Кот и крысы Трускиновская Далия
– Как и ожидалось, девица прихватила немало добра, и в том числе занятных две вещицы, о них старуха более всего сокрушается, – передав сперва словесно всю обстановку в спальне, сказал Левушка. – Первая вещица приметная – табакерка парижской работы, с эмалью и бриллиантами. Вот так – картинка, расписная эмаль, яблоки с виноградом на подносе, а так, под ней, посередке – немалый солитер. Цена ему такова, что деревню с тремя сотнями душ купить можно – коли княжна не врет.
Он изобразил пальцем по ладони величину и форму табакерки, расположение бриллианта.
– Еще?
– Игольнички золотые, мушечницы, всякая девичья мелочь, что у нее в комнате хранилась. А вот табакерку как-то очень ловко у княжны утянула. И еще брошь – тоже приметную, более двух вершков в высоту. Букет – лилии из серебра, жемчуга и бриллиантов. Тоже с особинкой – там один ряд очень редких и дорогих жемчужин выложен. Голубоватые с некоторой прозеленью.
– Занятные вещицы хранятся у княжны, – молвил Архаров.
– А вот тебе загадка. Там же, где табакерка и брошь, часы лежали, тоже не дешевые, так их не тронула.
– Откуда вещицы, не спрашивал?
– Спрашивал – так врет же. Сказывает – от родителей достались. А я же знаю – новомодная парижская работа, во всех французских лавках теперь табакерки с расписными эмалями имеются, хотя без бриллиантов.
– Дальше.
– Федор, говори, – велел Левушка, явно держа в мыслях чем-то поразить Архарова. – Мне про женихов рассказывать не пожелала, уперлась – не хочет доброе имя воспитанницы порочить.
– Куда уж дальше… – буркнул Архаров.
– А Федору в людской рассказали!
Архаров повернулся к подчиненному и внимательно на него посмотрел.
– Сватались четверо. Бухвостов, Голятовский, Репьев и Фомин! – отрапортовал Федька. – Всем – отказ.
– Фомин, Николаша! – воскликнул Левушка. – Вот кто нам нужен! Ты что, не понял? Это же Измайловского полка поручик Фомин!
– Петр, что ли? – уточнил Архаров. – А то у них, помнится, еще другой был.
– Ну да, Фомин-второй. А другого я не помню! А этот – точно второй! Петр, измайловец – так, Федя? Так тебе сказали? Он в Измайловского полка бригаде был, когда на чуму нас посылали!
Архаров чуть не хлопнул себя по лбу – точно!
– Вот ему нужно написать. И с губернаторской почтой курьером письмо отправить! – выкрикивал Левушка, безмерно довольный, что напал хоть на какой-то след.
– А также сыскать остальных троих.
– Остальные-то, наверно, здешние, а Фомин – НАШ! – со значением сказал Левушка.
Архаров понял – московские женихи, получившие от ворот поворот, будут или отбояриваться от дотошных полицейских, или врать, возводя на девицу и ее родню всякие поклепы. Ну их, и с их враньем вместе… А гвардеец Фомин скажет правду.
– Устин! Диктовать буду, – сказал Архаров. – Тучков, помогай.
– Милостивый государь Петр… – Левушка задумался. – Слушай, Николаша, а как его по батюшке?
– Да кто ж это знает? – удивился Архаров. Среди офицеров было принято звать друг друга по фамилиям или же прозвищам. Имена – и те не больно были в ходу.
– Устин, погоди… пусть это будет черновик… Стало быть, записывай вопросы. Когда вы изволили свататься к девице Варваре… – тут Левушка замолчал и покраснел.
– Ну, что еще? – спросил Архаров.
– Фамилию-то ее мне так и не назвали, – признался Левушка.
– Пухова ее фамилия, – сказал Федька.
Левушка нехорошо на него глянул – мог бы и сообщить, пока ехали в карете.
– К Варваре Пуховой. И по какой причине сватовство не состоялось. И что вам известно о намерениях княжны Шестуновой в отношении ее воспитанницы девицы Пуховой, – как ни в чем не бывало продолжал вместо него диктовать Архаров.
– Глупо все это! – воскликнул Левушка. – Ведь не ответит! Иначе писать надобно!
– Как иначе? – спросил Архаров.
– Не знаю!
Левушка от расстройства чувств вдруг покраснел и выскочил за дверь.
Он не хотел позориться перед старшим товарищем.
– Ваша милость, Николай Петрович, а может, не надо писать? – осторожно спросил Федька. – Мы же еще доктора не допросили. А обещался важное рассказать. Стоит в доме Флейшмана, что в Колымажной. И еще. Волосья у них француз чешет, хозяйке, воспитаннице и еще двум дамам, что там у них гостят. Нанялся недавно. Дворне что-то не полюбился – всюду нос сует. А подружился с лакеем Павлушкой. И тот Павлушка летом спит в каморке при сенях, где зимой гости шубы оставляют, ему позволено.
– Так прямо тебе все выболтали? – не поверил Архаров.
– Так его же, того Павлушку, прямо при мне делить принялись! Девки чуть друг другу в волосья не вцепились, как стали перечислять, кто да когда к нему в каморку ночью бегал! Но это не я – это само вышло, – честно признался Федька.
– Найди Тучкова, возьмите мою карету, поезжайте – может, тот доктор уже объявился, – велел Архаров.
Федька и Левушка дважды побывали у доктора Ремизова, но все без толку. Он основательно застрял у старой княжны. Наконец записочку оставили – и оказалось потом, что делать этого не следовало.
Продиктовав вкратце Устину то, что выведал в доме у княжны, и оставив с Устином Федьку, Левушка исчез – понесся-таки по родне. И даже не вернулся ночевать – до такой степени загулял. А Архарову в тот вечер было не до поиска беглых девиц – очередной пожар потребовал его вмешательства.
Пожарное дело тоже входило в круг обязанностей полицмейстера. Москва издавна терпела от огня, но тушить его училась с большими сложностями. Сперва это делалось силами обывателей, которые не столько спасали имущество из горящих домов, сколько грабили. К тому времени, как Архаров заступил на свой новый пост, дело сдвинулось с мертвой точки – но куда-то не туда. После неслыханного пожара 1747 года запрещено было по крайней мере, в центре города – ставить деревянные заборы, а кому охота огораживаться – пусть тратится на железные решетки; призвали также к порядку извозчиков, которые во время пожаров взвинчивали цены за вывоз имущества погорельцев. На полицию возложили обязанность расписать их по частям, снабдить ярлыками (которые они теряли с умопомрачительной скоростью), а также следить, чтобы они являлись на пожары и вывозили имущество бесплатно. Нетрудно представить, какая из этого вышла морока.
Более того – неопытная пока по части хозяйственных указов молодая государыня подписала в 1763 году следующий: чтобы обязательная для полиции Санкт-Петербурга и Москвы пожарная команда имела в своем составе одного брандмайора, одного брандмейстера, семь унтер-брандмейстеров, мастера для заливных труб, кузнецов, слесарей, еще множество вспомогательных лиц, даже двух сапожников, и только одно было позабыто. Прореха обнаружилась при первых же пожарах – в штате не были предусмотрены обычные пожарные служители, которым положено с баграми лезть в пламя, так что блистательные команды вместе со своими трубами и насосами довольно долго не выезжали по сигналу тревоги, а с огнем по-прежнему управлялись сами обыватели.
Далее была невнятица: по «Наставлению губернаторам» от 1764 года противопожарные службы перешли в их подчинение – но в губернских городах. Москва еще оставалась на каком-то особом положении – там повелось использовать для тушения огня гарнизонных солдат, и даже более того – обучать их этому ремеслу. Из-за чего командиры были сильно недовольны – поди знай, когда разгуляется красный петух, срывая все планы господ офицеров к чертям собачьим.
Мирить людей Архаров умел одним добрым способом – сунуть кулаком в зубы правому и виноватому, это очень успокаивало. Но способ был хорош в полку с солдатами, и то – не всякий раз. Так что разбирался с пожаром и с неким сварливым пехотным капитаном, чьей фамилии не расслышал, он допоздна.
Наутро Архаров позвал Устина, велел прочитать вслух все, что набралось по делу господина Вельяминова.
Архаровцы, посланные в «Ленивку», были изруганы нещадно, однако хозяин убоялся зуботычин и пошел следствию навстречу – сбегали даже за девкой, что приставала к обалдевшему недорослю. Определили время его появления – вышло, что пришел, когда стемнело, и даже вспомнили – не вошел, а влетел, запыхавшись.
Был ли уже пьян? Этого не поняли, но отметили безумный взор и безнадежное бормотание.
Архаров осторожно, чтобы не испортить свеженького Никодимкиного волосяного творения, почесал в затылке. Похоже, тайный игорный притон, откуда выпустили недоросля, был где-то неподалеку. Можно бы посадить Вельяминова в карету, покатать по окрестным улицам, может, признает дом… ан нет!
Он, горемыка, запомнил, что у крыльца сильно благоухало конским навозом. А привезен был уже ночью, впушен в дом в потемках. Стало быть, доставили его на задний двор, где службы, сараи, конюшня, и ввели в притон с заднего крыльца. Оттуда же он и сбежал, не разбирая дороги. Стало быть, фасад дома и парадное крыльцо узнать не сможет ни за что – он их не видел. Ловко придумано… но должна же быть зацепка?..
Устин пономарским голосом бубнил показания полового из «Ленивки».
– Помолчи-ка, – велел Архаров.
Он вспомнил то, что в рассказе Вельяминова отметил было сразу, да за суетой позабыл.
Знакомство в модной лавке на Ильинке…
И кого же прикажете туда посылать?
На Ильинку?
Расспрашивать по-французски бойких хозяек и их шустрых помощниц, не был ли замечен некий юный и курносый господин Вельяминов в нарядном серо-голубом кафтанчике? Переходить от лавки к лавке с теми же вопросами, расплачиваясь комплиментами и обещаниями впредь сделаться постоянным покупателем?
Нет, и туда пусть Левушка идет. Он по-французски знает, он с этим смешливым племенем обращаться умеет! Или Клаварош… да, именно Клаварош.
Или – нет, нельзя туда пускать Клавароша. Она задержит его, примется расспрашивать, передавать благодарности.
Тут Архаров подумал, что делается некстати чувствителен. Какие благодарности?! Не может быть, чтобы она не поддерживала сношений с Клаварошем, все-таки человек ее от голодной смерти спас, да и крестник ее матушки. Все хорошее, что она могла бы ему, Архарову, по этому случаю сказать, уже не имеет силы.
Поди, давно забыла…
Она и она… и так ясно, кто. Если ее имя по-русски произнести, выйдет глупо – Тарасия. Так сказал священник, батюшка Никон, в старом-престаром храме Антипы-священномученика, куда Архаров забрел в общем-то случайно – исследовал окрестности своего нового жилья. Священник оказался приятным человеком, и именно туда Архарова всякий раз загоняло любопытство по части имен – а при первой встрече, только еще открыв для себя этот храм, он просто хотел знать, что означает необычное имя и насколько соответствует хозяйке, лишь это, ничего более, в подтверждение своей теории о тесной связи имени и судьбы.
Оказалось – «волнующая». По-гречески. Этого только недоставало.
Так что на Ильинку опрашивать Лизеток и Жанеток пойдет Левушка. Кстати – надо бы принять на службу несколько молодых людей, которых не стыдно пускать в приличное общество для разведки. Левушка-то приедет и уедет, а надобность в нем остается…
Левушка прибыл на Лубянку ближе к обеду, несколько смущенный. Принялся объяснять, что вот-де, допоздна к доктору Ремизову наведывался, но тот, видать, был прикован к постели страдалицы-княжны. Архаров только рукой махнул – трата времени, и только. Просьба Волконского выполнена – но нежелание княжны сообщать важные сведения мешает дальнейшему следствию. Как знать – может быть, она удерживала у себя насильно дочь знатного и богатого родителя, а тот сговорился с волосочесом-французом да и выкрал свое дитя? Кто в таком случае прав? И к кому следует применить всю строгость закона?
Объяснять другу задание Архаров начал уже в карете, которая везла их к Ильинке. Растолковал, что Вельяминов с незнакомцем именно пряжки для башмаков обсуждали, и показал списанные Устином приметы незнакомца – ростом на полвершка повыше Вельяминова, но тут нужно считаться с каблуками, круглолиц, с пухлым подбородком, в меру дороден, глаза черные, круглые, брови держит домиком, как если бы постоянно был удивлен. Кафтан модного серовато-зеленого цвета, этакого ускользающего от определения, камзол такой же, и еще треклятый недоросль почему-то запомнил пуговицы – серебряные, на один манер, только на кафтане большие, на камзоле поменьше. Лучше бы приметы дома, куда завезли, вспомнил!
– В лавках дом ни к чему, а пуговицы, со вкусом подобранные, француженки заметят, – возразил Левушка.
Продолжая напутствовать, Архаров в начале Ильинки, где-то у Ветошного переулка вышел вместе с Левушкой из кареты и принялся его провожать, старательно не замечая собственного поведения, как если бы увлекся сыском и о всем прочем забыл.
День был солнечный, какой-то праздничный – а, может, все дело в том, что публика по Ильинке слонялась нарядная, все блестело или поблескивало, голоса звенели, да еще впереди родителей бежали дети, одетые и причесанные на взрослый лад, даже самая малая девчонка, двух лет по третьему, имела настоящее, обрамленное кружевом декольте.
– А помнишь Терезу, Николаша? – вдруг спросил Левушка.
– Привидение, что ли? – не сразу уточнил Архаров, а словно вспоминая.
– Которой ты денег на обзаведение дал. Так вон ее лавка. Не туда глядишь! На той стороне!
– Гляди ты, не прокутила, не растранжирила! – подивился Архаров, как если бы этого не знал. – Русская баба так деньги считать не умеет, как иностранка. Или скряжничает, или тратит наобум, пока не разорится.
– Так для того сюда и едут, чтобы денег поболее заработать, – объяснил Левушка. – Я сюда, бывая в Москве, частенько наезжаю с кузинами, так заметил – старые вывески пропадают, новые появляются. И кузины то же говорят. Только к одному мусью привыкли – глядь, уже новый завелся. Мне потом растолковали – здесь, на Ильинке или в Гостином дворе, модному торговцу за два года состояние составить возможно. Вот он годика два-три тут помается, померзнет, а потом с набитым кошельком домой возвращается. И мадамы тоже. Едут домой с приданым, там их и дворяне замуж берут…
Архаров безмолвно усомнился в том, что музыкантша когда – либо накопит себе на приданое. Хотя и взялась за ум, но ее ум таков, что всякого выверта ожидать возможно. Впрочем, накопила бы и уехала в свой Париж – правильно бы сделала…
– Ну так ступай с Богом, – сказал он Левушке, – а я к карете. Других забот хватает.
Левушка устремился огромными шагами, чуть ли не вприпрыжку, по Ильинке – молодой, веселый, не спускающий с лица улыбку. Архаров при всем желании не мог бы за ним, длинноногим, угнаться – но и возвращаться к карете не спешил, а пошел себе неторопливо следом, словно не замечая самоуправства своих ног.
Он шел Ильинкой и дивился – надо же, сколько в Москве развелось щеголей и щеголих. Петербуржцы, заглянув сюда, конечно, задирали носы – против Невского Ильинка мелковата, блеск не тот, против Невского и московская Тверская слаба. Однако по улице то и дело проезжали большие высокие кареты, запряженные крупными породистыми голландскими лошадьми, которая – четверней, которая – шестеркой цугом. Качались кокарды, торчащие из конских налобников, вопили бегущие впереди упряжек скороходы, покрикивали щедро напудренные кучера, то и дело грозились бичами с высоты седел форейторы. Открывались дверцы, откидывались подножки, лакеи пособляли выпорхнуть хорошеньким юным дамам, умеющим показать ножку, и выводили почтенных особ, которым было не до резвостей. Тут же появлялись молодые вертопрахи, щеголи, петиметры, и образовывалось общество, и, галдя, вваливалось в двери модных французких лавок.
Архарову галантерейный товар был ни чему, и он шел потихоньку, развлекаясь уличными сценками, пока не обнаружил себя у известных дверей – тех, на которые указывал давеча Левушка.
Левушка, затерявшийся в толпе, наверняка уже забрался в какую-то иную лавку, первую на пути, и, резвясь, выпытывал насчет кафтана с серебряными пуговицами. Сюда он дойти не успевал.
Архаров поглядел на двери и, не останавливаясь, прошел мимо. Хотя в окошке торчали, друг на дружку глядя, две дамские восковые головы в нарядных чепцах, которые показались ему любопытны – как изрядно сделаны…
А вот в соседнюю лавку Архаров зашел – там, кроме прочего добра, имелась мебель, недаром же в окне выставлены позолоченные стульчики, которые можно установить на ладони.
Сидельцы приветствовали разом и по-русски, и по-французски, но хозяин, выглянувший из задних комнат, могучий купчина в темно-зеленом длинном русском кафтане на трех серебряных застежках-лапках, и без всяких там буклей – стриженый под горшок, признал обер-полицмейстера и, зная его нелюбовь к чужим наречиям, сразу приветствовал на том единственном, которым Архаров владел.
Тут же был предложен наилучший товар.
– А вот стулья с золотой резьбой, резьба в Вене сработана, а вот лучшие парижские бронзы, – показывал купец.
– Да на что мне они? – спросил Архаров. – Сам же видишь, что не возьму.
Стулья меж тем ему понравились – да и надо же чем-то домище наконец обставлять.
– Да ты, сударь, скорее купишь, чем все те амурщики, – купец показал в открытую дверь на толпу светской молодежи у вновь прибывших карет. – Они не за товаром – они к нам амуриться ездят, галантонщики проклятые! Просидят три часа, все им разверни, все покажи, хохочут, околесицу несут, а хороший покупатель в лавку уже не войдет… Мы государыне жаловаться хотим!
– И что, запретит им государыня амуриться? – удивился Архаров.
– А на то она и государыня, – почтительно сказал купец. – как скажет, так и сделается. Ей-то что! Ей товары на дом носят. Она и не знает про наше горе…
Заплатив за полдюжины стульев (взяли с него недорого, кто ж обер-полицмейстера обижать станет, таких дураков в купечестве нет!) и велев доставить их на Пречистенку, Архаров решил, что по хозяйству сделано довольно, и пошел обратно – снова миновав лавку Терезы и снова даже не удостоив двери и окошко взглядом. Хотя две изящно убранные восковые дамские головы почему-то так и требовали внимания…
Только у кареты он вспомнил, что собирался-таки сделать на Ильинке задуманную покупку, и вовсе не мебель.
За французскими было несколько нюрнбергских лавок, в которых торговали шерстью, полотнами, батистом, чулками, носовыми платками, и тут же – голландским сыром. Архарова в этих лавках интересовал табак – не будучи брезгливым, он не хотел все же посылать Никодимку взять на грош табаку у ближайшего будочника.
Изготовление нюхательного табака сделалось у будочников постоянным ремеслом, как полагал Архаров – от безделья, и завелись мастера, умеющие так тонко его перетереть, что к к ним графы и князья за фунтиком этого зеленого зелья посылали. Уже и дамы, любительницы взять понюшку и прочихаться всласть, завелись. Сам Архаров только еще проявлял интерес к этому модному развлечению – коли все его новые высокопоставленные знакомцы то и дело вынимали табакерки – серебряные, фарфоровые, черепаховые, с картинками, с эмалью, с камушками, – и предлагали угощаться, то и он обязан был соответствовать.
Архаров стоял у кареты, держась за приоткрытую дверцу и размышляя – то ли скоренько доехать до нюрнбергских лавок, то ли – ну их совсем. И тут другая карета, нарядная, щегольская, направляемая лихим кучером, едва не сбила его с ног. Кто-то уж так торопился на Ильинку – словно бы не чаял до вечера дожить.
Архаровский Сенька покрыл нахала лихой матерщиной, пожелав ему и самому шею свернуть, и коням своим, и господам своим, и потомству до седьмого колена. Но тот вдруг резко осадил лошадей. Не дожидаясь лакейской помощи, из кареты выскочила молодая дама.
– Сударь! Николай Петрович! А у меня радость!
Подбежала, смешно ступая на носки каблукастых туфелек, и сообщила, сияя:
– Меня на содержание взяли!
Первые делом Архаров увидел ленты – ленты немыслимого пронзительно-зеленого цвета, украшавшие все, до чего только можно додуматься: пышный сложный бант на груди, чуть поменьше банты – на рукавах, а уж в волосах, высоко взбитых и с выложенными спереди, в вершке ото лба, сверху вниз, буклями, из лент было и вовсе сплетено немыслимое, а в довершение имелся трогательный бантик под самым подбородком. И, как будто этого добра было мало, темно-красный наряд дамы украшали розовые бутоны – и на рукавах, и на подоле, а уши оттягивали изрядные серьги со многими камнями, красными и зелеными.
От всей этой роскоши он было шарахнулся, но вдруг понял – голос знакомый. И раскосые глазищи – вроде тоже. Вгляделся – точно, это была Дунька-Фаншета, румяная, свежая, счастливая. И все лицо в мушках! Так, что моднее и представить невозможно.
Как обходиться с содержанкой – Архаров не знал. Точнее, знал – в соответствии с рангом ее любовника, но поди пойми, кто подобрал девку. Похоже, человек богатый. Но и богатые всякие бывают…
– Не признали? – вдруг обиделась Дунька. – А я вас помню! Помню, как вы нас в лазарет на фуре отправляли! Мы вам все обязаны… я помню… хотите, приеду?
– Куда?
– В гости, вечерком, только я в другой карете буду. Хотите?
– Да Бог с тобой, какие тут еще обязательства, – несколько растерявшись, отвечал бойкой Дуньке Архаров. И совсем было кинулся спасаться бегством, но вдруг его осенила мысль простая и мудрая.
– Так не желаете? – Дунька даже растерялась от такого странного к себе отношения.
– А что, Дуня, и приехала бы, – негромко сказал Архаров. – Я на Пречистенке поселился, спроси дом Архарова – всякий покажет.
– Хорошее место, – одобрила Дунька. – Мы тоже туда переберемся. Там теперь многие строиться будут. Я к вам, сударь мой Николай Петрович, девку пришлю предупредить. Я-то не каждый вечер выбраться могу. А приеду!
– Непременно приезжай, я своим людям скажу, что жду гостью, тебя прямо ко мне и проведут. Скажешься Фаншетой, – велел Архаров.
От Дуньки, залетевшей неожиданно высоко, могла быть немалая польза – такого рода девки, что дорого берут за свою любовь, знают обыкновенно всех богатых шалопаев, кутил и игроков, а также все новости того круга, где играют по-крупному.
– Прощай, монкьор! – по-модному воскликнула Дунька, послала воздушный поцелуй и поспешила к своей карете.
Архаров испытал желание почесать в затылке. Надо же, как ее судьба ввысь подкинула…
Решив, что Левушке в его разысканиях мешать не следует, он сел в карету и велел везти себя обратно на Лубянку, сильно недовольный тем, что вообще отправился на Ильинку. Час времени потратил – правда, приобрел стулья. Какого черта он вообще вместе с Левушкой вышел на улицу, сел в карету? Как оно вдруг получилось? Почему, довезя его до Ветошного, не уехал сразу?
А потому, что сам себе врал, определил Архаров. Сам перед собой делал вид, будто все образовалось случайно. И возможна случайная встреча. Больше так нельзя. Блажь, блажь… от воздержания, не иначе… нужно будет послать за Марфой, пусть подыщет чистую и непритязательную вдовушку, а он уж сколько надобно будет платить…
На Лубянке его ждали Устин Петров с двумя томами под мышкой и Шварц.
– Ваша милость, я отыскал, вот он, указ, в доподлинности, – сказал Устин.
– Прочитай.
Оказалось – 10 марта 1766 года был подписан государыней указ о том, чтобы картежные долги уничтожить и при живом отце неотделенным детям не верить. Что означало – вексель, подтверждающий карточный долг, не может быть опротестован судебным порядком. И обязательствам недорослей также веры нет – что и должен запомнить всякий, желающий облапошить почтенное семейство черед посредство сынка-недоумка. Что-то такое Архаров и раньше слыхал, но сам он уже много лет, как из недорослей перешел в солдаты, а потомства, способного на шалости, не завел, и картежных долгов тоже почти не делал – так что указ ему был до сих пор без особой надобности.
– А вот еще один, по сей день не отмененный, – Шварц раскрыл второй том, стстоящий из подшитых бумаг и заложенный опрятным шнурочком.
– Читай, Петров, – приказал обер-полицмейстер.
Устин не сразу разобрал старинный почерк, да и неудивительно – указ был сорокалетней давности, во всей Москве о нем, может, один лишь дотошный Шварц и помнил.
– «Понеже указом Государя Императора Петра Великого, – так приступила к делу императрица Анна Иоанновна, – в прошлом 1717 году в народ публиковано, дабы никому в деньги не играть под тройным штрафом обретающихся денег в игре. А как нам известно учинилось, что не токмо по тому указу такая богомерзкая игра не пресеклась, но многие компаниями и в партикулярных домах как в карты, так и в кости и в другие игры проигрывают деньги и пожитки, людей и деревни свои, от чего не только в крайнее убожество и разорение приходят, но и в самый тяжкий грех впадают и души свои в конечную погибель приводят». Засим следовал запрет играть в карты на деньги и указывалась мера наказания – тройное изъятие обретающихся в игре денег в первый раз, во второй – тюрьма на месяц для офицеров и знатных людей, а игроков подлого происхождения бить батогами нещадно.
– Нет, пугать нашего вертопраха незачем, – решил Архаров. – Забери старый указ, Карл Иванович, а ты, Петров, отправляйся ко мне, покажи новый недорослю. Может, уразумеет, что его обязательства недействительны, и даст более путные показания.
Вельяминов и ночевал, и завтракал, и обедал в его доме под присмотром Никодимки.
Сам же Архаров полагал выслушать доклады о ведении некоторых дел, и действительно начал было, но к нему прислали от Волконского. Следовало ехать.
Полагая – и тут он не ошибался, – что это старая княжна воду мутит и, скорее всего, жалуется на грубых и неотесанных архаровцев, Архаров сел в карету, на запятки поставил двух молодых, Захара Иванова и Клавдия, тоже Иванова, и велел везти себя к князю, готовый защищать Левушку и Федьку от нападок. Но недалеко он отъехал.
Быстрый человек пересек улицу, вскочил на кучерскую подножку, обернулся – и в окошечке Архаров увидел ошалелое Федькино лицо.
И порядком помятое лицо – на щеке ссадина, глазу досталось… подбородок кровью измазан…
Он тут же открыл окошечко.
– Беда, ваша милость! Насилу догнал! – крикнул Федька. И тут же приказал кучеру: – К Охотному ряду, а там – по Моховой!
– Ты чего раскомандовался? – спросил Архаров, несколько даже растерявшись. До сих пор его так беспардонно не похищали вместе с каретой.
– Беда, говорю! Гони, Сеня!
– Пожар у нас, что ли?
– Нет, не пожар, а я дурака охранять место злодеяния поставил! Вы же к его сиятельству ехать собрались? Так рано ж! Сперва бы разобраться!
– Это по делу беглой девки, что ли?
– Оно самое!
Но Федьке затруднительно было докладывать, мостясь рядом с кучером, и Архаров взял его в карету.
Оказалось вот что.
Федька решил докопаться до правды в этом деле не только потому, что так велел командир. И не только потому, что хотел накопить служебных успехов, выдвинуться, получить чин, иное жалование, снять хорошую квартиру, приодеться. Все это само собой разумелось – а только он не мог забыть печальной миниатюры, которую Левушка – может, по рассеянности, а может, и по иной причине так и оставил висеть на шее.
Поэтому Федька самостоятельно пошел узнать, не вернулся ли доктор от старой княжны. А еслм вернулся – уговорить его взять извозчика (попробовал бы извозчик содрать деньги со спешащего архаровца! Тут же бы его по ярлыку определили и много неприятностей устроили!) и доставить туда, где он спокойно растолкует, что творится в доме старой княжны. Тем более – сам изъявил желание.
Дом Флейшмана был невелик, о двух этажах, второй сдавался. Там доктор нанимал одну комнату с полным пансионом, а две – какой-то рязанский помещик, приехавший судиться и застрявший в Москве на полгода. Федька спросил у хозяйки, хорошенькой беленькой немочки, которая нянчила близнецов и по такому случаю из дому почти не уходила, передана ли жильцу записочка. Оказалось – из боязни, что жилец придет очень поздно, а уйдет очень рано, хозяйка решила сунуть записочку в дверь. И еще заметила, что господин Ремизов нынче нарасхват – его еще некий господин вечером спрашивал, все никак не верил, что жильца нет дома. Замороченная младенцами хозяйка велела тому господину подняться наверх да и постучать, а самой ей бегать недосуг. Заодно попросила – коли доктор так незаметно прокрался, что она не слыхала, отдать ему записку, а коли его нет – так сунуть в дверь.
Федька вышел во двор и возле той отдельной лестницы, что вела наверх, в комнаты Ремизова и помещика, столкнулся с человеком.
– Там, чтобы на лестницу попасть, нужно сперва войти в сенцы, и в сенцах сразу лестница начинается, под ней всякий хлам. Дверь отворилась, он выскочил, – рассказывал Федька. – Шитье блеснуло – но, сдается мне, это на нем дорогая ливрея была. Хотя – черт его знает. Выскочил мне встречь, мы грудь в грудь столкнулись, но я туда спешил, он – оттуда, я даже его в лицо бы теперь не признал, все очень быстро вышло. Я – наверх, дверь закрыта, никакой записки не торчит. Взял ее доктор, стало быть. И тут мне в башку ударило – от кого же этот торопыга выходил? Я вторую дверь тряхнул – заперто. Второго жильца, выходит, нет. Тогда я к доктору ломанулся – а дверь-то лишь прикрыта! Влетел! Ну и вижу – помирает наш доктор, лежит на полу и помирает! Я кинулся, ногой двинул, мы сцепились…
– С кем сцепились? – пасмурно полюбопытствовал Архаров.
– Так там же еще человек был! Первый выскочил, второй замешкался. Они доктора ножом пырнули, нож застрял, он выдернуть хотел, выдернул, а тут я… у него нож в руке… я вывернул…
Федька замолчал.
– Дальше, – тихо велел Архаров.
– Что – дальше… Что мне еще оставалось?.. Или он меня, или я его…
– Дальше.
– Я вниз кинулся – второго догонять. Не догнал, зря народ переполошил. А он, сука, не ждал, пока тот спустится! Я солдата поймал, велел стать у двери, охранять, сам – за извозчиком, сюда, вы укатили, я за вами…
Солдат – дурак, ни черта не понял…
– Архаровец ты, – сказал Архаров. – Солдата нужно было за подмогой слать, самому оставаться.
– А чего оставаться – двух покойников стеречь?
Но дело было не в этом доводе рассудка – Архарову показалось, будто он уразумел, что двигало Федькой. Это чувство очень хорошо определялось французским словом «азарт». Сиречь – задор, горячность, запальчивость.
Слов, какими перевести, много – а все не то…
Федька не мог сидеть на лестнице, охраняя два тела, ему непременно нужно было, разгоряченному дракой и погоней, бежать, нестись, что-то делать… или же то, что он совершил, вызвало в его душе взрыв отрицания – он не мог позволить себе спокойно сидеть рядом с убитым им человеком, он должен был продолжать действовать, имея простую и четкую цель – найти того единственного, кто мог его казнить или миловать на этой земле, действовать – чтобы не мыслить…
И вот сейчас, глядя на него, потрепанного и измазанного кровью, Архаров вдруг сообразил: да ведь Федька еще очень молод, немногим старше Левушки, чем и объясняется его неистраченная горячность – да еще имеющая свойство проявляться очень бурно. А другое – он уже однажды убил человека, убил в пьяной драке дружка-приятеля и сам себя казнил за это лучше всякого Шварца с кнутобойцами. И сейчас, как он ни пытался выставить себя доблестным и отчаянным полицейским, глаза выдавали страх, Федька даже боялся сам себе сказать безмолвно: Господи, да что же я опять натворил?..
И какое же объяснение было верным, первое или второе?
Федькино лицо неуловимо менялось, показывая Архарову: первое! нет, второе! нет, все же первое…
Карета меж тем неслась по Моховой, и Захар с Клашкой, мотаясь сзади, недоумевали – какой князь Волконский, нас что-то совсем не туда везут!
В Колымажном поднимался над домом Флейшмана густой дым и из одного окна уже лезло пламя. Обыватели устремлялись вытаскивать имущество, но не всем хватало духа – а только самым жадным.
– Захар, Клашка, держи воров! – крикнул, выскакивая из кареты, Архаров и тут же метнул вперед кулак. Кулак встретил непрочную преграду, мужичишка, прижимавший к груди охапку тряпья, улетел влево.
– Стрема! Полицмейстер!..
Стало ясно, что на дым и крики тут же понабежали мошенники.
– Ухряй, мазуры! – заорал сам Архаров. И точно – от дома отбежали еще двое.
Дальше была безобразная драка, в которой досталось и правому, и виноватому. Хотя вышла она короткой – в Москве уже раскусили натуру нового обер-полицмейстера: хмур и задумчив лишь до той поры, как появится повод махать кулаками. Не хочешь этакого благословения – удирай, покуда цел. Вот и вышло, что тушить некому…
Захар Иванов, вывернув на себя ведро воды, вбежал в дом и оттуда подал в окно детей. Кучер Сенька выпряг лошадь и поскакал за пожарной командой. В Москве уже кое-где стояли каланчи и дежурили на них служители, но позвать самим – как-то надежнее.
Федька пытался было пробиться на второй этаж, в самое пекло, – но Архаров так орал ему вслед, угрожая и поркой, и мордобоем, что пришлось отступиться.
Наконец явился Сенька, за ним прикатили пожарные фуры с насосом и трубами, вода из ближнего колодца залила первый этаж, а во втором уже и заливать было нечего.
Архаровцы стояли во дворе кучкой и глядели, как догорает верх дома. Мокрый Иванов, голый по пояс, выжимал рубаху. Сенька тихонько выспрашивал – что да как. Федька и Архаров, чуть в стороне, разбирались – что же такое произошло.
– Какого черта ты солдата оставил? Ну и где теперь твой солдат? – допытывался злой, запыхавшийся, чумазый и взъерошенный Архаров. – Сбежал?! И что вы там такое понаписали с Тучковым в записке? Что вы понаписали, если из-за вашей бумажки человека убили?!. И дом подожгли?!.
Федька молчал – записку Левушка ему не показывал, что касается солдата – оплошность, да, готов спиной расплатиться.
Подошел унтер-брандмейстер, поклонился.
– Ваше сиятельство…
Сиятельством Архаров не был, титулов не имел, но пожарный решил, что так как-то надежнее.
– Докладывай, Еременко.
– Там ребята наверху два тела нашли, до них не добраться. Можно попробовать вытащить баграми.
– Вытаскивайте, – распорядился Архаров.
Тут прибыл помещик, нанимавший две комнаты, и обнаружил себя погорельцем. С претензиями полез к Архарову. Делать этого не следовало – на его-то голову и вылил обер-полицмейстер все свое неудовольствие. Тем временем Еременко, видя, что начальство делом занято – дурака в хвост и в гриву кроет, тихонько отозвал Федьку.
На землю удалось спустить только одно тело – человека, которого Федька пырнул под сердце его же ножом. Лицо покойника обгорело, но Федька признал его по стати – он был помельче молодого и полноватого доктора. И как еще обгорело – похоже, в это мертвое лицо ткнули горящей головней и держали так довольно долго.
Тело лежало у его ног – тело убитого им человека. Федька вздохнул и опустился на корточки – выворачивать карманы. Скоро образовалась на траве кучка: платок, табакерка, кошелек, перочинный ножик, замшевый мешочек… Федька раздернул шнурок – внутри были игральные кости в кожаном стаканчике и обтрепанная по углам карта – дама крестей. И скомканную бумажку нашел с какими-то цифрами и записями. Не по-русски…
Архаров подошел и присел, упираясь руками в колени.
– В этом деле французским духом тянет, – сказал он, ткнув пальцем в бумажонку. – Глянь-ка на его тельник, православный или католический.
Федька осторожно, двумя пальцами, прокопался под рубаху к покойнику, вытянул цепочку и крест. Четвероконечный. Католический.
На обгоревшее лицо глядеть было неприятно – на него набросили какой-то лоскут. Архаров этот лоскут приподнял и тут же опустил.
Лица не врут. Но это – уже было за пределами правды и лжи, хотя…
Он дернул за буклю обсыпанных копотью волос. Предположение подтвердилось – покойник был в парике. Свои бы волосы, поди, вспыхнули факелом, а дешевый нитяной парик огню воспротивился. Под ним была круглая плешь, обрамленная седыми волосами. Правда, плешь странная, поросшая коротеньким редким ежиком…
– Мать честная, Богородица лесная! – воскликнул Архаров. – Да это ж католический патер! Или как его там! Федька, обшарь его как следует! Может, четки найдутся, или молитвенник, или еще что!
Но никаких принадлежностей ремесла не обнаружили.
– Он такой же патер, как я – повитуха, – вдруг сказал Клашка Иванов, оказавшийся рядом. Совсем еще молодой и необстрелянный, он сперва не подходил к мертвому телу, потом осмелел.
– А ты почем знаешь? – спросил, не оборачиваясь, Архаров.
– Руки.
– Точно…
У человека с выбритой плешью ногти были больно грязны и неухожены.
Архаров выпрямился. Нужно было что-то решать.
– Тело доктора – снять, доставить в приходский храм, пусть старухи обмоют, приготовят к отпеванию. Иванов!
– Я! – отозвались оба.
– Клашка. Тебе за сообразительность задание – останься тут, расспроси людей, добеги до Воздвиженки, спроси дом Шестуновой, что ли. Узнай у дворни, может, слыхали, есть ли у доктора хоть какая родня. Захар! Патера – на фуру, доставь на Лубянку, пусть снесут в подвал, положат на лед. Потом бери извозчика, поезжай за Матвеем Воробьевым, привези живого или мертвого, пусть посмотрит и выскажется.