Секретный дьяк Прашкевич Геннадий
Произведенный недавно большой глоток из найденного в темном шкапу шкалика сильно помог Ивану. Не произведи он того глотка, заробел бы отвечать строгому полковнику. А тут ответил:
— Новые острова. — И левой покалеченной рукой потянулся к карте.
Полковник недовольно дернул усами:
— Где палец потерял, дьяк?
Иван сам удивился дерзости ответа:
— В Сибири.
— Ну? — отрывисто удивился полковник. Подумал про себя, наверное: вот опытный дьяк. Но спросил нетерпеливо: — Почему новые острова? Ворочай, дьяк, языком!
А не все знать полковникам, хоть и преображенским, уверенно хмыкнул про себя Иван. Сильно поддержал его тот глоток из шкалика. Да и откуда знать какому-то полковнику про острова? Для такого полковника все острова — новые. Даже пожалел, что нельзя для пущей уверенности сделать еще глоток.
— Новые острова, — объяснил. — Густо заселены, но нами еще не объясачены. На том несем большие убытки, — солидно объяснил. — А лежат новые острова за камчатской Лопаткой. Коль плыть на юг от острова к острову, непременно приплывешь к Матмаю. — И добавил значительно, смеясь про себя над смятением думного дьяка Матвеева и над диковатым удивлением грубого преображенского полковника: — То есть путь в Апонию.
— Врешь, дьяк! Откуда тебе знать такое?
Матвеев испуганно вжал голову в плечи, будто это полковник на него накричал, но Иван нисколько не испугался. Хлебное винцо, оно и маленького человечка бодрит. Он, Иван, успел до прихода думного дьяка и преображенского полковника хорошо хлебнуть из найденного в шкапу шкалика и теперь чувствовал себя смело. Потому и повторил важно:
— То есть путь в Апонию.
Полковник быстро и грозно глянул на Матвеева.
Думный дьяк, как корабль под шквальным порывом, даже подался к шкапу, будто шкап мог его защитить. На Ивана, на родного племянника, думный дьяк больше не смотрел. Зачем ему смотреть на сумасшедшего? Понятно, что государству не может быть иначе, как только к вящей пользе и славе, ежели будут в нем люди, точно знающие течение тел небесных и времени, знающие мореплавание и географию всего света, и тем более путь в Апонию, но…
Но Иван-то!
Но племянник родной!
Подвел, подлец, любимый племянник!
Думный дьяк незаметно потянул носом. Неужто пьян Ванюша, голубчик, сыть мерзкая? Но попробуй уловить в густом перегаре, как облако окружившем высокого преображенского полковника, кто тут пил, а кто совсем трезв? Вроде везде пахнет горьким винцом, подумал тоскливо. Не повезло милой сестре, соломенной вдове Саплиной. Сперва неукротимый маиор сгинул в сендухе, наверное, не дошел до горы серебра, теперь дурака сироту Ванюшу прикажут бить плетями до умопомрачения…
Но заслужил!
Но заслужил, подлец, изобразил что-то на маппе!
И это правда. Думный дьяк Матвеев боялся не напрасно.
Совсем недавно государь Петр Алексеевич в своем кабинете в присутствии генерал-адмирала Апраксина Федора Матвеевича сказал следующее. «Худое здоровье нынче часто заставляет меня сидеть дома. Зато думаю много. Вот вспомнил о деле, которым всегда мечтал заняться: об отыскании пути, который через Ледовитый океан может нас соединить с Китаем и Индией. Известно, что на некоторых маппах обозначен пролив, называемый Анианом. Так думаю, что обозначен он там не напрасно. Должен быть такой пролив. Нужно проверить только. Так что, оградя славное отечество безопасностью от неприятеля, надлежит теперь находить славу государству через различные мирные искусства и науки. Может, в отыскании новых путей окажемся мы гораздо счастливее голландцев и англичан, которые многократно покушались обыскивать те же американские берега?»
И раздраженно повел глазами.
Генерал-адмирал Федор Матвеевич согласно и успокаивающе пожевал сухими губами. А чего ж? — означало это. С востока много доходит слухов. И с северо-востока много доходит слухов. О диковинных зверях, о целых горах серебра, даже об очень горючем камне, коим впору заменить дрова. Государь на это кивнул, но и фыркнул раздраженно — вот как пространна Россия! Нелегко владеть страной, во многих уголках которой никогда не бывал и никогда уже не побываешь.
Вот почему сейчас думный дьяк Матвеев в испуге отшатнулся.
— Врешь! — преображенский полковник на глазах думного дьяка ухватил сироту Ивана за кафтан и сильно притянул на себя. В лицо Ивана пыхнуло табаком и водошным перегаром. Из-за высокого, но узкого полковничьего плеча страшно и непонятно подмаргивал непонятливому племяннику думный дьяк. То ли давал знак — дурак, мол, кайся! — то ли приказывал не сдаваться, стоять на своем.
Иван выбрал второе.
Не пытаясь вырваться из крепких рук, только скашивая глаза на чертеж, объяснил смиренно:
— Вот, путем горького опыта составил новую маппу. Путь опыта горек, но правилен. Знаю точно, что лежат за камчатским носом Лопатка новые острова, а за ними страна Апония.
— Так близко? — не поверил полковник.
— Так близко, — подтвердил Иван, осторожно высвобождаясь из вдруг ослабевших полковничьих рук.
— А путь? — одними узкими губами спросил полковник. — Какой срок тебе надобен, глупый дьяк, чтобы добраться от Парадиза до берегов острова, который ты называешь Матмай?
— Ну, тысяча верст до Тобольска, может, немного больше… — послушно посчитал Иван. — А от Тобольска сибирскими реками до Якуцкого городка… Оттуда по рекам Лене, Алдану, Мае, Юдоме… В Охотске бусы поставим и двинем морем вдоль новых островов… А можно поставить бусы на самом юге Камчатки, — сказал рассудительно, — там лес богатый, получится быстрее. На Камчатке строить суда можно прямо на берегу. Смотришь, через год, через два… Ну, может, через три…
Сказал честно:
— Не знаю.
Полковник аж застонал:
— Три года, глупый дьяк! Да как буду знать о развитии предприятия? Как будут доходить вести? — И крикнул нетерпеливо: — Петрович! Водки!
Думный дьяк Матвеев побледнел. Весь заколыхался, как морское животное, не решаясь броситься к дверям, боясь оставить строгого полковника наедине с несчастным Ванюшей, явно сошедшим с ума.
— Не побрезгуйте… — пожалел родного дядю, смиренно произнес Иван и нетвердо, но решительно приоткрыл книжный шкап. — У нас на случай скорой болезни… Оно ведь известно как… Шкалик…
— Пьешь? — от страшного удивления круглые глаза полковника еще более округлились, правая щека дернулась.
— Не пью, только употребляю, — смиренно оправдался Иван и уважительно отступил на шаг от стола, на который выставил початый шкалик. Никак не мог понять, почему думный дьяк Матвеев так боится полковника? Дюж, конечно, так ведь и шкалик дюж.
Крепко приложившись к початому шкалику, полковник хорошо сплюнул, занюхал выпитое потертым рукавом, и протянул оставшееся Ивану:
— Допей. Разрешаю.
— Да мы ж…
— Допей!
— Да мы ж… — смиренно покачал головой Иван и на глазах умирающего от ужаса думного дьяка Матвеева под дьявольскую одобрительную усмешку странного полковника решительно опорожнил посудинку. — Мы ж знаем меру…
От выпитого сразу стало хорошо.
— Ну? — быстро сказал полковник. — Говори, дьяк. Дойдешь до Апонии? Много в Апонии военных людей?
— Может и много, только в большинстве они робки, стеснительны, стараются мир чинить и военного артикулу совсем не знают. — Откуда у Ивана и слова находились? Уверенно говорил. — Апонцы все больше выращивают сорочинское зерно, им и питаются, а от того малы ростом. Головы и бороды у мущин бриты, оставляют только длинные волосы над затылком и на висках. Эти волосы собирают вместе и на самой маковке, перевязав крепко тонким белым шнурком, загибают на перед пучком вершка в полтора. Так и ходят.
И для себя неожиданно добавил:
— И водка у них из риса.
— Из риса? — преображенский полковник поморгал изумленно. — А пушки? А флот? Коль по соседству с нами живут, почему ничего не знаю? Почему не слышал о чужих парусах?
— Не стремятся, — с особым значением объяснил Иван. — Все у них есть — и флот, и пушки, однако не стремятся. К себе иноземцев не приглашают, и сами никуда в гости не ходят. Думаю так, — твердо сказал он полковнику, явно пораженному выложенными перед ним сведениями. — Думаю так, что следует вывести к Матмаю-острову пять или шесть судов и дать сразу залп всеми бортами. Они, апонцы, и возражать не станут, сразу ясак понесут.
— Ну? — нетерпеливо требовал полковник. — Сразу ясак принесут? Говори, дьяк! Что есть у апонцев?
— Золото, серебро, ткани шелковые, посуда лаковая, железо…
— Ну, золото! Ну, серебро! — дернул щекой полковник. — А как потом такой груз доставить в Россию?
— А что ж, Сибирь не Россия? — дерзко спросил Иван. — В Сибирь доставить, станет богаче одна часть страны. А будет богаче одна часть страны, вся страна станет богаче.
Полковник ошеломленно посмотрел на Ивана. Потом ощетинившиеся усы дернулись:
— Дай поцелую тебя, дьяк!
И, правда, наклонился, придавил к жесткой груди, сильно сжал, уколол встопорщенными усами, обдал запахом крепкого табака и тяжкого водошного перегара. Потом круто повернулся, на ходу бросив Матвееву:
— Сними, Матвеев, допрос, отбери с дьяка скаску. Так думаю, большого ума человек твой дьяк.
В дверях обернулся еще раз:
— А монстра статистика, который скучает в Якуцке, повесить. Повесить того дьяка-фантаста, чтобы впредь дело знал! — Дернул плечом, усы шевельнулись. Добавил, леденящими глазами не мигая глядя на Ивана, с угрозой, ничем не скрываемой: — Видел, как воров вешают, дьяк? Коль окажешься заворуем, повешу на самом видном месте. Чтобы и ты, Петрович, видел вора в окне.
И вышел так, что дверь за ним хлопнула.
Сразу раздались во дворе голоса:
— Карету государю!
Глава VI. Предчувствие беды
— Государь! — ослабев, ахнул Иван.
А думный дьяк мешком осел на скамью и затрясся, как морское животное, случайно волной выброшенное на берег:
— Совсем погубил, подлец!
И пожаловался, как в полусне:
— Сколько корил, сколько указывал, толку нет. Кого ни учи доброму, каждый живет собственным дурным пониманием, умных слов не слышит. Ною потоп за сто лет предвестили, а и он, старый дурень, не сильно торопился. Каждому подьячему в канцелярии, каждому писцу волосы по пять раз в день обрывал, просил жить как можно внимательнее, а они, малоумные, водку держат в шкапу.
— Пользы общей для, — слабо возразил Иван.
Думный дьяк пожаловался еще горше:
— Теперь тебя, упырь, и выпороть невозможно. Вдруг государю Петру Алексеичу блажь придет в голову вновь потолковать с тобой о твоих фантазиях? Не могу ж тащить драного к государю.
Задумался:
— Может, выдать за шутку? Строг государь, но шутку любит. Однажды, было, самолично сочинил на холсте большую маппу Азиатской России. Все на маппе было как всамаделишное, только написано понарошку — наверху море Индейское и Песчаное, внизу Север и Ледовитое море, и Акиан, а к западу Камчатка и царство Гилянское на берегу Амура с надписью для куриозете: «До сего места Александр Македонский доходил, ружье спрятал, колокол оставил». Так ведь и ту шуточную маппу государь использовал для дела, принимал по ней ученый экзамен, и сердился незнайкам и нерадивым.
Освирепел:
— Глупость не учит. Был такой господин Соколов. В Тобольске в бытность несчастного губернатора Матвея Петровича Гагарина в буйном пьянстве похвалялся у светлейшего, что свободно может с Ламы на Камчатку судном пройти. Князь Матвей Петрович на другое утро вызвал того господина и строго спросил — помнит ли тот, что правда может пройти с Ламы на Камчатку? Господин Соколов, испугавшись платить большой штраф за пустую похвальбу, неохотно объявил, что, правда, может. Тогда покойный князь Матвей Петрович дал ему известных в Тобольске плотников и мореходов, а тот господин Соколов сделал на Ламе русскую лодью, вышел на море и такой счастливый путь имел, что в третий день прибежал на Конпакову реку. Вот повезло, хранил его господь… А ты?… Помнишь ли, что сказал апостол Павел? «Не упивайтеся вином, несть в нем спасения. Хмель душу пьяного смрадной делает, ум — мерзким и непотребным». — Думный дьяк страшно ткнул толстым пальцем в Ивана и заскучал, прикидывая вслух: — А вот утопить в Неве… Прямо в полынью с головой… Рогожный мешок сверху… Мало ль, скажут, пил глупый дьяк. Совсем небольшого ума был. И ходил по тонкому льду. А матушке Неве все равно.
— О ком это вы, Кузьма Петрович? — встревожился Иван.
— О тебе, Ванюша, голубчик. О тебе, сирота.
— Да что ж я за птица такая?
— Да птица ты небольшая, это точно, — согласился думный дьяк. — Но потому-то и должен хорошо помнить, какая необычная на плясовой площади перед домиком коменданта стоит деревянная лошадь с острою спиною, а рядом столб вкопан с цепью и весь утыкан спицами… — С угрозой посмотрел в глаза: — Знаешь, зачем все это?…
— Да Бог с вами, Кузьма Петрович. Христианская чай душа!
— А ты меня пожалел?
Растерянно помолчали.
Думный дьяк Матвеев, наклонив тяжелую голову на круглое плечо, внимательно и со страхом разглядывал Ивана.
— И высечь нельзя… — горько вслух рассуждал он. — И оставить с миром нельзя… Ты мне, Ванюша, теперь, как кость в горле… А ведь я не до малого дошел… Всем Матвеевым да Крестининым в миру нелегко пришлось, мир праху отца твоего, а я все равно дошел не до малого… С Остерманом Андреем Ивановичем на вольной ноге… А теперь? Спросят — чей это пьющий дьяк, откуда пошел такой? Так и ответят — отпрыск стрелецкий…
Побледнел.
Наверное, представил виселицу. Ту самую, на которой еще недавно висело перед окнами Юстиц-коллегии истлелое тело Матвея Петровича Гагарина — воеводы сибирского. Не сумел жадный воевода заглотать того, что откусилось. А теперь перед окнами Юстиц-коллегии его, думного дьяка Кузьму Петровича Матвеева, распнут.
Покачал седой головой.
— Ну, — сказал вслух. — Не молчи теперь. Слышал, сказано отобрать с тебя скаску? Теперь говори всю правду, что за новые острова? Кто придумал? Откуда такая маппа?
Добавил:
— Пока все не скажешь, ничего не прощу.
Устроился на скамье уютно, надежно, будто вовсе и не сердился, даже дверь на крюк запер; видно было — готов слушать Ивана хоть до утра, а Иван как стоял, так и продолжал стоять.
Ведь как сядешь?
Разве апостол Павел не говорил: «Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего еще не знает так, как должно знать»? Не окажись шкалик в шкапу, может, он, Иван, и промолчал бы, но шкалик оказался в шкапу, и он, Иван, действительно невесть что наплел государю, не признал в преображенском грубом полковнике своего государя.
Это бес шутит, подумал беспомощно. Это неудача такая в судьбе.
Но вслух, сам тому дивясь, искренне стоял на своем, преданно смотрел в не верящие глаза думного дьяка — да знаю я, знаю путь в Апонию! Упрямство такое напало на Крестинина, что язык как бы сам по себе жил, мотался сам по себе. Ему, такому языку, только под нож, ничего иного не остается, а он дразнился, он дразнил думного дьяка, стоял на своем в дьявольском упрямстве — вот, дескать, знаю путь в Апонию!
— Молчи! — наконец, прошипел думный дьяк. — Много слов — мало правды. Где сыскал маппу? Откуда взялась маппа?
— Казак привез с Сибири.
— С Сибири?…
Иван, дивясь злым усталым глазам Матвеева, повторил:
— Точно так.
— Ну, и где тот казак? — голос думного дьяка был ядовит и холоден, как жало змеи. — Он что, прискакал в Санкт-Петербурх прямо из Апонии?
Иван задумался:
— Может, и из Апонии…
И объяснил зачем-то:
— Сперва морем, потом посуху…
— Ты водки выпьешь, тоже идешь по лужам, ако посуху. Только бываешь мокрый. — Было видно, что терпения думного дьяка надолго не хватит. Стукнул пухлым кулаком по столу: — Сам придумал глупую маппу? Признайся! Сам выдумал острова?
— Да не так! — Иван перекрестился. — Видел истинный чертеж. В руках держал.
— А где он?
— Сжег, — зачем-то соврал Иван.
— Ну, сжег? — Матвеев нисколько не удивился, только презрительно повел мясистым носом. — Не противное ль дело, сжигать такие бумаги?
— Противное, — стоял на своем Иван. — Но сжег. Потому, как боялся. Долго терпел, держал при себе бумаги, даже выучил на память, а потом сжег. Подумал, что я интереснее перенесу новые острова на маппу, лучший учиню чертежик.
— Ладно, — Матвеев плотно утвердился на скамье. — Рассказывай.
И Иван рассказал.
Все рассказал.
Как его ломает ночами тоска, рассказал. И как он ничего не может поделать с тоской. И о черных сибирских снах рассказал, и о странном пророчестве старика-шептуна. И о книгах и маппах, которым отдал почти всю жизнь, а они подводят его своей неточностью. И рассказал, как он честен, как работает, как учиняет новые маппы, ничего не прибавляя от себя, а беря только от чьих-то знаний. Он ведь своею злосчастной маппой не козырял, он прятал свою злосчастную маппу, совсем не хотел, чтобы, попав на глаза, его маппа смутила бы кого-нибудь, тем более, государя.
Покаялся, это бес попутал. Дескать, вся его, Ивана, несчастливая жизнь — сплошной спор с бесом, непрерывная борьба с бесами. То указанные бесы тянут его в кружало, как на веревке, то заставляют на смех добрым людям пить винцо да куражиться, а то подкинут шкалик, не куда-нибудь, а прямо в рабочий шкап. Лезешь за бумагами, в мыслях никакого дурна нет, а вместо бумаг угадываешь под рукой шкалик. Ну, разве не бесовские штучки? Хорошо хоть, пошло на пользу — угодили государю. И даже рассказал, что с некоторых пор он, простой секретный дьяк Иван Крестинин, чувствует в себе некую тайну.
Печальная в нем есть тайна, сказал.
— А вот выбьют из тебя тайну палеными веничками, — угрюмо пообещал думный дьяк.
— Выбьют, — удрученно согласился Иван.
И прямо рассказал, как в октябре сидел в кабаке на Троицкой, и случайно услышал, как рядом два казака говорят о Сибири. Сразу вспомнил про неукротимого маиора Саплина. Говорил там все больше казачий десятник, ему, Ивану, запомнилось одно странное слово — пагаяро, он, Иван, даже не знает, что может означать такое слово. И еще о всяком другом говорил десятник. О море, например, большом.
— Погоди, — жадно насторожился Матвеев. — Какое, говоришь, слово произносил десятник?
— Пагаяро.
— Прямо вот так произносил?
— Истинный крест!
— Ну? — теперь думный дьяк слушал жадно, даже посунулся со скамьи в сторону Ивана.
Так вот и получилось, объяснил Иван, совсем огорчившись. Кто ж с первого взгляда разберет, что за люди сидят в кружале? Одно было видно сразу, что те казаки издалека. Ну, он и вспомнил о маиоре. Решил спросить, может, встречали где казаки неукротимого маиора Саплина? Я тихо обратился, с полным уважением, на всякий случай приврал Иван. А десятник и другой казак обиделись. Там в кружале оказался вор, ярыга, он срезал пуговички с десятничьего кафтана. А десятник ухо срезал с ярыги. Прямо вот так отхватил ухо ножом. Больше того, десятник так рассердился, что пошел махаться портретом государя. Вот он, Иван, и боится говорить о случившемся. А на казака крикнули государево слово.
— А ты как выпутался?
— Я плохо помню. Хозяин вступился, — совсем застыдился Иван. — Хозяин выставил меня из кружала, и бросил за мной мешок. — О подводе, на которой его, мертвецки пьяного, привезли ко вдове, и о военных песнях, которые он пел, лежа на телеге, Иван умолчал. — Так чужой мешок и остался при мне. И ничего не было в том мешке, кроме челобитной да чертежика.
— Где мешок?
— Спрятал, — признался Иван. — Шибко боялся, потому и спрятал.
— Говори, что было в мешке?
— Так я уже сказал. Челобитная да чертежик. Ни денег, ни барахла.
— Молчи, дурак! — противоречиво приказал думный дьяк. — Как выглядел казачий десятник? Была при нем сабелька?
— Не было сабельки при десятнике, — припомнил Иван. — Его бы с сабелькой не пустили в кружало. А в самом мешке тоже не было ничего. Только челобитная да чертежик.
— Слова челобитной помнишь? — тихо спросил Матвеев.
— Выучил наизусть! — обрадовался Иван. — «Следовал к островам мелкими судами, без мореходов, компасов, снастей и якорей… На ближних островах живут самовластные иноземцы, которые уговорам нашим не поверив, сразу вступили в спор… Милостью Господа Бога и счастьем Его Императорского Величества тех немирных иноземцев мы погромили, взяв за обиды платья шелковые, и дабинные, и кропивные, и всякое золото…»
— И золото?
— Ну да, и золото. Я ж говорю, — совсем обрадовался Иван. — «И полонили одного иноземца по имени Иттаная с далекого острова Итурты…»
— Итурта? Не слыхал о таком острове.
— Да и я раньше не слыхал, — простодушно ответил Иван.
И вспомнил дальше, наморщив лоб, положив для верности ладонь на щеку:
— «А какой через вышеозначенные острова путь лежит к городу Матмаю на Нифонской земле, и в какое время надо идти морем и на каких судах, и с какими запасами и оружием, и сколько для того понадобится воинских людей, о том готов самолично объявить в Якуцкой канцелярии или в Санкт-Петербурхе судьям Коллегии…»
Думный дьяк даже застонал, приложив ладони к вискам.
— «В прошлом 720 году, — наизусть продолжал Иван, — вышел из Камчатки в Якуцк, откуда сильно хотел проследовать в сибирский город Тобольск для благословения Преосвященным Архиереем построения на Камчатке новой пустыни…»
— Хватит, — прервал Матвеев. — Изложишь на бумаге. Все подробно изложишь до последней буквицы. — И жадно спросил: — Кто подписал челобитную?
— Не разобрал, — повинился Иван. — Богом клянусь, не разобрал. Имя совсем как у меня — Иван, а фамилия длинная, написана хитро, всякими завитушками. Вроде — Козырь… Но это не вся фамилия, это только ее начало…
— Козырь?!
Иван удивился волнению думного дьяка:
— Истинно так. Неужто знаком вам такой человек?
Думный дьяк покачал головой:
— Я, может, уже десяток лет охочусь на того Козыря…
— Да зачем?
— Может, и скажу… — неопределенно и странно, с некоторой даже угрозой в голосе пообещал Матвеев. — Может, и скажу. Теперь от тебя зависит… Если солгал, Иван, завидовать тебе не будет никто… Пойман ты Богом и царем Петром Алексичем, а еще собственной глупостью… И если солгал, если придумал хоть одно слово, если сам наобум изобрел чертежик, и ничем не подтвердишь свои слова, совсем плохо придется тебе…
— Да ни слова не придумал, — совсем уже робко ответил Иван. — Память у меня такая, что я все помню. Тот козак, он сам проведывал Апонское государство. Писал в своих бумагах, что лежит оно на морской губе, званием — Нифонское. И люди там зовутся — государственные городовые нифонцы. И царя у них не полагается видеть. И имена царей в той стране нечеловеческие. Коль назначен там выезд царя, все встречные падают наземь и не смеют смотреть на своего царя.
— Неужто добрался?… — негромко, как бы сам себя спросил Матвеев. — Неужто обошел всех?… — И задохнулся, ударив кулаком по скамье: — Было там имя?
— Так я ж говорю, что было… Совсем явственное — Иван… А дальше длинно, кудряво…
— При зоркости-то твоей, Иван, при постыдном твоем любопытстве, неужто полностью не разобрал имя?
— Не смог разобрать… Только самое начало — Козырь…
— А если под пыткой? Вспомнишь? — сказал, будто холоду напустил в комнату.
— Да как, дядя? — вскрикнул Иван. — Почему ж под пыткой? Я все рассказал! — И испугался, вспомнив казачьего десятника: — Это что же за опасный такой человек? Почему страшен?
— Да потому, что этого человека давно ждут плаха и виселица, — медленно произнес Матвеев. — Мне этот человек Волотьку должен.
И добавил глухо:
— Атласова.
Часть II. Путешествие из Санкт-Петербурга в Якутск
Что ветры мне и сине море?
Что гром и шторм и океан?
Где ужасы и где здесь горе,
Когда в руках с вином стакан?
Спасет ли нас компас, руль, снасти?
Нет! сила в том, чтоб дух пылал.
Я пью! и не боюсь напасти,
Приди хотя девятый вал!
Приди, и волн зияй утроба!
Мне лучше пьяным утонуть,
Чем трезвым доживать до гроба
И с плачем плыть в столь дальный путь.
Г. Державин
Глава I. Дар безмолвия
— Гони!
Пока крепкое винцо плескалось в плоской дорожной баклаге, пока крепкое ржаное винцо обдавало желудок жаром и радужно махом согревало кровь, даже само постоянное и постепенное отдаление от Москвы радовало душу. А о Санкт-Петербурхе и вспоминать не хотелось. Дальше!.. Как можно дальше!.. Хотелось как можно дальше умчаться от низкого плоского Санкт-Петербурха, от страшного, серого! Схватывало льдом сердце при одной мысли о том, что кто-то мог потребовать возвращения в Парадиз, что кто-то мог вернуть в серый нечеловеческий город…
Ни за что!
Подальше от Парадиза! Подальше от мрачных подвалов, в которых томятся сотни всяких людей — от самых безвинных до страшных воров! Замирая от ужаса, впадая в отчаяние и в ничтожество, самого себя не умея понять, Иван совал потную руку под полость, которой кутал зябнущие ноги, вынимал деревянную дорожную баклагу и, пугливо отворачиваясь от господина Чепесюка, но при этом как бы нисколько его не боясь, всем видом показывая, что совсем не боится названного господина, делал большой глоток.
Скушные заставы, проломленные мосты, редкие колодцы, иногда с высокими деревянными журавлями, полосатые пыльные шлагбаумы, непролазная грязь, всякие броды, займища, деревушки, заброшенные погосты, и вдруг — какое крупное село. А потом опять — лес, грязные проселки, дикие гати, расчистки. Сам черт не разберет пути, однако, ямщики разбирали.
Некоторые области Иван проехал зажмурившись, как во сне.
Да и чего жалеть? Как ни вспоминай, как ни жди чудесного и возвышенного, появляющееся впереди все время напоминало оставленное за спиной: скушные заставы, проломленные плохие мосты, колодцы, иногда с деревянными журавлями, полосатые шлагбаумы, непролазная грязь, всякие броды, займища, деревушки, заброшенные погосты, и вдруг — какое крупное село. А потом опять — лес, проселки, расчистки, гати. И ямщики везде похожи — носят на простых нитяных поясах мошну с кресалом да нож, и одинаково взвизгивают, вдруг вырывая из-за пояса короткий кнут. Так же одинаково, услышав визг, вздрагивают и ускоряют бег лошади. Только господин Чепесюк всегда сидел молча, как чугунная статуя. …За Могилою Рябою… Над рекою Прутовою… Было, было во-о-ойско в страшном бою…
Входя на очередном яме к смотрителю, господин Чепесюк молча бросал бумаги на стол, и отворачивался. И никогда ни разу не случилось так, чтобы господину Чепесюку отказали в лошадях. Правда, три казака предусмотрительно скакали впереди, вырвавшись на сутки вперед, и заранее оповещали смотрителей о скором появлении господина Чепесюка. Из тех трех скакавших впереди казаков Иван позже двоих увидел в Якуцке, а третий, говорили, разбился в дороге, умер где-то под Илимском. Иван даже не знал их имен. В голову не приходило спросить имена скачущих впереди казаков. Зачем? Он, Иван, одного хотел: как можно дальше отдалиться от страшного Санкт-Петербурха. Глотнув ржаного винца, печально затягивал военную песню, потом не выдерживал, прерывал песню и поворачивал голову. Прикрыв грешный рот ладошкой, соразмеряясь с тряской возка, спрашивал растерянно:
— Как же так, господин Чепесюк?…
И все.
На большее смелости не хватало.
Впрочем, господин Чепесюк все равно не откликался, сидел неподвижно, будто чугунная статуя, на которую накинули черный дорожный плащ. Такую же черную дорожную шляпу господин Чепесюк низко опускал на лоб, пряча под шляпой страшное изрубленное сабелькой лицо, не отвечал страждущему Ивану даже пожатием плеча.
Тогда Иван оборачивался к ямщику:
— Когда ж станция? Почему, ямщик, нет никакой станции?
— Верст через десять непременно будет, — охотно откликался очередной ямщик. — Вишь, сколько проехали, теперь осталось меньше. Они, ямы-то, так и идут друг от друга — не тридцать, так пятьдесят верст. Чтобы, значит, лошадь чувствовала себя в работе. А здесь, — тыкал кнутовищем в какую-нибудь особенно дикую избу, не к месту торчащую на обочине или совсем в стороне от дороги, — живут зимовщики. Провиант запасают, фураж для лошадок. Ба-а-альшие у нас дороги. Ка-а-аждая далека.
— Далека? Каждая? Почему так говоришь? — пугался Иван.
— Да это песня, — пояснял ямщик: — Так в песне поется.
— Так и сказал бы.
Читать бесплатно другие книги:
