Секретный дьяк Прашкевич Геннадий

Иван усмехнулся.

Это, наверное, ревность в нем говорит.

Пересказывая слова императрицы думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев, сильно постаревший, но все еще твердый в своих устремлениях, задумчиво жевал толстыми губами:

— Государь Петр Алексеевич тебя не раз вспоминал, Ванюша, голубчик. Не забыл твое малое имя. Где, часто спрашивал, умный дьяк, который знал дорогу в Апонию? Не вернулся ли? Тебе, Ванюша, голубчик, может, повезло, что ходил так долго.

Чего-то не договаривал.

Хмурился. Переходил как бы на другое.

— Можно и так сказать, Ванюша, голубчик, что государь всю жизнь правил страной из походной кибитки. Такого двора, как теперь, при Петре Алексеевиче в помине не было. А сам государь всегда был неустанен. В Амстердаме, например, тотчас побежал смотреть кунсткамеру. Изучил каждый математический инструмент, каждый минцкабинет. Даже зазорные дома посетил. И дома сиротские, и дом сумасшедших, и собрание ученых. В Роттердам, в Лейден, в Дельфт — везде съездил. А родную Русь исколесил от Архангельска до Невы, от Прута до Азова, от Астрахани до Дербента, при этом всегда понимал, что все это только кусочек державы. Изумлялся, что волей Божией досталась ему такая большая страна — хоть три жизни проживи, из края в край всю не проедешь. Но при этом старался, всемерно расширял державу. Может, слишком был скор, может, слишком сразу всего хотел?… Кто знает?… Может, там, где его родитель неспешно строил, гнушаясь ожидания, он слишком быстро рубил с плеча?… Так ведь опять, кто знает? Может, поэтому и прозван Великим?

Презрительно жевал губами:

— Нынче во власть ходят как на мельницу. Кланяйся ниже, поднимешься выше. Фаворит государыни императрицы господин Бирон, — опасливо понижал голос, — в восемнадцатом году впервые принес Анне Иоанновне на подпись какие-то бумаги. Герцогиня курляндская, — еще опасливее понижал голос, — жила тогда в Анненгофе под Митавой. Однажды вошел в кабинет на доклад с бумагами вместо заболевшего Петра Михайловича Бестужева, так вот с того утра будущая государыня и велела приходить к ней господина Бирона каждый день. Все над этим посмеивались, один только умный граф Остерман Андрей Иванович, понял, куда глядит мелкий немец… Оказывается, он в будущее глядел… Это ведь только дураки считают, что немцы все делают столь обстоятельно, что в дурном обществе сами непременно становятся самыми дурными…

— Дядя…

— Молчи! — было видно, что думному дьяку хочется выговориться.

— Молчи! — повторил. — Если хочешь жить долго, должен понять, как сильно изменилась жизнь при дворе. Оракул, граф Андрей Иванович, погубил светлейшего князя Меншикова, по недопониманию они грызли друг друга, как два льва. И не мог не погубить, ведь Андрей Иванович хитер, как змей. Начал при Петре Алексеевиче, так и рос, и никто никогда не называл его петровским ублюдком. Наоборот, уважительно называли оракулом — за умение заглянуть вперед. Отличился во время Прутского похода, участвовал в заключении Аландского и Ништадского мирных договоров. Работал над составлением Табели о рангах, создании Коллегии иностранных дел. При матушке Екатерине стал вице-канцлером, главным начальником почт, президентом Коммерц-коллегии, членом Верховного тайного совета. При большом уме приходился ко всем дворам. Граф Андрей Иванович один такой, потому и угрызть стараются его со всех сторон. Известно, нам, русским, не надо хлебушка, мы друг друга едим. — Подсказал, нахмурясь (разговор происходил еще в Москве): — Ты поезжай, Ванюша, голубчик, в свою деревеньку… В Санкт-Петербурхе страшно, в Москве неспокойно, один Бог знает, что ждет… Граф Андрей Иванович вторую неделю никого не принимает, лежит в постели. А всем известно, что если прихворнул умный оракул, непременно жди событий… На этот раз, Ванюша, голубчик, не надо оставаться в Москве — или батогами отдуют, или сошлют, куда даже ты не ходил… Держись того, что уже получено… Государыня изрядно отметила твой труд, спрячься на время…

Сам себя оборвал:

— Завистников нынче много… Езжай, Ванюша, голубчик, в деревню, заканчивай начатые чертежи. В Москву или в Санкт-Петербурх без вызова не являйся. Сейчас не любят тех, кто начинал с государем Петром Алексеичем… Вот капитан-командор Витез Беринг собирает вторую экспедицию, но, думаю, трудно придется командору. На него смотрят при дворе косо, считают ублюдком Петра… Но если вдруг у него получится, Ванюша, голубчик, уходи с командором. Так здоровее будет для тебя. Рано или поздно вспомнят господина Чепесюка, это сейчас о нем как бы забыли… А вспомнят, тебя сразу призовут… А призовут, непременно спросят…

— Да что спросят?

— Откуда мне знать? Спросят, ответишь.

— Да что отвечу?

— Что-нибудь да ответишь, — печально покачал головой думный дьяк. — В Канцелярии тайных розыскных дел у господина Ушакова сидят большие мастера получать ответы. И не будешь знать, а ответишь… Матушка государыня Анна Иоанновна любит тонко шутить. Посмотрит на какого человека и скажет: «А ну, позовите мне Ушакова!» А зачем нужен господин Ушаков, никому заранее не объяснит. И пока ходят звать господина Ушакова, мило улыбается… Не дай тебе Бог, Ванюша, голубчик, услышать когда-нибудь такую шутку…

— Да почему спросят о господине Чепесюке?

— Молчи! — понижал голос думный дьяк. — Лучше тебе уехать! Царь Петр строго спрашивал, но по делу. Шафирова лишил чинов и имения, при всем Сенате разругал по матерну обер-прокурора Скорнякова-Писарева, так ведь было за что!.. А тебя жизни лишат… Забудь про господина Чепесюка. Это не твоего ума дело…

— Да кто же он такой?

— Молчи! — совсем пугался думный дьяк. — Даже во сне не произноси упомянутое имя!.. — Тяжело вздыхал, как морское животное: — Это плохо, что так далеко от Санкт-Петербурха лежит господин Чепесюк… Не проверишь… — Но вдруг спрашивал с надеждой: — Может, съели дикующие господина Чепесюка?

— Они там не едят людей.

— А жаль… — мрачно качал головой думный дьяк. — Лучше бы съели… Вот мы, русские, все время едим друг друга… — Пристально глядел на Ивана: — Если добьемся аудиенции, Ванюша, голубчик, все подробно донесешь матушке государыне, как ходил и куда. Но, конечно, с осторожностию… Это при государе Петре Алексеиче любой человек мог явиться ко двору и объявить свой ум. Государь Петр Алексеич и с маиором Саплиным играл в шахматы, не гнушался пить пиво с простыми матрозами… Сейчас не то. Сейчас главное при дворе — политес. Сейчас каждая дама кудрява, как овца, а у входов во дворец возвышаются не медные фигуры умных богов с книгой или со шпагой в руках, как раньше, а некие нежные человекообразные бабы… А кругом карлицы болтают без умолку, дамы крутятся в белилах и в румянах. Сплошной грех… Немцы, опять же… Кругом одни немцы… И со стен бабы нагие…

Сердито сплюнул.

Сказал, имея в виду графа Остермана и обер-секретаря Сената Кирилова:

— Кабы не Андрей Иванович да не Иван Кириллович, глядишь, Ванюша, голубчик, ты не сидел бы сейчас в деревеньке, а ехал опять в сторону Сибири… Может, в смыках… Это в лучшем случае… При дворе сейчас не ум главное, а деликатное обхождение… Чтобы все говорили изысканно, чтобы всякую знали учтивость…

Вздохнул:

— Чувствую, не понравишься ты при дворе…

Добавил, подумав:

— Но опять же, хоть и советую, в деревеньке тоже нельзя все время торчать… Подозрение вызывает…

— Опять из-за господина Чепесюка?

— Забудь это имя!

— Так скажи, дядя! Мне легче будет, — взмолился Иван. — Ведь все, что слышал от умирающего господина Чепесюка, всего три слова. После… Пусть все отдаст… Как такое понять? — Просительно взглянул на отвернувшегося думного дьяка: — Догадывались в Сибири, что есть у господина Чепесюка личный тайный наказ государя, наверное, устный: воеводы дрожали перед господином Чепесюком, а почему, этого никто мне не объяснил.

Думный дьяк сильно прижал палец к губам:

— И не надо! И забудь! И лучше тебе не знать! Если спросят, все равно скажешь.

— А если солгу невольно?

— Не все ли равно, правду ты говоришь или ложь, если под пыткой?

— Как это понять?

Но думный дьяк, покачав головой, многозначительно перевел разговор на другое.

— Капитана-командора Витеза Беринга в дворце приняли немилостиво, — сказал он. — В лицо говорили, что мало, мол, плавал, а больше времени в неторопливых экзерцициях проводил. Впрочем, капитан-командор человек лукавый, он сам хорошо знает, где его выгода. Мог сослаться на то, что не помогли ему те, кто обязан был помогать, но капитан-командор, по внутреннему своему лукавству, а, может, по мудрости, о людях вообще ничего не говорит, чем, кстати, производит полезное для себя впечатление. В своем неуспехе ссылается не на людей, а на туман, на ветер, на сильное волнение в дальних морях. Не о невзгодах говорит, а о непогоде. Вот всем известно, как сильно ссорился капитан-командор с собственным помощником господином лейтенантом Шпанбергом, но и о том при дворе капитан-командор не произнес ни слова. Все, говорит, туманы стояли, все, говорит, мешала непогода. Может, говорит, проходили в полуверсте от берегов Америки, так все равно ничего не видно в тумане. Такая мягкость подкупила даже матушку государыню. Все дни, рассказал ей капитан-командор, стоял в море туман, ну, как в сыром погребе, совсем не видели берегов… Чувствую, Ванюша, голубчик, убедит капитан-командор матушку государыню… И граф Андрей Иванович этому потакает… Графу Андрею Ивановичу Остерману во всем такое удобно: с одной стороны, как бы продолжается исследование новых земель, на чем всегда настаивал, а с другой стороны, как бы отсылает он из Санкт-Петербурхе одного из приспешников царя Петра… Если добьемся аудиенции, Ванюша, голубчик, просись к капитану-командору. Мой тебе совет. Боюсь за тебя.

Вздохнул:

— Капитан-командор уверен, что Америка лежит совсем близко к Камчатке. Считает, что плыть там миль, может, сто пятьдесят. Утверждает, что восточнее Камчатки волна на море всегда ниже, чем за Камчаткою к югу, а на берегах острова Карагинского сам видел древесину, какая не встречается ни на Камчатке, ни в ближних местах. Вот и рвется снять сомнения.

— А пустят? — недоверчиво спросил Иван.

Думный дьяк устало покачал головой:

— Наверное, пустят… Капитан-командор Беринг в записке, поданной на имя матушки государыни, сильно просит утвердить особое Охотское управление, независимое от Якуцка, ну, может, с подчинением Иркутской канцелярии. Как бы заранее осваивает будущую территорию, вот какой обстоятельный немец. Понимает, что проще неспешно властвовать где-нибудь в дальнем Охотске, чем кланяться на приемах, каждый раз чувствуя на себе взгляд Ушакова. И тебе проще было бы жить в Охотске, а не под Москвой.

— Но почему, дядя?

Матвеев усмехнулся:

— Просись с капитаном-командором, вот мой совет. И граф Андрей Иванович поможет, и Кириллов. Времена нынче такие, Ванюша, голубчик, что чем дальше от двора находятся бывшие петровские люди, тем мягче к ним отношение. Капитан-командор это понял. Попробуй понять и ты.

Оторвавшись от промороженного окна, Иван обернулся на покашливание Похабина:

— Ну?

— Бумаги принес.

Похабин был уже одет, кафтан, правда, застегнут вольно, принесенные бумаги осторожно положил на край стола:

— Человек думного дьяка ждет ответа, барин. Совсем выбился из сил, а все равно ждет ответа. Писать, говорит, ничего не надо, он передаст на словах. Боится не поспеть. Я ему говорю: ложись, куда торопиться? А он тычет помороженными руками, некогда, мол, спать. — Похабин ухмыльнулся: — Я ему пунш сварил. Думаю, сморит человека после пунша.

— Смотри, Похабин, отдам в барабанщики!

— Да за что, барин? Я пунш нисколько не пробовал. — Завистливо причмокнул губами: — Холодно!

— Холодно на улице, не в дому, — отрезал Иван. — Опять напьешься, отдам в барабанщики, смешить людей на старости лет. Я, сам знаешь, не терплю пьянства, такой страшный порок вообще терпеть не хочу. Отдую палкой и в барабанщики! Один да в ночи, знаешь, кто пьет, Похабин?

Похабин, может, и не знал, но не заинтересовался. Засопел сердито:

— Я что? Я принес бумаги.

И добавил уже другим голосом:

— Прикажи человеку отдохнуть до утра, барин. Не доедет ночью, замерзнет.

Крестинин кивнул:

— Иди, варнак. Приказываю.

Похабин исчез.

Поскрипывал за печью сверчок, от беленого известкой обогревателя ровно несло теплом. Иван не сразу, опасливо разорвал пакет. Осторожность думного дьяка Матвеева известна. Потому, наверное, удержался и при дворе Анны Иоанновны. Конечно, живется ему совсем не так, как жилось при Усатом, но все же лучше, чем жилось при внуке Усатого. Будучи осторожным, думный дьяк предпочитает даже от родного племянника получать устные сообщения.

Тревожно всмотрелся в бегущие буквы с характерным отлетом хвостика у буквы р, у той самой, которую от природы никак не могли выговаривать камчатские нымыланы.

Удивился, вчитавшись.

Думный дьяк Кузьма Петрович просил отпустить его человека сразу.

Хоть в мороз, пусть хоть волки, хоть что еще, а только сразу. Просил наказать его человеку скакать всю ночь в обход некоторых застав, минуя шлагбаумы.

Писал думный дьяк просто и ясно. И прежде всего — о неукротимом маиоре Саплине, доставляющем Кузьме Петровичу неслыханные трудности. Оказывается, привычка маиора к простому обращению еще сильней усугубилась многолетнею его жизнью среди дикующих. Вернувшись в Москву, куда перебралась добрая соломенная вдова Саплина, купив на Пречистенке большой каменный дом и обустроив его многими хозяйственными клетями, неукротимый маиор сильно дивился окружающему:

— Под фортецию чувств… Подкопы…

Говорил о чувствах, но очи нисколько не были умилены увиденным. Немцы кругом, сердился, одни немцы! Офицеров в полки набирают между ливонцами, эстами, курляндцами, почти не осталось русских офицеров. Особенно в Санкт-Петербурхе. Оно, конечно… Санкт-Петербурх и при государе Петре Алексеевиче казался немецким городом — плоский, прямой, на улицах речь немецкая да голландская, но ведь сейчас русской речи на прешпектах вообще не слышно, люди ходят сторожась, стараются лишний раз не открывать ртов. Знают, везде злые уши и языки.

Страна доносчиков.

Стоило маиору проиграть немного мяхкой рухляди в шнип-шнап, как через день о том знали в ужасном ведомстве Ушакова. А играли дома всего втроем, лишних никого не было… Однажды сам видел, как на Сретенке баба выпустила из рук купленного на Трубе зайца. Только и сказала: «Вот черт немецкий!» — а на нее тут же крикнули слово государево.

Чудно.

Маиор дивился.

Под фортецию чувств. Подкопы!

Фаворит Бирон при государыне императрице совсем не говорит по-русски, даже записки пишет немецкими буквами. Даже с собаками и лошадьми разговаривает по-немецки. Весь Измайловский полк составлен из наемников. Правда, убрали с площадей многие каменные столбы и колья, на которых раньше разлагались трупы казненных, но от этого не легче. Прогневишь государыню, в приказе у господина Ушакова много найдется железных спиц, которыми тебя прошпигуют. Однажды на куртаге у Густава Бирона, родного брата фаворита императрицы, неукротимый маиор имел несчастье вслух загадать загадку: «С одной стороны море, с другой горе, с третьей мох, а с четвертой — ох! Ну, что это?» Ответ знали многие, но каждый сделал вид, что не понял. А некоторые как бы даже и не услышали.

Опасно шутил маиор.

Не раз с сильным чувством говорил в обществе о Петре Алексеевиче, называя его Великим и Отцом Отечества. Покойную императрицу величал истинной матушкой полковницей. В пьяном кураже кричал, что при государе Петре Алексеевиче все дивным огнем сияло, все росло, все двигалось — можно было пойти на шведов, а то на турков, и вообще главным в жизни было — принсипы. В доме на Пречистенке неукротимый маиор завел красивую девушку под видом сервитьерки разливательницы чаю; на ней башмаки на тонких подошвах, волосы чисто вымыты квасом, тонко говорит и потупляет глазки. А недавно на улице близко к ночи напали на маиора сразу трое. Хотели, наверное, избить, отнять деньги. Маиор, осердившись, одного зарезал насмерть, а двоих жестоко избил, сам в свою очередь отняв у воров деньги — за обиду. Такая обида, пояснил маиор на разборе в казенном приказе, большое зло. После шведа, может, главное… Оно, понятно, может, и так, но почему-то ответ неукротимого маиора казенным людям в тайном приказе не понравился. Дескать, как это так, отбирать чужие деньги? Пусть даже вор… Ну, убей вора, а чужого не трогай!..

Верных людей у неукротимого маиора Саплина в Москве совсем не оказалось, от собственной супруги отвык, сильно скучал по далеким островам, не к месту поминал не крещенных переменных жен Афаку, Заагшем и Казукч, называя их военными денщиками и сервитьерками; многое, что видел вокруг, маиору совсем не нравилось, не ложилось на душу. Однажды в обществе некий сосед маиора по Пречистенке доверительно пожаловался: вот, дескать, он сильно страдает за государство. Сам посильно следит, чтобы все в Москве дышали одинаково. Вывел, например, начистоту одного скверного дворянина из новых, крикнул на него государево слово и дело, теперь бросили негодяя в застенок за неправильные и дерзкие речи против государыни — он при всех людях дерзко называл добрую матушку Анну Иоанновну толстой Нан! Вот, радостно пожаловался сосед, как он правильно поступил, а его, значит, такого честного, такого пекущегося о государстве обидели: выдали из добра, отнятого у брошенного в застенок преступника, только одну только корову. Да еще жена запытанного как бы для специального издевательства принесла к его дому вязанку сырых дров и нагло бросила у ворот, на, дескать, возьми!

Неукротимому маиору рассказ соседа не показался. Он выхватил шпагу, хотел прямо на глазах у общества насмерть запороть доносчика, только добрая супруга отвела разящую руку.

Потом еще хуже: в обществе грубо отозвался о немцах. Немцы, дескать, зло. После шведа, может, главное. Однажды (по настоянию супруги и думного дьяка Матвеева) пригласил в гости немца полковника Левенвольда. По каким-то причинам полковник прибыть не смог, тогда обиженный маиор приказал в кресло, приготовленное для почетного гостя, посадить, связав, большого жирного борова, и в течение вечера дерзко и громко не один раз пил перед смущенными гостями здоровье немецкого полковника. А служили борову, как почетному гостю, сразу три человека.

А еще такое было.

Оказался неукротимый маиор по казенному вызову перед специальным чиновником. Чиновник невелик, разговаривал вежливо, но с некоторым заметным немецким акцентом, что сразу не понравилось маиору. Еще не понравился ему вежливый чиновник тем, что за его равнодушными свиными глазками явственно угадывался зловещий взор костолома господина Ушакова. Совсем не грубо, но с заметным акцентом казенный чиновник спросил — правда ли, что на неких островах, являющихся продолжением Российской империи, найдена им, Его императорского Батуринского полка маиором Саплиным целая гора серебра?

Правда, ответил маиор.

А охранялась ли та гора от каких ненужных лишних людей?

Твердо охранялась, подтвердил маиор. И отдельно разъяснил, что ту цельную гору Селебен он лично нашел и охранял, поскольку был ему личный наказ от покойного императора Петра Великого, Отца Отечества, и он, неукротимый маиор Саплин, наказ Его императорского величества выполнил. Он так хорошо охранял гору Селебен, что апонцы и дикующие до сих пор, наверное, боятся ходить к той горе.

При имени императора чиновник нахмурился.

Если дело так обстоит, сказал он со вдруг усилившимся немецким акцентом, то почему гора Селебен оставлена сейчас без присмотра? Почему не стоит у подножия той горы русский солдат с примкнутым к ружью багинетом?

А потому не стоит сейчас у подножия русской горы Селебен русский солдат, дерзко ответил маиор, произнося каждое слово отчетливо и по-русски, что в тех русских краях побывал пока только один настоящий русский солдат, то есть он, неукротимый русский маиор Саплин, попавший на дикий русский остров по приказу покойного русского государя императора и волею различных обстоятельств.

Чиновник кивнул.

Лицо у казенного чиновника было равнодушное.

В мае двадцать первого года, объяснил он, шли на судне «Охота» вдоль новых островов геодезисты Иван Евреинов и Федор Лужин, тоже посланные в поход еще императором Петром Первым. Покойный государь так торопился узнать что-нибудь о далеких островах, что геодезистов Евреинова и Лужина из Морской академии выпустили досрочно, за прилежание к наукам. Так почему он, маиор Саплин, не зажег на острову заметные костры, не остановил судно «Охота», не оставил на острове с цельной горой серебра сильную смену себе? Почему не предуведомил господ геодезистов Евреинова и Лужина, что тот остров следует взять на особенную замету?… И еще о многом спросил специальный казенный чиновник, допрашивавший маиора Саплина. Спросил холодно, даже с некоторым равнодушием, но при этом и со скрытым казенным лукавством, против которого даже умный человек не всегда устоит.

А неукротимый маиор был прост.

В этой своей простоте, совершенно неслыханной при нынешнем кудрявом дворе, неукротимый маиор так ответил. Я, дескать, на новом русском острове не кашу варил. Я на русском острове лично денно и нощно осуществлял охрану русской горы серебра. А диспозиции на море не знал, остров большой, сразу всего не увидишь. Может, проходили мимо острова господа геодезисты Евреинов и Лужин, только весточки ему, русскому маиору Саплину, никто не подал — край там большой, а русских людей нету.

И добавил следующее.

Он, неукротимый маиор Саплин, и сейчас бы стоял на посту, с великим терпением ожидая обещанной смены, да так случилось, что под страхом быстрой и жестокой смерти пришлось ему бежать с острова.

А почему? — спросил казенный чиновник.

А потому, ответил маиор, что открылось на острове предательство.

Мохнатые изменили? Апонцы высадились? — в глазах казенного чиновника мелькнул, наконец, огонек хоть какого-то интереса. Похоже, начиная уважать маиора, чиновник готов был принять любой ответ.

Но маиор опять остался прост.

Не в дикующих дело, пояснил он, и даже не в апонцах. Истинная измена случилась с другой стороны.

С какой же?

А с русской.

То есть как так, с русской? — от удивления акцент у казенного чиновника еще более усилился.

А вот так, с русской, — с особенным значением подчеркнул маиор, и специальному казенному чиновнику тон его откровенно не понравился. А маиор ко всему прочему добавил, что вот он, неукротимый русский маиор Саплин, с мохнатыми даже подружился, жил в мире, некоторых подвел под шерть, они уже стали ясак носить, понимать долг перед государем, да все дело сгубил один человек, которого сейчас с почестями принимают в Москве в немецких домах.

Как так? — удивился казенный чиновник. Кто таков?

Некий поп поганый, смело ответил неукротимый маиор. Некто называющий себя якобы монахом братом Игнатием, выдающий себя за знающего мир человека, а на деле душегубец, каких не видели, враг народа, оморок бесовский, подкидыш ада! По вине поганого попа возмущенные дикующие расстреляли русских на острову, а другая часть русских потонула, погибла в море от голода. Только я, русский маиор Саплин, с двумя товарищами Провидением выброшен был на голые камчатские берега. Много страдал, пока вернулся в Россию. И уже в России узнал, что предатель поп поганый добрался до России и здравствует. Открыто живет в Москве в немецких домах, а от праведного суда оберегает попа поганого сам архиепископ Феофан Прокопович.

Да почему?

Да потому, что ворон ворону глаз не выклюет, неукротимо ответил маиор, совсем забыв правила разговора со специальными казенными чиновниками. У кого еще прятаться попу поганому? Разве не преподобный архиепископ Феофан Прокопович в своем «Духовном регламенте» указал, чтобы обо всех церковных и не церковных беспорядках и суевериях сообщали как бы свои собственные фискалы — церковные. А у попа поганого монаха Игнатия явно имеется уклон к такому поганому занятию.

Да так ли это? — не поверил чиновник.

Да так, ответил маиор. В санкт-петербурхских «Ведомостях» некоторыми учеными немцами воздана попу поганому монаху Игнатию большая хвала. Академик немец Миллер пишет об указанном предателе много лестного, а другие немцы сладко повторяют его слова. А если бы не тот поп поганый монах Игнашка, то русская гора Селебен и сейчас стояла бы под хорошим присмотром. Он лично, неукротимый маиор Саплин, несколько лет ходил вокруг горы с примкнутым к ружью багинетом, спасал русское серебро от алчных апонцев, объявил дальний остров российской собственностью, сам, кстати, от горы серебра не отщипнув ни кусочка.

Возможно, допрос удивлением бы и кончился, если бы не военная простота маиора. Печась о том, как бы всякие недобрые слухи о его, может, не совсем христианском поведении на острове не дошли до ушей двора, и уж, не дай бог, до ушей собственной доброй супруги Елизаветы Петровны Саплиной, неукротимый маиор как бы случайно и при этом не кстати заметил следующее. Что касаемо жен переменных, заметил неукротимый маиор, о чем некоторые злословят, так он, русский неукротимый маиор Саплин, всегда смотрел и смотрит на своих островных переменных жен просто как на военных денщиков, на сервитьерок женского полу. Он этими так называемыми переменными женами командовал, как когда-то батальоном.

Переменные? В каком смысле? — впервые по настоящему заинтересовался казенный чиновник.

Даже и теперь допрос еще мог закончиться к взаимному удовлетворению, но неукротимый маиор сам все испортил. Он с такой легкостью и звучностью перечислил имена своих островных переменных жен Афаки, Заагшем и Казукч, Плачущей, что казенный чиновник потребовал перевода. Звучит странно, с неясным, но многозначительным намеком заметил казенный чиновник. Наверное, в каждом таком имени скрыт какой-то особый смысл?

Неукротимый маиор обиделся.

Зачем переводить? — спросил он, глядя в равнодушные глаза казенного чиновника. Разные имена есть на свете. И еще неукротимее уставился в мутноватые глаза казенного чиновника, явственно догадываясь, что по бумагам он, наверное, вовсе не Михаил Кузьмич, как просил себя называть, а какой-нибудь Генрих-Иоганн-Фридрих.

К сожалению, казенный чиновник не принял простоты маиора.

Он даже пробубнил что-то под нос, особенно подчеркивая не ясное для него звучание таких имен как Афака, Заагшем и Казукч. Подчеркивая явно языческое звучание новых для себя имен, специальный казенный чиновник даже несколько переврал их, на что неукротимый маиор, вместо того, чтобы обратить внимание казенного чиновника на многие тяготы своих путешествий, ударился в амбицию, сильно убежденный в том, что даже казенный чиновник Канцелярии тайных розыскных дел не может с такой силой подкапываться под фортецию его личных чувств. В итоге казенный чиновник впал в полную десперацию, а неукротимого маиора арестовал вызванный патруль. К казенному подвалу неукротимого маиора вели уже гренадеры. Один шел впереди, двое с ружьями позади. Равнодушный казенный чиновник, немного придя в себя, выглянул в окно и с сильным немецким акцентом сказал:

— Писать таких маиоров в барабанщики, чтобы выше рядового никогда не производить!

Заканчивалось длинное письмо думного дьяка Кузьмы Петровича Матвеева сожалением. Особенно сильно сожалею, писал думный дьяк, что такой неукротимый и честный сердцем маиор после некоторого содержания под домашним арестом повержен в зловонный тюремный подвал, а некто убивец и вор поп поганый монах Игнашка, он же когда-то в миру есаул Козырь, здравствует и живет на Москве, пишет записки в Правительствующий Сенат и, благодаря немцам, сильно укрепляет связи в Священном Синоде. Он, думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев, пытался дознаться, по какой конкретно статье арестован неукротимый маиор Саплин, но добился лишь одного: коротко, но многозначительно ему ответили, что арестован неукротимый маиор по важному подозрению. А по какому? — об этом якобы никто не знает и не хочет знать. И да поможет неукротимому маиору Саплину Бог, ибо как никогда нужна сейчас маиору Божья помощь.

Такими печальными словами заканчивалось письмо думного дьяка Кузьмы Петровича Матвеева.

К письму думного дьяка было приложено несколько выписей.

Иван развернул первую. …«…В году 713-м, еще до монашества, посылан я был за проливы против Камчатского носа для проведывания новых островов и Апонского государства. Следовал туда мелкими судами, без мореходов, компасов, снастей и якорей. Теперь знаю, что на ближних островах живут самовластные иноземцы, которые, не сдавшись на сговор наш, дрались с нами; они в воинском деле жестоки и имеют сабли, копья и луки со стрелами. Милостью Господа Бога и счастьем Его Императорского Величества мы тех боевых иноземцев имали в полон, брали у них платье шелковое, и дабинное, и кропивное, и золото; в том числе полонили одного иноземца по имени Иттаная с острова Итурты».

Ивана как обожгло. Не читая подряд, с ужасом глянул в конец выписи. …«…А какой путь лежит через вышеозначенные острова к городу Матмаю на Нифонской земле, и в какое время удобнее идти к нему морем, и на каких судах, и с какими запасами и военными снарядами, и сколько надобно посылать воинских людей, я о том объявил в Якуцкой канцелярии, а подробнее желаю объявить в Москве Судьям некоторой Коллегии.

Во прошлом в 720-м году вышел я из Камчатки в Якуцк и пожелал следовать в Тобольск для благословения к Преосвященному Архиерею. Хотел просить о построении на Камчатке новой пустыни и бить челом Великому Государю о выдаче денег за положенные мною в казну соболи, лисицы и бобры. А нужны мне те деньги на всякие церковные потребы и на пустынное строение, а еще на объявленье в Тобольске об островах, мною осмотренных, о самовольных иноземцах и о далеком городе Матмае… Только сердитый архимандрит Феофан удержал меня в Якуцке, в Тобольск не отпустил, а в следующем году определил в Покровский монастырь строителем, а потом, при отъезде его в Тобольск, тот же Феофан оставил меня в неволе в Спасском монастыре — как бы строителем и для управления Синодальных дел Закащиком».

По спине Ивана пробежал мерзкий холодок.

Он, Иван Крестинин, секретный дьяк, как бы давно для себя забыл все эти слова! А ведь видел когда-то такую бумагу, только совсем забыл, совсем забыл, стал считать, что как бы не было таких слов. А они были! И опять явились перед ним — неистребимые, ужасные… Когда-то считал, что писаны были эти слова горячим казачьим десятником, махавшимся в кабаке портретом Усатого, но…

Откуда такие бумаги? — ужаснулся. Неужто все от того попа? И сколько будет ходить по свету столь премерзностнейший монах? Волнуясь, развернул вторую выпись. …«…В прошлом 727-м году отправленный по указу из Санкт-Петербурха в партии на Восточное и Северное море для прииску новых земель, островов и народов к пользе Российской империи и для прибытку государственного интереса якуцкий казачий голова Афанасий Шестаков предъявлял в Тобольской губернской канцелярии, что я, нижайший, к той партии сильно надобен, поскольку более других о морских островах и народах и о морских путях известен. По тем его, казачьего головы Шестакова, предложениям я с ним, с Шестаковым, и был отправлен.

И о том моем отправлении, и о разных моих тяжелых прежних службах, и о церковном строении, поставленном мною на Камчатке, был послан из губернской канцелярии в Якуцк к воеводе господину Полуехтову указ, а также в Тобольский архиерейский приказ в 727-м и в 729-м годах несколько промеморий отправлено. Только ничего по тем указам не было исполнено, а в Якуцке я даже принял смертное увечье, а вовсе не благодеяние, о чем мною тут же мною из Тобольска объявлено в Сенат.

И будучи я, нижайший, в той отправленной партии без жалованья, службу свою в монашестве показал, а именно: по посылке от него, казачьего головы Шестакова, Леною-рекою на Северное море, новый водяной путь на своем коште проведал. И от служб тех я, нижайший, пришел в крайнюю скудость и нужду, и впал в большие долги, которые теперь имею на себе больше семисот рублев. А в Тобольске за те мои нелегкие службы и за купленный на Лене-реке карбас никакого награждения я не получил, ничего мне, нижайшему, в Тобольску не было выдано. И ведая многие смертные нужды, зная, что за скудостью и нищетою легко в дальних землях помереть можно, стал я проситься к людям, в 726-м году отправленным из Якуцка на Ламу к морского флота капитану-командору господину Витезу Берингу, но и в том получил отказ…»

Поп поганый, не отцепный!

Иван дочитывал выписки с ужасной смутой в душе.

Как пристал вор Козырь к прикащику Атласову, так и висел репьем на всех, кто потом мимо шел. Ни в пытошной его не могли замучить, ни в походах убить, никому не давался в руки. Чугунного господина Чепесюка погубил, дьяка-фантаста Тюньку, многих казаков, теперь неукротимый маиор Саплин терпит из-за него, попа поганого, очередное бедствие.

Лама…

Далекий Охотск…

Страх холодной голодной смерти, низкое небо, пустынно светящееся над головой… Редкие лиственницы, черные, траурные, будто политые смолой. Санный след, вой собачек… И везде выжил, нигде не умер поп поганый, подлый монах Игнатий! Неукротимого маиора Саплина безбожно продал дикующему князцу Туге. Казенных казаков бросил на пустынном острове Симусир. Воровски отнял у государевых людей морскую бусу, чем многих довел до смерти, а сам, оказывается, добрался до Камчатки и позже, не открывая правды, сдружился с якуцким головой Шестаковым. Даже к экспедиции капитана-командора Витеза Беринга пытался пристать!..

Иван, волнуясь, развернул третью выпись.

На бумаге рукой думного дьяка Кузьмы Петровича Матвеева было указано, что данные извлечения взяты из академического календаря, издаваемого в Санкт-Петербурхе на каждый год.

В сообщениях о новом крае Камчатке академик немец Миллер писал: …«…Прежде сего у тамошних жителей никакой веры не было. Но за двадцать лет по повелению Его императорского величества построены там российские церкви и школы, которые нам надежду подают, что сей народ от времени до времени из их заблуждения выведен будет. Монах Игнатий Козыревский, который при первой экспедиции Володимера Атласова еще бельцом был и с того времени в сей земле с юных лет жил, в сем деле немалое вспомогание учинил; такожде по многому прошению бедных, неимущих, старых, больных, раненых и иных от службы отставленных людей при реке Камчатке на пустом месте церковь с пределом и монастырь на собственное свое иждивение построил, в котором потом сам постригся, Игнатием назван. Понеже сей монах по возвращении своем в Москве живет и нам обещал все по иной земле собранные любопытные известия сообщить, то надеемся в будущий год нашим читателям пространнейшим и приятнейшим о сей земле услужить».

Козырь!

Проклятый Козырь!

Пока он, секретный дьяк Крестинин, да неукротимый маиор с рыжим Похабиным выходили от нымыланов, от сердешного друга Айги, поп поганый многое успел сделать. Вор гнусный, бунтовщик, убивец прикащиков, а теперь в Сенат вхож! Убивец, бунтовавший против государева прикащика Волотьки Атласова, гнусный изменщик, бросивший государевых людей на островах, погубивший тем тайного господина Чепесюка и многих других, делает специальные казенные сообщения об островном крае!..

Холодок снова пробежал по спине Ивана.

Небось, и новый чертежик готов у того Козыря…

Если он, Иван, не попадет теперь к матушке государыне прежде, чем попадет к ней на прием вор и изменщик Козырь, он же поп поганый монах Игнатий, то так может получиться, что именно Козырь останется настоящим героем, а все остальные…

Вдруг сразу понял, зачем так срочно слал ему указанные выписи думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев. Вспомнил, как думный дьяк сказал когда-то о Козыре: «Он мне Волотьку должен!»

Иван развернул последний лист.

Будь его воля, никогда бы не разворачивал. …«…Зимы в Нифонском государстве совсем нет, а каменных городов — два. Царя простым людям видеть не полагается, а коль выезд царя назначен, падают люди наземь и смотреть не смеют…»

Каждое слово, каждая литера знакомы!

Ведь еще много лет назад прочел все эти слова еще в Санкт-Петербурхе в бумагах казака, запытаного потом в Преображенском приказе. …«Город Какокунии — особливое владение…

А на Нифонте-острове есть монастырь, в котором чернецов много. Жалованье им посылает царь, а за моления воздают люди. А вера их — Фоносома, бог их…

Есть остров особый, на который съезжаются ради мольбищ и приносят Фоносоме дары — всякое золото, и серебро, и лаковую посуду. А ежели кто украдет што, Фоносома сам тому вору жилы корчит и тело сушит. И то же делает с теми, кто, молясь, обуви при нем не снимает…

А близ морской губы стоит город Сынари, который миновать никак невозможно. В том городе осматривают приезжих людей, их оружие, их товары, а на товары дают специальные выписи. А тот ли это остров, на котором поклоняются богу Фонасоме, того не знаю. Везде по дороге многие караулы, попасть никуда нельзя…

А меж Матмайским и Нифонским островами в проливе много высоких мысов. Когда ветер боковой, а вода прибылая или убылая, тогда тот путь и для бусов не прост. А многие совсем разбиваются…

Есть жители островов — мохнатые…

А от Камчатского носу до того Матмайского острова малых и пустых островов — двадцать два…

А живут на островах тихие народы, а апонские иноземцы совсем не живут, разве только на зверином промыслу их зима застигнет…»

А считал — мое! — с отчаянием подумал Иван. И вдруг ясно, как никогда, вспомнился ему старик-шептун.

Тридцать с лишним лет назад в плоской сендухе, в ста верстах от Якуцка, среди комаров и мекающих олешков, в день, когда ему, Ваньке Крестинину, стукнуло семь лет, некий мальчишка, сын убивцы и сам убивец, отрубил ему средний палец на левой руке. Боль, в общем, не великая, но рука стала походить на недоделанную вилку. И там, в сендухе, ровной, плоской, как стол, под томительное шуршанье дождя, заговаривая Ивану отрубленный палец, некий старик-шептун необычно предсказал: жить будешь долго, внимание царствующей особы на себя обратишь, дойдешь до края земли, дикующую полюбишь, а вот жизнь, непонятно добавил, проживешь чужую.

Не обманул проклятый старик! Все сбылось.

Жизнь проживешь чужую!

Отчаяние оказалось столь велико, что крикнул Похабина, а голос сорвался.

К счастью, Похабин сам вошел. Круглую морду хитро держал в сторону, не хотел, наверное, дышать на барина.

— Как человек от думного дьяка?

Похабин, стреляя глазом, не хочет ли хозяин драться, ответил охотно:

— Отдыхают…

— Буди! — приказал Иван таким голосом, от которого у Похабина враз побежали мурашки по спине.

— Это как? — переспросил.

— Буди! Прямо сейчас. Пусть скачет в Москву. Дай лошадей свежих.

— Так еще и не рассвело.

— Буди!

— А сказать что?

— Скажи одно: буду! Пусть так и передаст думному дьяку.

— Буду?… — переспросил Похабин, немея от напряжения, боясь что-нибудь не так понять. — Это ж как так — буду?…

— Тебе понимать не надо, пусть так и передаст — буду. — И крикнул, не выдержав: — Дурак! В Москве буду!

И отвернулся к окну, промороженному до инея.