Набор фамильной жести Алпатова Ирина

– А как вы думаете? – теперь Ленский явно улыбался, бедняга.

Паша решила ответить откровенно:

– Думаю, что нет. Потому что тогда от вашей волшебной бороды точно ничего бы уже не осталось.

И тут Ленский засмеялся, совсем как молодой, и спросил этим своим молодым голосом:

– Паша, а вы почему дома сидите? Неужели не любите ходить в кино?

– Почему, хожу иногда. Просто я люблю фильмы про путешествия, а их больше по телевизору показывают.

Паша была само милосердие и кротость. Что ей, жалко по-человечески поговорить? Тем более что в трубке снова стало страдальчески посапывать и вздыхать. Похоже, старик Хоттабыч вспомнил свою киноманку Маню. Да, тут волшебная борода вряд ли поможет, но эту мысль Паша озвучивать не стала.

– Ну а на свидания ходите? – Ленский явно пользовался ее миролюбивым настроением. Но Паша старичка осаживать не стала: она его должница, поэтому потерпит.

– Я французский сейчас изучаю, мне некогда по свиданиям бегать.

– Ничего себе, – протянул якобы потрясенный Ленский. – Я вот с английским едва-едва справляюсь, а тут еще и французский…

– Ну, английский – это просто, он намного легче.

– Я, Паша, снимаю перед вами шляпу, – серьезно сказал Ленский.

– Цилиндр…

– Что-что? – переспросил он и, не дождавшись пояснений, добавил наконец: – Когда Маша вернется, передайте, пожалуйста, что я звонил.

– Передам, – честно пообещала Паша. Она страшно удивилась, когда, положив трубку, почувствовала, что все это время, оказывается, дрожала мелкой противной дрожью, совсем как восторженный щенок.

Паша большущими буквами написала на листе бумаги записку сестре и положила ее на столе на видном месте.

Спустя несколько дней Ленский позвонил снова, и снова Маня была в кино.

– Я ей все передала, – отрапортовала Паша, не дожидаясь вопросов. Вот только не могла она сказать, что Машка, прочтя ее послание, скатала записку в шарик и щелчком запулила куда-то. Паша знала, что все кончено, а Ленский не знал. Но торжества она не испытывала.

– Я уезжаю, – помолчав, сообщил Ленский, и у Паши вдруг все внутри похолодело.

– Далеко? – спросила она небрежно. Все-таки Маня, если что, должна быть в курсе.

– Далеко и надолго, на стажировку…

– А… – Вообще-то Паша не очень поняла, что Ленский имеет в виду, но безнадежность в его тоне слышала ясно. – Но ведь можно звонить. А еще можно писать письма…

– Да-да, – покладисто согласился он. – Только что-то подсказывает мне, что Маша не любительница этого жанра. Быть может, я зайду перед отъездом, попрощаться…

Ленский как будто задал вопрос, на который Паша отлично знала ответ, но промолчала. И зря. Ленский и в самом деле зашел, и лучше бы он этого не делал. Паша сидела в детской, зажав уши, чтобы не услышать ни звука из того, как маман указывает этому типу «его место».

Ссора сестер закончилась вдруг, в один день. Машка после занятий в очередной раз исчезла в неизвестном направлении, даже не оглянувшись, и Паша уныло побрела домой. Если сестра придет слишком поздно, то Прасковье не миновать вопросов и выговора. Отец был на очередных гастролях, и маман опять вплотную занялась их воспитанием.

Паша тихонько вошла в прихожую и ничего не поняла. В квартире были какие-то люди, хотя маман в папино отсутствие гостей почти не принимала. Но сейчас незнакомцы суетливо ходили по их квартире, тихо о чем-то переговаривались. А еще в воздухе витал резкий запах, кажется, какого-то лекарства. Вот оно, подумала Паша, вдруг испугавшись, Машка осталась без присмотра и влипла в какую-то историю! Но тут из кухни вышла Татьяна с большим белым полотенцем в руках. Она вытерла им свое круглое красное лицо и махнула, точно флагом, зазывая Пашу на кухню.

– Осиротели мы, Пашенька, – сказала Татьяна каким-то сырым незнакомым голосом. – Николай Сергеич умерли…

Что говорит эта дура? Паша попятилась от красного лица и от ужасного полотенца. А Татьяна трубно высморкалась в него и снова забормотала что-то про телеграмму, и кто-то чужой вошел и попросил у нее стакан воды. Паша слепо, точно была в этом доме впервые, пошла за человеком и оказалась в спальне матери. Там со значительным видом уже сновали какие-то женщины и тихо переговаривались. Мать, похожая на большую восковую куклу, лежала на постели с закрытыми глазами. Рядом сидел их семейный врач Семен Семеныч и держал маму за руку.

– Он не мог так со мной поступить… Он не мог… – губы матери почти не шевелились, и Паша не сразу поняла, что это именно они произносят фразу снова и снова.

Он не мог так поступить со всеми ними, если уж на то пошло. Но, конечно, именно мать приняла на себя главный удар, это было очевидно. Кто-то отодвинул Пашу и наклонился над маман со стаканом, кто-то стал приподнимать ее за плечи… Паша вышла из комнаты.

Через несколько дней привезли тело отца, и гроб стоял в огромном зале, утопая в море цветов и звуках траурной музыки. К матери подходили какие-то люди, пожимали ей руки, что-то говорили, но Паша знала, что под черной вуалью, опущенной на бескровное лицо, по-прежнему скрывается безжизненная кукла, которая ничего и никого не слышит.

Сестра стояла возле матери и тоже принимала соболезнования. «Почти одного роста…» – зачем-то отметила Паша. Она застыла на полшага позади них, потому что не имела права встать рядом. Они страдали, а в ее голове как заезженная пластинка звучало одно: «Скорее бы все это кончилось…» Ни этот зал, ни эти чужие люди, ни ужасная музыка не имели к отцу никакого отношения. Вот и в гробу лежал незнакомый человек, который даже отдаленно на него не походил. Все это было неправдой. Паша никак не могла понять, отчего так страшно болят лицо и шея. Она пыталась разжать стиснутые зубы, но тогда они начинали громко стучать, и к горлу подбиралась то ли тошнота, то ли крик.

К Паше никто не подходил, некоторые только сочувственно кивали, будто чувствуя ее состояние. И лишь одна старуха в черном сунулась к самому Пашиному лицу, пытаясь чуть ли не поцеловать, и что-то забормотала. Это было ужасно – плотина, которую с таким усилием выстроила Паша, пошатнулась, грозя обрушиться и затопить чем-то страшным все вокруг. Она отшатнулась от старухи, посмотрев на нее почти враждебно, и та отошла.

Прошло несколько дней, потом неделя, потом другая, а мать молчала. Нет, она никого этим своим молчанием не наказывала, она просто позабыла о существовании Паши с Маней или перестала их замечать. А какой смысл говорить с тем, кого не замечаешь? У Паши сжималось сердце, когда мать, точно лунатик, медленно проходила мимо, никого и ничего не видя, затем возвращалась в спальню и плотно закрывала за собой дверь.

Кажется, Машка предприняла несколько неудачных попыток заговорить с маман, а потом не придумала ничего лучше, как ходить по дому с таким же отсутствующим видом. Паше тоже было нелегко все видеть и слышать, и при этом оставаться в одиночестве, но что она могла сделать? Она даже стала остро завидовать Татьяне, которая оказалась менее прозрачной, чем они, и выслушивала от маман какие-то короткие просьбы. Татьяна жаждала развернутых указаний, но тогда маман спросила низким голосом:

– Ты что, считаешь, что я сейчас буду думать об этом? – Паша многое бы отдала хотя бы за эти холодные слова, обращенные именно к ней.

Семен Семеныч, который заходил к ним почти каждый день, Пашу отлично понимал и поддерживал. Однажды он пожал ей, как взрослой, руку и сказал:

– Время! Нужно время и терпение…

Вот Паша и терпела.

Машка отчего-то решила, что с занятиями музыкой можно покончить, но не тут-то было.

– Только попробуй! – сказала Паша, глядя ей в лицо снизу вверх.

– И попробую, – огрызнулась Машка, правда, не очень уверенно.

– Нет! – Паша даже сама удивилась, откуда у нее вдруг взялся такой голос, низкий и твердый. – Ты – Хлебникова. Объяснить, что это значит?

– Тоже мне нашлась… – пыталась отбить атаку Машка, но в этот момент ей решительности как раз и не хватало. – Ты тоже Хлебникова, между прочим, а сама фиг знает чем занимаешься…

– Ты – талант. Мама только на тебя теперь надеется, – не дрогнула Паша. Она откуда-то знала, как сейчас нужно говорить с Машкой. И та отступила, испытующе глянула Паше в лицо, хотела что-то возразить, но лишь облизнула красивые пухлые губы. Может, до нее только тогда и дошло, что она – талант. И Паша абсолютно на Машку не обиделась, ну считает она Пашины занятия ерундой, ну и ладно.

Недели шли, а маман по-прежнему оставалась далекой и отстраненной. При этом она ела, пила, даже разговаривала по телефону, но всегда с видом глубоко оскорбленного человека. Татьяна, хотя бы для самоуспокоения, стала тихонько советоваться с Пашей, что купить и что приготовить. Машка решения парламента не признавала и, если что-то особенно ее возмущало, громко объявляла:

– Я все скажу маман.

Нет денег на новые сапоги? Я все скажу маман. Таскать второй сезон прежнюю куртку? Я все скажу маман.

– Нет, я что, теперь всю жизнь должна ходить в обносках? – возмущенно спрашивала будущая звезда, и Паша понимающе вздыхала. Да, такая проблема существовала. Она и сама немного выросла из своих вещей, а уж что говорить про Машку. Машка на глазах расцветала и наливалась соками, совсем как репка в сказке, и с этим нельзя было не считаться. А еще в первые недели Паша ужасно боялась, что вдруг Татьяна от них уйдет, уйдет от ужасного холода и безразличия, которые поселились в их доме.

Она не выдержала этой неизвестности и прямо попросила Татьяну потерпеть, не бросать их.

– Да что ты придумала, Паша? И не собираюсь. Чего теперь… Марина Андреевна как дитя малое, и тебе одной никак будет. Уж разберемся.

Паша испытала такое облегчение и благодарность, что даже слов подходящих не нашла, только чмокнула домработницу в ее широкий курносый нос и пошла из кухни. За спиной Татьяна трубно высморкалась.

Машка сказала, что не может видеть мать такой. Паша тоже не могла, она почти боялась равнодушного манекена, целыми днями теперь молча сидевшего в углу дивана. Машка теперь даже не заходила в гостиную, а Паша такого себе позволить не могла. Она где-то читала, как родственники разговаривают с больным, лежащим в коме. А мать даже и не лежала, она была здесь, в их доме, и смотрела в одну точку. И Паша поняла – нужно как следует постараться и представить, что мать внимательно слушает Пашины рассказы, ну хотя бы о всякой ерунде. Главное – не делать длинных пауз. Но только однажды Паша вдруг услышала: «Прекрати». Одно слово. Она запнулась, тут же позабыв, о чем говорила, и вышла из комнаты чуть не плача, но потом сама себя попыталась успокоить – значит, маман ее прекрасно слышала и все понимала, и все будет в порядке.

А еще Паша была очень благодарна Семен Семенычу, который умел замечательно притворяться и делать вид, что мать осталась прежней. Он вел себя как всегда и говорил с Пашей и матерью ироничным тоном взрослого, беседующего с непонятливыми детьми. Правда, для маман он все-таки находил какие-то особенные интонации, и Паша надеялась, что когда-нибудь и та ему ответит в своей милой, чуть по-детски капризной манере.

А Семен Семеныч однажды сделал невозможное – помог матери, а точнее Паше, надеть на ту шубку, сапожки и забрал подышать свежим воздухом. Мать пусть и безразлично, но подчинилась, а Паша затаилась, ожидая чуда. Нет, чуда не произошло. Доктор привез обратно по-прежнему равнодушную куклу, и Паша разула ее и раздела, но заметила, что восковые щеки чуть порозовели, и это было почти счастьем. И потом, когда Семен Семеныч стал заезжать постоянно, мать почти помогала Паше себя одевать.

Машка в это время переживала очередной бурный роман. Она то отключала телефон, то таскала его за собой по всей квартире и могла положить в самое неподходящее место. Татьяна даже плюнула в сердцах, когда обнаружила трубку среди выпечки, но было ясно, что даже самые жгучие африканские страсти не могут лишить Машку аппетита.

– Вот Марыю и любови все эти не берут, а ты все таешь и таешь. Скоро, кроме штанов, ничего не останется, – в который раз ворчала Татьяна.

А Паше лишний вес был совершенно ни к чему, попробуй успей к Екатерине Даниловне, а потом на курсы французского, да еще пробегись по адресам с заказанной пиццей. Это Юрка, который, оказывается, на пару со своим мопедом немного подрабатывал, предложил и Паше за компанию:

– В праздники и выходные вообще нехилые чаевые дают. И бригадир – нормальная девчонка, всегда можно договориться.

Паша не особо долго думала. За курсы нужно платить, а на ней же не написано, что она дочь самого Хлебникова, и потом Паша уже давно поняла, что далеко не всем это имя что-нибудь говорит. Они с Юркой прекрасно сработались, при этом Бабайцев считал, что он за Пашей присматривает. Она его не разубеждала, хотя и сама быстро догадалась, что будет удобнее и спокойней для Юрки, если Паша не станет подчеркивать свои «данные». «Данные» существовали только в его воспаленном воображении, но Бабайцев был отличным другом, и она с ним не спорила. Татьяна, завидев Пашу с новой стрижкой практически под ноль, мрачно прокомментировала:

– Давай, давай. Скоро совсем омужичишься. Задница – с кулачок, на чем только штаны держатся, титек нет, а на голове – три волосины в два ряда, ты бы еще совсем налысо постриглась. Нет, не Прасковья ты, а Павел. Почти.

Насчет «титек» Татьяна была не права, они очень даже были, небольшие и крепкие, только Паша считала, что нечего выпячивать свои половые признаки, она не Машка. И вообще, свободные штаны и свитер – это как раз то, что ей, Паше, нужно. И в пир, и в мир, говоря словами той же Татьяны.

Но в конце концов оказалось, что насчет Пашиной внешности может существовать и третье мнение, совершенно для нее неожиданное. В один из вечеров, когда, кажется, полгорода решило заказать пиццу на дом, Паша отправилась выполнять заказ в одиночку. Ей открыл двери веселый дядька. Он был огромный, на две головы выше Паши, и ему пришлось согнуться пополам, чтобы зачем-то заглянуть под козырек ее бейсболки.

Да, можно было только гадать, сколько именно спиртного влезло в такую емкость – запах от клиента шел убийственный. Паша задержала дыхание, чтобы не отравиться ядовитыми парами, а мужик, беря у нее из рук коробку, крепко схватил и Пашину кисть тоже и довольно решительно потянул ее хозяйку к себе. Она попыталась вырвать руку, но мужик держал цепко и пробулькал, что хорошо заплатит. За его спиной гремела музыка, слышались какие-то голоса, и было ясно – если в перетягивании победит мужик, то все – сожрут они Пашу вместе с пиццей и не подавятся.

Вот тут Прасковье Хлебниковой пришлось вспомнить краткий курс молодого бойца, который ей когда-то пытался преподать Бабайцев. Он брал Пашу именно за кисти рук и требовал: «Вот так повернись, а теперь правой ногой бей вот сюда». Да не могла Паша ударить Юрку, и она хохотала и что-то там изображала ногами, но не больно. Бабайцев злился и начинал все сначала.

Теперь было совсем не смешно, и Паша изо всех сил ударила носком кроссовки по дядькиной щиколотке, и, судя по тому, как он зарычал и скривился, вышло вполне неплохо. Паша тут же кинулась бежать и потом все никак не могла отдышаться. Мужик, конечно, схватку проиграл, но в качестве утешительного приза получил бесплатную пиццу. Паша ничего не стала рассказывать Юрке, но решила, что нужно искать новую подработку.

Вот походы к Екатерине Даниловне были, может быть, самыми лучшими часами в ее жизни. Паша в музыкальной школе звезд с неба не хватала, по крайней мере, маман поняла это очень быстро и нашла Екатерину Даниловну. Она сказала Паше, что с ней будет заниматься очень опытный педагог, и Паша безоговорочно подчинилась. А как же иначе?

Вообще-то это было только к лучшему, потому что Паша стеснялась разучивать гаммы дома на заслуженном кабинетном рояле. А уроки с Екатериной Даниловной очень скоро из обязанности превратились в удовольствие.

Она была такая же маленькая и худенькая, как и Паша, у нее едва заметно тряслась аккуратная седая головка. Екатерина Даниловна называла Пашу «деточкой» и все время говорила «пожалуйста»: «Деточка, с этого места еще раз, пожалуйста…» На одной из стен, не занятой старыми потемневшими коврами, висели две гитары со скрещенными грифами, словно соперники, приготовившиеся к дуэли. Отчего-то Паша все посматривала на них, а не на клавиши, когда долбила урок. И еще ей стало казаться, что, когда у нее получалось что-то стоящее, гитары тут же начинали тихонько подпевать, особенно та, смуглая, что висела слева.

Однажды Екатерина Даниловна дала Паше задание и вышла из комнаты. Паша, наконец подчинившись давнишнему желанию, быстро встала и подошла к стене. Привстав на цыпочки, она прижала ухо к Кармэн – именно так ее должны были бы звать – и прислушалась. Ей показалось, что гитара полна звуками, точно морская раковина.

– Что-нибудь слышишь? – спросил за спиной голос, и Паша, вспыхнув, оглянулась. Екатерина Даниловна как ни в чем не бывало подошла и бережно сняла гитару со стены.

– Я ведь когда-то очень увлекалась. Хотела петь и играть, как Жанна Бичевская. А до этого еще был фильм такой – «Девушка с гитарой», ну ты вряд ли смотрела. – Она засмеялась и погладила гитару.

Паша потупила взгляд. Екатерина Даниловна – девушка… это очень трудно было себе представить. И вот тут ее старушка-педагог присела на стул, приладила на коленях гитару и тронула струны. Все, Паша пропала. На гитаре не играли, она ожила и сама запела просто от того, что ее касаются теплые понимающие руки. И сама Екатерина Даниловна… что-то в ней неуловимо изменилось, может, и правда, что она была когда-то молодой.

– Я тоже так хочу! Пожалуйста. – Паша и сама не ожидала от себя такого рвения – чуть ли не на колени была готова встать перед преподавательницей.

А вот Екатерина Даниловна как будто нисколько не удивилась, она посмотрела на Пашу внимательно и кивнула.

– Но только не в ущерб основным занятиям.

Да, да! Паша была на все согласна. Тогда она и не подозревала, что спустя два года Екатерина Даниловна протянет ей Кармэн и скажет:

– Она твоя, владей!

У Паши тогда замерло сердце от такого невозможного счастья, и руки вдруг стали тряпичными. Екатерина Даниловна все поняла и сказала совершенно серьезно:

– Вы друг другу абсолютно подходите. Ты же чувствуешь.

Паша действительно чувствовала и потом, украдкой, даже поцеловала гитару.

Когда она вернулась к одиннадцати домой и застала там Машку, то страшно удивилась.

– Мань, ты что, с Ленским поссорилась?

Сестра всем телом повернулась к Паше и несколько секунд рассматривала ее с неподдельным изумлением. Потом произнесла, почти не разжимая губ:

– Я вот удивляюсь, ты действительно больная или прикидываешься?

– Почему больная?

– Ты бы еще детский сад вспомнила или сразу роддом. Какой еще Ленский? Ты вообще реально представляешь, что вокруг делается?

Ленский?! Неужели она и в самом деле сказала «Ленский»? Паша сама не могла понять, отчего вдруг брякнула эту фамилию, тоже, полезла со своим сочувствием. И она вдруг испугалась непонятно чего, потому что до этой минуты считала, что как раз очень даже представляет, что вокруг нее происходит. Это Машка, по мнению Паши, жила в своем особенном мире, и вот теперь сестра говорила с ней таким снисходительным тоном, что Паша даже струсила немного.

– Я сама не знаю, что это вдруг вспомнила. Я его вроде видела недавно. – Она совсем запуталась и теперь не знала, что сказать, чтобы ненароком не сделать Машке больно. Ленский с того самого дня был для нее запретной темой – кто же захочет лишний раз напоминать о своем позоре и подлости.

– Видела она. Да мало ли кого ты видела. – Машка уже отвернулась и лениво потащила через голову что-то розовое и шелковистое.

У Паши вдруг екнуло в груди – а что, если она тогда разбила Машке сердце? А что, если сестра только притворяется, что все забыла? И Ленский, он тоже вряд ли смог забыть Машку, ведь вон она какая…

Паша давно знала, что сестра у нее красавица, а теперь это была совершенно взрослая женщина со взрослым искушенным телом. Паша поняла это каким-то шестым чувством и смущенно отвела глаза и впервые вдруг застеснялась собственной худобы и какой-то серости. Она торопливо юркнула в постель и почти до носа натянула одеяло. Нет, ну надо ей было так опростоволоситься, вон и Машка рассердилась… А сестра будто подслушала ее мысли и сказала в темноте:

– Я, может быть, скоро перееду из этой общаги, поживу как человек, – и зевнула.

Маня никогда не скрывала, что терпеть не может их совместное проживание в детской, и Паша нисколько на нее не обижалась. И слепому было ясно, что Машка выросла, ей здесь тесно и сестра только мешает. Паша не решилась спросить, куда и с кем Маня собирается переезжать, а та через пару минут уже спала.

Вот так всегда бывает – ждешь, ждешь чего-то, а оно все никак не наступает, и ты перестаешь ждать и делаешь вид, что все и так хорошо, и вдруг твоя коварная мечта сбывается. И ты, ты рада… Рада, да? Просто ты представляла себе все как-то иначе или нет? Паша на этот вопрос так и не смогла ответить, когда однажды услышала смех матери. «Не может быть», – подумала она. Но это и в самом деле смеялась мать – смеялась так, как только она одна и умела.

Паша ринулась на звуки смеха и толкнула дверь гостиной. Маман сидела на диване, но, не застыв в уголке как многие недели, а посередине, чуть откинувшись на спинку, и даже, кажется, покачивала туфелькой. Паша не сразу поняла, что маман не одна. Какой-то незнакомый господин оглянулся на Пашу и стал подниматься со своего места, но маман чуть повела в ее сторону головой, выгнула бровь… и потрясенная Паша захлопнула дверь.

Она еще постояла в прихожей, прислушиваясь. Может, ей показалось? Может, она так страстно хотела увидеть мать прежней, что у нее начались слуховые и зрительные галлюцинации? И платье… Определенно, маман была в своем любимом золотистом платье, и волосы были уложены так, как она всегда любила. Надо расспросить Татьяну, подумала Паша, но все еще медлила. Что, если Татьяна вздохнет и скажет, что Паша «доголодалась и добегалась» со своими подработками и теперь у нее на этой почве начались глюки? И она на цыпочках пошла в детскую поглючить еще немного.

И ничего Паше не привиделось. Господин «имел место быть», его звали Анатолий Юрьевич. У господина были темные волосы с глубокими залысинами, быстрые блестящие глаза и острый нос. Смахивает на грача, решила Паша. Маман называла грача Анатолем и довольно часто смеялась своим особенным грудным смехом. Это Паше в общем-то нравилось, а то, что Анатоль к месту и не к месту постоянно наклонялся к маман и, того и гляди, мог задеть ее своим клювом, не особенно. «Тоже мне, нашелся Анатоль», – думала Паша. И откуда он только взялся? Хорошо, что они встречались не часто. Конечно, Анатоль довершил дело, и маман выздоровела окончательно, но все равно Паша ничего не могла с собой поделать – грач ей не нравился.

Особенно трудно было смириться с мыслью, что этот нелепый господинчик вознамерился у них жить. Как?! А отец?! Паша не поверила собственным глазам и ушам. Одно дело – друг семьи, и совсем другое – жить у них. Ей даже закралась в голову крамольная мысль, что маман сошла с ума от горя. Но нет, маман все больше становилась похожей на себя прежнюю.

Паша запретила себе думать на эту тему, получалось плохо, а запретить себе чувствовать не получалось совсем.

Официальное знакомство грача с семьей вышло даже забавным. Безразличная Машка взглянула на него своими голубыми выпуклыми глазами, как взрослая протянула руку, и он послушно в нее клюнул. Маня царственно удалилась, не обратив внимания на комплименты, которые уже ей в спину договаривал Анатоль, затем наступила Пашина очередь. Анатоль и ей приятно улыбнулся и вроде бы собирался повторить процедуру клевания, но Паша руки не протягивала, и грач немного засуетился. Тогда он попытался потрепать Пашу по щеке, но она отпрянула. Анатоль замешкался, но потом все равно сообщил, что ему «очень, очень приятно». Спасибо, что не сделал козу, решила Паша. Ей было немного не по себе.

Как все-таки этот человек смог оказаться в их доме на правах своего? Да, он оказывал матери тысячу услуг, помогал ей в очень важном деле – «пробивать» мемориальную доску в память об отце. Только Паше слово «пробивать» казалось оскорбительным. Можно подумать, что отец этого не заслужил.

Стоп, приказала себе Паша в который раз. Маман стала прежней, и это главное. А отец… Он как галактика, сжавшаяся до размеров маленькой точки. Такой маленькой, что она теперь целиком поместилась у Паши в груди, и уж Паша ее сохранит, будьте спокойны.

Анатоль, между прочим, чувствовал себя прекрасно. Он ходил по их дому в вишневой бархатной куртке, подпоясанной шнуром с кистями. Когда Паша увидела его в таком виде в первый раз, то подумала, что грач играет какую-то пьесу о жизни господ, а остальным предложены роли зрителей, причем зрителей восхищенных. А следом и маман поддалась этому духу некой театральности. Она постоянно стала носить подарок Анатоля – роскошный алый халат с драконами и часто, разговаривая, останавливалась в дверях гостиной в красивой величественной позе, напоминая живой портрет.

Итак, их спящая красавица проснулась окончательно. Маман стала прежней, и к ним снова стали приходить гости, может быть, даже чаще, чем раньше. Только, кажется, это были уже другие люди, не из музыкального мира. Впрочем, Паша с ними почти не сталкивалась. А вот Машка, которая пока никуда не переехала, тоже стала бывать «на приемах». Однажды Паша собственными глазами видела, как сестра, стуча каблучками, вышла из гостиной и с рассеянным видом замерла у дверей, видимо пытаясь вспомнить, куда это она направлялась.

– Мария Николаевна, – позвал вкрадчивый мужской голос, – мы вас ждем.

– Иду, иду, – рассеянно проворковала Машка и быстро пошла в противоположную сторону – вспомнила.

Господи, совсем как маман, подумала завороженная Паша. И голос как у нее, и походка…

Подумать только, Анатоль жил у них, и Маня запросто называла его этим именем, а Паша не называла никак и прилагала все усилия, чтобы встречаться с ним как можно реже. Татьяна и та скрепя сердце сдалась – а что, мужчина положительный, при деньгах. Может быть, но Паше он не нравился, и еще ей было очень жалко, что у них совсем перестал бывать доктор. Они же с ним дружили или нет? Однажды Паша сказала об этом сестре и пожалела.

– Да уж, – фыркнула Машка, – не обломилось… Она другому отдана и будет век ему верна.

До Паши не сразу дошел смысл сказанного, а когда дошел, то стало противно и тошно. Она хотела ответить что-нибудь, защитить Семен Семеныча, да только Машки и след простыл, и лишь терпкий запах незнакомых духов невидимым облачком висел в воздухе.

Странно, Анатоль не был ни музыкантом, ни художником, но их квартира именно теперь стала приобретать некий «художественный» вид, и Паша подозревала, что именно с его подачи. Отец совершенно не обращал внимания на быт, и маман боролась за его обустройство в одиночку. При этом главной ее заботой была спальня – именно там сияли самые красивые зеркала и хрустальные штучки на столиках, и вообще, именно в спальне жили тысячи мелочей, которые Паше никак не удавалось толком рассмотреть. И все потому, что вход в эти царские покои им с Машкой был заказан, и набеги удавались лишь время от времени, когда маман забывала запереть дверь на ключ.

Теперь же и в гостиной стали появляться красивые вещи, которые Татьяна почему-то определяла как «веские». Пара старинных кресел, замысловатая антикварная лампа, картины…

Впрочем, все это померкло перед главным – явлением в их доме Портрета. Паша была дома и в деталях запомнила этот момент. В квартиру вошла маман, за ней следом протопали двое крепких мужчин, несших что-то большое и плоское, завернутое в полотно. Процессию завершал Анатоль. Маман рассеянно взглянула на Пашу, и та по обыкновению юркнула в детскую, правильно истолковав ее взгляд. За стеной раздавались стук, грохот, там что-то передвигали. Анатоль раздобыл очередной шедевр, подумала Паша. Потом все стихло.

Конечно, Пашу никто «на просмотр» не пригласил, да она и не ждала – ей не хотелось что-либо рассматривать и оценивать под испытующе-ироничным взглядом Анатоля. Хотя, возможно, это было все-таки лучше, чем откровенное безразличие матери. Если уж на то пошло, маман ничье мнение не интересовало – утешила себя Паша. Когда снова хлопнула входная дверь и стало ясно, что Паша осталась в квартире одна, она направилась на экскурсию. Интересно все-таки, что такое громоздкое приволокли в их дом.

Портрет висел над диваном. У Паши громко стукнуло сердце, когда ее глаза натолкнулись на взгляд отца. Да, вот именно таким он и был, прекрасным, молодым и… настоящим. У нее даже перехватило горло от подступивших слез – она вдруг поняла, что это подарок для нее и только для нее, и пусть другие думают что хотят.

Лишь спустя какое-то время Паша осознала, что отец на портрете не один. Он стоял возле большого глубокого кресла, в котором сидела мать. Ее поза была необычной, нехарактерной для маман, и тем более поразила Пашу. Мать сидела, подобрав под себя ноги, и темно-красный, почти черный шелк длинного платья плавно стекал на пол. Правой рукой маман опиралась на подлокотник, тонкая нервная кисть левой свободно лежала на согнутом колене, сжимая стебель белой, отливающей тусклым серебром лилии. У отца черная бабочка повисла на крахмальной груди – ясно, что он только что собирался ее снять, но кто-то его отвлек. И маман в светском платье, но совсем не в светской, а очень домашней позе головой чуть прислонилась к отцовской руке.

Паша затаила дыхание, нет, ей и в самом деле послышались звуки виолончели, просто очень-очень далеко. Только что закончился концерт, где-то еще не остыли восторги публики, а они здесь, вдвоем, тихие и молчаливые. Впрочем, нет, отец не молчал, он был еще полон музыки и сам был этой музыкой. Вон даже лилия в руках маман казалась расцветшим смычком и вторила звукам виолончели. А сама мать молчала. На ее лице застыло непонятное выражение, наверное, усталости. Усталости от людей, восторгов, внимания.

Поразительное сочетание парадности и интимности.

Паша буквально заставила себя вернуться в детскую – боялась, что кто-нибудь застанет ее в такой потрясающий момент, а ей нужно было отдышаться, прийти в себя. Когда в коридоре затопала Татьяна, Паша вихрем выскочила из комнаты и бросилась на улицу. «Сумасшедшая…» – прокомментировала та вслед и была права. Конечно, сумасшедшая, но представить, что Татьяна вот-вот обнаружит картину и скажет что-нибудь про «вескую вещь», было невыносимо. Та потом и сказала, но совсем другое:

– Николай Сергеич-то на картине молодые совсем, а Марина Андревна вроде как… умученная. Это кто же такую красоту нарисовал?

Паша тогда пожала плечами. А ведь Татьяна, проявив на свой манер деликатность, подметила точно – маман выглядела на портрете старше отца. Но это было понятно: ее писали «живьем», а отца – с фотографии, причем, судя по всему, со старой. Странное дело, художник, очевидно, польстил матери, но как-то необычно: сделал стройней, хрупче, изящней, но словно забыл про лицо. Написал как есть. И лилия… Конечно, цветок выглядел неотъемлемой, можно сказать, необходимой деталью картины, но маман почему-то терпеть не могла лилии. Как художнику удалось ее уговорить?

Какой чудесный и какой странный портрет…

Паша все-таки не удержалась от маленькой мести. Невинно глядя Анатолию Юрьевичу в лицо, она спросила:

– Не скажете, кто написал портрет родителей?

Ну вот, захотелось ей лишний раз напомнить этому типу с его шелковыми кистями и полированными ногтями, что он – ничто рядом с человеком, глядящим с портрета. Зря старалась, Анатолий Юрьевич намека не понял. Он исчез на минуту и, вернувшись, с готовностью протянул Паше какой-то журнал. На развороте была напечатана статья, посвященная столетию известного художника Воронцова. Паша бегло прочла и не поняла, какое отношение к этому имеет картина, висящая в гостиной. Неужели Анатоль давал понять, что она написана самим Воронцовым?!

– Да-с, Пашенька! – торжествующе ответил Анатоль на ее недоумевающий взгляд, и Паша даже не обратила внимания на «Пашеньку». – Великий художник написал великую картину. Мы только теперь смогли ее… разыскать и вот… – Анатолий Юрьевич повел холеной рукой, как заправский гид. Он нисколько не был задет или смущен таким соседством, он гордился, и Паше стало стыдно за свою мелкую месть. А Анатолий Юрьевич, сам того не зная, добил Пашу окончательно:

– Не каждый может таким родством похвастаться, знаете ли, не каждый.

– Что? – только и спросила совсем растерявшаяся Паша.

Анатолий Юрьевич даже немного отступил назад, чтобы лучше ее рассмотреть, и с пафосом пояснил:

– Это, моя милая, дядя вашей матери! Троюродный, кажется, но какая разница. Родная кровь не водица, Пашенька.

– Как это? – Паша и думать забыла о том, как она выглядит в глазах Анатоля, он говорил такие невероятные, потрясающие вещи…

– Даже вы не знали? Ну, Марина Андревна иногда проявляет чрезмерную, я бы сказал, скромность. Спасибо, что про портрет сказала, а то так бы и хранился у чужих людей.

Паша была потрясена, и трудно сказать, чем больше. То ли обнаруженным родством, то ли скрытностью матери. Как она могла столько времени молчать о таком родственнике?! Это было просто невероятно и абсолютно не похоже на маман.

Вот и на стене дома в конце концов появилась мемориальная доска, и маман сказала им после положенных торжеств:

– Я свою миссию выполнила, теперь можно спокойно умирать.

Только Паша от этих слов не дрогнула, теперь она точно знала, что маман умирать не собирается.

После школы Паша окончила курсы автовождения, курсы секретарей-референтов, между прочим, очень серьезные, а Маня одолела музыкальный колледж по классу скрипки, легко. Пашу это нисколько не удивило – представить Машку, что-либо зубрящей или нервничающей? Легче было вообразить себя королевой английской.

Анатоль был, судя по всему, в курсе Машкиных дел, у них появились какие-то общие знакомые, то есть грач ввел Маню в «свой круг». И все-таки Паша поразилась, когда выяснилось, что Маня с его подачи стала брать частные уроки вокала. Маман была в восторге и сказала, что всегда ждала чего-то подобного, иначе и быть не могло. Может быть, но как Мане удавалось все эти годы молчать, даже намеком не указывая на свой главный талант? И опять же, дома Маня не раскрывала рта. Кто и когда откопал в ней эти способности? Неужели Анатолий Юрьевич? Но главное, что маман была счастлива.

Да, вынуждена была признать Паша, Анатолий Юрьевич умел вести себя с женщинами. В том, что у него никак не получалась дружба именно с ней, была только ее вина. Он, бедный, просто-напросто не мог взять в толк, что Паша себя женщиной не особенно ощущала и весь его «джентльменский набор» растрачивался понапрасну.

Но! Только из-за его влияния, как считала Паша, у маман появились новые и очень неприятные привычки: она начала курить, а еще могла теперь рассердиться вдруг, от одного взгляда или от единственного слова. Ее светлые выпуклые глаза как будто стекленели, и она швыряла в виновного все, что попадалось под руку.

Когда Паша в первый раз стала свидетельницей такой вот неожиданной вспышки материнского гнева, у нее от ужаса затряслись колени. Она, увернувшись от летящей чашки, выскочила из комнаты и все не могла успокоиться и пыталась вспомнить, чем именно так рассердила мать.

Что-то похожее уже произошло однажды, давным-давно. Только мать была тогда совершенно ни при чем, это они с Машкой нарушили запрет, забрались в спальню, да еще разбили какую-то вещь. Что это было, Паша совершенно не помнила. А ужасный материнский гнев… Маман сказала им какие-то страшные слова, а Паше, как всегда, показалось, что сердятся именно на нее, от этого было еще тяжелей и обидней. Она эту историю почти позабыла, и маман тоже никогда не вспоминала.

Теперь за дверью было тихо, и Паше стали представляться неясные, но от этого не менее мрачные картины – матери плохо, она лежит на ковре…

Похоже, маман услышала ее первой, потому что не очень громко позвала. Паша осторожно вошла, и… ничего не случилось: мать спокойно сидела в своей любимой позе – голова откинута на спинку дивана, башмачок с ярко-красным помпоном (кажется, в прошлый раз он был белым) мерно покачивается на кончиках пальцев. Паша невольно взглянула на портрет – та женщина взирала на нее так же властно и капризно, а отец… Он смотрел спокойно и ободряюще. Паша будто утонула в этом взгляде и не без труда вынырнула обратно. В комнате было очень тихо, и все равно на этот раз Паша не услышала звуков виолончели, портрет молчал.

Уж не приснилась ли ей ужасная вспышка матери? На ковре лежала расколовшаяся пополам чашка, значит, нет, не приснилась.

– Убери, – надломленным голосом велела мать. – Анатоль будет поздно, я поужинаю одна.

Паша собрала осколки и тихонько вышла из комнаты. Надо еще проверить, что там настряпала Татьяна на ужин. На сегодня с нее гнева маман было вполне достаточно.

А еще раз этот фокус со швырянием маман проделала в прихожей, когда они с Анатолем куда-то уходили. Паша только что вошла и увидела лишь финал сцены: маленькая блестящая сумочка прочертила в воздухе дугу и ударилась о стену, возмущенно выплюнув из себя содержимое. Паша кинулась собирать и даже попыталась оттолкнуть мужские туфли, за которые закатился футлярчик с помадой. Туфли покорно отступили, зато в Пашином поле зрения появилась рука в белой манжете, это Анатоль молча принялся ей помогать.

– Ах, да прекрати уже, – раздраженно сказала мать, но они все равно собрали все, что было можно, и Анатоль так же молча подал матери сумочку, и они ушли.

Паша только тогда перевела дух. Подумать только, такая крошечная сумочка, а сколько беспорядка натворила. Будь дома Татьяна, тут же развила бы целую теорию о разбитых зеркалах и прочем, и Анатолий Юрьевич… Почему Паша решила, что он похож на грача? Его короткий взгляд, брошенный на нее, меньше всего напоминал птичий, зато ясно дал понять, что они с Пашей заодно. В чем заодно? Тоже мне, сообщники. Паша пошла за совком и веником.

Она сосредоточенно собирала зеркальные осколки, припорошенные пудрой, и чуть было не рассыпала их снова, когда над самым ухом грянул звонок. Неужели вернулись? Паша открыла дверь и с удивлением уставилась на высокого парня. Сергей? Андрей? Она точно видела его раньше и почему-то тогда решила, что он смешной. Вроде бы он приходился Анатолю родственником, племянником, кажется.

– А они только что ушли, – сообщила Паша и попыталась заглянуть гостю за спину. Он кивнул, но не двинулся с места, все стоял и смотрел. Эка невидаль – Паша с совком и веником под мышкой.

– Давайте, я вам помогу, – сказал Сергей-Андрей и шагнул в квартиру. Отчего-то в этот день все рвались ей помогать.

Ну раз так, то Паша прямо спросила, как все-таки его зовут. Оказалось, Константином, не больше и не меньше. При этом Константин еще и страшно удивился:

– А вы разве не знаете? Я вас отлично знаю, вы тут живете.

Гениально, подумала Паша, а может, он не смешной, а самый обыкновенный дурак?

– Все ушли, Константин, – объяснила она как можно доходчивей, – и я тоже собираюсь уходить.

– А можно, я вас провожу? – живо поинтересовался чудик. Вот привязался…

– Я в магазин.

– А я в магазин и провожу…

М-да, с такими фруктами Паша еще не сталкивалась. В принципе, она подозревала, что Константин так прикалывается, но делал он это очень качественно, даже можно сказать виртуозно – смотрел на Пашу через очки в тонкой оправе. Увеличенные стеклами глаза были ясными и правдивыми, как у младенца. Ну точно, чудик, поставила окончательный диагноз Паша.

Про магазин они так и не вспомнили, потому что Константин, как выяснилось, знал массу всяких интересных вещей про компьютерные игры, русских царей, НЛО… А еще он ужасно смешно рассказывал анекдоты, даже те, которые Паша слышала. В конце концов она даже схватилась обеими руками за щеки, потому что устала смеяться, перестала понимать, о чем там еще он ей рассказывает, и закричала, что сдается.

Когда Паша все-таки вернулась домой, то подумала, что Косте просто любопытно, ведь ее тоже, между прочим, некоторые считали забавной, вот он от нечего делать и провел с ней время. И еще Паше показалось, что он никак не мог решить, как ему с ней обращаться – как с девушкой или как с парнем.

Может быть, Константин и в самом деле не смог решить эту задачку, потому что они встретились еще раз, потом еще, а потом Татьяна позвала Пашу к телефону, сказав: «Твой звонит». Ничего себе, подумала Паша, но спорить не стала.

И ничего смешного в Косте не было, наоборот, он оказался вполне серьезным и, между прочим, очень аккуратным человеком. Это Паша узнала, когда он пригласил ее к себе домой послушать джаз.

Она тогда встрепенулась и растерялась – идти, не идти? Одно дело бесцельно ходить по улицам и трепаться о всяких пустяках, другое – домой. Хотя они несколько раз уже ходили в кафе. Говорил в основном Костя, но Паша тоже рассказала ему несколько историй про своего начальника.

Конечно, на самом деле Пашин босс был тот еще зануда и самодур, и сцены с его участием иногда вызывали у подчиненной нечто похожее на зубную боль, но в ее вольном пересказе все это выглядело легко и забавно. Костя даже улыбнулся несколько раз своей рассеянной улыбкой и снова стал очень интересно рассказывать про любимую коллекцию джазовой музыки. Некоторые пластинки он приобрел с немалыми приключениями – тут было чем гордиться.

В общем, получив приглашение, Паша перебрала в памяти все их встречи и ничего такого особенного не припомнила. Костя не брал ее за руку, не смотрел ей многозначительно в глаза. Получалось, что Паша слишком много о себе мнит. Это только ненормальный Бабайцев все пытался удержать ее руки в своих горячих и вечно потных ладошках, но Паша на него пару раз так цыкнула, что Юрка обиделся и прекратил свои гнусные попытки раз и навсегда, даже звонить перестал.

А еще ей было интересно посмотреть, как Костя живет, увидеть его «холостяцкую берлогу». Тем более что, когда Костя произносил эти слова, в его голосе слышалось что-то похожее на гордость и даже нежность. Правда, тут Паша совсем некстати вспомнила дядюшкину бархатную куртку с золотыми кистями, а вдруг и племянник ходит в такой же?

Паша в джазе ничего не понимала, но большие черные диски произвели на нее впечатление – Костя был настоящим коллекционером. У нее никогда не было таких знакомых, то есть вообще не было близко знакомых молодых людей – Бабайцев совершенно не в счет, а тут р-раз – и появился Костя с его коллекцией, разговорами, походами в клубы и кафе. Все-таки она совершенно не умеет разбираться в людях, решила Паша.

Она просто лишилась дара речи, когда Костя вдруг взял да и поцеловал ее. Это было совсем не так, как у Машки с Ленским, это было… Ох как Паша на себя разозлилась, когда зачем-то вспомнила сестру и этого… Потому что все испортила, ну абсолютно все. Конечно, не так, ведь Костя был настоящим, не то что глянцевые плейбои предпенсионного возраста. Он снял свои модные очки и стал совершенно беззащитным, будто душу свою преподнес Паше на блюдечке с золотой каемочкой, и у нее от нежности даже защемило сердце.

Господи, ну почему ей в голову не приходило, что он может ее поцеловать? Нет, то есть приходило, но она решила, что этого не может быть. А теперь это произошло. Она же не была идиоткой и знала, что за этим обычно следует, оно и последовало. Костя ткнулся влажными губами куда-то ей в ухо, потом в шею, и Паше стало безумно щекотно и захотелось поежиться и хихикнуть. И совершенно некстати, потому что Костины мягкие суетливые руки уже стягивали с нее любимую клетчатую рубашку, а пуговки мешали. Паша никак не могла решить, расстегнуть их самой или не стоит.

Вообще-то она не хотела. Нет, то есть хотела, чтобы это произошло, но не сейчас и не так. Потому что теперь Паша лихорадочно вспоминала, какое белье на ней надето. Черт! А никакое. Никто не назовет бельем обыкновенную, без всяких там кружевных прибамбасов майку и чуть ли не детские хлопчатобумажные трусы. Паша из принципа не носила ажурные фиговины, образцы которых Машка в неимоверных количествах разбрасывала по всей детской. Паша все это презирала. И вот теперь попалась… Черт!

А ведь все должно было быть красиво, потому что для Кости это важно, ну и для нее, само собой, тоже. Паша попыталась отступить, но ее робкая попытка привести смятую одежду в порядок потерпела фиаско. Она не решалась сказать Косте твердое «нет». То есть она уже почти собралась с духом, но тут из-за Костиного плеча выплыла рожа Ленского с ехидным оскалом, подмигнула, после чего Паша зажмурилась изо всех сил и ничего говорить не стала.

Вообще она Костю разочаровала. Разочаровала-разочаровала, тут и спорить было не о чем. Конечно, он вида не показал, но Паша все прекрасно поняла сама. Дюк Эллингтон, кажется, и вино в пузатых бокалах, и мерцающая лампа в изголовье – все это было очень стильно и тут нате вам – Паша, которая ничего не умеет, которая стесняется и совершенно выпадает из общего ансамбля. Полная бездарность, хотя и очень старается соответствовать. И Паша была бесконечно благодарна Косте за его такт, терпение и вообще за все.

Оказывается, и страсть может быть аккуратной, стерильной и рассчитанной. Костя ни о чем не забыл, он не суетился и не стеснялся, он знал, что и как надо делать, и все выполнил на «пять». Паше не было ни противно, ни больно. Когда все закончилось, она даже подумала, что все это немного походит на сеанс мануальной терапии. То есть Паше на подобных сеансах бывать не приходилось, но откуда-то такая мысль возникла и прочно засела у нее в голове.

Она огляделась в поисках часов – все-таки время никто не отменял, и оно шло себе и шло, это только у нее, Паши, произошел внутренний сбой. Часы как назло все не находились, а Костя не хотел ей помочь. Она тыкалась, как слепой котенок, пока не вспомнила про часы на мобильном телефоне, и ахнула: почти одиннадцать! А ей еще добираться и добираться, и что она скажет матери?

– Да что ты суетишься? – расслабленно удивился Костя. – Время детское, вернешься позже.

Да, ему хорошо было говорить, он жил один, а Паша уже видела мрачную картину – ее в прихожей встречают все: маман, Машка и даже, возможно, Анатолий Юрьевич.

Вообще-то никогда ничего подобного и в помине не бывало, но не в этом случае. Потому что в этом случае прямо на лбу у нее было написано большими буквами, чем она только что занималась и с кем. И Паша не суетилась бы так, но вот взгляд маман… а вдруг она возьмет да и бросит что-нибудь в Пашу? Нет, ну как можно было так забыться?

– Паш, а Паш, о чем ты говоришь? – засмеялся Костя, когда она все-таки объяснила ему про маман. – Мы все взрослые люди (Паша едва удержалась, чтобы не шмыгнуть носом). И твоя мать, она же стопроцентная женщина и все прекрасно поймет. Да Толя так ее закрутил, что она себя-то не помнит.

Костя впервые как-то обозначил свое родство с Анатолем и дядю Толей назвал по-свойски, но почему-то Пашу от его слов передернуло. И про мать ничего оскорбительного сказано не было, конечно, маман очень даже женщина, и какая! Только Паше вдруг стало противно, и она быстро-быстро, как солдат, оделась и, даже не попрощавшись, выскочила из квартиры. Главным было, чтобы Костя ее не догнал, потому что скажи он еще хоть слово, то все, уже ничего не могло бы помочь – ни коллекция, ни джаз, ни приколы. Костя ее догонять не стал.

Зря она так дергалась, никто в прихожей ее не встречал, естественно. Машки вообще не было, и вот этому обстоятельству Паша обрадовалась как никогда. Она долго стояла под душем, потом без сна лежала в темноте и смотрела на причудливые тени, скользящие по потолку.

Когда-то, когда они были маленькими, Паша придумала рассказывать на ночь сказки. Вернее, сказка всегда была одна и та же – про златокудрую принцессу, которую заколдовал злой волшебник. Принцесса была прекрасной, но, увы, имела довольно вредный характер, и требовался, конечно же, не менее прекрасный принц, чтобы ее расколдовать. Машка сопела на своей постели и время от времени спрашивала: а он что, а она? При этом Маня не любила, если Паша углублялась в описание недостатков красавицы. Еще бы, ведь им обеим было ясно, что принцесса и есть Машка. Принц еще только-только принимался за свои подвиги, а с соседней постели уже раздавалось мерное посапывание – героиня засыпала сладким сном. А Паша, Паша еще долго лежала и думала о том, чем бы занять в ее сказке совсем некрасивую нескладную девочку, которая лишь путалась под ногами главных героев и всем мешала.

Да что там говорить, Паша всегда немного завидовала Машке, ее незыблемому спокойствию и уверенности. Вот и теперь, когда сестре случалось ночевать дома, она доставала свою почти прозрачную ночную рубашку, каким-то неуловимым движением проскальзывала в нее, и все. Через пять минут, можно было проверять по часам, Машка спала здоровым крепким сном. А Паша вздыхала, ворочалась, взбивала многострадальную подушку, а сон все не шел, хотя вот только что казалось – ей бы добраться до постели и упасть. Интересно, что видит в своих снах Машка, точнее, кого?

Вообще-то Паша чувствовала себя перед Костей немного виноватой. Если ты любишь человека, то не можешь его стесняться. Или даже не так: если ты любишь, то тебе безразлично, что о вас думают другие. Только и это было не совсем то, что Паша испытывала. Она Костю не стеснялась, но ужасно нервничала, когда он заходил к ним домой, и тут же утаскивала его вон, все равно куда, лишь бы подальше от дома.

Паша совершенно не представляла, как будет себя вести, когда семья увидит их вместе. Ведь рано или поздно эта встреча все равно должна была состояться.

Как-то Паша не выдержала и спросила:

– А твой дядя, то есть Анатолий Юрьевич, он про нас знает?

– Что ты имеешь в виду? – спросил Костя и посмотрел на нее так, будто Паша задала нескромный или крайне глупый вопрос. Она даже чуть-чуть покраснела под его взглядом.

Теперь Паша и сама не знала, что она имела в виду, спросила, и все. Она принялась лихорадочно убирать посуду со стола, хотя и убирать-то особо было нечего – чашки в количестве двух штук моментально кончились, и она фальшивым голосом произнесла:

– Ты еще чай будешь?

На что Костя строго ответил:

– Я взрослый человек и ни перед кем отчитываться не намерен. Мои личные дела – это мои личные дела.

Паша осторожно, едва дыша, вымыла тонюсенькие чашечки и поставила их сушиться. Надо полагать, что ей ответили на первый вопрос, уточнять она не стала.

И все-таки, когда Костя сделает ей предложение… Да-да, Паша ни секунды не сомневалась, что это будет выглядеть именно так, немного старомодно – цветы, музыка, кольцо в коробочке, «дорогая, я прошу тебя стать моей женой». И она его удивит, потому что не станет шмыгать носом, краснеть, ерошить свои и без того торчащие во все стороны волосы. Да она много чего не станет делать, зато улыбнется медленной загадочной улыбкой…

Вот только что скажет маман? И будет просто замечательно, если Машка оставит свое мнение при себе. И как Паша устроится в этой квартире? Да уж, «холостяцкая берлога»… Однокомнатная, но кругом стекло и металл, поэтому кажется большой и прозрачной, каждый сантиметр вылизан и наверняка полностью продезинфицирован от всяких там микробов и бактерий. Каждая вещь строго на своем месте. Даже не очень понятно, как Паша сможет во все это вписаться?

Бельем с бантиками и кружавчиками она обзавелась сразу после того вечера. И выяснила, что носить это не так уж и противно, то есть совсем не противно. Теперь нужно будет купить красивые домашние туфли, как у маман, только без этих помпонов… И еще, она и дома ходила в стареньких джинсах, а Костя надевал домашние брюки и красивый белый пуловер. Господи, ее тряпки будут смотреться рядом с его вещами полным убожеством. И она должна прекратить бросать на кресле свои вытянутые футболки и свитера, которые Костя, в который раз, аккуратно расправляет как следует и вешает. То есть ей срочно нужно купить что-то девчачье, потому что она не мальчик, а девочка. И ей нужно научиться правильно заваривать зеленый чай, для которого у Кости имеются специальные чайнички, а еще… Короче, Паша в очередной раз решила со следующего дня, то есть следующей зарплаты, начать новую жизнь и доказать Косте, что она настоящая женщина и вполне ему подходит. Лишь бы только домашние не стали вмешиваться в ее личные дела.