Секретный дьяк Прашкевич Геннадий

Да и как иначе?

Секретная экспедиция капитана-командора оказалась большим предприятием, обдумываемым годами, обдумываемым и исполняемым сотнями людей опытных и умелых. Правда, о мореплавателях, ушедших на судах в северную сторону, долгое время не было никаких известий.

Но потом известия начали доходить.

Сперва они казались смутными: в них упоминалось о берегах Америки, и о некоторой удаче, но при этом и о больших бедствиях. Потом начали доходить известия откровенно тревожные, а уже они сменились на известия бедственные. Все это накладывалось на то, что уже знали: капитан-командор Витез Беринг так и не заслужил удовольствия царствующего дома. Никакой удовольственный ордер со стороны новой императрицы так и не был выдан капитану-командору.

Крестинин всей спиной прижался к горячему обогревателю.

«Жизнь проживешь чужую… Впадешь в тоску… Сопьешься в своих деревеньках…» Мысли лезли в голову несуразные, никак не связанные с бумагами экспедиции капитана-командора Витеза Беринга. Неявно, но стояло, стояло, стояло в сознании, что попади он в ту экспедицию, сейчас бы лежал на холодном берегу, играло бы течение его трупом…

Подбегал к столу, холодными руками разглаживал бумаги, внимательно всматривался в чертежи. От Шумагинских островов пакетбот господина капитана-командора Витеза Беринга «Святой Петр» шел все время на запад, вдоль цепи Алеутских островов, но всегда на некотором расстоянии от них. Когда с борта удавалось увидеть землю, считали, что это Америка. А если видели острова, то все равно, считали, что это прибрежные острова, то есть, американские. Дивились величине нового материка, края которого терялись в неизвестности.

Восьмого сентября 1741 года, как записал в дневнике походный натуралист экспедиции Георг Стеллер, на море разразилась сильная буря, которая привела офицеров пакетбота в уныние. Стали сомневаться, удастся ли вернуться домой? Даже рассуждали, не придется ли зимовать в той же Америке, а то и в Апонии?

В Апонии! — задохнулся Крестинин. Георг Стеллер так и написал — в Апонии. Значит, понял, не имел этот Стеллер истинного представления о местах, где плыл пакетбот. Разве Апония лежит близко к берегам Америки?

Взглянув на приложенный к отчету чертеж, Крестинин засомневался еще сильнее. Если некий казенный человек, подкупленный неукротимым полковником Саплиным, верно передал на чертеже масштабы, то Апония, по Георгу Стеллеру, впрямь получалась лежащей неподалеку от Америки.

А разве это так? Разве его, Крестинина, не носило по морю несколько недель, пока вообще не прибило к Камчатке?

К Камчатке, а не к Америке!

Восемнадцатого сентября 1741 года, со смутной тревогой вчитывался в казенные бумаги Крестинин, с северной стороны были замечены на пролете стаи мелких куличков, тянувшихся на юго-запад. Ну, раз мелкие кулички, значит, есть близко земля! Когда его, Ивана, а с ним рыжего Похабина и неукротимого маиора Саплина долго несло по морю, никаких птиц не видели, только туман. Иногда вроде кричали птицы, но, может, это только казалось. Туман, да волны как горы. Вот, собственно, и все. Что еще увидишь?

А экспедиции господина капитана-командора Витеза Беринга поначалу везло.

Например, увидели двадцать четвертого сентября плывущее по морю дерево, что тоже говорит о близости земли, как и появление мелких куличков. А потом вынесло пакетбот под неизвестный остров, который был нанесен на карту как остров Святого Иоанна.

На этом везение кончилось.

Покрепчал ветер, иногда достигая необычайной силы — волны легко перекатывались через палубу пакетбота. Решили пойти назад, но в течение трех недель удалось продвинуться совсем немного. Штурман Эдельберг, один из трех опытных штурманов экспедиции, утверждал, что ни разу в своей жизни не видел такой жестокой бури, какая разразилась двадцать седьмого сентября.

Крестинин прижимался спиной и руками к обогревателю печи, его странно морозило, во рту пересохло. Бог любит дураков, думал он. Я всегда был дураком. Бог любил меня за простоту, сам вел за руку по гиблым местам. Вот и не погиб, как капитан-командор…

Утром тридцатого сентября, узнал Крестинин из присланного полковником Саплиным отчета, поднялась от юго-запада еще более страшная буря, какой никто на пакетботе никогда не видел ни до, ни после случившегося. Такой сильной бури, писал в своих записках натуралист Георг Стеллер, даже представить нельзя. Каждую минуту усталые люди ждали гибели. Никто не мог ни лежать, ни сидеть, ни стоять. Управлять судном стало невозможно, пакетбот носило по воде как неуправляемую колоду. Половина команды лежала пластом от болезней, все другие были как без ума от сказочно ужасной и бессмысленной качки. Питались обгорелыми сухарями, но и такие сухари были на исходе.

«Не подумайте, — писал в отчете Георг Стеллер, — что я преувеличиваю наши бедствия: поверьте, что самое красноречивое перо не в состоянии было бы передать весь ужас, пережитый нами…»

Первого октября буря продолжилась с еще большим неистовством и офицеры пакетбота стали переговариваться о том, что следовало бы поискать убежища в новооткрытой Америке. В этот же день, как странный намек на что-то тайное, мачты и реи, вся снасть пакетбота покрылись огнями святого Эльма. В полумраке они светились, как облитые жидким, чуть колыхающимся огнем, а над мачтами, в низком сером небе, неслись, как стрелы, серые страшные облака, иногда сразу в нескольких противоположных направлениях.

Второго октября ветер упорно дул с юго-запада.

Шестого октября ветер дул порывами, иногда срываясь на шквальный.

Вдруг разъяснилось, увидели вокруг судна ужасные волны и множество смеющихся акул. А восьмого октября пришла новая буря со шквальным юго-восточным ветром, который через несколько часов повернулся с запада. Буря никак не хотела заканчиваться, она как бы только брала передышку, и опытный штурман Свен Ваксель попытался убедить господина капитана-командора, заболевшего цынгой, направить пакетбот к берегам Америки, чтобы там перезимовать, но господин капитан-командор отказался. С упорством, достойным лучшего применения, он стоял на том, чтобы идти только к Камчатке, и не дал своего согласия на поворот.

Одиннадцатого октября в природе как бы наметилось затишье, море как бы начало стихать.

Но опять обмануло.

Уже вечером двенадцатого ударили шквалы, снежные заряды, вместе перемешались дождь и ледяная крупа. А над всем этим ужасом мореплаватели отчетливо видели цветную радугу. А под радугой стоял на севере некий высокий остров, ласковый и тихий. Назвали его в честь святого Маркиана, с тем пакетбот и пронесло мимо.

От нехватки воды и провизии, от ужасной непрекращающейся качки больные стали умирать. Сам господин капитан-командор Беринг давно уже не вставал на ноги, судном управляли штурманы Стен Ваксель и Софрон Хитрово.

«В нашей команде, — вчитывался Крестинин в скопированный писцом отчет штурмана Стена Вакселя, — оказалось столько больных, что у меня не оставалось почти никого, кто мог бы помочь в управлении судном. Паруса к тому времени износились до такой степени, что я всякий раз опасался, как бы их не унесло порывом ветра. Заменить же их другими, за отсутствием людей, я не имел возможности. Матросов, которые должны были держать вахту у штурвала, приводили на вахту другие больные товарищи, из числа тех, которые были способны еще немного двигаться. Матросы усаживались на скамейку около штурвала, где им и приходилось в меру своих сил нести рулевую вахту. Когда же вахтенный оказывался уже не в состоянии сидеть, то другому матросу, находившемуся в таком же состоянии, приходилось его сменять у штурвала. Сам я тоже с большим трудом передвигался по палубе, и то только держась за какие-нибудь предметы. Я не мог ставить много парусов, так как в случае необходимости не было людей, которые смогли бы их снова убрать. И при всем том стояла поздняя осень, октябрь, ноябрь с сильными бурями, длинными темными ночами, со снегом, крупой и дождем…»

Только утром четвертого ноября с пакетбота увидели высокую, на взгляд, надежную землю.

«Невозможно описать, — сообщал Стеллер в своих записках, — как велика была радость, когда увидели землю. Умирающие выползали наверх, чтобы увидеть ее собственными глазами».

Поднялся даже больной господин капитан-командор.

Открывшаяся земля всем показалась Камчаткой, так велико было желание увидеть именно Камчатку. С пакетбота как бы узнавали окрестности Авачинской бухты, как бы видели вход в знакомую гавань, даже видели Шипунский мыс, даже маяк! Но то было ложное узнавание. На самом деле «Святой Петр» находился в виду всего лишь безымянного острова, определенного свыше Господом как последнее пристанище несчастного капитана-командора.

К моменту обнаружения острова все ванты на судне оказались перебитыми бурей, и парусами нельзя было управлять. Двенадцать человек из команды умерло, тридцать четыре оставшихся человека сильно страдали от цынги и были не способны к работе; еще десять с величайшим напряжением управлялись с судовыми делами. Все, кто мог стоять на ногах, собрались в каюте господина капитана-командора. На коротком общем собрании постановили идти к берегу, все равно, есть там удобное место для стоянки судна или нет, хотя сам господин капитан-командор Витез Беринг, поддерживаемый лейтенантом Овцыным, советовал поискать какую-нибудь гавань.

Якорь бросили в неудобном месте у открытого каменистого берега, канат тут же лопнул и пакетбот понесло на камни. Каким-то чудом волны, подхватившие судно, все же поставили его совершенно невредимо в спокойную лагуну, между грудою черных опасных камней и берегом, на небольшой глубине четырех с половиной саженей.

Это случилось пятого ноября 1741 года.

С содроганием, чувствуя ужасный ледяной холод в теле, который не уходил даже тогда, когда Иван всем телом прижимался к горячему обогревателю, он вчитывался в выписки из вахтенного журнала, веденного на пакетботе штурманом Софроном Хитрово. …«4 ноября 1741 г., 7 часов вечера. Ветер ONO, курс N, у марсели взяли последний риф, ветер крепчает. 4 ноября 1741 г., 10 часов вечера. Закрепили грот-марсель, умерших солдат Давыдова и Попова спустили в море. 5 ноября 1741 г., 2 часа ночи. Умер гренадер Иван Небаранов. 5 ноября 1741 г., 3 часа ночи. Ветер NOO, курс NW, больных при команде 33 человека. 5 ноября 1741 г., 7 часов утра. Капитан-командор со всеми обер- и унтер-офицерами и рядовыми служителями учинил консилиум, чтобы идти к видимой нами земле, за не возможностью управления судна работными людьми и худости такелажа, а так же за неимением провианта и воды. Окончив консилиум, поворотили фордевинд и пошли WZW. 5 ноября 1741 г., 9 часов утра. Осмотрели, что грот-ванты на правой стороне все перервались под свицсарвинем, чего ради спустили грота-реи. 5 ноября 1741 г., 2 часа дня. Поставили грот-марсель. 5 ноября 1741 г., 5 часов дня. В исходе сего часа пришли на глубину 12 сажен, положили дагликс анкарь, отдали каната три четверти. 5 ноября 1741 г., 6 часов дня. В половине сего времени порвался у дагликс анкаря канат около 80 сажен, отчего нанесло нас на бурун, где было воды 5 сажен; в скором времени перенесло нас через бурун ближе к берегу на глубину четыре с половиной сажени; здесь мы положили плехт анкарь, отдали каната три четверти; пеленгов за темнотою взять было невозможно…»

Иван вновь всей спиной прижался к горячей печи.

Вспомнил: свицсарвень — это строп, стягивающий нижние ванты, а дагликс анкарь — левый становой якорь, соответственно, плехт — правый. Привычные когда-то слова звучали странно. Почувствовал, сейчас они из другого мира. Смутно ощутил, что сейчас они совсем из другого мира, в который он, Иван Крестинин, бывший секретный дьяк, уже, наверное, никогда не вернется…

Утром шестого ноября спустили единственную оставшуюся на борту шлюпку, на которой натуралист Георг Стеллер, а с ним несколько больных съехали на берег. Первая охота принесла полдюжины куропаток, а потом Стеллер счастливо наткнулся на куст настурциевых трав, которые сразу были отправлены на пакетбот как противоцынготные. Всю ночь натуралист и его спутники провели на берегу, обнаружив, к печали своей, стадо крупных морских коров. К печали потому, что все знали — у берегов Камчатки такие морские коровы не водятся.

Восьмого ноября стали перевозить больных на берег и размещать в землянках, покрытых обрывками парусов. Перевезли на носилках и господина капитана-командора Витеза Беринга. Двенадцать человек матросов скончались еще во время плавания, а из тех, которые остались живы, девять человек умерли во время перевозки на берег.

Четырнадцатого ноября штурман Софрон Хитрово, остававшийся на пакетботе, записал: …«Маловетрие, пришел бот с берегу, привезена на нем 1 бочка воды и повезли на нем на берег больных меня да служителей 7 человек, притом померло на пакетботе служителей, которые намерены были ехать на берег — матроз Иван Емельянов, канонир Илья Дергачев, сибирский солдат Василий Попков да при выходе с бота на берег умер матроз Селиверст Тараканов…»

И дальше: …«От морозу кругом судна и на судне такелаж весь обмерз льдом. На берегу при свозе с пакетбота умер сибирский солдат Савва Степанов…»

«19 ноября, — записал в журнале Софрон Хитрово, — я еще оставался на борту с семнадцатью людьми, в большинстве тяжело больными, и с пятью мертвецами. У меня на борту было лишь 4 ведра пресной воды, а шлюпка находилась на берегу. Я дал сигнал бедствия, поднял на вантах грот-мачты красный флаг, а на гафеле вывесил пустой бочонок из-под воды и одновременно дал несколько выстрелов из пушки. Из этих знаков находившиеся на берегу люди могли усмотреть, что я нуждаюсь в пресной воде; однако ветер дул с такой силой от моря к берегу, что они не могли на шлюпке выгрести и добраться до корабля.

Я приказал бросить покойников в море.

На наше счастье ночью выпал такой обильный снег, что можно было собрать его с палубы и заменить недостающую пресную воду.

Я оставался на корабле до 21 ноября, когда, наконец, прибыла лодка. Меня на руках перенесли в эту лодку, а затем доставили в ту же землянку, где находились остальные больные. Люди, находившиеся со мной на борту корабля, тоже были свезены на берег. За несколько дней до этого я переселился, ради тепла, в камбуз, так как видел, что многие из наших людей, как только их головы показывались из люка, немедленно умирали, словно мыши, из чего стало мне ясно, какой опасности подвергаются больные, попадая из духоты на свежий воздух; в виду этого при переезде на берег я принял некоторые меры предосторожности. Я покрыл свое лицо почти целиком теплой и плотной шапкой, а другую такую надел себе на голову, и все же на пути от камбуза до фалрепа три раза терял сознание. Я вполне уверен, что если бы не сумел предохранить себя вышеописанным способом от соприкосновения со свежим воздухом, то неизбежно умер еще на корабле, так как силы мои уже подходили к концу…»

Судя по запискам натуралиста Георга Стеллера, больной господин капитан-командор Витез Беринг и на берегу казался спокойным. Он даже спросил натуралиста, как он думает, что это за земля? По окончательному мнению Георга Стеллера, вряд ли это могла быть Камчатка, потому как звери, например, песцы, на берегу совсем не боялись человека. Правда, казалось, что и Камчатка не должна быть далекой — растительность была такой же, как на полуострове, а затем на берегу была найдена оконная ставня из тополевого дерева, очевидно русской работы, уже совсем точно принесенная течением с устья реки Камчатки.

«Может, Кроноцкий нос?» — спросил господин капитан-командор.

Но и в этом Георг Стеллер сильно сомневался.

Он, например, нашел ловушку на лисицу, зубья которой сделаны были не из железа, а из простых раковин. Такую ловушку, считал Георг Стеллер, могло принести волнами только из Америки, потому как на Камчатке давно известно железо. А главное, морские коровы…

Первого декабря Софрон Хитрово записал: …«Посылан по берегу от капитана-командора Беринга матроз Тимофей Анчегов и с ним 2 человека служилых для уведомления и краткого осмотра земли, на которой мы обретаемся, матерой ли она берег или какой остров, и есть ли где на ней лес…»

Восьмого декабря, за два часа до рассвета, господин капитан-командор Витез Беринг, начальник Камчатской экспедиции скончался, наполовину засыпанный в темной землянке текущим с настила мелким песком, который он даже не позволял с себя отгребать, чувствуя себя под ним как бы в тепле. Господина капитана-командора Витеза Беринга похоронили в земле по протестантскому обряду.

Крестинин перекрестился.

После смерти Беринга в командование оставшимися людьми вступил лейтенант Свен Ваксель. Впрочем, все решения принимались на общих собраниях, на которых присутствовали как офицеры, так и унтеры и рядовые служители. Постановления проводившихся собраний также подписывались всеми присутствующими. Софрон Хитрово записал: «Людей в таком бедственном состоянии приневолить к какой-либо команде было вовсе не безопасно». А по словам лейтенанта Свена Вакселя, нельзя было распознать, «…кто является господином, а кто слугой, поскольку уже не было разницы ни между кем, ни между чем — ни у слуги с господином, ни у подчиненного с командиром, ни в почтении, ни в работе, ни в пище, ни в одежде, и офицеры и господа, лишь бы на ногах шатались. Одинаково по дрова и на промысел пищи бродили и лямкою на себе таскали, и с солдатами и с слугами в одних артелях были».

«В одних артелях были…»

Оставив бумаги, Крестинин подошел к окну.

В ночи несло снег, что-то мелькало, может, фонарь, понять было невозможно.

На секунду представил тьму промерзлой землянки, гнилой парус, свешивающийся к лицу, услышал змеиное шипение ползущего с настила мелкого песка, почувствовал могильную тяжесть на теле… А я-то! — ужаснулся. Я столько лет бродил в темноте, по собственной глупости, по непониманию. Все ждал чего-то — вот завтра!.. Все ждал, вот завтра случится что-то такое счастливое!.. А ничего счастливого не случалось… Гнусные кабаки, скрип телег, рожи варначьи, а то ужасное холодное море, дующее туманом, или стрелы дикующих, свистнувшие над головой.

Ради чего жил? …Кенилля…

Не утонул в море, не пал от стрелы, не умер в пути от непосильных усилий, не был убит хорошими мужиками… Ну и что?… Герой известной гистории сын мелкого дворянина некий Василий, получив родительское благословение, сам, по своей воле, отправился на модную тогда службу матрозом, быстро и по собственному хотению овладел большими знаниями в Кронштадте, а потом поехал в Голландию — изучать арихметические науки и разные языки. Даже у разбойников, среди которых томилась флорентийская королевна, Василий не растерялся. Так оказался ловок, ну прямо Козырь, которого воры тоже выбрали атаманом…

А он? Крестинин? …Кенилля…

Вот долго искал убийц прикащика Волотьки Атласова. Пусть не всегда удачно, но искал, искал. А один из тех, кто ткнул Волотьку ножом, некий убивец Пыха, а на самом деле хороший мужик Похабин, много лет шел рядом, и даже, случалось, спасал Ивана от смерти!..

Как это понять? …Кенилля…

Ткнулся лбом в заледеневшее окно.

Прав, прав, трижды прав оказался сендушный старик-шептун! Всю жизнь он, Иван Крестинин, бывший секретный дьяк, ходил не там и не по своей воле!

Ужаснулся: да как так? Разве не из-под его ног рушились камни на краю бездны? Разве не он умирал от жажды в байдаре? Разве не он пересекал новую землю Камчатку из края в край, плыл на бусе на юг, и ветром был возвращен обратно?

Вспомнил: не один шел.

Шли рядом, а то впереди, чугунный тайный человек господин Чепесюк… И вор рыжий Похабин… И неукротимый маиор… И гренадер Семен Паламошный с его ложным провидческим даром… И монстр бывший якуцкий статистик дьяк-фантаст Тюнька… И нымылан Айга, сердешный друг, ругавшийся на глупого камчатского бога Кутху… Много их было. А он много не понимал.

Да и как понять?

Обожгло сердце тоской. Да неужели чужую жизнь прожил?

Перевел взгляд на бумаги: …«…Померло на пакетботе служителей — матроз Иван Емельянов, канонир Илья Дергачев, сибирский солдат Василий Попков да при выходе с бота на берег умер матроз Селиверст Тараканов. …От морозу кругом судна и на судне такелаж весь обмерз льдом. На берегу при свозе с пакетбота умер сибирский солдат Сава Степанов. …Оставался на борту с семнадцатью людьми, в большинстве тяжело больными, и с пятью мертвецами. …Людей в таком бедственном состоянии приневолить к какой-либо команде было вовсе не безопасно».

Так неужто это и есть настоящая жизнь?

Обожгло сердце. Больше не мог смотреть ни в ночное иемное окно, ни в казенные бумаги. Прямо изнемог в тоске. Умирал от ужаса и отчаяния. Крикнул отчаянно:

— Похабин!

Явилось из тьмы помятое лицо рыжего неодетого Похабина (опять напился, скотина), глянуло на Крестинина, и показалось вдруг, что это не рыжий хороший мужик преданно и с любовью смотрит, а сам нечестивый есаул Козырь, беспутный мерзкий монах брат Игнатий.

— Чего, барин?

Запустил с гневом в Похабина башмаком. Как скажешь такому преданному, что он вор? Он ведь даже и не догадывается, что барин давным давно знает, чьими ножами был зарезан на Камчатке государев прикащик Волотька Атласов, и кто такой был на Камчатке Пыха. Крикнул в тоске:

— Дурак, водки!