Роман с физикой, или За всех отвечает любовь Бялко Александр

Изотов забыл свои хитроумные политические вопросы и спросил:

– Люба, вы замужем?

– Вы же знаете, Александр Федорович! О таких вещах не шутят! – тем же нежным и певучем голосом ответила Люба, но в голосе чувствовалась настоящая обида.

У Изотова из головы пропали все умные вопросы. Сразу стало на все наплевать.

Спросить, кто муж Любы, ничего глупее не придумаешь. Тем более – какая разница?

– Александр Федорович, я вам зарплату принесла, как всегда за вас расписалась, – Люба протянула Изотову конверт.

– Спасибо, Люба, я пойду, – не зная, что говорить дальше сказал Изотов.

– Вы завтра будете?

– Нет, Люба, я заболел.

– Вызовите врача.

– Да, Люба.

– Я пойду?

– Да, Люба.

Люба развернулась и ее красивые ножки потопали к университету, а Изотов остался стоять как... трудно найти слова как кто. Как памятник Ломоносову. Ему было наплевать на себя, на страну попавшую переделку, на друга по несчастию Боркова, который мается в психушке, на все. Одна только мысль крутилась в голове: Люба вышла замуж. Логическим умом он понимал, что девушки должны выходить за муж. Что он, Изотов тут не причем, и у него своя жена и нельзя жениться на всех сразу, будь ты хоть шах иранский. Умом он все это понимал. Понимал так же и то, что с Любой у него ничего не было. Хотя не было в той жизни, а в этой он и сам не знает, было или не было? А если и что-то было, он-то об этом не знал. Не знал, целовал ли он ее нежное белое тело или купался ли когда-нибудь в ее роскошных волосах. Терял ли голову, махнув рукой на всё, или оставался всегда сухарем – профессором сталинской философии?

Стоять, как пень, на проходе к университету долго было нельзя. Изотов повернулся и пошел в метро. То, что на центральных станциях метро дежурили переодетые сотрудники НКВД, он прекрасно знал. Ему было все равно. Он купил билет, как раньше, когда он первый раз попал в Москву. Вместо турникетов были живые женщины в форме, которые рвали эти несчастные билетики по шесть часов за смену. Изотову все это не показалось интересным. В голове была все та же мысль: Люба вышла замуж.

Совершенно секретно

Председателю СовНарКома

Тов. Молотову

Служебная записка

Сегодня около 11 часов дня в центре Москвы произошли массовые беспорядки. Провокация была хорошо спланирована и подготовлена. Провокаторы воспользовались городским транспортом, в частности автобусом, маршрута № 1 Тушино – Охотный ряд. Сбор антиобщественных элементов произошел в пригороде, а затем они доехали до конечной остановки маршрута и с антинародными и антипартийными лозунгами пытались прорваться к приемной Верховного Совета по адресу проспект Калинина дом 1. По дороге к ним присоединились часть уже ожидавших их преступных элементов и ряд несознательных студентов московского университета.

Милиции и нештатным сотрудникам НКВД не сразу удалось рассеять толпу. Была проявлена преступная медлительность и мягкость в отношении врагов народа, затеявших эту преступную акцию.

К сожалению, ряду иностранных корреспондентов, проживающих в гостинице Националь, удалось сфотографировать происходящие, что говорит о связи провокаторов с иностранными разведками.

Организаторы провокации арестованы и дают показания. С корреспондентами западных средств информации ведется работа по изъятию у них фото и кино материалов.

Принимаются меры по усилению охраны партийных и правительственных учреждений и выявлению провокаторов и их агентуры по всей стране.

Нарком внутренних дел Абакумов

Александр Федорович не мог знать, да и не думал о том, что все силы спецслужб, все стукачи и филеры центрального пересадочного угла срочно вызваны на площадь Дзержинского (теперь Лубянка) для получения инструкций и агентурных донесений по поводу случившегося днем инцидента. Он тупо сел в свой поехал и поехал к себе домой до станции метро Университет. Мысль – Люба вышла замуж просверлила все мозги. Он не мог соображать. Время от времени он спрашивал себя: – А что это я так волнуюсь? Не мое это дело! Но психотерапия не помогала, и снова и снова стучало в голове: Люба вышла замуж.

Придя в свой темный и холодный подъезд, Изотов поднялся на свой этаж и встал спиной к своей квартире. Попробовал ключи. Дверь открылась. Вошел. Осмотрелся. Дома никого не было. Квартира была его. Все было в ней также, только зеркально отражено левое стало правым. Да еще портрет Сталина висел. Изотов снял пальто и ботинки, положил портфель в прихожей и пошел переодеваться. Мозги, после свидания с Любой, были похожи не дуршлаг – мысли из них не задерживались, а утекали. Промелькнула мысль, «интересно сравнить во что одеты люди дома при разных политических режимах», во что одеты Любы, – отозвалось эхом в голове. Наверное, Фрейд в чем-то все-таки был прав.

Об одном Изотов даже думать боялся. Он знал соседа. Часто болтал с ним, когда выходил курить на лестничную клетку. Он боялся, что это он написал на соседа донос, чтобы завладеть его квартирой. В сталинские времена это была обычная практика. Написал донос – соседа посадили, а то и расстреляли, – занимай жилплощадь. Изотову страшно было подумать, что он на такое способен, хоть даже и при Сталине.

Постепенно он стал успокаиваться. Квартира в которой он оказался, была не хуже и не лучше той, что напротив. Поэтому мотив улучшения жилищных условий отпадал. Но еще оставался запах. Каждый дом, каждая квартира пахнет по-своему. Этот дом Изотова пах не так, как прошлый. Это он остро почувствовал.

Опять в душе поднялась тревога за соседа, который сидит или уже лежит в сырой земле. Но, выйдя на кухню, он снова успокоился. На своем месте красовалось большое пятно, которое он протер на стене, когда сидел за чаем. Квартира была его давно, как и прежняя, а ремонта с тех пор и не делали. Видно, получена она прямо в новом доме. Просто списки как-то были сдвинуты.

На кухне он обнаружил пепельницу. Это тоже было странно. Значит, здесь его не гоняли курить на лестницу. Изотов по собачьему стал внюхиваться в незнакомый запах. Так пахнет в тех домах, где нет семейного разлада. Пахнет счастьем и уютом.

Изотов пошел к себе в кабинет, чтобы проверить подозрения. Он с трепетом стал проглядывать бумаги и вырезки газет, все, что касалось политической жизни страны. Бумаги были сложены так, как он привык. Привычка это часть нас, даже если мы существуем в разных жизнях.

Ответ он нашел сразу же. Товарищ Брежнев никогда не переводился в Москву, а значит, и товарищ Коштяну тоже остался в Кишиневе. Тот жучек, который превратил в труху дерево семейного счастья, отсутствовал. Изотов с гордостью откинулся в кресле. Значит, он действительно всего добился сам.

Взгляд его упал на книжную полку. На видном месте стоял учебник сталинской философии. Его фамилия была второй в списке авторов. Ему стало стыдно. Хорошо еще не он первый в списке, а Афанасьев, а иначе бы был совсем позор.

Тут он почувствовал, что хочет есть. Сработал рефлекс – как пришел домой, пора ужинать. А, кроме того, он не ел уже сутки. Последний раз что-то ел в прошлой жизни. Он открыл холодильник. На него глянула оттуда убогая пустота. Кастрюлька с пустыми щами и тушеная капуста – вот весь рацион профессорской семьи. В хлебнице – кусок черного хлеба и все.

Чтобы не объедать семью он стал есть черный хлеб с солью, как в голодные послевоенные годы.

В дверь позвонили. Вот и все – сказал философу его внутренний голос. Вспомнилась Люба, вспомнилась дочка, потом с ужасом и стыдом он понял, что не знает, есть ли у него дочка в этой жизни. Потом вспомнились сургучные печати на комнатах, где когда-то жили враги народа. Подумалось, что и его дочка будет всю жизнь ходить мимо опечатанной двери отца – врага народа. Открывать не хотелось. Глазков в дверях тогда еще не было. Черного хода или пожарной лестницы тоже не было. Не открывать, все равно сломают дверь. Надо было открывать.

Изотов мужественно подошел к двери и спросил:

– Кто там?

– Папа, это я из школы пришла, – ответил знакомый голос.

Тут Изотов и понял, что даже не подумал о дочке. Ее ведь могло бы и совсем не выть в сталинской эпохе. Первым делом, как он вошел, надо было посмотреть комнату дочки, что она, как она. Проблемы с Любой начисто отбили способность соображать.

Изотов открыл дверь и внимательно стал рассматривать дочь. Она же легко впорхнула в дверь и поцеловала отца.

– Здравствуй, папа!

– Здравствуй... – Изотов запнулся. Он не знал, как они назвали дочь при Сталине.

Дочка бросила портфель и, не раздеваясь, побежала на кухню.

– Я за хлебом сбегаю. Сейчас мимо школы шли, – заняли очередь.

– Деньги есть? Я зарплату получил.

– На хлеб возьму из коробки. Надо быстрее в булочную, а то все белый разберут.

– Почему? – не понял Изотов.

– Приезжие разберут, – пояснила дочь. С тех пор, как Сталин разрешил белый хлеб печь только в Москве, все и везут белый из Москвы.

Теперь Изотов понял, почему у белорусского вокзала все были с батонами.

А ты почему так рано? – спросила она, вернувшись с кухни. Изотов продолжал разглядывать ее.

– Заболел. Плохо себя чувствую.

– Выпей аспирин и ложись, – по взрослому серьезно вдруг сказала она.

– Обязательно лягу, ты ключи возьми.

– Возьму, чтобы тебе с кровати не вставать.

– Хорошо, милая, иди.

Дверь за дочкой захлопнулась. Изотов снова задумался. С философской точки зрения он знал, что в любви дети получаются красивее. Умные и красивые родятся только от настоящей любви, а не оттого, что у кого-то что-то чешется между ног. Сейчас он видел это своими глазами. У него подрастала красавица. На одежду Изотов обращал мало внимания, только как на знак социального статуса. Но тут нельзя было не заметить, что девочка одета хуже и вообще, он вспомнил, что, проходя по улицам – одеты все были очень плохо.

Изотов полез в шкаф, где обычно были таблетки. Они были на месте, только лежали не в коробке от французских конфет, купленных в заказе, а в советской коробке от конфет Рот Фронт.

(То, что я тут написал поймет только живший в те времена. Слово заказ в русском языке имело совсем другое значение. Заказами назывались продовольственные наборы, которые продавали по предприятиям. Из чего состояли эти пайки и как они доставались народу, кто их делил, коротко не расскажешь. Это можно целую книгу написать.)

Изотов зачем-то взял таблетку аспирина и выпил. Он понимал, что голова у него болела и не соображала совсем не от простуды. Посидев еще немного, он понял, что не спал уже целые сутки, а может быть и целых двадцать пять лет. Он подумал о Боркове, которому, наверное, сейчас санитары колют какое-нибудь ужасное лекарство. Опять подумал о Любе, замужней даме, пошел в спальню, лег на неразобранную кровать, сверху накрылся легким одеялом и заснул.

Проснулся он от поцелуя жены.

– Совсем плохо? – спросила она.

– Не заразись, смотри, я что-то простудился.

– Раздевайся и ложись, как следует. Завтра врача вызову.

Изотов стал раздеваться, искоса поглядывая на жену. Жена была та же. Даже симпатичнее. Это явно была счастливая замужняя женщина в расцвете лет. И слепому было видно, что они жили с ней дружно и в любви. Но Изотов видел только ту женщину, которая в прошлой жизни десять лет каждый день пилила его. И напрасно пила! Зря! Не справедливо, как он понял.

Он забрался под одеяло. Жена наклонилась к нему на ухо.

– Саш, мне чего сказали.

– Что?

– Ты хорошо знаешь Шварцмана, твоего зама?

– А что? Что вы сегодня все про него.

– А вот что. Ты когда на прошлой неделе на конференцию в Пущино уехал. Вот там, наверное, тебя в электричке то и продуло.

– Да, там дыры в вагонах, – почему-то ответил Изотов.

– Да, наши электрички ужасные. Но про Шварцмана. Ты же говорил, что он за тебя остается на кафедре.

– Да, ну и что? – сказал Изотов неуверенно.

– А то, что его видели в Пущино. Сотрудница одна моя к тетке ездила и его там встретила. Он за тобой шпионит. Боюсь я, Саша.

Не узнать Шварцмана было невозможно, а перепутать с кем-то нельзя. Если бы устроили конкурс на роль Буратино в зрелом возрасте, то Шварцман взял бы все призы.

– Не бойся, – уверено сказал Изотов, – я разберусь.

– Ну, спи. Температура высокая?

– Нет, а аспирин выпил.

– Ну, спи, а я еще почитаю.

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи.

Изотов через сон пытался подумать своим больным умом, что же надо было Шварцману в Пущино. Но все мысли сводились только к любви и Любе, и он так толком ничего не придумал и снова заснул.

Через сон он слышал, как жена и дочка встали, ходили по квартире, собирались в школу и на работу. При этом они старались не шуметь и говорили шепотом. Потом он слышал, как жена говорила по телефону.

– Ты спишь? – спросила она.

– Нет, так дремлю.

– Я врача вызвала. Одень новую пижаму. Если будет аппетит, позавтракай. Я пошла.

– Целую, пока.

– Целую.

Жена и дочь еще немного суетились в квартире, но вот заскрипел замок и они ушли. Изотов решил еще полежать, ожидая врача. Самочувствие улучшилось. И хотя до былой ясности ума было далеко, голова начала соображать. Первая мысль уже была не про Любу, а про Шварцмана. Но вторая все равно про Любу.

Шварцман казался просто придурком, которые встречаются в любых семьях, и в еврейских тоже. Как говорится – в семье не без урода. С другой стороны он закончил университет. Даже если всем преподавателям угрожать, что он напишет донос с обвинением в антисемитизме, но ведь есть и преподаватели евреи и письменные работы и курсовые и диплом. Тут кого и в чем не обвиняй, а сам диплом не напишется. Получается, что не такой уж он придурок. Есть ли у него нарушения психики, или он играет специально изображает психа? Кроме того, у Изотова был уникальный для психиатрии материал. В одной жизни Шварцман ненавидел антисемитов, а в другой жизни сам записался в антисемиты. В первом случае он вообще не обращал внимания на женщин, у Изотова даже сложилось одно время подозрение, что он не той сексуальной ориентации. В другой же ипостаси, как известный антисемит он проходу не дает аспиранткам, даже замужним, как Люба. Ах, Люба! Дальше мысли Изотова съехали опять на Любу.

До прихода врача делать было нечего, и Изотов с тоской обошел квартиру. Ничего делать по-прежнему не хотелось. Как велела жена, он переодел пижаму и побрился.

Он поставил на кухне чай и достал любимый том Канта и стал читать Критику чистого разума. Время шло. Грузинский чай хорошо подходил к чистому разуму. Когда приходит врач – это в нашей стране – никому не известно.

Врач позвонила в дверь только часа в два. Изотов открыл ей.

– Вы больной? – врач была энергичная женщина средних лет, наверное, ровесница Изотова.

– Я.

– Где тут у вас руки помыть? – спросила врач, когда Изотов, как интеллигентный человек, помогал ей снять пальто.

– Вот ванная, а вот чистое полотенце.

– На что жалуетесь?

– Высокая температура была вчера вечером. Выпил аспирина, сегодня вроде полегче.

– Давайте я вас послушаю. Снимайте рубашку.

Изотов старательно дышал.

– Не дышите.

Теперь так же старательно не дышал.

– Повернитесь.

Что видела перед собой врач? Здорового мужчину сорока лет, правда сильно уставшего. Но это было нормально. Вся страна устала от ударных вахт, в честь дня рождения вождя, от выполнения плана, от субботников и воскресников, от политинформаций после рабочего дня и от очередей за всем самым необходимым.

– Дышать можно? – спросил чуть было не задохнувшийся Изотов.

– Дышите, – складывая в сумку стетоскоп, сказала врач.

Взяток в денежном выражении советское время почти не было. Взятка деньгами была редким исключением. Либо для тех, кому приходилось это делать каждый день, либо за неимением других возможностей.

В остальном процветали воспетые Гоголем борзые щенки. Все в той стране делалось или по блату, или по знакомству. Что сейчас сделает советский врач? Скажет – товарищ, вы симулянт и идите на работу! Нет! Она скажет то, что должна сказать:

– Где тут у вас можно написать больничный и рецепты?

– Вот за стол садитесь, пожалуйста, – галантно подвинул ей стул Изотов.

– Место работы и должность.

– Профессор МГУ.

Врач прекрасно знала, что в МГУ конкурс до двадцати человек на место, и попасть туда, не имея знакомства, невозможно. А растут дети, выросли племянники, и вдруг им вдруг захочется учиться в университете. Тут можно зайти в знакомую квартиру, справиться о здоровье и заодно и о приемных экзаменах. Полезное знакомство!

Все, что не делалось по знакомству, делалось по блату. Но об этом потом.

– Все, вы у меня последний, можно идти домой, – выписав бумажки сказала врач, – берегите себя пейте вот это три раза в день. Посидите три дня дома, а потом ко мне в поликлинику. Если хуже не будет, я вас выпишу.

– Спасибо. Вы мне помогли.

– Надо друг другу помогать, – понимающе ответила врач.

Осталось дождаться, когда врач уйдет подальше от дома, чтобы не столкнуться с ней, и можно было выходить. Изотов стал потихоньку одеваться. Вместо шляпы надел кепку, которую он к своему изумлению увидел у себя на полке. Сунул в карман новую пачку сигарет, на всякий случай. Потом он вернулся в комнату и рядом с больничным написал записку – «Срочно вызвали на работу, чувствую себя хорошо. Не волнуйся. Саша.» Чтобы жена с дочкой не волновались.

Пустые московские дворы в это время дня начинали оживать. Из школы вернулись пионеры, которые что-то громко кричали. Наверстывали молчание на уроках.

Изотов привычно вышел из подъезда, но что-то показалось ему не так. Предчувствуя беду, он замедлил шаг. Так и есть! За ним кто-то тоже стал идти медленней. Во дворе, где только одни дети после уроков, не заметить фигуру взрослого человека нельзя.

Вариантов не было. Пусть всем известно, что КГБ знает всё и за всеми следит, но там тоже люди. Изотов понимал, что он не профессионал и попытаться уйти от слежки, это как тому, кто в первый раз сел за шахматы обыграть гроссмейстера, но выбора не было, надо было бороться. Он решительным шагом пошел к метро. Как будто привычным жестом купил несколько билетов, оторвал один и отдал его на разорвание контролерше. Спустился, не оглядываясь по эскалатору и сел в поезд. Спокойно, делая вид обычного пассажира метро, сел в поезд и так же спокойно поехал. Но доехал не до Охотного ряда, как ему надо было, чтобы пересесть на другую линию и ехать к Боркову, а вышел на Кропоткинской. Там, в одном из арбатских переулков в домовом клубе он один раз читал лекцию.

(Тогда лекции были частью советского существования. Почему-то коммунистические власти считали, что всем и всегда надо слушать лекции, это была обязаловка такая, а профессорам полагалось кроме студентов, читать еще время от времени лекции народу. Для лекторов эта деятельность оплачивалось.)

Клуб помещался в подвале огромного доходного дома начала двадцатого века. Таких было много в центре Москвы. Дом отличался богатым парадным подъездом, следы роскоши которого не стерли ни революции, ни годы советской власти. Сбоку от парадной лестницы была дверь в подвал, где клуб, но Изотов перепутал и толкнул соседнюю дверь. Та была тоже открыта, но вела на черный ход. По незнанию Изотов вышел в этот черный ход, но уперся в другую дверь. Из любопытства он толкнул ее. Она выводила во двор. Двор граничил со школой, и в школьном заборе была дырка, через которую легко было попасть на другой переулок, а там, через проходной двор к метро Арбатская. Идеальное место уйти от слежки! – подумал тогда Изотов и сразу решил, что это ему никогда не пригодится.

Сейчас он боялся только, что дверь будет закрыта, а в заборе не будет дырки. Времена-то другие!

Он также спокойно и уверено вошел в подъезд (подъезды в домах тогда совсем не закрывались!) Там он увидел, что дверь на месте. Куда она денется, она уже сто лет на месте! Решительно подойдя к ней, он толкнул ее как бы не нарочно, предполагая в худшем случае пройти в клуб, якобы насчет лекции по сталинской философии. Но дверь легко открылась. Изотов быстро глянул назад – в подъезд никто не зашел. Он нырнул в дверь черного хода. Протиснулся между хламом, заросшим от времени слоем серой пыли и толкнул дверь во двор. Она была открыта.

Нет такого политического и экономического строя, при котором в школьном заборе не было бы дырки. Изотов, прижимаясь к стене дома, чтобы его не было видно из подворотни с переулка, дошел до дыры в заборе. Живот у него еще не начал расти, и он пролез в габариты среднего двоечника. Бодрым шагом, пройдя школьный двор Изотов вышел на параллельный переулок, где зияла дыра проходного двора. Проходя через него, Изотов оглянулся и еще раз убедился, что в просвете подворотни никого нет.

В Москве две станции с названием Арбатская. Одна шумная, пересадочная, другая пустая, неудобная, сделанная неизвестно для кого или для чего. На ней даже нет эскалатора. Спускаясь по гулким ступеням, Изотов заметил, что был единственным пассажиром. Единственная контролер лениво встала, подошла к своему рабочему месту, и вяло оторвала билетик. На платформе не было не души. Изотов, так никого не увидев, сел в поезд, в сторону центра. Следующая была конечная – Калининская, там он пересел на другую Арбатскую, доехал до площади Революции, пересел на площадь Свердлова, (теперь Театральная) и уже там сел на поезд до Сокола. На Маяковской и Динамо он выходил на платформу и переходил в другой вагон. Ничего подозрительного не было.

Немного успокоившись, он сел на трамвай и доехал до пустынной остановки в парке, которая так и называлась – Больница. К счастью Изотова это остановка была на одну раньше, чем остановка у замечательного винного магазина.

Уже открывая дверь больницы, он со стыдом понял, что пришел навестить друга с пустыми руками, да и пустой головой. Как выйти из всей этой сталинской жизни он понимал еще меньше, чем вчера. Со страхом он вошел в уже знакомые пустые коридоры.

И приоткрыл дверь кабинета доктора Селезнева, где он был вчера.

– Здравствуйте, а как там Борков?

– Здравствуйте! Это вы? А ваш друг уже намного лучше. Мы сделали все, что могли, и прогресс на лицо. Увидите сами.

Изотов подумал про зверские препараты, шокотерапию и поморщился.

– Не бойтесь, – успокоил врач, – идите смело он в палате номер шесть, – Потом заходите, покурим, – хитро подмигнул молодой психиатр.

Изотов снова вышел в коридор, и оглядываясь по сторонам стал искать шестую палату. Становилось все страшнее.

Из шестой палаты раздавался какой-то странный шум. Изотов осторожно постучался и отворил дверь. В углу большой пустой палаты, человек на десять, сидел Борков со своими сотрудниками, – Юрой и Ириной, их Изотов помнил по лекциям. Где-то посредине палаты на кровати лежал еще один человек с тетрадью и ручкой в руках, совершенно не обращавший внимание на происходившие в углу. А в углу на медицинском столике на колесах стояла бутылка шампанского и граненые стаканы. Две другие пустые бутылки стояли под кроватью. Юра что-то громко рассказывал, разводя руками, Ирина хихикала.

– А вот и вы! – громко нетрезвым голосом закричал Борков.

– Здравствуйте, Александр Федорович, – тоже громко и возбужденно откликнулись ученики Боркова.

– Здравствуйте! А вы тут не скучаете, – ответил Изотов радостно. Он ожидал увидеть совсем другую картину.

– Вам налить? – Юра, не дожидаясь ответа, взял чистый стакан и налил шампанского.

– Ну, что же: За скорейшее выздоровление! – Изотов поднял стакан.

– Николаю Георгиевичу уже лучше. Видимо это не серьезное заболевание, а просто перенапрягся немного. Нельзя так много работать, – успокоил Юра.

– Да, да мне уже совсем хорошо, – подтвердил Борков.

– Нет, Николай Георгиевич, медицина тоже наука и полежать вам надо как следует, – настаивал Юра.

Все отхлебнули шипучки, называемой советским шампанским.

– А вот хорошо, что Изотов пришел, – мы с ним покурить пойдем, сказал Борков, – вы ведь не курите.

– Возьмите мою куртку, не простудитесь, – сказал Юра.

– Хорошо, мы сейчас по одной затяжке и вернемся.

Они вышли на то же крыльцо служебного входа, где Изотов вчера курил с врачом-психиатром.

– Говорим быстро, – неожиданно трезвым голосом сказал Борков, – через десять минут за нами придут санитары. У вас как?

– Да никак. Я даже вашей жене не смог позвонить. Зато оказалось не так сложно адаптироваться. Зря, наверное, мы с этим дурдомом придумали.

– А вот и не зря. Тут со мной пару студентов лежит, косящих от армии, и один настоящий сумасшедший. Пишет уравнения вселенной. Полный бред, конечно, но одно уравнение меня удивило. Там есть периодическая составляющая.

– И что?

– Помните Кушаченко, моего аспиранта из Дубны.

– Да, а что?

– Он измерял фон нейтрино во вселенной. В прошлом году он приносил данные на шесть порядков меньше. Все решили, что счетчик барахлит.

– На шесть порядков это в миллион раз?

– Точно.

– На самом деле все правильно. Просто фон вселенной возрастает в миллионы раз примерно раз в 12 лет. Так, по крайней мере, получается из уравнений моего соседа по палате. Вы видели его, он на койке лежал.

– И что же из этого.

– То, что у нас есть время все вернуть. До конца года.

– Что надо сделать?

– Две вещи. Первое – сделать снова прибор. Схемы я ребятам отдал, они уже паяют.

Второе, – за нами кто-то следит. Убрать его.

– Как убрать?

– Убить.

– Вы, Николай Георгиевич тут с сумасшедшими набрались идей. Или к сталинской системе привыкли. Мешает человек – расстрелять и все дела!

– Но это же не по-настоящему убить, а как в кино. В другой жизни он будет жив-здоров.

– Кто?

– Фамилия Шварцман вам ничего не говорит?

– Да это мой заместитель. Вы откуда про него знаете?

– Вот видите, я узнал, а значит и все узнают.

Изотов подумал про своего придурковатого заместителя. Слишком часто и самые разные люди вспоминали о нем. Кем угодно его можно было представить, но не вездесущим Мефистофелем, от которого все беды.

– Если уж этот Шварцман царь тьмы, то простой пулей его не возьмешь. Надо серебряные отливать, – продолжил мысль вслух Изотов.

Борков посмотрел на Изотова подозрительно.

– Вы, что во всю эту чепуху верите?

– Чепуха чепухой, а где мы сейчас. Мы наяву или это галлюцинация?

– Успокойтесь. Мы думали, что действуем сами по себе, а все время за нами ходил кто-то. Не из разведки, не профессионал, а какой-то Шварцман. Зачем?

– Зачем? Поступки сумасшедших нельзя объяснить логически.

– Он псих?

– Чем больше я о нем думаю, тем больше в этом сомневаюсь.

– Значит, в его действиях есть логика. Какая?

– Пока не пойму.

– Но убить его все равно придется. Иначе решение уравнений имеет разрыв.

– Это бред какой-то! За что?

– Думать надо, когда начинаешь следить за кем-то. Чем это кончится, – Борков смачно затянулся, как человек давно не куривший и продолжил, – может быть, он и сейчас стоит где-то за углом и слушает.

– Не должен. Я вроде от него оторвался, – задумчиво ответил Изотов.

– Ага, и сейчас в другой жизни он все равно ходит по пятам. Зачем?

– Не знаю...

– Но времени у нас нет философствовать. Запоминайте. Записывать ничего нельзя. Солнечногорск. Улица Красная, это в самом центре, дом три. Старый дом, ветхий двухэтажный. Первый подъезд, их всего два. На лестнице, между первым и вторым этажом выступ в стене. Бывшая печка. Когда провели центральное отопление, печку забросили. В ней надо нащупать вьюшку. Лицом к печке она слева. Она заштукатурена и ее не видно. Вот так примерно, – Борков показал уровень, на котором находится вьюшка. В ней в промасленной тряпке пистолет ТТ и обойма к нему. После войны этого добра у нас полно было, я, когда уже постарше был, у ребят выменял. Спрятал. А потом как-то ремонт в подъезде делали, так и заштукатурили.

– Не нашли?

– При мне штукатурили. Спешили к 7 ноября, не до вьюшек было, все замазали.

– Все-таки убивать как-то нехорошо. Не смогу я.

– А выхода-то у нас другого нет. Или вся страна, да что там страна, – Борков перешел на шепот. Вы бы посмотрели за людьми. Что делается. Недовольство зреет. Вспомните троллейбус.

– Автобус.

– Какая разница! Что люди говорят? Вспомните. А наш правитель, – Борков стал говорить еще тише, – чувствует как собака свою смерть и хочет утащить с собой в могилу весь мир. Вы бы послушали международные комментарии! Мы на гране атомной войны! Недаром товарищ Сахаров каждую неделю испытывает бомбы чудовищной силы. Это будет вселенская катастрофа! А вы говорите какой-то Шварцман! Князь тьмы. Не князь тьмы, а черный человек, если по-немецки. Сам виноват. Не лезь, куда не надо.

– А если это не он, а кто-то другой? Нам что, всех подряд убивать?