Разбойный приказ Посняков Андрей

Вообще-то на посаде Онисим считался отроком трусоватым и так расхрабриться мог только с чужим, и то при наличии поддержки.

– Но-но! – Митрий вскинул глаза. – Ты что, Онисим, на своих-то, ровно пес худой, кидаешься?

– На своих? – Жила сузил глаза, присмотрелся. – Тю! Никак, Митька Умник! А я-то смотрю – похож. Говорили, ты в бега подался! Врали, что ль?

– Конечно, врали, – деланно хохотнул Митрий. – Я-то – вот он. Куда там в бега?

– Ну-ну… – Онисим Жила высморкался. – Эк и грязен ты! Поди, бедствуешь?

Подобный вопрос Митьку насторожил. Не такой был человек Онисим, чтобы запросто так, без своей выгоды, интересоваться чьей-то там жизнью.

– Угадал, бедствую, – нарочно вздохнув, Митрий поник головою. – Коровенку за недоимки свели, Василиска сестрица к родичам на Шугозерье подалась. Один и остался… Иногда и куска хлебушка во рту не пребудет.

Сказал и выжидательно посмотрел на собеседника – как-то тот отреагирует? Онисим осклабился и покровительственно похлопал отрока по плечу.

– После вечерни подходи на Романицкую, поговорим. Может, и разживешься хлебушком.

– Приду, – обрадованно похлопал ресницами Митрий. – А где тебя там ждать-то?

– Да хоть у церкви. Я к тебе сам подойду, не думай.

А Митрий и не думал, знал – не так просто позвал его Онисим, явно не для хорошего дела.

– Да, – отвалив в сторону, на ходу оглянулся Жила, – а дружок твой, Пронька Сажень, где?

– Давненько уж его не видал.

– А то б и его привел… Нашлось бы дело. Ну, ин ладно…

Махнув рукой, Онисим Жила свернул в междурядье, где – как правильно догадался Митька – его дожидалось человек с полдесятка. Все молодые да хитроглазые. Шпыни – одно слово. И зачем им Митька Умник понадобился?

– А, вечером и узнаю! – Усмехнувшись, Митька покинул площадь и, свернув на одну из нешироких улочек, зашагал к Вяжицкому ручью.

После обеда, как и уговорились, встретились с Иванкой на постоялом дворе.

– Тимофей Рука-то, верно, там, на ручью, и живет, – доложил информацию Митрий. – Мужик дельный, ни в чем таком не замечен. Должен ему был Узкоглазов иль нет – вызнать не удалось, однако узкоглазовские людишки на двор к Тимофею не заходили, вообще, похоже, они и не приятельствовали вовсе – Тимофей с Узкоглазовым.

– Коли так, странно, – помощник дьяка пожал плечами. – С чего бы это Тимофею Руке давать взаймы малознакомому человеку, пусть даже небольшие деньги? Ты же говоришь, они не общались?

– Не общались, – кивком подтвердил Митрий. – Я всех дворовых порасспросил. Они как раз ворота чинили, так я…

– Обожди-ка с воротами. – Иван прищурил глаза. – Больно уж вид у тебя хитрющий. Еще чего вызнал?

– Да не сказать, что вызнал, – ухмыльнулся отрок. – Однако придумка одна есть.

– Ну-ну, давай выкладывай свою придумку! В чем суть-то?

– А в Тимофея Руки доме. Не в доме даже – в усадьбе.

– И что с ней?

– А она самая дальняя, да деревьями густо-густо обсажена, да кустами непроходимыми… Там и днем-то темно, не то что ночью. Одно слово – Собачье устье.

– Так-так… – Иван вдруг улыбнулся. – Так, ты думаешь, Узкоглазову было все равно, куда послать Прошку, лишь бы на ночь глядя, лишь бы местечко оказалось поукромнее, так?

– Так. Ты еще и то уразумей, Иване, что Узкоглазову убивца того еще на то местечко надобно было вызвать. А убивец-то непрост – ишь, с самострелами.

– Верно мыслишь, Димитрий, верно. Значит, убивец тоже это местечко знал – и засаду устроил. Как успел только, а? Хотя, постой, сам отвечу… Прохор встретился с Узкоглазовым днем… Что ж, время было. Чувствую, Митрий, наше предположение верное – Прохора должны были убить именно из-за таможенника, больше-то ничего такого наш кулачный боец и не знал. Итак… – Иван возбужденно поставил в центр стола глиняный кувшин сбитня. – Вот – Платон Узкоглазов. Вот – покойный инок Ефимий, таможенник, честный и благочестивейший человек. – Помощник дьяка поставил рядом с кувшином деревянную миску, а рядом с ней положил еще и ложку. – Это Прохор. Значит, получается, что Ефимий чем-то мешал Узкоглазову и тот нанял Прохора и убийц… или убийцу… возможно, того самого… Ты чего глазами хлопаешь, Митрий?

Отрок покачал головой:

– На столе-то, чай, еще места хватает… Эвон!

Взяв с лавки подсвечник, Митрий поставил его на стол рядом с кувшином и улыбнулся:

– Московский торговый гость Акинфий Ильментьев сын, прошу любить и жаловать! Ну, тот, про которого я рассказывал.

– Так-так-так, – задумчиво протянул Иван. – Торговый гость, говоришь? Поясни!

– Именно он взял со своим обозом людей Узкоглазова… А допрежь того не брал никого, сколько бы ни просились. И не только нас с Василиской.

– Так, ты полагаешь, к смерти таможенника причастен московский купец? – Иванко всплеснул руками. – Эх, жалко я с этим гостем опоздал встретиться. Впрочем, твое предположение – пока одни домыслы.

– Так у нас все – одни домыслы, – хохотнул Митрий. – Иль не так?

– Так, что поделать? – Иван вздохнул и вдруг улыбнулся. – Зато с вами мне повезло. Ты, Дмитрий, далеко не дурак…

– Так не зря ж и прозвали Умником!

– А Прохор – умелый боец, силен и отважен, как лев. Ему и оружие-то не нужно, одним махом всех супостатов свалит.

– Да уж, – рассмеялся Митрий. – Это точно! Где он сейчас-то?

– В обители Богородичной, в келье. Там все ж такого парнища куда как удобней прятать, да и силушку есть куда приложить – дров для братии поколоть, умаешься.

– Это мы умаемся, а для Проньки то – тьфу!

Митька громко захохотал, явно гордясь дружком. Потрогав почти рассосавшийся уже синяк, улыбнулся и Иван.

– Ладно. Давай-ка теперь о вечере подумаем. Ты и в самом деле хочешь встретиться с этим, как его… Онуфрием?

– С Онисимом Жилой. Конечно, надо встретиться. Если кто и знает все, что происходит на посаде, – то это Онисим. Нельзя такую возможность упустить, никак нельзя.

– Что ж… – Иван кивнул. – Только я буду рядом. Да ты не думай, не заметит никто. Был у нас в приказе такой старый подьячий, дядько Мефодий, – он меня, да не только меня, многих, на хожденье да слежку натаскивал. Бывало, пойдет по Москве – мы за ним, – а кого заметит, того по бокам палкой. Я поначалу уж так от него натерпелся, до самой глубокой обиды, а теперь вот вижу – хороший был учитель дядько Мефодий! Когда следишь за кем тайно, главное – с ним взглядом не встретиться, даже случайно: встретился – все.

К вечеру погода ухудшилась, потянуло на дождь, небо заволокли темно-серые тучи, которые и проглотили маленький желтоватый мячик солнца, слямзили, даже и не заметив. Вместо белой майской ночи на посад и монастыри навалилась тьма, густая, липкая, обволакивающая, плачущая мелким дождем и коричневой жирной грязью луж. Старательно перешагивая лужи, народ повалил с вечерни. У паперти церкви Флора и Лавра, что у Большой Романицкой улицы в так называемой Кузнецкой слободке, давно уже прохаживался Митрий – босой, мокрый и грязный. Прохаживался, бросая вокруг нетерпеливые взгляды, – где же этот Онисим, черт бы его побрал? Говорил – сразу после вечерни, а где ж сам? Ну…

– Иди за мной! – Онисим внезапно выглянул из-за угла звонницы. – Да побыстрее, эвон, дождина-то!

– Побыстрее ему… – Митрий послушно потопал к звоннице. – По этакой-то дорожке идти – да кабы в лужу не завалиться.

– А и завалишься, так не велика печаль, – обернувшись, засмеялся Онисим. – Не больно-то ты и чистый!

Митька собрался сказать что-то в ответ, да не успел, побоялся отстать. А тьма вокруг казалась непроглядной, и казалось, будто совсем рядом кто-то громко сопит в спину. Иванко? Хорошо б, коли так. А если не он? Отрок зябко передернул плечами. Нет, бояться нельзя. Там, на Кузьминском тракте, не боялся – по крайней мере, за себя, – а здесь уж тем более, ведь уже не себе принадлежал, Родине, России-матушке! Не сам по себе теперь Митька Умник, а на государеву службу поверстанный!

От осознания сего словно сами собой расправились плечи, ушел, сгинул неведомо куда нахлынувший было страх, и Митрий, усмехнувшись, уверенно прибавил шагу. Не простой он ныне оброчник. Верстан!

Пройдя по Белозерской улице, бродом пересекли речку и, оставив за собой оба монастыря – Большой Богородичный, мужской, и Введенский, женский, – выбрались на самую окраину посада. Глухо было кругом, неласково. Всюду темень – хоть глаз коли, из туч попрыскивало мелким дождичком, и Митька поежился – зябко. Отрок давно уже сообразил, куда ведет его Онисим Жила – в деревушку Стретилово, расположенную не так-то и далеко от посада. Именно там находилась «веселая изба» бабки Свекачихи, известная на весь Тихвин гулящими девками. Как ее – и саму бабку, и ее избу – терпел архимандрит, одному Богу известно. Может, руки не доходили; может, платила бабка обители мзду; а может быть, как любой умный человек, понимал игумен: невозможно разом избавить людей ото всех грехов. Приходилось выбирать между большим злом и меньшим: пусть лучше заезжие гости на Стретилове с гулящими девками тешутся, чем с чужими женами прелюбодеянье творят.

Моросящий до того дождь припустил сильнее, под ногами зачавкали лужи, Митька даже пару раз, поскользнувшись, чуть не свалился в какой-то овраг, хорошо, уцепился за куст чертополоха. Специально – для Онисима – захныкал, заныл:

– Долго еще идти-то?

– Да недолго. – Онисим хохотнул. – Почти пришли уж.

– Ну, слава те…

Лязгнув цепью, вдруг залаял пес – такое впечатление, что совсем рядом. Митрий замедлил шаг и попятился – как бы не бросился.

– Не боись, – обернувшись, потрепал его по плечу провожатый. – То наш псинище, свой. Эй, Коркодил, Коркуша… Тихо, не блажи, я это.

А пес, несмотря на все уговоры, не унимался, исходил злобным лаем, покуда кто-то не вышел из избы, не протопал сапожищами по крыльцу да, осадив собаку, не крикнул зычно, кого, мол, там принесло на ночь глядя.

– То я, Онисим.

– А, Жила… – За оградой, в которую Митька едва не уперся лбом, вспыхнуло пламя – видать, зажгли факел, – скрипнул засов…

– Входи, чего встал? – недобро оглянулся Онисим.

Митька пожал плечами и, с любопытством озираясь вокруг, вошел на просторный двор. Хотя, конечно, мало что можно было разобрать в дрожащем свете факела, однако все ж виден был и обширный дом, сложенный из толстых бревен на каменном подклете, и – рядом – амбары и несколько изб поменьше, то ли для гостей, то ли для челяди. У коновязи махали хвостами две лошаденки.

– С уловом? – Тщательно заперев ворота, к путникам подошел невысокий, но чрезвычайно широченный в плечах парень с куцей бородкой и большим приплюснутым носом. Лицо его – круглое и плоское – было похоже на блин, и Митрий вспомнил, что именно так незнакомца и кликали на посаде – то ли Котька Блин, то ли Федька Блин. Как-то так. Ну да – стретиловский парень. Драться когда-то хаживал, до тех пор пока нос не сплющили.

– Да какой сейчас улов, Федя? – громко вздохнул Онисим. – Эвон, дождинище. Ротозеев мало – все по избам попрятались.

– Смотри-и-и, – Федька Блин нехорошо прищурился. – Твои дела, а хозяйка навар спрашивала…

Упоминание о хозяйкином интересе явно смутило Жилу: он враз съежился, словно стал меньше ростом, забубнил, заканючил, дескать, все будет путем, нечего бабусе беспокоиться.

Загремев цепью, вышел из темноты пес – огромный, черный, с пастью, полной острых зубов, – вот уж поистине Коркодил, выбрали имечко! Уселся, вывалив язык, задышал, поглядывая на незваных гостей зоркими желтыми глазами.

– А это кто с тобой? – Федька Блин сделал вид, что только сейчас заметил Митьку.

– А это Митрий, из введенских, человек верный, – быстро пояснил Жила. – Завтра вместе промышлять выйдем…

– Сначала об ем хозяйку спросим!

– Так ить… для того и пришли. Нам бы это, Федя… – Онисим жалобно сморщил нос. – Ночку бы скоротать, а?

– Ночку им, – усмехнувшись, проворчал Федька. – Ходют тут голодранцы всякие.

– Ну, хоть в какой избишке!

– Было б серебришко, нашлась бы и избишка, – с хохотом отозвался Блин, и Митьке вдруг подумалось, что не так уж и туп этот плосколицый парень, как показался на первый взгляд. – А так и не знаю, куда вас деть… разве что в будку, к псинищу? Эй, Коркуша, пустишь гостей?

Пес зарычал, осклабился – тоже вроде бы как посмеялся. Ну-ну, мол, лезьте – враз разорву в клочья!

А дождь не унимался, барабанил по крышам. Онисим с Митькой давно уже промокли насквозь, а Федька отошел чуть подальше, под козырек крыльца, чтоб дождь не капал. Стоял, гад, издевался.

– Ну, Феденька, – поклонился Онисим. – Ну, я те пуло дам.

– Пуло? – Федька сплюнул. – Ловлю на слове! Эвон, в дальнюю избенку идите. Поназадворье.

– К Гунявой Мульке, что ль? – Онисим ухмыльнулся.

Федька кивнул:

– К ней, к ней. Да не вздумайте забесплатно приставать к девке – враз зубищи вышибу, – поднимаясь по ступенькам крыльца, на прощание пообещал Блин.

Онисим после этой фразы вдруг как-то сразу поскучнел, осунулся и шепотом предупредил:

– Ты это… берегись Мульки. Она ведь такая – сама напасть может, а после соврет, что мы. Федька зубы сразу повышибает, не сомневайся.

– Да я и не…

Онисим не дослушал, свернул за навозную кучу, и Митька прибавил шагу – боялся отстать. Двор-то большой, в темноте и заплутать недолго, эдак выйдешь потом псинищу Коркодилу в пасть!

– Ишь, гад, вызверился, – останавливаясь перед низенькой, еле угадываемой во мраке избенкой, выругался Жила.

– Кто вызверился, пес?

– Хм, пес… Федька, вот кто! Он-то и есть пес, хуже Коркодила. – Онисим сплюнул и, подойдя ближе к избе, напористо застучал в дверь.

– Недавно, едва Васька Москва сгинул, силищу в себе и почуял Федька, – обернувшись, шепотом пояснил Жила. – При Ваське-то небось боялся и рта разевать.

– А кто такой этот Васька?

– Васька? Это… гм… Сурьезный человек, не нам чета! – Онисим вдруг прикусил язык. – Короче, много будешь спрашивать – язык отрежут. Эй, Мулька, ты там спишь, что ли? А ну, открывай гостям!

Внутри избы послышались какие-то странные звуки, словно бы мычала корова, затем шаги. Скрипнув, чуть приоткрылась дверь, и узенькая тусклая полоса света упала на мокрую землю – видать, зажгли лучину.

– Это я, Мулька, Онисим, и парень один со мной. Федька сказал, чтоб у тебя ночевали. Но денег у нас нет, даже пула – и того…

– Уммм… – Дверь приоткрылась чуть шире, и Митька увидел возникшую на пороге согбенную фигурку в глухом платке и с горящей лучиной в левой руке.

– Ммы-ы-ы, – видно, узнав Онисима, существо призывно махнуло рукой, исчезая в темном нутре избенки.

– Идем, – Онисим шмыгнул носом. – Хоть поспим немного… Эх, было бы серебришко! У тебя, Митька, часом не завалялось?

– Не-е-е…

– Жаль… А то бы сейчас с Гунявой Мулькой на пару загулеванили. Ну, ин ладно, будет еще время.

Хозяйка избы лучину больше не зажигала, и пробираться приходилось на ощупь. Впрочем, и недалеко – едва сделали пару шагов, как уперлись в лавку. На ней и спали – валетом: на полу было зябко, а ничего иного никто и не предложил. Почувствовав где-то рядом тепло, Митька нащупал печку – вернее, небольшой, сложенный из круглых камней очаг. Стащив мокрую рубаху, отрок примостил ее сушиться, а уж потом растянулся на лавке, укрывшись непонятно чем – то ли плетенкой, то ли изъеденной молью шкурой. Снаружи по крытой дранкой крыше вовсю молотил не на шутку разошедшийся дождь. А здесь было как-то уютно, спокойно, сухо. И тихо. Лишь Онисим Жила храпел, гад!

Митька проснулся от солнца. Маленький такой, проникший в узенькое оконце лучик щекотал глаза, затем спрыгнул с лавки на пол, пробежался к очагу, к каким-то висевшим на веревке плетенным из тряпья занавесям-циновкам, разделявшим избенку на две половины. В той половине, где спал Митрий, у двери стояла кадка с водою и деревянным корцом в виде утицы. На лавке, кроме самого Митьки, никого больше не было – Онисим, видать, куда-то смылся. Что ж не разбудил, пес?

Потянувшись, отрок поднялся на ноги и прошлепал к кадке. Зачерпнув корцом водицы, напился, утер губы. Рядом с кадкой притулилась плоская шаечка – видать, тут же можно было и помыться. Митька зачерпнул воды, полил в левую ладонь – неудобно, да что ж поделать? И…

– Умм!

Кто-то хлопнул его по спине. Отрок враз обернулся, едва не выпустив из руки корец с водой. Перед ним стояла девчонка – светленькая, светлоглазая, с длинными темными ресницами и капризными розовыми губками. Очень даже не страшненькая на вид, скорее даже наоборот.

– Умм! – требовательно произнесла девчонка и, отобрав у Митьки корец, по-хозяйски кивнула – нагнись, мол, солью.

Отрок наклонился, подставил руки, прогоняя остатки сна, ополоснул лицо и шею. Опа! Девчонка принесла полотенце. Чистое, льняное, вышитое, одно удовольствие таким вытираться. Отдавая полотенце назад, Митька улыбнулся:

– Благодарствую, краса девица!

Краса девица тоже улыбнулась, замычала и, зачерпнув воды, протянула корец отроку – теперь, мол, ты полей.

Митька понятливо кивнул… да так и застыл ошарашенно: не долго думая девчонка стянула с себя длинную, почти до пят, рубаху и, оставшись в чем мать родила, склонилась, требовательно взглянув на отрока. Оправившись от конфуза, Митрий плеснул воды в подставленные ладошки, не в силах оторвать глаз от стройного девичьего тела – худощавого, с тонкой линией позвоночника и двумя ямочками у ягодиц. Грудь у девчонки оказалась небольшой, но… Ох! Митька мысленно перекрестился да хотел было отвести глаза в сторону – но не смог. Знал, что грех, а смотрел, смотрел, смотрел… Покуда вода в корце не закончилась.

– Умм! – Девчонка толкнула его в грудь, и Митька быстро зачерпнул воду. Снова полил…

Юная краса – похоже, это и была Гунявая Мулька, – фыркая, с удовольствием обмывала холодной водою тело. Потом вдруг выпрямилась, улыбнулась лукаво, обняла Митьку за плечи… и резко отпрянула, услыхав снаружи приближающийся шум шагов. Схватив рубаху, нырнула за занавеску, исчезла, словно видение, – была ли, нет ли…

– Спишь долго, паря! – войдя, заругался Онисим. – Одевайся! Хозяйка тебя пред светлы очи требует!

Ну, насчет хозяйки Митрий и не сомневался, уж ясно, кто это – бабка Свекачиха, кому ж еще-то? Много о ней был наслышан, интересно теперь взглянуть. Наверное, крючконосая карга старая.

Не было никакой старой карги, не было носа крючком, вообще никаких ведьминских причиндалов не было, а была старушка – божий одуванчик: невысокого росточку, но бодренькая, с лицом умным, веселым, с хитрым таким прищуром. Одета опрятно – в телогреечку вышитую, поверх шушун теплый, суконный, нашивка поверх зеленая, с золотом – богата, видать, старушка, инда все знают, не бедная. Да и убрус на голове знатный: плат тафтяной длинный, серебром вышитый. Боярыня, а не бабка Свекачиха! Да и как иначе-то? Знал Митька – а то и многие знали, – не только гулящих девок содержит Свекачиха, но еще и сводничает: не один десяток свадеб по ее указке справили, да не какая-нибудь голь перекатная, а купцы-гости важные – Самсоновы, Некрасовы, Корольковы. Богаче их, чай, на посаде Тихвинском нету, так с чего Свекачихе-то в бедности маяться?

Бабуся сидела на крыльце в специально вынесенном резном полукреслице. Чуть позади, по правую руку ее, важно стоял Федька Блин, дальше, в сенях, бестолково бегали девки.

– Ну? – завидев Митьку, умильно улыбнулась бабуля. – И подойди-ка поближе, отроче!

Митька сделал шаг вперед, не доходя крыльца, поклонился:

– Дай Бог здравьица!

– Да Бог-то дает, дает, – хрипловато расхохоталась Свекачиха. – А ты не стой под крыльцом, иди ближе, вот так…

Митрий поднялся к самому креслу, поклонился… Бабка цепко ухватила его рукою за подбородок:

– Не дрожи, отроче… Дай-ко хоть посмотрю на тебя.

Взгляд у Свекачихи оказался неприятный, оценивающий, словно у конокрада, глаза бесцветные, рыбьи. А в остальном – бабуся как бабуся. Опрятная такая старушечка.

– Так чьих будешь, паря?

– Введенский…

– Угу… беглый, значит…

– Да я…

– Цыть! – Свекачиха притопнула ногой, обутой в изящный красный сапожок. – Когда я говорю – слушай, не перебивая. И не пасись! Что беглый – оно и к лучшему. Я верных людей не выдаю… А вот уж ежели не будешь верным, – старуха почмокала губами, – Коркодилу велю отдать на растерзание! Ты, чай, видал Коркодила-то?

– Да видал…

– Худ ты больно. А так – пригож. Сиротинушка, значит… То тоже неплохо. Не знаю, что с тобой посейчас и делать? Откормить, что ли? А, ладно… Инда, с Онисимом хочешь быть?

– С ним.

– Ну, будь, – Свекачиха наконец отпустила подбородок парня. – Понадобишься – кликну.

Не глядя больше ни на кого, поднялась с кресла и, повернувшись, скрылась в избе. Федька Блин поклонился вослед хозяйке и, обернувшись, выругался:

– Чего тут стоите, зенки таращите? Идите работайте. На сегодня с вас – по две деньги.

– Это всего четыре получается? – нехорошо скривился Жила. – А всегда вполовину меньше было!

– Что было, то быльем поросло, уразумел, паря?! – Подойдя ближе, Федька сунул к самому носу Онисима красный мосластый кулак. – Чуешь?

Вздохнув, Онисим, а следом за ним и Митька покинули двор бабки Свекачихи и направились к Большому посаду. Шли молча – да и чего было болтать? И без всяких лишних вопросов все с Онисимом Жилою было предельно ясно – промышлял он мелкими кражами, да не от себя, а от Свекачихи – с ней и делился. Затем и нового члена шайки привел – показать хозяйке. Ну, показал… Митька передернул плечами – уж больно нехорошее впечатление осталось у него после бабкиного осмотра. Ровно коня выбирала или, там, борова!

А вокруг под ногами в густой зеленой траве стояли хрустальные росы. Сияло голубизной небо, сладко пахло клевером, и в каждой росинке отражалось сверкающее желтое солнце. На монастырских полях крестьяне заканчивали сев. Еще немного – и станут в полный свой рост травы – начнется покос, и там, на монастырском лугу, и здесь, на лесной поляне – тоже монастырской. Весь посад, все лавки, все жители – все вокруг принадлежало Тихвинскому Богородичному монастырю. Ему и только ему – на что у монасей имелась еще от царя Федора тарханная грамота.

Онисим шагал, насупившись, а вот Митрию быстро прискучило идти молча. Да и, честно говоря, не все он еще и вызнал, что мог бы.

– Онисим, а Онисим?

– Чего тебе?

– А этот Федька Блин, я смотрю, гад ядовитейший!

– Да какой еще гад-то! Всем гадам гад.

Ага… Митька был рад, что напал на такую благодатную тему. Быстро – пока не дошли – продолжил:

– И всегда на него управы, окромя Васьки Москвы, не было?

– Хм… – Онисим замялся и, обернувшись, пристально посмотрел на отрока. – А ты-то откуда Ваську Москву знаешь?

– Да так, слыхал, – лениво отмахнулся Митрий и, вспомнив вчерашний разговор, добавил: – Человек в своем деле знатный.

– Знатный, – испуганно оглядевшись по сторонам, передразнил Жила. – Меньше болтай, дольше проживешь. С неделю уж как сгинул Василий. Может, в чужедальнюю сторонку подался, а может, и вовсе пропал – при его-то делах всякое может быть.

– Да уж, – тихонько хохотнул Митька. – Уж теперь-то Федька Блин силу почуял. Небось, к нему теперь обращаться будут, заместо Васьки?

– Ага, как же! – Онисим злобно ощерился. – Ты и сравнил тоже. Кто Васька и кто Федька? К Ваське и уважаемые люди не брезговали обращаться, а Федька кто? Шпынь, понимать надо!

– Уважаемые? – подначивая собеседника, презрительно сплюнул Митрий. – Это кто, Узкоглазов, что ли?

– Не только он… Постой-ка! А ты откуда про Узкоглазова знаешь?

– Откуда надо, – осадил Онисима отрок. – Сам же говоришь – меньше болтаешь, дольше живешь.

– Я смотрю, ты много чего ведаешь… – Онисим прищурился и хотел было что-то добавить, да передумал и махнул рукой.

Впереди, по Тихвинке-реке, плыли на плоту какие-то люди с баграми, веревками и еще какими-то странными приспособлениями, напоминавшими садки для рыб.

– Тсс! – замедлив шаг, Онисим потянул Митьку в траву. Отрок удивился:

– Ты что?

– Лежи молча! – змеей прошипел Жила и, пригнув к земле Митькину голову, добавил: – Лежи, не то утопят.

– Утопят? – не поверил отрок. – Это кто, эти рыбачки-плотовички, что ли?

Скинув руку Онисима, он приподнял голову и присмотрелся: на плоту плыли в основном молодые, сильные парни самого подозрительного вида, у многих за поясом виднелись ножи, а кое у кого – и сабли. Особенно выделялся один – постарше других, с бородищей черной, со шрамом через все лицо.

– Башку-то пригни, – снова зашептал Онисим. – Не дай Боже, заметят да подумают, что следим.

– А чтоб не подумали, надо было не прятаться в траву, а идти себе как ни в чем не бывало, – вполне резонно возразил Митрий, вызвав у своего сотоварища новый приступ злобы.

– Сиди уж, Умник!

И в самом деле, высовываться было опасно. Митька давно уже заметил, какие волчьи взгляды метали по берегам стоявшие на плоту парни, и теперь наконец догадался, кто это. Ну конечно же – искатели утопших сокровищ. Лет двенадцать тому назад, когда тихвинские чернецы в страхе дожидались нашествия «немецких людей», всю монастырскую казну, погрузив на карбасы, повезли в Новгород, а что не смогли увезти – затопили в реке Тихвинке. До Тихвина «немецкие люди» тогда не дошли, лишь разорили принадлежащую Богородичной обители отдаленную сиверскую тонь, что же касаемо утопленной части казны – кто ее только с тех пор не искал – даже иностранцы! Ходили упорные слухи, что монахи подняли со дна лишь малую часть затопленных сокровищ. К тому же время от времени на прибрежный песок выносило то серебряные монеты, то распятия, то украшенную самоцветами панагию. А сколько фальшивых карт продавалось ушлыми людишками еще лет пять назад! С тех пор, конечно, страсти поутихли, но, как видно, не совсем. Скрывшиеся за излучиной реки искатели сокровищ произвели на Митрия впечатление людей дела – ножи и сабли говорили сами за себя.

– Ну, слава Богу, уплыли. – Онисим поднялся с земли и, отряхнув колени, перекрестился на видневшиеся по левую руку луковичные купола Успенского собора.

– Слава Богу, – так же перекрестился и Митрий. – Чего сегодня делать будем?

Жила усмехнулся и, покровительственно похлопав отрока по плечу, веско сказал:

– Увидишь!

Дело оказалось не столь уж сложным: в числе других мальцов из шайки Онисима создавать толпу вокруг колпачников, катавших для ротозеев горошину, – поди-ка, угадай, под каким колпачком? Угадаешь – получишь деньгу, а то и копейку – что поставишь. Из самих-то тихвинцев – людей в большинстве своем ушлых и мало склонных доверять кому бы то ни было – на такой дешевый развод ловилось мало, из сопленосых отроков разве что, а вот приезжие частенько бывали недовольны. Эко – хотели выиграть да поднажиться, а что вышло? Последнюю лошаденку – и ту проиграли вчистую!

– Эй, кручу-верчу, обмануть не хочу! – ловко переставляя блестящие колпачки, во всю ивановскую орал «колпачный мастер» – крещеный татарин Авдейка, продувная бестия, каких мало. У него и рожа-то была вполне соответствующая – узкоглазая, хитрая, круглая, как бубен, нос широкий, бородавчатый, а на левой щеке – родинка чуть ли не в пол-лица, вот уж поистине: Бог шельму метит!

Рядом с Авдейкой мельтешили угрюмые парни, охранники, и пара подставных игроков: Лешка по прозвищу Куриный Хвост и седой благообразный старик – дед Кобылин. Лешка – рыжий, вертлявый, нахальный – был пару лет назад попавшись на краже дров где-то в районе Вяжицкого ручья. Вяжицкие мужики его тогда и побили, после чего раздели, изваляли в навозе и, засунув в задницу куриные перья, подожгли. Так вот Лешка и бежал, орал благим матом, отсюда и прозвище. Ну, прозвище и прозвище, не хуже любого другого, подумаешь – Куриный Хвост. Ну а дед Кобылин, тот всю жизнь конюхом был, а знающие люди говорили, что не только конюхом, но и конокрадом, причем не из последних. Украденных лошаденок надувал да перекрашивал, вот потому и Кобылин.

Как раз с утра на торг приехали заозерские мужички с солью да кодами – людишки зажиточные, лесные, таких грех упустить. Вот и не упускали.

– Кручу, верчу, обмануть не хочу! – надрывался татарин Авдейка. – Подходи, налетай, угадай – богатым стань!

– А и угадаю! – щерил щербатый рот дед Кобылин. – А и…

– Погоди, дед, дай-кось мне попробовать! – Лешка Куриный Хвост, перекрестясь, бросил шапку оземь. – А ну-ка…

– Кручу-верчу…

– Этот!

Лешка накрыл один из колпачков шапкой:

– Ставлю четыре деньги!

– Точно этот? – ухмыльнулся татарин.

– Гм… – Якобы задумавшись, Куриный Хвост оглянулся на любопытствующих мужичков. – Точно этот, православные?

– Этот, этот! Открывай, татарская рожа!

– Опа!

Отбросив в сторону шапку, Авдейка поднял колпачок – есть! Вот она, горошина.

– Выиграл, получай! – Широко улыбаясь, татарин отсчитал подельнику четыре деньги.

– Вот, – нарочито громко воскликнул Онисим, – свезло парню!

– Так и ты играй, – тут же посоветовал Авдей. – Везет тому, кто играет. А, так, православные?

– Да ты-то хоть сам крещеный, рожа?

– А как же! Могу и крест показать, вона!

– Иди-ка, и вправду крещеный. А ну, крути…

– Мне, мне дайте сыграть, – дед Кобылин умело нагнетал обстановку. – Чувствую, должен сегодня выиграть, должен.

– Успеешь еще, наиграешься. – Один из мужиков вытащил из-за пазухи тряпицу с серебряными монетами. – Ставлю четыре деньги! Крути, татарская морда.

Как ни странно, мужик выиграл. Впрочем, отчего же странно – Авдей не пальцем деланный, заманивал остальных, от которых уже и отбою не было. Заозерские мужички, а следом за ними и какието обозники образовали вокруг колпачника плотный, едва продираемый круг. Тут же шарилась и малолетняя шатия Онисима Жилы. У кого денежки за пазухой, тому, конечно, спокойней, ну а у кого в кошеле на поясе – тот сам дурак. Опа! Митька едва успел моргнуть, как какой-то рыжий парнище ловко срезал кошель у обозника-ротозея. А не зевай!

А там, в кругу, уже кто-то голосил басом, кто-то ругался, а кто-то, наоборот, радостно хохотал во всю глотку. Татарин Авдей дело свое знал хорошо – вмешательства парней-охранников почти не требовалось.

– Кручу-верчу, обмануть не хочу!

Вдруг – совсем рядом, кажется, что над самым ухом – заржали кони!

– Стрельцы!

Пронзительный заливистый свист рассек воздух, куда-то исчез рыжий, да и Онисим спешно улепетнул за угол Преображенской церкви – остались одни заозерские мужички да обозники. Кто-то злой, а кто-то и радостный.