вытянулся.
– Где дощечки? Хорошо уложил? – сразу спросил Изенбек.
– В мешках, бельем переложил, как велели, – хрипло ответил солдат, устремив глаза на полковника.
Взгляд вестового, этого основательного, ворчливого, с крестьянской хитринкой солдата сейчас был неузнаваем, как будто он стоял у гроба лучшего друга.
– Едешь со мной? – коротко спросил полковник.
Игнатий отрицательно качнул головой.
– Поешьте, Федор Артурович, – он открыл банку мясных консервов, порезал хлеб, затем сходил куда-то и принес горячий чайник.
Изенбек молча и быстро съел предложенное, поблагодарил и стал надевать на спину вещмешок.
– Я провожу, Ваш… бродь… – Игнатий взял второй мешок и чемоданы. Они направились к перекрестку, откуда поток разношерстных беженцев устремлялся вниз, к порту, чтобы успеть погрузиться на любое способное мало-мальски двигаться плавучее средство: рыбацкую шхуну, многопалубный корабль или допотопный колесный пароход.
Безумие захлестнуло сразу многие тысячи людей, ослепив их сознание единственным диким и неистовым стремлением: «Бежать!»
Толпа смяла цепи солдат, которые должны были поддерживать хоть какой-то порядок, смела ограждения и выплеснулась на набережную, круша и растаптывая все на своем пути.
Корабельные сходни трещали под непомерной нагрузкой, люди и вещи падали в холодную мутную воду. Иногда суда отваливали от причалов, обрубив концы, и забитые людьми сходни обрушивались вниз вместе с пассажирами. Неимоверно перегруженные корабли, тяжело кренясь, уходили от причалов, обвешаные живыми гирляндами людей и сопровождаемые истошными воплями тонущих.
Толпа сграбастала цепкой рукой полковника и вестового, втянула внутрь и тут же разъединила, едва не вырвав поклажу. Сверху, пока улица не спустилась к морю, Изенбек увидел всю картину бегства, как на батальном полотне. Папахи и фуражки, дамские шляпки и котелки, платки и простоволосые головы колыхались в кипении людской реки. Неподалеку респектабельная семья – плотный лощеный господин лет пятидесяти, его жена в котиковом манто и девочка-подросток старались не потерять друг друга. Господин со злобной гримасой упирался изо всех сил и работал локтями, из-под сбитой на бок фетровой шляпы струился обильный пот. Крепко прижимая к себе девочку и локоть жены, он оглядывался на солдата-денщика, нагруженного чемоданами, баулами и коробками. Оттертый от хозяев, он беспомощно барахтался сзади, теряя то один, то другой предмет. Что-то нежно-голубое, платье или пеньюар, выскользнуло из раскрывшегося саквояжа и заметалось среди сапог, штиблет и ботинок, превращаясь в замызганную тряпку. Круглая коробка, проплыв некоторое время над головами, лопнула, сдавленная с двух сторон, и из нее выпала бело-розовая шляпа с алым бантом, завязанным в виде причудливого тропического цветка. Она не успела коснуться грязной мостовой: кто-то поддел ее рукой, потом ногой, и шляпа отлетела прочь от толпы, опустившись в грязную лужу.
Люди кричали, давили другу друга, стонали и плакали. Женщину с перепуганной девочкой на руках оттерло от мужчины с мальчиком и понесло вправо, к большому причалу, где грузились военные. Мужчина кричал, изо всех сил пытался протиснуться вслед, но тщетно – мощный поток быстро увлек его близких дальше, где стояли небольшие рыбацкие и торговые шхуны.
Изенбека тоже тянуло, толкало и разворачивало. После очередного поворота он оказался у края людского моря и увидел, как два типа, шалея от страха и наглости одновременно, прижали бледную шикарно одетую даму к ржавому борту вытащенного на берег суденышка и рвали с нее бриллиантовые серьги и золотые кольца. Дама с искаженным отчаянием лицом взывала о помощи, но никому не было до этого дела.
Горячая волна омерзения и гнева качнула изнутри Изенбека. Ему не раз приходилось встречать этот тип безмерно наглых и трусливых людишек, которые пьянели от безнаказанности и совершали самые отвратительные действа, прячась за спины других и распластываясь медузами перед каждым мало-мальски облеченным властью начальником. Напрягшись, Федор Артурович скользнул рукой к кобуре, но кто-то опередил его. Грянувший выстрел гулким эхом отозвался в пустом чреве судна. Хмельная наглость вмиг исчезла из округлившихся глаз грабителя. Побелев лицом, он стал медленно оседать, зажав рукой кровоточащее плечо. Его подельщик вмиг растворился в толпе.
Изенбек заработал локтями, продвигаясь дальше. Фуражка вестового мелькала уже где-то далеко сзади.
Вдоль толпы валялось все больше брошенных узлов, чемоданов, мешков с вывалившимися из них вещами, детскими игрушками, бельем, а то и драгоценностями, которые растаскивали бесстрашные оборванцы, иногда сами попадающие в смертельные тиски тысяченогой и тысячерукой людской гидры. У парапета, раскинув руки, лежал мертвец с остекленевшими глазами.
Изенбек решил плыть по воле потока. Намертво вцепившись в лямки вещмешка, он внутренне сжался как стальная пружина и перестал замечать, что творится вокруг. Его несло, сдавливало, било о парапеты, порой совсем лишало дыхания и снова несло вперед. Волны всеобщего безумия плескались в мозг, грозя втянуть в свой горячечный водоворот, но Изенбек весь включился в физическую работу: удержать мешок и не рухнуть под ноги толпы, безжалостно растоптавшей уже не одного слабого, растерявшегося, споткнувшегося. Он плыл в дико клокочущем течении, не в силах одолеть его, однако стараясь использовать силы так, чтобы его вынесло к точке, где начинался трап судна. Несколько раз полковника проносило мимо, наконец, напрягаясь до дрожи в жилах, он сумел влиться в нужный поток, ведущий к желанному трапу. Темно-серый борт судна поплыл навстречу, увеличиваясь в размере. Но теперь сжимало и давило со всех сторон так, что, казалось, сухожилия на руках и шее не выдержат и лопнут. Только несколько саженей грязной холодной воды с маслянистыми разводами и всевозможным мусором на поверхности отделяли его от спасительной палубы. Прочный, сколоченный из толстых брусьев трап скрипел и опасно прогибался. Когда Изенбек преодолел уже треть пути, раздался сухой треск, и истошный человеческий вопль похолодил враз замершее сердце, будто лошадь, вздыбившаяся над пропастью. Полковник на миг закрыл глаза и приготовился к удару о поверхность воды. Но это сломался не трап, а его левый поручень, куда сразу же выдавило несколько человек. Барахтаясь в узком просвете воды между причалом и судном, они взывали о спасении, но на помощь никто не спешил: дикая озверелость толпы не знает жалости. Еще несколько мгновений – и на головы пловцов полетели куски сметенного поручня и еще несколько людских тел. Изенбека между тем внесло на палубу и припечатало к судовой надстройке так, что в глазах потемнело и он, наверное, на несколько мгновений потерял сознание, инстинктивно вцепившись в скобу.
Когда в голове прояснилось и прошла противная слабость, Федор Артурович попытался протиснуться к борту. Но, несмотря на отчаянные усилия, ничего не выходило. Зато, встав на нижнюю скобу и приподнявшись над головами, Изенбеку удалось отыскать глазами Игнатия, пробравшегося на пирс, к удивлению, вместе с вещами. Полковник вновь ринулся к борту, но ему удалось лишь оторваться от надстройки, продвинуться дальше не представлялось никакой физической возможности. Если бы оказаться у борта, тогда Кошелев мог попытаться перебросить вещи. Изенбек предпринял еще одну отчаянную попытку, крича: «Игнатий! Игнатий!» Но вестовой не видел и не слышал его в этом ужасающем аду. Военная закалка подсказала Изенбеку решение. Уже после двух первых выстрелов в воздух вокруг полковника образовалось небольшое пространство. Приученные мгновенно реагировать на выстрел люди отпрянули от поднятой руки, сжимающей увесистый парабеллум. Еще несколько выстрелов – и он у борта. Вестовой тоже обратил внимание на стрельбу и увидел, наконец, полковника.
– Федор Артурович! Держите! – что есть силы крикнул Кошелев. Преодолевая сопротивление, он размахнулся и сильным движением бросил на корабль черный кожаный чемодан. Но в последний момент кто-то толкнул вестового в плечо и чемодан, ударившись о борт, упал вниз.
– Мешок! Игнатий, мешок! – кричал Изенбек звенящим от волнения и напряжения голосом, понимая, что еще минута – и никакой парабеллум не поможет. В этот момент Кошелеву удалось поймать свободный миг в течении толпы, и он швырнул морской мешок. Тот перелетел через борт почти рядом с Изенбеком, и полковник подхватил его за лямку. Тут же Федора Артуровича вместе с мешками оттеснили от края, где множество других рук тянулись за бросаемыми вещами, поднимали на веревках и простынях чемоданы, корзины и даже детей.
Полковник уже не видел, как Кошелев перекрестил его на прощание, не слышал напутственных слов этого так до конца и не понятого им человека.
Снова прижатый к надстройке, Изенбек ощутил вибрацию, – заработали винты. «Отходим! – мелькнуло в голове. – Прощай, Россия!» – Удушающий ком сжал горло, и тупая боль поселилась в сердце.
Покачивающийся причал с черной шевелящейся массой людей стал медленно отдаляться. Воздух над головой вдруг взорвался долгим и хриплым звуком пароходного гудка. Вслед ему раздалось несколько винтовочных и револьверных выстрелов – то ли знак прощания, то ли бессилия тех, кто так и не сумел прорваться на борт. Послышались другие гудки, и все побережье наполнилось разноголосым ревом сирен: пароходы прощались с Отечеством, к берегам которого им, как и многим пассажирам, вряд ли суждено возвратиться…
– Господин полковник! Господин полковник, простите, Али, что с вами?
Художник стал выходить из задумчивости, не сразу понимая, кто этот лысеющий лупоглазый человек с тонкими губами, осторожно трясущий его за руку. Потом вспомнил, бегло взглянул на Миролюбова и коротко сказал:
– Приходите ко мне в мастерскую. Вот адрес…
Записав карандашом на салфетке, художник поднялся, кивнул и неожиданно быстро вышел.
Глава третья
Знакомство с униками
Так стремился к загадочным «первоисточникам» с того самого момента, как узнал о таинственных древних письменах, якобы вывезенных полковником Изенбеком из России. Нашел-таки возможность познакомиться с этим странным замкнутым человеком, получил доступ к текстам, и что же? Совершенно непонятные письмена, неизвестно чьи и какого времени…
Достав листок и сверив адрес, Миролюбов остановился перед дверью на Брюгман-авеню под номером 522. Войдя в тамбур, нажал звонок рядом с недавно сделанной свежей надписью «Али Изен-бек. Художник». Через некоторое время на лестнице послышались шаги. Изенбек, отворив внутреннюю дверь, вопросительно взглянул на посетителя.
– Юрий Петрович Миролюбов, – пришлось напомнить, – литератор. Мы на днях познакомились с вами в ресторане «Ориенталь». Вы пригласили меня, хотели что-то рассказать или показать… по поводу древних первоисточников…
Изенбек молча кивнул и стал подниматься по лестнице, Миролюбов – вслед за ним.
Направляясь сюда, Юрий Петрович уже кое-что знал о художнике Али. Во всяком случае, то, что он делает эскизы для известной ковровой фабрики «Тапи» и, по слухам, неплохо зарабатывает. Учитывая княжеское происхождение бывшего полковника, Миролюбов предполагал очутиться в хорошо и со вкусом обставленной квартире, где, сидя на мягком диване, приятно полюбоваться висящими на стенах картинами в тяжелых золоченых рамах, либо, покуривая сигару, неторопливо обдумывать очередную композицию, стряхивая пепел в изящную дорогую пепельницу.
Остановившись перед обитой кожзаменителем дверью, Изенбек впустил гостя.
Запахи краски, белил и скипидара – первое, что встретило вошедшего. А когда, следуя короткому жесту хозяина, Юрий Петрович переступил порог мастерской, то сразу же остановился, пораженный необычным видом квартиры. Простенок между двумя комнатами был убран, образуя большое и светлое помещение. На стенах действительно висело много картин, но большинство в обычных рамах, а некоторые – вовсе без них. Много работ стояло на полу, прислоненных лицевой стороной к стене, иные были упакованы и увязаны.
Большой обеденный стол в центре весь завален красками, картоном и листами с карандашными набросками. В разных местах комнаты на газетах лежали кипы каких-то свертков и материалов, громоздились подрамники, банки, кисти, на станках находились незаконченные картины, либо просто загрунтованные холсты. Миролюбов из вежливости стал рассматривать ближайшую картину «Пастушок в Альпах», на которой был изображен мальчик в белой блузке, синих шортах и желтой шляпе рядом с двумя добротными овцами. В перспективе виднелись стога сена на поле, а дальше – поселок с типичными голландско-бельгийскими домиками.
«Где же он спит, готовит еду, держит одежду?» – Миролюбов из любопытства заглянул в крошечную комнату-нишу справа и понял, что именно она предназначалась для человеческого жилья. Простая железная кровать, старый платяной шкаф, стол и два стула – вот и все «богатое убранство княжеских покоев». Здесь же – небольшая печь, которая, видимо, зимой топилась углем и могла обогреть разве что эту каморку, служившую одновременно кухне-спальне-столовой.
Сам художник, кажется, не обращал внимания ни на свою спартанскую обстановку, ни на реакцию оторопевшего гостя. Он был угрюм и мрачен, тонкие черты лица иногда подергивались болезненной гримасой, похоже, чувствовал себя неважно.
– Это все картины вашей кисти? – спросил Миролюбов, чтобы завязать разговор.
– Нет, многие куплены, – отрывисто ответил художник.
Присев на кровать, он пошарил рукой подле, вытащил одну, другую бутылку, но обе были пусты.
– Послушайте, милейший Юрий Петрович, давайте спустимся в кафе напротив, выпьем чего-нибудь…
– Знаете, – замялся Миролюбов, – я, собственно, ненадолго… Хотелось бы посмотреть то, что вы обещали…
– Значит, пить не хотите? – качнул головой Изенбек, – стало быть, пойду сам. А вы пока взгляните вот на это…
Он открыл шкаф и вытащил видавшие виды два морских мешка. Затем повернулся и пошел к выходу. Миролюбов хотел еще что-то спросить, но услышал только поворот ключа и щелчок замка входной двери.
Юрий Петрович нетерпеливо раскрыл мешок, потом второй. В обоих лежали старые деревянные дощечки, почерневшие и так испорченные временем, что стали легкими и полупустыми внутри. На поверхности дощечек просматривались какие-то значки, не очень ровные и аккуратные, к тому же совершенно непонятные. Миролюбов попытался разобрать значки, но не смог. Ерунда какая-то: длинная черта, под ней палочки… Он растерянно перебирал дощечки, и волна разочарования охватывала все больше, гася весь пыл исследователя и нетерпеливую дрожь первооткрывателя. Он так стремился к загадочным «первоисточникам» с того самого момента, как узнал о таинственных древних письменах, якобы вывезенных полковником Изенбеком из России. Нашел-таки возможность познакомиться с этим странным замкнутым человеком, получил доступ к текстам, и что же? Совершенно непонятные письмена, неизвестно чьи и какого времени…
Стукнула дверь, вернулся повеселевший художник.
– Вы уж простите, Юрий Петрович, не сказал вам сразу, что письмена эти не святославовых времен, а, кажется, еще более древние…
– А с чего вы взяли, Али, – подозрительно спросил Миролюбов, – что они вообще имеют отношение к славянству? Тем более, как вы говорите, «досвятославовых времен», да ведь тогда у славян письменности вообще не было!
Изенбек ухмыльнулся, взял одну из дощечек, поводил по ней пальцем.
– Вся суть в том, что здесь отдельные слова надо вычленять из сплошного текста, они написаны подряд, понимаете? Вот, смотрите! – палец художника остановился на одной из строк. – Давайте попробуем прочесть здесь, вот этот кусочек в строке…
– К-ни-го, – запинаясь, прочел Миролюбов, – если этот кружок с «усиками» наверху действительно буква «о».
– А теперь вот здесь, – указал Али.
– Хвлу… слву… – может быть, «хвалу» и «славу»? – догадался Миролюбов. – Похоже на сокращения, которые часто встречаются в старославянских церковных книгах, но там вверху стоят титлы, указывающие на сокращение, а здесь ничего нет…
– Вы ведь, кажется, из семьи православных священников? – уточнил Изенбек.
– Да, отец и дед сан имели, я тоже учился в духовном училище, но потом решил получить светское образование. Так что старославянский язык – моя стихия! – гордо заключил Юрий Петрович.
– Очень хорошо! – обрадовался Али. – Давайте-ка, прочтем здесь…
– Млеко… вода… русе…
– Ну, что теперь скажете? – лукаво прищурился художник.
– Действительно, похоже на славянский, – ошарашено развел руками Миролюбов.
– Мне кое-что удалось разобрать, – продолжал Али, – самую малость. Недостает знаний и времени. Помнится, вы говорили, что работаете в химлаборатории, не посоветуете ли, как можно укрепить дощечки, а то к ним лишний раз притронуться боязно.
– Конечно-конечно, – поспешно заверил Миролюбов. – Я могу не только посоветовать, но и сам это сделать.
– Отлично! – обрадовался Изенбек, – я вам заплачу за работу. К тому же вы литератор, знаток церковнославянского языка, можем попробовать разбирать тексты вместе…
– Древние славянские письмена, может ли это быть? – продолжал изумляться Юрий Петрович, разглядывая дощечки. – Такие странные буквы, и слова не разделены…
– Буквы порой напоминают греческое начертание, порой раннюю кириллицу, – делился наблюдениями художник, – но манера такого «подвешенного» под линиями письма близка к древнеиндийскому письму – санскриту. «Сплошняком» же, то есть слитным текстом писали, как я выяснил, древние этруски. Пришлось покопаться в библиотеках…
– Но могли ли доски сохраняться столь долгое время? Несколько сотен лет, а, может, и всю тысячу? – опять засомневался Миролюбов.
– Вы знаете, в Туркестане наша археологическая экспедиция находила лоскуты материи, разные изделия, в том числе и деревянные, многотысячелетней давности. Конечно, там сушь, пески. Но если дощечки хранились в сухом месте, и дерево было специально подготовлено, то вполне возможно. При раскопках курганов иногда тоже находят древнее дерево…
Так началась их работа на «дощьками», как между собой они стали называть деревянные дощечки, вычитав однажды в тексте их подлинное древнее обозначение.
Трудно и медленно приоткрывалась завеса времени, будто заржавевшая дверь, за которой вставало неведомое: обычаи, быт и жизнь пращуров, их древняя мудрость и потрясающая космическая философия. Это увлекало, будоражило и захватывало целиком! Сколько долгих вечеров они просидели с Изенбеком, греясь в холодное время у крохотной печки, где так уютно трещало пламя. И если долго смотреть на танцующие блики, то в первородной чистоте огня начинали возникать удивительные картины из «дощек»: неясные тени, бородатые лица, сверканье булатных клинков. А иногда при чтении текстов воображение рисовало полноценные образы и целые куски событий, словно проступавшие из древних времен.
Так, однажды Юрий Петрович увидел заросшую разнотравьем поляну в лесу, окруженную деревянными идолами, и двух мужей: старика и отрока. Миролюбову даже почудилось, будто он услышал, как зеленые языки листьев лопотали о чем-то на самых верхушках деревьев.
Глава четвертая
Карл Шеффель
Брюссель. Февраль, 1925
– А что касаемо христианства, то по мне, лучше бы князь Владимир выбрал ислам. Может, тогда не было бы у России семнадцатого года, большевиков и всего этого маразма!
Художник Али
Размытые образы, промелькнув, исчезли. Юрий Петрович увидел только старика с отроком, которые шли по тропе неизвестно куда… В глазах уже стало рябить от постоянного напряжения.
Миролюбов потер виски и оторвал взгляд от дощечек.
– Вы знаете, Али, – это работа на годы, если не на всю жизнь… Хотя вы обладаете некоторыми историческими и археологическими познаниями, а я являюсь знатоком церковно-славянского, а также южнорусского языка, но этого багажа явно недостаточно. Требуется масса справочного материала. Нам непременно стоит посетить библиотеку университета, это великолепная библиотека, там наверняка найдутся необходимые словари по славянским языкам, а может даже что-либо по древнеславянским руникам.
– Что ж, пожалуй, Вы правы, Юрий Петрович, хотя насчет древнеславянской руники сомневаюсь.
В ближайший выходной они отправились в Брюссельский университет и провели там несколько часов, обложившись словарями и книгами по древней истории восточных славян. Время пролетело незаметно. В читальном зале уже зажгли освещение.
– Пора закругляться, – как всегда коротко и решительно сказал Изенбек, – а то от этого кладезя знаний, – он указал на толстенные тома справочников, – уже голова гудит. Пойдемте-ка лучше поужинаем да выпьем чего-нибудь.
Собрав со стола тяжелые толстые фолианты, подошли к стойке. Трое щеголеватых бельгийских студентов, вполголоса перебрасываясь шутками с тонкими бледными девушками-библиотекарями, тоже сдавали книги. Миролюбов с Изенбеком встали за ними, разговаривая между собой по-русски.
– Да, это работа на годы, – опять вздохнул Юрий Петрович. – По слову пока выловишь. Нужны словари именно по древнеславянским языкам, а их почти нет…
– Простите, господа, мы, кажется, земляки? – обратился к ним высокий стройный блондин с аккуратно зачесанными на пробор волосами. – Слышу родную речь…
Голодный и потому пребывающий не в лучшем расположении духа Изенбек взглянул на незнакомца снизу вверх.
– Нашего брата встретить здесь совсем не редкость, – не очень радостно буркнул он.
Миролюбов, словно извиняясь за тон собеседника, учтиво ответил:
– Да, мы из России.
– Разрешите представиться, Карл Шеффель, русский немец. Я работаю здесь, в университете, ассистентом у профессора Екке. Он возглавляет Византийский отдел. Может, чем-то смогу быть вам полезным?
– О, это очень кстати! – оживился Миролюбов.
– Но в данный момент нас больше интересует вопрос, где можно не очень роскошно, но прилично поужинать, – бесцеремонно вставил Изенбек.
– С удовольствием подскажу одно место, тем более что я и сам голоден.
Сдав книги, они втроем вышли на улицу и двинулись по тротуару.
– Да, наших здесь много, особенно в Юккле, – говорил новый знакомый. – А я живу неподалеку… Квартира от университета. Удобно, когда жилье рядом с работой… Ну, вот и пришли… Здесь очень уютный подвальчик…
Спустившись, расположились за столиком.
– Господа, вы, наверное, как и я, не успели пообедать, так что придется совместить обед с ужином, – пошутил Карл.
Говорил он весело, но серые глаза оставались внимательными, иногда даже пронзительными.
«Они чем-то неуловимо схожи, правда, не могу понять чем, – подумал Миролюбов, невольно сравнивая собеседников. – Внешне – полная противоположность. Один высок и светлокож, другой смугл, небольшого роста. Первый речист, второй молчун. Тот много шутит, а этот замкнут и даже часто угрюм. Кажется, полная противоположность, и все-таки что-то неуловимое их сближает».
– У нас в Саратовской губернии имение было на берегу Волги, господа. Ширь, простор необыкновенный, красота! Беседка с белыми колоннами в конце сада, у самого волжского обрыва… – Шеффель произнес последнюю фразу, прикрыв глаза и покачав головой.
– Ваши слова, Карл, мне буквально растревожили душу, – ответил Миролюбов. – Мне сразу вспомнилось детство, которое прошло частью в Малороссии, в Екатеринославской губернии, а затем – на Дону. Будто сейчас вижу перед глазами вишневые деревья в белом цветении, и тяжелые майские жуки с громким жужжанием проносятся и ударяются в освещенные окна нашего дома… – голос его задрожал.
Изенбек в воспоминания не ударялся. Он молча и сосредоточенно жевал, изредка поглядывая на собеседников. Если к нему обращались, отвечал односложно или просто «угукал» в ответ, продолжая работать челюстями. Беседовали в основном Миролюбов и Шеффель, перескакивая с одной темы на другую. Постепенно разговор перешел на историю. Шеффель много и охотно рассказывал о Византии и огромном культурном влиянии последней на другие страны и особенно на Россию.
– Русь, собственно, сложилась как держава и получила культуру, в том числе и письменность, только после принятия христианства, – говорил он.
– Да, конечно, – согласился Миролюбов. – Но есть определенные источники, которые свидетельствуют о том, что на Руси письменность существовала задолго до ее крещения князем Владимиром…
– Какие источники? – спросил Шеффель, стараясь казаться равнодушным.
Но Изенбек сразу почувствовал в его голосе нотку заинтересованности. А Миролюбов тут же прикусил язык, понимая, что в некоторой степени проговорился.
– Да вот Карамзин писал о славянских идолах с надписями, и арабские историки некоторые свидетельства приводят… – нашелся он.
Шеффель посмотрел на обоих и вдруг безо всяких обиняков, в упор спросил у Изенбека:
– Федор Артурович, говорят, у вас есть какие-то древние рукописи, вывезенные из России, не то скандинавская руника, не то готская?
Изенбек, прожевал кусок говядины, запил, не торопясь, красным портвейном, вытер рот салфеткой и спокойно ответил:
– Да, мне приходилось видеть в России материалы подобного рода, я ведь три года провел в археологической экспедиции по Туркестану. Сам держал в руках многотысячелетней давности черепки и куски материи, тщательно зарисовывал их, поскольку моя должность художника-рисовальщика предписывала это делать. Но конкретные рукописи с руникой… Вы же понимаете, Карл Густавович, какие были времена и обстоятельства, при которых пришлось покидать Россию. Думали о том, как ноги унести, а не про какие-то древние рукописи…
Он говорил, глядя собеседнику прямо в глаза. Несколько минут длился поединок взглядов: голубых очей Изенбека и серо-стальных Шеффеля. Затем Карл Густавович улыбнулся, притворно смутился и развел руками: мол, не взыщите, Федор Артурович, слухи… Понимаю… Конечно… Люди чего только не насочиняют…
– А что касаемо христианства, – продолжил Изенбек, – то по мне, лучше бы князь Владимир выбрал ислам. Может, тогда не было бы у России семнадцатого года, большевиков и всего этого маразма! – резко закончил он. Затем достал из кармашка серебряные часы на цепочке, откинув крышку, взглянул на циферблат и поднялся. – Простите, господа, мне пора! Разрешите откланяться! Юрий Петрович, как договорились, жду вас в ближайший выходной!
И, слегка кивнув головой Шеффелю, направился к выходу.
Как убедился в дальнейшем Миролюбов, Изенбек часто вел себя подобным непредсказуемым образом. Аналогично с дощечками. Али то сидел над ними ночи напролет, то будто вовсе терял интерес и надолго исчезал из квартиры. А он, Миролюбов, упорно и методично, оставаясь запертым на ключ, – Изенбек не позволял никуда выносить дощечки, – снимал копии, чтобы дома спокойно поработать над их расшифровкой. Юрий Петрович сосредоточился только на копировании, чтобы, когда появится время, иметь весь материал под рукой и не тревожить лишний раз Изенбека, который становился все более невыносимым.
Однажды, в приливе хмельного откровения, Изенбек показал свернутые в трубку листы пожелтевшего пергамента.
– Это то, о чем ты спрашивал… Дружинная былина о князе Святославе. Обложка потерялась, а листы сохранились… Это я нашел там же, в имении под Харьковом… когда удирали от красных… Проклятые большевики! Ненавижу!
Изенбек тогда так и не дал в руки пергаментов. Лишь развернул их на мгновение, а затем, в приступе бешенства, зашвырнул обратно в чемодан и закрыл на замок.
Юрий Петрович заволновался. Взгляд его прикипел к потертой коже, за которой так быстро, лишь на краткий миг явившись взгляду, спряталось сокровище: листы с рукописными текстами, писанными некогда красными, а теперь порыжевшими чернилами. Может быть, кровью?
Таинственные пергаменты продолжали стоять перед глазами Юрия Петровича и тогда, когда он, распрощавшись с Изенбеком, спускался по лестнице, и когда шел домой по Брюгман-авеню. Мысль о том, что свитки могли оказаться той самой поэмой о Святославе, о которой он где-то слышал или читал в исторических хрониках, вошла в него, как болезнь, и поселила внутреннее беспокойство.
А ночью Миролюбову приснилось, будто он в воинском облачении ехал вместе с князем Святославом на охоту, и белый искрящийся снег вздымался серебряной пылью под копытами резвых коней.
Глава пятая
Вечеринка у мадам Ламонт
Брюссель, 1934 г
– Эта молодая леди имеет мужской склад ума и сильный характер. Такие не по мне. Но будь уверен, брат, подобные женщины, если ты им понравишься, сродни женам декабристов: они способны на подвиг и самопожертвование…
Пьер Сквозняк
На вечеринку к мадам Ламонт Юрий попал случайно. Его коллега по работе на лакокрасочном заводе Петр Поздняк, шустрый белобрысый одессит, о котором знакомые говорили, что ему почесать языком так же важно, как для пъяницы приложиться к рюмке, затащил его едва ли не силой. Миролюбов не очень любил незнакомые компании, а после развода с женой болезненно реагировал на присутствие женщин. Ему казалось, что все они смотрят на него с некоторой скрытой издевкой, как на неудачника. Но Пьер Сквозняк, как болтливого Петра называла большая часть знакомых эмигрантов, не был бы самим собой, если бы не завлек-таки «Жоржа» на вечеринку.
Пока ехали в трамвае, пошел мелкий осенний дождь.
– Может, не сегодня, как-нибудь в другой раз, – продолжал вяло сопротивляться Миролюбов, – дождь вон начался, промокнем.
– Юра, я тебя не узнаю, боевой офицер, гроза киевских большевиков, отчаянный путешественник и вдруг боится дождя! Смех! Не позорь мою седую голову.
– Она у тебя белобрысая, а не седая, – не удержался от улыбки Юрий.
– Не важно, главное, что там собираются люди, которые обожают необычное и таинственное, им можно забить мозги всякой мистической ерундой. Главное: трепаться с серьезной миной. Бывают недурственные, к тому же богатые цыпочки, которыми можно заняться. Только это непросто, местное население на нас, русских эмигрантов, смотрит свысока, браки с нашим братом не одобряются, – с горькой улыбкой заметил Пьер. – Но, как говорится, чем черт не шутит, не таскать же нам теперь всю жизнь мешки и банки, как ломовым амбалам в одесском порту! – подбодрил неунывающий Поздняк. – А горячие бутерброды, между прочим, уже остывают, как и натуральный турецкий кофе. М-м, я уже ощущаю его чудесный аромат, шоб я так жил, если вру! Поднимайся, следующая остановка наша и помни: я не грузчик, а заместитель главного технолога, а ты начальник химлаборатории. Все, пошли! – Пьер знал, чем соблазнить коллегу.
Квартира на третьем этаже оказалась довольно просторной. Сняв плащи и мокрую обувь, прошли из прихожей, украшенной гобеленами, в гостиную, выдержанную в пурпурных тонах. Человек десять сидели вокруг большого овального стола. Пьер не соврал. На столе был накрыт скромный ужин, сервированный в роскошную старинную посуду.
– Мадам и мсье, – застрекотал по-французски Поздняк, – разрешите вам представить моего друга, удивительного человека легендарной судьбы, известного российского поэта, штабс-капитана армии Его Императорского Величества, Юрия Петровича Миролюбова.
– Ты что несешь, Петя, какой, к чертям, штабс-капитан? – зловеще зашипел в его сторону Миролюбов.
– Спокойно, Юра, тут по-русски никто ни слова, для них что подхорунжий, что штабс-капитан – один хрен, – продолжая улыбаться, вполголоса проговорил одессит. – Кстати, мадам Ламонт, – нарочито громко, чтобы слышали все, обратился к хозяйке Пьер, когда ужин подходил к концу, – мсье Миролюбов прожил несколько лет в Индии, о невероятных чудесах которой мы говорили в прошлый раз. Я думаю, он не откажется рассказать нам кое-что из своих впечатлений об этой загадочной стране. К тому же он поэт! – возглас одобрительного восхищения прозвучал красноречивой поддержкой предложению одессита. – Давай, Юра, изобрази что-нибудь об этой самой Индии, публика ждет твоего выхода, не дрейфь! – опять негромкой скороговоркой по-русски проговорил Поздняков.
– Просим, просим! – поддержали нового гостя.
Миролюбову пришлось вспомнить все, что он знал об Индии, что когда-либо читал о древней истории и философии этой страны, оживляя повествование собственными впечатлениями. Говорил он, в отличие от Пьера, неторопливо, подбирая нужные слова для наиболее яркого повествования. От этого фразы приобретали какую-то особенную значимость. Да и большие выразительные глаза, и вся его крупная фигура выглядели не менее внушительно, чем речь. В заключение Юрий Петрович уже по-русски прочитал свое стихотворение и был отмечен восторженными аплодисментами и многими одобрительными восклицаниями.
– Ты им понравился! – довольным тоном сказал Петр, когда все гости, поднявшись из-за стола, разбились на несколько группок, а Миролюбов с Поздняком вышли на лестницу покурить. – Мадам Лоран обратила на тебя внимание, она владелица крупного магазина, между прочим, не замужем, овдовела года полтора назад. Хозяйка, мадам Ламонт, старая дева, тоже имеет средства, но в свое время смерть отца и брата так повлияли на нее, что она живет в мире иллюзий и контактирует в основном с миром загробным.
– Понятно, – констатировал Миролюбов. – Я смотрю, никто не расходится, ждут чего-то?
– Именно. Сейчас начнется спиритический сеанс, некоторые ради этого и приходят. Многие насчет гешефта своего интересуются у духов: покупать, не покупать, заключать сделку или не заключать, иные судьбой своей озабочены или родственными отношениями. Наверное, уже все готово, пойдем!
Они вернулись в гостиную, где большой стол был сдвинут к окну, а в центре стоял маленький. На нем лежал лист белого картона с нанесенными по кругу буквами и цифрами. Отдельно на том же картоне были написаны слова «да» и «нет». Гостиная теперь почти полностью утопала в полумраке, под большим фиолетово-розовым абажуром неярко светила лишь одна лампочка, отбрасывая неровный круг света на стол с листом картона. Присутствующие, сидевшие на стульях, расставленных вокруг стола, негромко переговаривались. Четыре стула с высокими гнутыми спинками были пусты.
– Вы слышали, как Гитлер отзывается о евреях? Такое впечатление, что он готов их всех выслать из страны, – говорил плотный мужчина в очках, кажется, музыкант из оперного театра.
– Зато в Германии теперь порядок наводят, безработица за этот год с небольшим, после прихода его к власти, существенно снизилась, промышленность развивается. А у нас депрессия возрастает, порядка вообще никакого! – ответил музыканту молодой худощавый мужчина лет тридцати.
В это время в гостиную вошла мадам Ламонт, которая успела после ужина переодеться и выглядела теперь весьма экзотично. Пурпурная накидка в тон интерьеру комнаты, черное длинное платье с глубоким декольте, немыслимая конструкция, напоминавшая одновременно роскошную шляпу и колпак звездочета или медиума и тонкая, длинная сигарета в дорогом изящном мундштуке. Услышав упоминание о Германии, она на минуту остановилась и произнесла многозначительно, понизив голос почти до шепота:
– Кстати, мадам и мсье, в Германии сейчас повышенный интерес к оккультным наукам. Гитлер сам является неплохим медиумом, да-да!
Молодой мужчина согласно закивал и продолжил таким же тихим полушепотом, как и мадам Ламонт:
– У меня есть совершенно точные сведения, что еще в девятнадцатом году немецкие медиумы из тайного общества «Туле» во время сеанса вошли в контакт с цивилизацией из созвездия Тельца и получили уникальные сведения по устройству каких-то фантастических летательных аппаратов, которые уже начали строить. Так что Адольф Гитлер и Германия вообще еще так себя покажут, что у всех волосы дыбом встанут, вот увидите!
Мадам Ламонт между тем села за столик в центре, грациозно отстранив руку с сигаретой в сторону, и прикрыла глаза. Разговоры стихли, а мадам, помолчав немного, произнесла глубоким и томным, грубоватым от курения голосом:
– Кто будет помогать мне сегодня?
Петр наклонился к уху Миролюбова: «Сейчас, если тебя назовет, не тушуйся, иди», – шепнул он. И действительно, среди трех названых для участия в сеансе лиц оказался Юрий Петрович. «Традиция, брат, ничего не поделаешь», – снова шепнул Петр.
Читать бесплатно другие книги:
