Секретный дьяк Прашкевич Геннадий

Глава VI. Черная гусеница

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………стланик перекрывал узкую тропу, цеплялся за ноги. Накипь лишайников красила плоскость скал седым, в сизой дымной полумгле, густо закоптившей небо, ужасная горелая сопка казалась призрачной. Как бы приподнятая, зависла в воздухе.

Пусто.

Иван поправил нож, заткнутый за пояс.

Впереди, там, куда он шел, из-за зубчатой кромки низкого леса, с близкого моря, наверное, с большой воды выпячивались, вспухали круглые белые облака, а, может, клубы тумана. Странные белые испарения медленно воздымались, пытаясь отнять у занимающей полнеба горелой сопки оставшуюся часть неба. Будто кто-то, невидимый, может, бог Кутха, пускал из-за леса ужасные белые пузыри.

А еще тропа… Неизвестная тропа…

Наверное, коряки ходили, решил Иван, вспомнив рассказы Айги о зимних и летних путях. Нымылане не легки на подъем, а коряки — они непоседы. Коряка можно встретить на горе, на море, на берегу, везде, где может жить человек. Потому коряк и коряк, что не сидит на месте.

Спешно шел по тропе, чувствовал — выйдет к морю.

На странные, всплывающие над морем клубы испарений старался не смотреть. Белые клубы нехорошо ширились, занимали пространство, в их сумрачном нутре что-то посверкивало. Неопределенные, как бы даже слегка размазанные, они стеной поднимались в небо, в самую его сизость. Может, это сам бог Кутха, устав, развел огонь и протянул руки к белому дыму, а может, мертвые, которые живут в камнях горелой сопки, рассорились и теперь бросались друг в друга пеплом из очага, выпускали пары, дышали туманом.

Иван торопился.

Помнил заворожено, что никуда не денется Айга.

Помнил заворожено, что круглая Кенилля не денется никуда.

Сядут сейчас у родимцев на берегу моря, думал, там их и найдет. А если даже ушли куда-то, то ненадолго, за близкие речки, потому что нымылане не ходят далеко, боятся встретить немирных коряков, а того хуже — чюхоч.

Все помнил.

Говорил себе: старый Экын прав, не надо идти так горячо, не надо идти так страстно, так в нетерпении. Старый Экын правильно предупреждал — не надо идти со страстью. Но никак не мог. Торопился. Острая тоска обжигала душу, обдавала сердце паленым веничком, все вокруг казалось нехорошо. Никогда в жизни не видел такого сизого неба, никогда не видел таких круглых, таких странных испарений над морем и над горелой сопкой, никогда не видел такого мрачного, такого сизого пепельного неба.

Чувствовал: в мире нехорошо.

Потому, наверное, и шел со страстью.

Подумал: вот плыл, плыл вверх по реке, вот вез на стойбище красивых лис, радовался миру — скоро увижу Айгу. Вот сильно радовался — скоро увижу друга сердешного Айгу, увижу Кенилля. Радовался — увижу неукротимого маиора Саплина и рыжего Похабина. Светило солнце, голубело небо, вода в реке была прозрачная, и не висели над головой пепельные облака. А увидел балаганы, совсем пустые от того, что нигде рядом не было Кенилля.

И топор не дали…

Сжал кулаки.

Дружбу крепили с Айгой…

Сперва дружбу крепили, потом отправили сердешного друга к морю, чтобы, значит, не мешал. Решили, что без Айги, без Кенилля он, Крестинин, секретный дьяк, прямиком пойдет в сторону России.

А прост путь? О том подумали? Кто подскажет, как миновать стойбища немирных коряков, как не замерзнуть в снегах, не утонуть в быстрых речках? Это в море можно неделями лежать на дне байдары и медленно умирать, там течение все равно будет нести байдару.

Шел как в беспамятстве.

В голове горело. Так бывает, когда нажуешься гриба-мухомора.

Одни говорят, у них легкость отменная во всех членах появляется — за день столько могут пройти, как другие за два дня не пройдут! Другие наоборот начинают бредить, всего пугаются, трясутся, как в огневице, а потом, что бы ни делали, ничего не помнят. Как в беспамятстве, как в огне, могут часами вертеться на одной ноге, как волчки, или пытаются пролезть в узкую щель, она им кажется широкой. А бывает так, что гриб убедительно советует некоторым мужикам удавиться. Является и говорит: ну, все, мужики, вам больше ничего не надо, теперь можете удавиться! И радостно кивает красивой пятнистой головой: многих де удивит такой диковинный поступок!

Скрипнул зубами.

Глухо. Сизость неверная, духота. Испарения мрачные, пепельные. А снизу, с моря, другие испарения. Весь мир клубится, белый, как молоко, а одновременно пепельный. Шел, мял траву ногами, спотыкался о камни, клял густой стланик. Горелая сопка в душной, в какой-то неправильной сизости казалась как бы насквозь прозрачной. Ткни пальцем, проткнешь.

И эти белые сумрачные клубы…

Белые сумрачные клубы росли над морем, как чудовищные седые грибы. Внутри грибов что-то варилось, потом взрывалось бесшумно. Мир сразу замирал, прислушиваясь: почему взрывается что-то бесшумно?

Потом увидел медведя.

Подумал: загостился, наверное, мохнатый на сопке — давил глупых евражек, лущил орехи, искал заветную травку, отдыхал; но медведь почему-то спешил, трусил по тропе деловито, был явно чем-то обеспокоен. А ведь не спросишь — куда?

Грешен, без смирения перекрестился Иван. Это от грехов моих мир так страшно замирает, впадает в безмолвие. Это от грехов моих река страшно остановилась. Это от грехов моих река совсем перестала течь, так что пришлось бросить лодку.

Кенилля…

Понять не мог, зачем друг сердешный сшел со стойбища, зачем не оставил какого знака? Зачем Кенилля не оставила знака? Сердешный друг Айга раньше обещал: вместе сходим к большой воде, Аймаклау. С родимцами поплывем бить бить китов.

Иван дивился: как так? Кит огромен. Как можно убить огромного?

Айга хитро смеялся. Кит огромен, но неуклюж. Кит никогда не торопится. Вот он входит в залив, горбатая спина торчит над водой, чайки смело садятся на обсушенную ветром спину, как на остров. Склевывают со спины ракушки. Кит не гонит чаек, он простодушно лежит на воде, пускает медлительные фонтаны, иногда впадает в сон. Тогда береговые нымыланы на байдарах, сразу по много человек в каждой, спешат к спящему киту, бьют огромного ядовитыми стрелами. Везде бьют, где могут, а особенно стараются попасть в глаз. Если попадут в глаз, кит начинает сердиться, начинает кувыркаться в воде, начинает выказывать к людям неуважение, потом млеет от сильной боли и садится на мель…

Тропа пересекла ржавые аранцы.

Прыгая с камня на камень, Иван ни на секунду не забывал о белой пепельной стене то ли теплых испарений, то ли тумана, вставшей теперь так высоко, что почти перегородила эта стена пешую дорогу к морю. Вот рухнет, думал, ускоряя шаг, совсем потеряюсь.

Но прежде, чем стена действительно рухнула, успел увидеть необычное.

По краю широкой скалы, нависшей над ржавыми аранцами, по обрывистому краю, седому от накипи лишайников, смешно приседая, подпрыгивая, плотно зажав под мышками короткие копья, скользнули одна за другой многие темные фигурки — быстрые, спешащие, а от того спешащие как-то скрытно, тайно.

А может, походка была такая — скрытная.

При этом ни один не споткнулся, ни один не вскрикнул. Шли деловито, слаженно. Вот один, кажущийся издали совсем маленьким, поднимает ногу, вот другой в это время опускает ногу, вот еще один наклоняется, уже завершая шаг, а следующий только еще собирается шагнуть. Неизвестные человечки шли гуськом, будто по краю скалы ползла черная гусеница.

Почему-то сразу понял: чюхчи!

Невольно приостановился, выглядывая убежище, но прятаться уже не надо было. Седая стена тумана или теплых испарений, достигнув какой-то ужасной невообразимой высоты, не выдержала собственной тяжести и рухнула, мгновенно затопив мир влажной белесой мглой.

Конечно, чюхчи!..

Быстры и настороженны, уверенны и деловиты, под мышками копья, ножи за поясами, — зачем к морю идут?

А, может, не к морю? — пытался успокоить себя. Может, обходят горелую сопку? Сейчас обойдут, спустятся на берег, и всем отрядом, как черная гусеница, уползут на полночь?

Подумал: там, в сторону полночи, всегда страшно. Там живет красный червь. Еще там живет зверь келилгу.

Зверь келилгу высокий, всегда ходит с широко раскрытой пастью, а на лапах у него когти. Когда видит чюхчу или коряка, бросается. Увидев такое, чюхча или коряк, убегая, кричат зверю: «Засмейся келилгу! Я жирный, ты скоро съешь меня. Мои олени очень жирные, ты скоро съешь оленей. Засмейся!» Зверь не выдерживает таких слов и от удовольствия смеется. Пасть раскрывается так широко, что верхняя челюсть касается спины, а нижняя достигает груди. Таким образом хитрый чюхча или коряк убегает от зверя келилгу.

Чюхчи!..

Схватился за нож.

Вспомнил: сильно порубленная переносица Айги — дело чюхоч.

В детстве, когда Айга считал весь мир добрым, вот так же неожиданно увидел чюхоч, движущихся, как черная гусеница, к стойбищу. Был Айга так молод, что воины-чюхчи им даже не заинтересовались, зато заинтересовалась им чюхочья старуха. Не имея сил увести Айгу, несколько раз ударила его ножом, попав по переносице. Айга из рук чюхочьей старухи вырвался и убежал.

Чюхчи!..

Торопясь, Иван брел сквозь белесую мглу.

Решил: если встретит какой ручей, двинется к морю прямо по руслу ручья. Тропу легко потерять в густом тумане, а русло не потеряешь. Все ручьи упираются в море.

Торопился.

Но торопился теперь обдуманно.

Чюхчи — большая опасность. Увидев чюхоч, нельзя не торопиться.

Внимательно вслушивался в туман — не слышны ль близко чюхочьи голоса? Вдруг успели его заметить? Подстерегут на тропе, накинут сеть, запутают, как рыбу, потом уколят копьем.

Обрадовался редким каплям дождя.

Дождь умеет сажать туман. Дождь скоро посадит туман на землю.

Кенилля…

Чюхчи — народ строгий, всегда ходят с копьями. Вот, радуется отец-чюхча после хорошего удара, нанесенного сыном зверю, и я создал сильного сына, и я создал сильного воина! Вот вырастет сын — возьмет чужие стада, возьмет чужих женщин!

Кенилля…

Начавшийся дождь действительно посадил туман на камни.

Туман на глазах разваливался, как разъедаемое молью тряпье.

Отсырела тропа, потемнели каменные утесы, только горелая сопка вздымалась в небо все так же ужасно — никакой туман, никакие испарения не могли дотянуться до снежной вершины. И дохнуло вдруг на Ивана странно знакомым, широким, мощным, как бы даже соленым на вкус. С перевала сквозь темный, как стекло, воздух увидел вдали невообразимую синеву моря.

Анкан!

Большая вода.

Всей грудью вдохнул соленый запах, пристально оглядел горизонт — не видны ли где гребешки островов? Но островов не увидел, все тонуло в бесконечности, в синеве. А сама синева была такая большая, что вмещала в себя сразу всех толстых китов, сразу всех рыб, все подводные растения, все россыпи хрупких ракушек. Синева пахла илом и солью, пахло тинной бабушкой, пахло пеной и бабами-пужанками, кутающимися в морскую траву.

А берег внизу был опоясан белой полоской пены…

А на тропе, ведущей к берегу, снова увидел чюхоч — живую черную гусеницу, ощетинившуюся копьями. Черная гусеница смело ползла вниз — к нымыланским балаганам. Правда, балаганы тоже казались странными. Они были кривые, будто их ставили в большой спешке, и какое-то борошнишко валялось в траве. И там же беспорядочно перемещались с места на место некоторые отдельные олешки и отдельные люди…

Иван внимательно осмотрел берег.

Что-то не понравилось ему в каменных очертаниях, в его обломах, но никак не мог понять — что? Вот валуны, песок… Вот снова развалы камня… Перепутанные валы морской травы, озерца, лужи… Все выглядело так, будто скалы и бухточки почистили и помыли, а потом основательно прополоскали ливнем, вода не вся успела стечь в море…

Обернувшись, снова увидел черных чюхочьих воинов.

Сразу забыл про тайны берега — чюхчи страшней.

Отметил про себя: смело идут, твердо. И знают, куда идут. Выбрали не самую короткую тропу, зато выйдут к нымыланским балаганам скрытно, с неожиданной стороны. Снизу чюхоч совсем не видно. Вот и идут смело.

Лингульх!

Выругавшись, пожалел, что нет рядом неукротимого маиора, полного врожденного мужества, и нет рядом рыжего Похабина с пищалью. Значит, решил, скрываться от чюхоч нет смысла. Отсюда, подумал, быстрее, чем чюхчи, сойду на берег. Успею нымыланам дать знак.

— Хэ! — крикнул.

Так кричат псам, поворачивая упряжку.

Иван хотел крикнуть громко. Так громко, чтобы нымыланы услышали его голос, но почему-то громко у него не получилось. Щуря воспаленные от бессонницы глаза, торопливо бежал вниз к балаганам, хрипло вскрикивал на бегу:

— Хэ!

Хотел, чтобы Айга и Кенилля издали узнали его.

Хотел, чтобы Кенилля или Айга с гордостью сказали родимцам: «А вот бежит брыхтатын. Вот бежит огненный человек. Вот бежит Аймаклау, чтобы спасти нас». Сильно хотел, чтобы нымыланы услышали его. Бежал, вскрикивая:

— Хэ!

Глава VII. Статки в море

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………… какой-то не такой берег.

Похабин озирался в недоумении.

Лодку они бросили давно, последние несколько часов шли пешком и, спустившись на берег, чего-то не поняли.

Все было знакомым, и вот все как-то не так.

А, может, такими они всегда и были, эти берега? Замыты песком, забросаны плавником и ракушками, забрызганы стеклом медуз, беспорядочно завалены морской травой.

Ага, морская трава!..

Обычно подводная морская трава выбрасывается на берег длинными узкими валами, как ее выносит прибой. А здесь диковинный беспорядок, будто морскую траву неведомые крестьяне вилами растаскали, бросили подсушить, а она наоборот промокла.

И бревно торчит над головами.

Высоко над головами торчит из расщелины мокрое бревно.

Действительно высоко — три человека встанут друг другу на плечи, и не достанут. К тому же, расщепилось от удара. Кто с такой силой и так высоко бревно швырнул? И мертвая нерпушка на песке — об камни ее разбило. Одинокий линяющий песец жадно вытанцовывает над нерпушкой. А волны в море — в изломах, дикие. Вода то зелена в прогибах, то совсем прозрачна, то мутно выбрасывается на каменистый берег, исходит желтоватой несвежей пеной, шипит, потом откатывается обратно, будто не принимает ее земля.

И снова морщится море.

Вспучивается, а потом проваливается от собственной тяжести.

Анкан. Большая вода. Берега крутые.

Поднимались, давили ногами хрупкие раковины — мышиные байдары, как считают дикующие. Папоротник по склону редок, желт, часто обломан, вывернут с корнями, а тот, что еще торчит — совсем измочален, склонен к земле, будто тянули его из земли бабы-пужанки.

Только зачем бабам-пужанкам папоротник?

— Волной тянуло, — объяснил, подумав, Похабин. Не нравилось ему на берегу. — Похоже, волна высоко взбегала. Так высоко, что весь берег объяла. Вон куда выбросило бревно.

Вздохнул. Ну, правда, что за мир? Ракушки белые, морская трава… Краб в камнях дразнится, помавает клешнями… Медузы…

А мыс Атвалык оказался крутым мысом.

Еще издали увидели, как входит мыс острием, как нож, в море, тонет в мутной пене. Со слов Айги помнили, что коли взойти на мыс, то внизу откроются полуземлянки и балаганы. Совсем хорошее место выбрали родимцы Айги: с востока подходы закрыты морем, с запада отрезают путь скалы, отроги горелой сопки, и с полночи — скалы, а с полдня в общем никто не страшен, чюхчи и коряки приходят не с полдня.

— Под фортецию чувств… — начал было маиор, но Похабин осторожно прервал:

— Давай, маиор, посторожимся. Не надо нам быть на виду. Надо посмотреть с мыса, с нымыланами ль барин?

Еще быстрей, не скользя и не оступаясь, двинулись по крутому склону, отмечая опытным глазом непонятное. Например, плавник, выброшенный на скалы. Люди не потащат так высоко плавник, ни к чему им это, да и сил никаких не хватит. Значит, выбросило волной.

— Не бывает таких больших волн… — Похабин подозрительно огляделся.

Длинные лужи на берегу, целые озера… Неопрятными грудами, набросанными как попало, наваляна подводная морская трава… Столько травы за одну ночь не натаскают даже бабы-пужанки… А вон линяющий песец танцует над дохлой нерпушкой, распустил кишки морскому зверю… Этот зверь сам издох? Или разбился о скалы?…

Чайки над водой.

Вода у берега страшная, взбаламученная.

Чувствуется, что не малая глубина, а вода все равно мутная, взбаламученная. А чайки белые, крупные, сильно жалобятся. Их крик пронзителен, отдается в ушах. Море вдали, где зеленое, тяжкое, а где совсем стеклянное в ледяной голубизне, и ходит круто, совсем успокаиваться не хочет. Холодом, силой несет от страшной воды. Вздувается, крутится.

Далеко зашли, привычно удивился маиор.

На каменной террасе, плоско по камням выложенной мхами, некрасиво торчали кусты шиповника. Листья, ягоды — все безжалостно оборвано. Обычно так не поступают ни люди, ни медведи.

Присели на корточки под кустами.

Верх горелой сопки, снегами мощно ушедшей в небо, вновь окутало белыми испарениями. Рассматривая бревно, заброшенное в скальную расщелину, Похабин покачал головой:

— Загадочно попало туда бревно…

А маиор уже догадался.

Неукротимый маиор Саплин много думал о природе вещей. На острове Симусир нашлось у него время и для этого. Бревно на скалы вбросило большой волной, объяснил он Похабину. Иногда тут землю так изнутри трясет, что поднимается на море волна, которая выше берега во много раз. Если от такой волны не убежать, она убьет, всех смоет. Перед такой волной ничто не может устоять. Ему, неукротимому маиору, мохнатые рассказывали на Симусире: есть в море острова, на которых никто не живет. Раньше многие жили, а потом живое смыло волной. Вот и здесь, похоже, прошла такая волна.

— Наверное… — согласился Похабин. — Вон видно, внизу у нымылан сильно покосились бадаганы… А некоторые упали… Это не от волны, это, наверное, от земного трясения, но все равно… Сильно суетятся нымыланы, спасают бедное борошнишко…

С каменистой террасы, поросшей ободранным шиповником, маиор и Похабин как на ладони увидели нымыланское стойбище. Многие балаганы там действительно были испорчены. Совсем кривые, как в таких жить? А поляну перед испорченными балаганами занимали живые люди. Большая часть стояла широким кругом, внутри которого шумно скакали другие. Потрясали короткими копьями, подпрыгивали, как птицы, взметывали вверх разом ноги, крича нелепыми зверообразными голосами. Крики нымылан мешались с криками чаек. Сразу не различишь: человек кричит или птица?

— Чего это они?

— Волнуются… Подкоп ведут под фортецию чувств…

— Нас увидели? Пугают? — испугался Похабин.

— Не нас… — перекрестился маиор. — В чем-то своем справляют нужду.

— В чем?

Но теперь Похабин и сам увидел: в центре круга среди дикующих прыгали дети, шишиги-девки, бабы-простыги, всякая шелуха. Прыгали и вскрикивали особенно нелепо и очень громко, и что-то передавали из рук в руки, будто боясь потерять.

— Чего там?

— Тихо… — шепнул маиор, пожирая глазами зрелище. И предположил: — Может, Ивана зарезали?…

— Ты што?… — зашипел Похабин. — Не могут барина зарезать… Он им родимец почти… — И вдруг сбавил голос, толкнул маиора: — Слышь, шебуршит кто-то… Как бы на нас не свалился…

Упали под куст.

Голый колючий куст насквозь просвечивал, но все же укрыл Похабина и маиора. Лежали, не выпуская из виду нымылан, диковинно скачущих под кривыми балаганами. «Да это ж у них дитя! — ахнул, присмотревшись, Похабин. — Смотри, маиор, дитя у них на руках!»

— Так то ж не наше дитя, не русское.

— Я не о том. Заморят они дитя. Оно ведь совсем малое, и плохо одето. Зачем им прыгать с дитем?

— Шаманят.

— Зачем?

— Как-то слышал о таком на острову, — подумав, ответил маиор. — Мохнатые говорят, что дитя, рожденное в бурю, требует особенного внимания. Так сказать, под фортецию чувств… Без отеческой аттенции государя…

Похабин удивленно повернул голову.

Какая разница? Пусть даже рожденное в бурю, все равно дитя. Зачем шаманить? Зачем дитя малое, тщетное носить под холодным ветром?

— Если дитя в бурю родится, — неукротимо объяснил майор, — дикующие раздевают такое дитя донага, а в руки дают простую морскую раковину. Мне так рассказывали.

— Не вижу раковину, — всмотрелся Похабин.

— И не увидишь. Это мелкая раковина. Бедное дитя раздевают, носят по кругу, от души корят бога Кутху, что вот де раковина привыкла жить в соленой, не пресной воде, глупый Кутха, зачем выбрасываешь раковину на берег? Что вот де волна должна накатываться только на край берега, а ты гонишь волну, глупый Кутха, прямо на скалы! Что вот де любое малое человечье дитя обязано жить в тепле и в покое, глупый Кутха, зачем ты шумишь, зачем ты землю трясешь со страстью, зачем бурю устраиваешь?

— Тихо…

Опять затаились.

Вниз по склону с верхней терраски, удалясь сильно от балаганов, шумно сползал вниз, осыпая из-под ног камни, дикующий. Капор меховой парки поднят, не разглядишь — мужик спускается или баба? Но спускался без опаски, наверное, знал место, куда идет. И тащил узелок кожаного тряпья.

Затаились.

Помогло, что у дикующего был поднят капор — ничего не видел вокруг.

Дождавшись момента, Похабин от души дернул дикующего на себя, потом придушил рукой, заткнув рот грубой ладонью. Дикующий подергался, похрипел, потом затих. Приготовился, наверное, смерть встретить.

Откинули капор:

— Айга!..

Айга посинелый, страшный, задыхаясь, пучил на Похабина и на маиора обесцвеченные испугом глаза.

— Чего шляешься здесь? — неловко спросил Похабин.

— Сипанг… Беда… — просипел, держась за горло, Айга. — Статки в море несу…

— Какие статки?

Айга печально просипел:

— Кенилля…

— Почему Кенилля? — не понял Похабин. — Почему беда? Куда несешь статки Кенилля?

— К воде несу. Хочу разметать статки в море. Так все нымылане делают.

— Да зачем, Айга?

— Нет Кенилля… — голос Айги прервался. — Большая беда… Нет больше Кенилля…