Антон, надень ботинки! Токарева Виктория
– И что? – Я перестала плакать.
– Он будет чесаться и мучиться.
Чесаться и мучиться. Это не много, но хоть что-то. Лучше, чем ничего.
– А где ты возьмешь эту вату?
– На стройке. Ее там сколько угодно.
Ночью я не спала и представляла себе, как стеклянная пыль вопьется в кожу, Борька будет кататься по земле, и выть от боли, и молить о пощаде…
Однако папа на стройку не шел и дотянул до того, что Борькины родители купили себе квартиру в другом районе и Борька ушел из нашей школы навсегда.
Убитый цветок так и остался неотомщенным. Зло осталось безнаказанным, свободно и нагло гуляло по городу в образе Борьки Карпова. А в общем ничего не изменилось. Я продолжала учиться на крепкое «три», по литературе «пять», продолжала ходить в спорткомплекс, дружить и развлекаться. Ничего не изменилось, но убитый цветок…
Прошло пять лет. Я поступила в университет на экономический, хотя собиралась на филологию. Мама сказала, что экономика – наука будущего, а филология в условиях рынка никому не нужна.
Я встречаюсь с мальчишкой Толей, хотя мне жутко не нравится имя Толя. Не имя, а какой-то обрубок. Анатолий получше – но что-то бездарно-торжественное, как колонны в сталинских домах. А может, имя как имя. Просто сам Толя меня раздражает. Он – правильный, а мне нравятся неправильные.
Впереди, как нескончаемое поле, раскатилось мое будущее с неинтересной профессией и неинтересной личной жизнью.
Моя теория: в природе существуют пораженцы и везунки. Белый ангел набирает свою команду. А черный ангел – свою. Ангелы – это чиновники в небесной канцелярии.
Я подозревала, что моя карьера пораженки началась в то утро возле школы, когда Борька Карпов опустил свой портфель на горшочек с геранью. Я растерялась, онемела, и именно в эти секунды черный ангел дернул меня за руку и задвинул в свои ряды. Именно тогда все определилось и продолжается, хотя при этом у меня большие глаза, ровные зубы и французская косметика. Я цвету и благоухаю, а все зря. Сегодня тридцать первое декабря. Новый год. Мы договорились с Толей встретиться у метро и пойти в компанию. Встретились. На Толе была кепка с твердым околышем, как у Жириновского. Такие же кепки носили румынские носильщики в начале века. Мне стало тоскливо. От Толи исходила вялая, липкая энергия, похожая на смог в большом городе.
– Все отменяется, – сказала я. – Мне надо вернуться домой.
– Почему? – оторопел Толя.
– Потому что Новый год – семейный праздник.
– И ты вернешься в этот старушатник?
Старушатник – это бабушка, кошка, папа и мама.
– Да, – сказала я, – вернусь.
Возле метро раскинулся цветочный базарчик. Я подошла к черному парню и купила у него одну розу. Я заплатила не скажу сколько. Много. Я пошла по пути мамы. Все, что мне нравится, я покупаю себе сама. И я знаю, что так будет всегда.
На моих часах – одиннадцать вечера. В это время все нормальные люди сидят за накрытым столом в предчувствии реальной выпивки. Готовятся провожать старый год. А я сижу в автобусе, где, кроме меня, только водитель и еще одна пораженка с кактусовой внешностью. С рюкзаком. Должно быть, решила спортивно использовать выходные дни. А я – с розой. Моя роза – темно-бордовая, бархатная, юная, только что выплеснувшая из бутона свою красоту, на длинном крепком стебле. Откуда взялась в холодной зимней Москве, из каких таких краев… Я подняла розу к лицу, и мы нюхаем друг друга.
На одной из остановок в автобус вошел солдат – высокий, как верста, с большими руками и ногами. Он, видимо, замерз, а потом оттаял, из носа у него текло. Нос был странный: он не стоял посреди лица, а как бы прилег на щеки. Должно быть, нос сломали. Ударили кулаком по прямой, как в бубен. А может быть, свалили и били по лицу ногами. В армии это случается.
Солдат сел, продышал в стекле дырочку и стал смотреть в темноту. Время от времени он дул в свои пальцы. Я смотрела на него не отрываясь, что-то неуловимо знакомое в руках, наклоне головы… Я пыталась уловить это неуловимое и вдруг схватила за хвост: Борька! Борька Карпов! Он конечно же окончил школу, потом армия. Кто-то побил его вместо меня.
Все пять лет я мечтала встретить этого человека и сказать ему сильные и жесткие слова упрека. Я даже приготовила эти слова. Но они предназначались другому Борьке – красивому и наглому, хозяину жизни. А не этому, в казенной шинели. В свое время я хотела, чтобы он чесался и мучился. И он, должно быть, мучился и катался по земле. Но меня это не обрадовало. Нет. Не обрадовало. Во мне разрасталась пустота, клонящаяся к состраданию.
Я подошла к нему и сказала:
– Привет!
Борька повернул ко мне лицо, увидел перед собой красивую девушку с красивым цветком. Как на календаре. Он смутился и стал красный, как свекла.
– Не узнаешь? – спросила я.
Мы не виделись пять лет. За это время я из подростка превратилась в девушку. Это то же самое, что роза в бутоне и раскрывшаяся роза. Ничего общего. Можно только догадаться. Но Борька не догадался.
– Ты мне еще цветок сломал, – напомнила я.
– Какой цветок?
Он не помнил то утро и горшочек с геранью. И то, что стало для меня событием в жизни, для него не существовало вообще. В тот день на первом уроке была контрольная по геометрии и все его мозговые силы ушли на доказательство теоремы, а через час, на следующем уроке, он уже не помнил ни о контрольной, ни обо мне. Так чего же я хочу через пять лет?
– Ты Борька Карпов?
– Да, – сказал он. – А что?
– Ничего. С Новым годом!
Я протянула ему розу. Зачем? Не знаю. Протянула, и все.
Борька не взял. Онемел от удивления. Тогда я положила ее ему на колени. Как на памятник.
Автобус остановился. Это была моя остановка. Я спокойно сошла. Не сбежала, не соскочила. Просто сошла.
Борька смотрел на меня из освещенного окошка. И вдруг узнал. Его глаза вспыхнули узнаванием и стали красивыми, потому что в них появился смысл и радость. Новый плосковатый нос делал его лицо более мужественным, похожим на лицо молодого Бельмондо. И большие конечности его не портили, скорее наоборот…
Автобус тронулся. Прощай, мой черный ангел. Прощайте, мои напрасные страдания. Прощай, моя роза неземной красоты. Продержись как можно дольше…
Дома меня встретили папа, мама, бабушка и кошка. Они удивились, но обрадовались.
Мы успели проводить старый год и выслушать приветственную речь президента. Президент говорил рублено и внятно, был тщательно расчесан, в красивом костюме, и было видно, что президент – не пораженец, а везунок. У него все получится, а значит, и у нас. Потом забили куранты. Мы поднялись с бокалами и закричали «Ура!». И кошка тоже включила свой моторчик и запела о том, что жизнь прекрасна, несмотря на быстротечность и на бессмысленную жестокость. Несмотря ни на что…
Ну и пусть
пьеса
Лариска – студентка музыкального училища, 20 лет.
Кира – ее подруга.
Игнатий Петрович – преподаватель чтения хоровых партитур, 40 лет.
Зоя – жена Игнатия, 40 лет.
Никита – сын Игнатия, десятиклассник.
Гонорская
Самусенко
Врач
Наталья
Нина
Спящая
Новенькая
Наташка – сестра Киры.
Нисневич
Класс в музыкальном училище. Рояль. Стол. Несколько стульев. На стене портрет Чайковского. Кира и Лариска поджидают Игнатия Петровича. Лариска очень эффектна. Одета по распоследней моде. Кира в глухом черном свитере.
Лариска. Я хочу сказать тебе одну вещь, но ты должна поклясться, что никому не скажешь.
Кира. Не скажу.
Лариска. Поклянись.
Кира. Клянусь.
Лариска. Чем?
Кира. А чем клянутся? Я не знаю.
Лариска. Что тебе всего дороже?
Кира. Музыка.
Лариска. Ну, значит, музыкой. Скажи: клянусь своим талантом.
Кира. А если я нарушу клятву, что будет?
Лариска. Ты никогда не поступишь в консерваторию, не станешь знаменитой пианисткой, а будешь работать в клубе, вести хор.
Кира. Да ты что, с ума сошла? Я буду рисковать своим будущим неизвестно из-за чего… Из-за какой-то муры.
Лариска. Почему из-за муры… Ты же не знаешь, что я хочу сказать…
Кира. Что бы ни было. Не буду я клясться. Хочешь – говори, не хочешь – не говори…
Лариска. Эх ты… А еще подруга называется…
Кира. Не понимаю, а почему тебе надо обязательно сдирать с меня клятву? А просто так ты не можешь поверить?
Лариска. А никому не скажешь?
Кира. Не скажу.
Лариска. Я влюбилась.
Кира. Господи… Тайна… Да ты каждый день влюбляешься.
Лариска. Нет, это по-настоящему. Это серьезно. Это на всю жизнь.
Кира. И выйдешь замуж?
Лариска. Выйду замуж и рожу ему троих детей.
Кира. А кто он?
Лариска. Никому не скажешь?
Кира. Ну, началось…
Лариска. Игнатий Петрович…
Кира. Че-го?
Лариска. Игнатий Петрович. Игнатий.
Кира. Так он же тебе в папаши годится.
Лариска. Ты ничего не понимаешь. Ему просто лет больше, а он мальчик. Седой уставший мальчик.
Кира. Не понимаю, как он может нравиться. У него такое выражение, будто ему сунули под нос дохлую кошку.
Лариска. А я не люблю счастливых и благоустроенных. Горький сказал: «Неудовлетворенный человек полезен социально и симпатичен лично».
Кира. Ты влюблена в Игнатия потому, что он не обращает на тебя никакого внимания.
Лариска. Раз я ему не нравлюсь, значит, он и получше видел. Значит, я должна быть еще лучше тех, кто лучше меня. Великая война полов!
Кира. И охота тебе…
Лариска. Еще как охота! А чего еще делать?
Кира. Мало ли серьезных дел…
Лариска. Это и есть самое серьезное дело, если хочешь знать…
Кира. Какое?
Лариска. Быть нужным тому, кто нужен тебе.
Кира. Он нужен тебе?
Лариска. У меня такое впечатление, что он входит в состав моей крови, как гемоглобин. Я без него умру.
Кира. А ты ему нужна?
Лариска. Просто необходима. Он без меня умрет. Но он этого не знает.
Кира. Чего «этого»?
Лариска. Что я ему нужна, господи… С тобой говорить… Только в своей музыке и понимаешь…
Кира. А когда ты успела в него влюбиться? Мы же только третий месяц учимся…
Лариска. С первого взгляда.
Кира. А что ты почувствовала?
Лариска. Я почувствовала: что-то случилось… Как будто архангел Гавриил вытащил золотую трубу и сыграл трубный зов.
Кира. Откуда вытащил? Из-под мышки или из футляра?
Лариска. Кто?
Кира. Архангел Гавриил.
Лариска. Слушай, с тобой невозможно общаться. В области чувственной ты бездарна как пень.
Кира. А это заметно?
Лариска. Еще бы не заметно. Посмотри на себя. Тебе восемнадцать лет, а ты стоишь вся в черном, как абхазка в трауре.
Кира. А сейчас на Западе модно быть неодетым.
Лариска. Правильно. Надо быть неодетым, но так, чтобы было видно, что это модно. А не просто неодетым, как солдатская вдова. Девушка должна быть как хризантема в саду. А ты – как репей на дороге.
Кира. А ты видела репей? Репей, если разобраться, – это очень красивый цветок. Если рассмотреть – потрясающее сочетание серого с фиолетовым.
Лариска. Ну, это если разобраться и рассмотреть. Кто это будет смотреть и разбираться. Репей есть репей.
Открывается дверь, входит преподаватель чтения хоровых партитур Игнатий Петрович.
Ему сорок лет. Он красивый, усталый, безразличный. Выражение лица действительно такое, будто ему сунули под нос дохлую кошку. Лариска напрягается, роняет свои ноты.
Игнатий. Здравствуйте. Кто первый?
Кира и Лариска переглядываются. Лариска поднимает ноты и первая идет к инструменту. Открыла на нужной странице.
Верхний голос пойте. Остальные – играйте.
Лариска (заиграла очень неуверенно и запела, а точнее, завыла). Ночева-ла ту-у-чка зо-ло-та-а-я… (сбилась).
Игнатий. Фа…
Лариска смотрит в ноты. Потом на клавиши.
Игнатий подошел и передвинул Ларискин палец.
Лариска. Та-а-я. На-а гру-ди-и уте-е-са…
Игнатий. Ре.
Лариска смотрит в ноты. Потом на пальцы. Потом в ноты.
Пустите…
Согнал Лариску. Сел на ее место. Стал играть, показывая, глухо напевая верхний голос.
Играл он прекрасно. Лариска смотрит на Игнатия не отрываясь, и отсвет его вдохновения ложится на ее лицо.
(Холодно.) В следующий раз то же самое. (Оборачивается к Кире.) Садитесь.
Кира села за инструмент, раскрыла партитуру «Ромео и Джульетты». Заиграла свободно, талантливо. Игнатий слушает, прикрыв глаза, закинув голову. Лариска вросла глазами в его профиль.
(Хлопнув в ладоши.) Попробуйте в этом месте сыграть наоборот.
Кира. Как?
Игнатий. Играйте любовь, как смерть. А смерть – нежно. Как любовь.
Кира. Почему?
Игнатий. Потому что любовь всегда сильнее человека. А смерть – иногда – инъекция счастья.
Кира перевернула несколько страниц обратно. Стала играть. Игнатий подтащил свой стул к роялю. Стали играть в четыре руки. Казалось, музыкальный класс был наполнен любовью, как смерть, и смертью, как любовь. Лариска сидела потрясенная и отверженная. Зазвенел звонок. Игнатий тут же поднялся и ушел. Кира и Лариска выходят на улицу. Лариска заплакала.
Лариска. Дура.
Кира. Почему?
Лариска. Только в своей музыке и понимаешь… А ты заметила, как он смеется, как будто произносит букву «т». Т-т-т-т…
Кира. Отстань!
Лариска. Виски у него впалые и стройные, как у коня. Он похож на обросшего, выгоревшего за лето беспризорника.
Кира. На императора, на коня и на беспризорника.
Лариска. А как ты думаешь, я ему хоть немножко нравлюсь?
Кира. Нравишься, нравишься…
Лариска. А с чего ты взяла?
Кира. Вижу.
Лариска. А как ты это заметила?
Кира. Он бронзовеет.
Остановились возле памятника старины.
Лариска. Какой молодец!!!
Кира. Кто?
Лариска. Тот, кто это построил. Он ведь его не себе построил, а нам.
Кира. И себе тоже.
Лариска. Себе чуть-чуть…
Помолчали. Лариска подняла голову.
Смотри… Вон плывут моя нежность и печаль.
Кира. Где?
Лариска. Человеческие чувства и голоса не рассеиваются, а поднимаются в небо. А оттуда передаются в более высокие слои атмосферы. Может быть, сейчас где-нибудь в Галактике бродит голос Есенина?
Пауза.
Представляешь… океан. Ночь. Вода черная. Небо черное. Горизонта не видно, сплошная чернота, будто земной шар на боку. Не поймешь: где вода, где воздух… И вдруг… рарака засветится точечкой, и сразу понятно: вот небо, вот море. Просто сейчас ночь, а будет утро…
Кира. А что это – рарака?
Лариска. Морской светлячок. В море живет.
Кира. А при чем тут светлячок?
Лариска. Игнатий – моя рарака. Если он есть – я обязательно выплыву. Конечно, мне до него, как до Турции. Но я буду плыть к нему всю жизнь, пока не помру где-нибудь на полдороге.
Кира. Счастливая… Знаешь, куда тебе плыть…
Лариска. И ты знаешь. У тебя своя рарака. Талант.
Кира. А что мне с него?
Лариска. Другим хорошо.
Кира. Так ведь это другим.
Лариска. Ты будешь жечь свой костер для людей. В этом твое назначение.
Кира. Значит, я буду жечь костер, а ты около него греться?
Лариска. У меня свой костер. Костер любви…
Запела. Кира подхватила второй голос.
Поют, глядя друг на друга.
Кира, Лариска. Ночевала ту-чка золотая на груди уте-еса велика-на…
Дом Игнатия. Югославская мебель.
Современное понимание красоты и удобства. Никита, семнадцатилетний человек, сидит за швейной машинкой и шьет.
Зоя. Никита, если ты сию минуту не прекратишь это безобразие, я сброшу машинку с седьмого этажа и разобью ее вдребезги.
Никита. А что я делаю?
Зоя. Вместо того чтобы заниматься алгеброй, ты шьешь штаны.
Никита. Не штаны, а джинсы.
Зоя. Это ж стыдно кому-нибудь сказать. Засмеют.
Никита. …Почему я должен ориентироваться на мнение каких-то людей, которых я даже не знаю?
Зоя. Твой дед был музыкант, отец музыкант. А ты куда себя готовишь? В сферу обслуживания?
Никита. Раньше было главное – иметь высшее образование. А сейчас – совсем другое.
Зоя. Что же?
Никита. Хорошо делать то, что ты делаешь. Не то, чем ты занимаешься. А то, как ты делаешь свое дело. Время снобов ушло.
Зоя. Значит, я сноб?
Никита. Я этого не сказал.
Появляется Игнатий.
Зоя. Скажи ему!
Игнатий. Что я должен ему сказать?
Зоя. Вместо того чтобы готовиться к экзаменам на аттестат зрелости, он поехал в военторг, купил плащ-палатку и теперь шьет себе штаны…