Утреннее шоссе Штемлер Илья

- Думается мне, Лера, что Антон от себя хотел убежать. И от дружков своих закадычных. Вот и убежал. Навсегда. Да и их с собой прихватил. Чтобы добрым людям глаза не мозолили…

- Вы о чем?

- О том самом. Думаешь, старый я, так ничего не знаю? И ты все знаешь. Ведь хозяйкой у него была. Небось рассказывал он тебе о жизни своей бедовой. Рассказывал? То-то… Стервец!..

- Как же вы так? - растерялась Лера.

- Стервец, стервец… О покойниках не говорят плохого? Прости меня, Господи. - Старик умолк, затем повторил тяжело: - Прости меня, Антон. Я любил тебя, как сына. И сейчас люблю всем сердцем. Ты не был таким, каким порой казался. Потому как сам своей жизнью по-глупому распорядился. Прости меня, грешного.

- Что вы о нем знаете! - вскрикнула Лера. - Он не жизнью своей распорядился. Он судил их - тех, других. И приговор в исполнение привел. Как мог! И вовсе они ему не дружки…

- За что же он их судил? За то, в чем сам увяз?

- За дочь свою.

- Какую такую дочь? - с размаху спросил Николаев и осекся.

Глаза старика смотрели на Леру с болью и ожиданием. Он хотел знать правду о своем Антоне. Единственную правду - в подтверждение того, что Антон не мог быть подлецом. Что у Антона было больше хорошего, чем плохого.

Ну, расскажи ему, старому человеку, успокой измученное сомнениями сердце…

И Лера все рассказала. Спокойно. Даже с какой-то отстраненностью. После того, что случилось на шоссе, она не имела права осуждать Антона Клямина. Она рассказала о делах Антона, о Наталье. Так же подробно, как когда-то поведала Наталье о ее отце. Она не могла объяснить себе этот порыв. Возможно, своим откровением Лера вновь испытывала причастность к жизни двух близких людей… Более того! Она открыла старику Николаеву то, о чем совсем недавно ей рассказал Яков Сперанский. А он - человек сведущий, с широкими связями. Да и как можно удержать такое - весь город точно разворошенный улей. Взрыв на Южном шоссе был всеми услышан. Оказывается, делу Серафима Одинцова давно был дан ход. С того дня, когда арестовали группу деляг где-то на Кавказе. И не свершись катастрофы на Южном шоссе, сидеть бы Серафиму и его компании в следственной тюрьме. Потому и метался Серафим, ямы закидывал, думал, проскочит, не подведут друзья, выручат. А они, друзья эти, сами за решеткой сейчас оказались. Неспроста и Яшка Сперанский лицом сник в последние дни, поскучнел. Видно, тоже замаран был Серафимом. Не позавидуешь сейчас Яшке, что и говорить. Вот какой расклад получился…

Старик Николаев положил подбородок на подставленную ковшиком ладонь. Лера видела, как дрожат его пальцы. Чтобы унять эту дрожь, старик старался сильнее прижать пальцы к щекам. Он не стеснялся своих слез. Или просто их не замечал…

- Что я тебе скажу, дочка… Обидно, что за долгую жизнь я так и не смог внушить Антону простую истину. Надеялся, что внушу, зароню семя. Не успел. Ушел Антон… Говорят, жизнь ничему человека не учит, человек сызнова повторяет свои ошибки. Нет, учит! Я стоптал на этом свете уже не одну дюжину ботинок, черт возьми. Жуткое заблуждение вкрадывается в головы наши, Лера, если думать, что жизнь меж пальцев без следа утекает. Истину тебе говорю: все возвращается на круги своя…

Старик Николаев умолк. Снова налил наливки. Но пить не стал, ждал чего-то, словно советовался с кем-то…

- И еще! Вот чем мучился Антон, что лихостью приглушить хотел. Жизнь, нормальная людская жизнь, его со всех сторон обмывала. И боялся он, что не совладать ему с этим потоком, - руками-ногами цеплялся. Делал вид, что он - король, всех перехитрит. Господи, как это смешно. На суету эту глядеть человеку.

Лера протерла запотевшее стекло, пропуская в комнату бледное свечение декабрьского вечера. Она смотрела в лунку и улыбалась каким-то своим думам, далеким от этой комнаты…

Потом шагнула к старику, наклонилась, поцеловала влажную, размятую морщинами щеку…

На лестничной площадке были слышны звуки скрипки. Дом жил своей обычной вечерней жизнью.

Ленинград, 1981