Римские каникулы Токарева Виктория

* * *

Однажды в моем доме раздался долгий телефонный звонок. «Междугородный», – подумала я и подняла трубку. Звонили действительно из другого города. Из Рима. Мужской голос поздоровался по-французски. Это было кстати, потому что французский я учила в школе: могла поздороваться, попрощаться, сказать «я тебя люблю» и сосчитать до пяти. Еще я знала спряжение двух глаголов: etre и avoir.

– Валерио Беттони, – представился голос. – Адвокато Федерико Феллини.

Здесь было понятно каждое слово: адвокато – это адвокат. А Федерико Феллини – это Федерико Феллини. Тут ни убавить, ни прибавить.

Я решила, что меня кто-то разыгрывает, но на всякий случай поздоровалась:

– Бонжур, месье.

Валерио затараторил по-французски. Из его монолога я узнала четыре слова: вуаяж, Рома, отель и авьон.

Рома – это Рим. (Сведения почерпнуты из песни «Аривидерчи, Рома».) Отель – это отель. Вуаяж – путешествие. Авьон – авиация, то есть самолет. Итак, получается: Федерико Феллини приглашает меня в Рим. Отель и самолет – за счет приглашающей стороны.

– Пер ке? – Этот вопрос я знала из итальянских фильмов неореализма.

Валерио Беттони охотно затараторил по-итальянски. Он решил, что я владею всеми европейскими языками.

Маленькое отступление. Однажды я выступала на Западе с известным российским поэтом. Из зала ему задали вопрос:

– Вы – представитель творческой интеллигенции. Как вы можете не знать языков? Хотя бы английского…

Он ответил замечательно. Он сказал:

– Поэт может так многого не знать…

Прозаик тоже может многого не знать. Знание – это информация. А в творчестве важна интуиция. Можно много знать и быть бездарным. Однако есть третий вариант: много знать и быть талантливым. Как Пушкин, например.

Сегодняшняя советская интеллигенция в массе своей серая, как утренний рассвет. Узкие специалисты. Знают, но узко.

– Аве ву факс? – спросил адвокат.

Он решил, что у меня дома есть факс. Человек такого уровня должен у себя дома иметь факс.

У меня нет нормального потолка над головой. Четыре года тому назад соседи сверху залили меня водой. Потолок вспучился и в некоторых местах отвалился. Это событие совпало с перестройкой, и отремонтировать потолок оказалось невозможно. То есть возможно, но на это придется положить жизнь. Жизни жаль. Она нужна мне для другого.

Я с достоинством ответила, что факса у меня «но». Зато факс имеется (avoir) в моей фирме. Я имела в виду Союз писателей.

– Моменто, – сказал адвокат. Значит, он сейчас возьмет ручку и запишет номер факса.

– Моменто, – отозвалась я и раскрыла записную книжку на букве И – иностранная комиссия.

Я умею считать по-французски до пяти. И если, скажем, встречается цифра «семь», то я говорю: пять плюс два.

Беттони сначала не понял моей технологии, потом сообразил. Видимо, хороший адвокат. Недаром Феллини его выбрал. Наверное, дорогой. Адвокаты на Западе стоят очень дорого.

Я продиктовала факс. Валерио победно закричал:

– Капито! Капито!

Я сказала: «Чао, синьор».

Он ответил: «Аривидерчи, Виктория».

Если бы я свободно говорила по-французски, наш разговор был бы краток, сух и деловит. А в нашем случае мы вместе преодолевали языковые препятствия и победили. У нас была общая маленькая победа. Мы почти подружились.

Я положила трубку и сказала семье:

– Меня Феллини приглашает в Рим.

– А зачем? – спросила семья.

– Не знаю.

Семья засмеялась, решила, что я шучу. И я тоже засмеялась.

Я ни одной секунды не верила в реальные последствия этого звонка. Моя судьба держит меня в ежовых рукавицах и больших подарков мне не делает. И вообще я не создана для эпохальных встреч. Как говорит моя подруга Лия Ахеджакова: «Мое место на кухне».

Через месяц

Я живу на даче и строю забор. Общаюсь с шабашниками. Они быстро сообразили, что я далека от жизни, не знаю цен, и все умножают на десять. За то, что стоит десять рублей – берут сто. За то, что стоит сто – тысячу. И так далее, до бесконечности. Они меня обманывают и за это же не уважают.

Маленькое отступление. Моя школьная подруга жила с мужем в Танзании. Муж работал в посольстве, занимал высокий пост. Им полагалась вилла и прислуга. Прислуживал негр. В его обязанности, среди прочего, входило открывать хозяину ворота. Прежний хозяин (американец) имел манеру не дожидаться, пока слуга отойдет от ворот, и нажимал на газ. Машина на полной скорости влетала в ворота – так, что негр едва успевал отскочить. Это было что-то вроде игры – бесовской рулетки у бездны на краю. Успеет отскочить – жив. Не успеет – сам виноват. Негр обожал своего хозяина.

Муж моей подруги следовал другой тактике: останавливал машину перед воротами, ждал, пока негр откроет, при этом спрашивал: как здоровье? как семья? как учатся дети?

Негр замкнуто молчал. Он презирал русского хозяина. С его точки зрения, если хозяин разговаривает с прислугой как с равным, значит, он тоже где-то в глубине прислуга.

Примерно так же размышляли мои шабашники Леша и Гоша. Я тоже спрашивала у них: как семья? как настроение?

У обоих на руке татуировка: девушка с волнистыми волосами. У Гоши – в полный рост, без купальника. А у Леши – только портрет, крупный план. Леша вообще более романтичен, все называет уменьшительно: «денежки», «водочка».

– Цементик в красочку попал, – сообщает он мне.

Это значит, что крашеная поверхность в цементных кляксах, как их отодрать – неизвестно. Работа брак. Надо переделать. Но Леша переделывать не собирается. Настаивать я не умею. И он знает, что я не умею, и смотрит просветленным взглядом, и прибавляет нуль.

Я буквально слышу, как у меня усыхает душа. Я чувствую, как во мне закипает благородная ярость, еще один рывок – и я начну разговаривать с ними на их языке. Но все кончается тем, что предлагаю чашечку кофе.

Меня утешает то обстоятельство, что ТАК было всегда. И во времена Чехова. В повести «Моя жизнь» – та же самая картина: халтурили и требовали водки. Просто тогда с водкой не было проблем. Выставляли ведро.

Помимо заборных впечатлений, я еще пытаюсь писать, работаю инженером человеческих душ (определение Сталина). Моя дочь подкинула мне своего сыночка со специфическим характером. Я рассказываю ему сказки, работаю Ариной Родионовной.

Федерико Феллини, вуаяж, отель, Рома – все отлетело, как мираж. То ли было. То ли не было.

Однако капиталисты слов на ветер не бросают. В Союз писателей пришел факс. Там сказано, что Федерико Феллини ждет меня в среду 17 июля. Через полтора месяца. И если синьора Токарева не передумала, пусть подтвердит свой приезд.

Консультант по Италии, молодой и образованный человек, позвонил мне на дачу и предложил подъехать в иностранную комиссию.

Стояла жара, ребенка девать некуда, значит, надо брать с собой в город, мучить.

– А зачем ехать? – спросила я.

– Надо послать факс с подтверждением.

– Ну и пошлите. Скажите: синьора согласна.

– Хорошо, – легко согласился консультант. – Сегодня же отошлю.

Билетами и оформлением писателей занимается иностранная комиссия.

– Когда выкупать билет? – задала я практический вопрос.

– Шестнадцатого. Во второй половине дня.

– Шестнадцатого июня? – не поняла я.

– Шестнадцатого июля, – поправил консультант.

– А лететь когда?

– Семнадцатого. Утренний рейс.

– Почему так вплотную? А раньше нельзя?

– У нас все так летают, – успокоил консультант.

Значит, не я первая, не я последняя. Это успокаивает.

Маленькое отступление. Моя знакомая сидела в очереди к онкологу. Надо было подтвердить болезнь или исключить. Она сидела и медленно плавилась на адском огне своего волнения. Рядом сидела женщина и читала. Книга была смешная. Она улыбалась.

– А вы не боитесь? – удивилась знакомая.

– А чего бояться? Вон нас сколько. Я что, лучше? Как все, так и я.

Главное, чтобы несправедливость не касалась тебя в одиночку. Главное, как все. В компании.

Значит, я до последнего дня не буду знать: лечу я или нет.

Шестнадцатое июля. Шестнадцать часов. Билета нет. И женщины, которая занимается билетами (ее зовут Римма), тоже нет.

– А что мне делать? – спросила я консультанта.

– Ничего. Ждать.

Я выхожу во двор и смотрю на ворота. Пошел дождь. Я раскрыла зонт и смотрю сквозь дождь.

Появляется Римма. Она медленно, задумчиво идет, как будто сочиняет стихи. А может быть, и сочиняет. Дождь сыплется ей на голову, стекает каплями с очков. Римма видит меня и, чтобы не тянуть неопределенность, издалека отрицательно качает головой. Билета нет.

Я обомлела. Раз в жизни судьба дает мне шанс. Я, правда, не знала – зачем пригласил меня великий Феллини, но приехала бы и узнала.

А сейчас получается, что я не поеду и ничего не узнаю.

Римма подошла ко мне. Я захотела заглянуть в ее глаза и возмутиться в эти глаза. Но глаз не видно. Стекла очков забрызганы, как окна. Римма целый день промоталась без обеда, устала, промокла и хотела есть. У меня шанс, а ей-то что с того?

Я спросила упавшим голосом:

– Что же делать?

Римма пожала плечами и бровями, при этом развела руки в стороны. Жест недоумения.

Забегу на сутки вперед: семнадцатого июля в десять утра в аэропорту города Рима меня встречали переводчица и шофер из гаража Беттони. Федерико Феллини ждал дома. На час дня был назначен обед.

Самолет приземлился. Все вышли. Меня нет. Запросили «Аэрофлот»: такой на борту не было.

В иностранную комиссию полетел тревожный факс: «Куда подевалась синьора Токарева?» Получили ответ: «Синьора прилетит в другой день и другим рейсом, поскольку ей не смогли достать билет. Чао».

Валерио Беттони прочитал факс и спросил у переводчицы:

– Скажите, а Токарева писательница?

– Да, да, – заверила переводчица. – Известная писательница.

– А почему ей не достали билет? Так бывает?

– Значит, бывает.

– А как это возможно? – снова спросил адвокат.

Клаудиа развела руками и пожала плечами.

Валерио Беттони снял трубку, позвонил Федерико и отменил обед. Русская задерживается. Ей не обеспечили билет.

– А синьора Виктория эксриторе? – усомнился Феллини.

– Да, говорят, что известный писатель.

– Вы поздно сообщили?

– Нет. Я послал факс за полтора месяца.

– Тогда в чем дело?

Беттони пожал плечами и бровями и отвел одну руку в сторону. Другой он держал трубку.

Жест недоумения замкнулся.

Все люди всех национальностей недоумевают примерно одинаково. Хотя почему примерно? Совершенно одинаково.

Беттони положил трубку и посмотрел на переводчицу.

– Умом Россию не понять, – вспомнила переводчица.

– А чем понять? – спросил адвокат.

В этом месте, я думаю, все человечество может подняться со своих мест, пожать плечами и развести руки в стороны.

А теперь вернемся в иностранную комиссию.

Это длинное одноэтажное строение, покрашенное в желтый цвет. До революции здесь размещалась конюшня. Потом из каждого стойла сделали кабинеты. Кабинеты получились крошечные, как раз на одну лошадь. Для начальников убрали перегородки. Получилось пошире – на две и даже на три лошади, в зависимости от занимаемой должности.

В шестидесятые годы здесь размещалась редакция журнала «Юность». Отсюда, из этой точки, начинали свое восхождение Аксенов, Володарский, Фридрих Горенштейн – все те, кто и по сегодняшний день несут на себе русскую литературу в разных концах земли. Володарский в Москве, Горенштейн в Берлине, Вася Аксенов в Вашингтоне, Гладилин в Париже.

Весело было в «Юности» в хрущевскую оттепель.

Сейчас «Юность» выехала в просторное помещение на площади Маяковского. Что-то появилось новое (жилплощадь). А что-то ушло. А может быть, это ушло во мне.

В бывшую конюшню переехала иностранная комиссия.

Мы с Риммой вошли в стойло-люкс, к заместителю начальника. (Начальник в отпуске.)

– Что же делать, – растерянно сказала я. – Меня будет встречать Федерико Феллини. Неудобно. Все-таки пожилой человек.

Как будто в этом дело. Пожилых много, а Феллини один.

– Да, конечно, – согласился заместитель и стал куда-то звонить, звать какую-то Люсеньку.

– Люсенька, – нежно сказал он. – Тут у нас писательница одна… На Рим… На завтра… А на послезавтра?

Заместитель поднял на меня глаза:

– В бизнес-классе полетите?

Я торопливо закивала головой.

– Полетит, куда денется. – Заместитель загадочно улыбался трубке, видимо, Люсенька сообщала что-то приятное, не имеющее ко мне никакого отношения.

Итак, я в Риме. В отеле «Бристоль». Я прибыла вечерним рейсом. Переводчица Клаудиа приглашает меня в ресторан: легкий ужин, рыба и фрукты.

– А какая рыба? – спросила я.

– Сомон.

– А что это?

– По-вашему, лосось.

– У нас его сколько угодно, – говорю я.

– У вас в консервах. А у нас сегодня утром из моря.

Можно, конечно, пойти поужинать, но у меня схватило сердце. Я глотаю таблетку (отечественную), ложусь на кровать, смотрю в потолок и жду, когда пройдет. Потолок безукоризненно белый.

Так лежать и ждать не обязательно в «Бристоле». Можно у себя дома. То же самое. Дома даже лучше.

Я отказываюсь от ужина. Бедная Клаудиа вздыхает. Она ничего не ела весь день. Я достаю из сумки аэрофлотскую булочку и отдаю ей.

Так кончается первый вечер в Риме.

Утро следующего дня

Мы, я и Клаудиа, отправляемся в офис Беттони. Офис – в центре Рима, занимает целый этаж большого старинного дома.

Чистота. Дисциплина. Все заняты и при этом спокойны (потому что заняты). Секретарши в шортах. Кондиционеры.

Считается (мы сами считаем), что русские разучились и не хотят работать. Это не так. Русские не хотят работать на чужого дядю. А на себя они будут работать. Если бы наши продавщицы и официантки получали западную зарплату, они улыбались бы и обслуживали, как на Западе.

К нам подошла секретарша по имени Марина и с улыбкой сообщила, что мы должны подождать десять минут, нас примет младший брат Валерио, Манфреди Беттони.

Мы с переводчицей мягко киваем: десять так десять, Манфреди так Манфреди. А где Валерио? Ведь был Валерио. Оказывается, узнав, что я опаздываю на 36 часов, он улетел в Бразилию к своему клиенту. У деловых людей Запада время – деньги. Он не может сидеть и ждать, пока Римма достанет мне билет.

Появляется Манфреди Беттони. Ему сорок лет. С челочкой. Тощенький. Улыбчивый. Очень симпатичный. Я дарю ему свою книгу на французском языке и говорю, что итальянская книга выйдет осенью. Манфреди с энтузиазмом ведет нас куда-то в конец этажа. Открывает дверь и вводит в квартиру. Это апартаменты его отца. За столом восседает жизнерадостный старикашка Беттони-старший, глава рода, основатель адвокатского клана.

У Жванецкого есть строчки: «Как страшно умирать, когда ты ничего не оставляешь своим детям».

Старшему Беттони не страшно. Он вспахал свое поле, и его дети начинают не с нуля.

Старикашка проявляет искренний интерес к моей книге и ко мне, стрекочет по-итальянски и улыбается искусственными зубами, похожими на клавиши пианино.

Я вообще заметила, что хорошо питающиеся люди доброжелательны. Видимо, они употребляют много витаминов, микроэлементов, в организме все сбалансировано и смазано, как в хорошей машине. Все крутится, ничего не цепляет и не скрипит. От этого хорошее настроение.

Мои соотечественники едят неграмотно, отравляют токсинами кровь, мозг, сосуды. Отсюда агрессия. А от человеческой агрессии, скопленной в одном месте, – стихийные бедствия. Недаром землетрясения случаются в зонах национальных конфликтов. Ненависть вспучивает землю. Земля реагирует вздрогом.

Но вернемся в Рим. Манфреди весь светится от удовольствия. Видимо, его ввели в заблуждение. Сказали, что я важная птица, и он рад находиться на одной территории с важной птицей. Я его не разубеждаю: пусть как хочет, так и думает. А потом – как знать? Может, я и в самом деле не лыком шита. Мы ведь так мало знаем о себе.

Однажды я была молодая, написала книгу и встретила писателя Сергея Антонова в ресторане ЦДЛ.

– Посмотрите, какая у меня кофточка, – похвастала я.

Кофточка была выполнена из авторской ткани известного чешского художника Мухи.

– Что кофточка, – раздумчиво сказал Сергей Антонов. – Вот книгу ты хорошую написала.

– Что книга… – не согласилась я. – Вот кофточка…

– Не знаешь себе цены, – догадался Сергей Петрович. – Не знаешь…

Человек, которого унижали в детстве, никогда потом не знает себе цены. Он ее либо завышает, либо занижает.

Манфреди предложил пообедать вместе, поскольку час дня – время обеденное.

Мы отправляемся в близлежащий ресторанчик. Жара. Асфальт пружинит под ногами. А у меня на даче березки, елочки, тень. В тени растут сыроежки.

– Что вы будете пить? – спрашивает Манфреди.

– Ничего.

Для него это приятная неожиданность. Русские, как правило, пьют крепкие напитки утром, днем и вечером. А может быть, и ночью.

Я пью минеральную воду и слушаю Манфреди. Пытаюсь понять: в чем суть моего приезда. Что хотят от меня итальянцы.

Итак. Существует богатый человек. Бизнесмен. Часть капитала он решил вложить в Россию. Русский рынок привлекает деловых людей. Наиболее надежный отсек – русское кино. Составлен совместный проект с советским телевидением: пять серий о России. Миру надо дать представление о том, что такое Россия. На Западе ничего о ней не знают, кроме слова «Сибирь». Это слово пришло от пленных немцев. Многие думают, что в России очень холодно и по улицам ходят медведи.

Богатый человек пригласил ведущих режиссеров мира, в том числе и Феллини.

Федерико Феллини не журналист, а публицист (это его слова). России совершенно не знает и не может снимать кино о том, чего он не знает. Детство Федерико прошло в маленьком провинциальном городке Романья. И как Антей от Земли, он черпает свое творчество из детства. Вернее, не черпает, а прикасается телом. Они неразрывны.

– Я не буду делать фильм о России, – отказался Феллини.

– Подожди говорить «нет», – сказал Бизнесмен. – Подумай.

И прибавил нуль. Миллионеры – они тоже шабашники.

– Поезжай в Москву, наберись впечатлений, – посоветовал адвокат.

Но Федерико не путешествует. Он может спать только у себя дома на своей постели. На новых местах он не спит и поэтому полностью исключил путешествия из своей жизни.

– Я в Москву не поеду, – отказался Феллини.

– Хорошо. Мы из Москвы привезем в Рим любого русского, кого захочешь.

– Зачем из Москвы? – удивился Федерико. – Что, в Риме нет русских? Посол, например.

– Замечательная идея! – обрадовался Бизнесмен. – И дешевая.

Здесь в сюжет вплетается еще одно действующее лицо: немецкий издатель по имени Томас.

Маршак сказал: «Каждому талантливому писателю нужен талантливый читатель». Я бы добавила: «И талантливый издатель».

Западные издатели – те же бизнесмены. Они разговаривают между собой так: «Я торгую Пушкиным» или: «Я торгую Кафкой». Именно что торгуют, а сами не читают. Для них литература – это бизнес.

Томас все читает сам. Никому не доверяет. Для него литература – это литература.

Томас – тот самый талантливый издатель. Он открывает новые имена, влюбляется, остывает, снова ищет – из этого состоит его жизнь. Каждый новый писатель – как новая любовь. Бывают непреходящие любови: Чехов, например, Феллини. Томас издает сценарии Федерико. Они дружат. Перезваниваются.

– Позови Викторию Токареву, – советует Томас.

– Это интересно?

– Мне интересно.

В эти дни Федерико попадает в руки журнал «Миллелибри» с моим рассказом «Японский зонтик». Это ранний рассказ с незатейливым сюжетом: молодой человек покупает японский зонтик, и он уносит его на крышу.

Феллини прочитал и сказал:

– Какое доброе воображение. Она воспринимает жизнь не как испытание, а как благо.

И на другой день в моем доме раздался тот самый звонок.

Сплошные случайности: случайно меня напечатали в Италии, случайно мое имя упомянул Томас. Но случайности – это язык Бога. Я выслушала Манфреди и спросила:

– А для чего я нужна?

– Просто поговорить.

– О России?

– О чем хотите.

– Но я могу предложить только бытовой срез беседы, – честно созналась я. – У нас в России есть гораздо более интересные люди.

– Кто? – цепко спросил Манфреди. Я задумалась.

– Явлинский, например.

– А кто это?

– Настоящий экономист.

– А что здесь такого? – не понял Манфреди. – У нас все экономисты настоящие.

Клаудиа повернула ко мне возбужденное лицо:

– Вы что, с ума сошли? Кто же отдает свои куски?

Я удивилась: а какие куски? Поездка в Рим? Общение с Великим итальянцем? Я ведь не замуж за него выхожу. Пусть и другие поездят и побеседуют. А что?

На десерт подали землянику.

Если бы у меня была скатерть-самобранка, я бы круглый год ела землянику.

За десертом Манфреди сказал:

– Федерико ждал вас в среду утром. А сейчас он занят. В Риме жарко. Мы предлагаем вам неделю пожить в Сабаудиа.

– А что это? – Я посмотрела на Клаудию.

– Маленький курортный городок, девяносто километров от Рима. Там отдыхают богатые люди, – объяснил Манфреди. – В отеле «Дюна» заказано два номера. Федерико подъедет к вам, когда освободится.