Лев Ландау Бессараб Майя
Серов.
Совершенно секретно
СПРАВКА
по материалам
на академика Ландау Льва Давидовича
Ландау Л.Д., 1908 года рождения, уроженец гор. Баку, еврей, беспартийный, заведующий теоретическим отделом Института физических проблем Академии наук СССР.
Ландау родился в семье инженера. Отец его в 1903 году арестовывался за вредительство, о чем Ландау скрывает. В 1933 году Ландау Л.Д. арестовывался НКВД СССР за участие в антисоветской группе, но был освобожден как видный ученый в области теоретической физики.
Ландау является весьма крупным ученым в области теоретической физики с мировым именем, способным, по мнению многих специалистов, к новым открытиям в науке.
По своим политическим взглядам на протяжении многих лет он представляет из себя определенно антисоветски настроенного человека, враждебно относящегося ко всей советской действительности и пребывающего, по его заявлению, на положении “ученого раба”. В этом отношении Комитет госбезопасности располагает сообщениями многих агентов из его окружения и данными оперативной техники. Так, положение советской науки в 1947 году Ландау определил следующим образом:
“У нас наука окончательно проституирована, и в большей степени, чем за границей, там все-таки есть какая-то свобода у ученых. Подлость — преимущество не только ученых, литераторов, корреспондентов газет и журналов: это проститутки и ничтожества. Им платят, и они, поэтому делают, что прикажут свыше”.
“…Науку у нас не понимают и не любят, что, впрочем, и неудивительно, так как ею руководят слесари, плотники, столяры. Нет простора научной индивидуальности. Направления в работе диктуются сверху. Патриотическая линия принесет нашей науке вред, мы еще более отгораживаемся от ученых Запада и отрываемся от передовых ученых и техников”.
В 1948 году один из агентов по поводу разговора с Ландау сообщил следующее: “…Ландау считает, что США самая благодатная страна. Как-то он прочел, что какой-то американский ученый, по национальности, кажется, чех, высказал желание уехать в СССР. «Ну и дурак! — сказал Ландау. — Как бы я хотел с ним поменяться»”.
Ландау систематически отрицает приоритет русской и советской науки во многих областях, о чем неоднократно высказывался среди своего окружения. Его отношение к советской науке характеризуется следующим заявлением:
“Я интернационалист, но меня называют космополитом. Я не разделяю науку на советскую и зарубежную. Мне совершенно безразлично, кто сделал то или иное открытие. Поэтому я не могу принять участие в том утрированном подчеркивании приоритета советской и русской науки, которое сейчас проводится”.
Ландау группирует вокруг себя ряд физиков-теоретиков из числа антисоветски националистически настроенных ученых еврейской национальности. К этой группе лиц относятся ученики так называемой “новой школы Ландау”: Лифшиц Е.М., Мейман Н.С. и др. Ландау организовал и возглавил семинар физиков-теоретиков при Институте физических проблем, который посещают главным образом лица еврейской национальности, тесно связанные с Ландау. Было время (1951, 1952 гг.), когда на этот семинар научные работники не из его окружения туда просто не допускались.
В июле — сентябре 1953 года, по донесениям агентуры, Ландау допускал клеветнические высказывания в адрес руководителей партии и правительства по поводу разоблачения вражеской деятельности Берия. Впоследствии Ландау в беседе с другим агентом сказал, что его мнение по этому вопросу было неправильным».
Однажды, проводив одного из учеников мужа, Кора сказала Дау:
— Ты ведь очень рискуешь, произнося такие речи. А что если твой посетитель сексот и сейчас отправится прямо на Лубянку, чтобы все им рассказать?…
У Дау был весьма обескураженный вид. Видно было, что у него тоже появились какие-то смутные подозрения. Вероятно, этим и объясняется, что он сообщил другому агенту о своем «неправильном мнении». Это так не похоже на Ландау — словно извиняться за смелое высказывание, говорить, что ошибался… Нет, все ясно: он испугался. Мне никогда не приходилось слышать от Льва Давидовича каких бы то ни было подозрений относительно его ближайшего окружения. Зато Кора без обиняков называла сексотами тех, которых особенно не любила. Хотя Дау и возражал, что это, мол, ее выдумки, но тот факт, что он сообщил некую поправку одному из этих людей, свидетельствует о многом.
С октября 1953 года агентурой отмечались положительные высказывания Ландау о политике КПСС и советского правительства внутри страны и за границей. Однако при этом Ландау утверждал, что такую политику советское правительство вынуждено проводить, иначе Запад не поверил бы нашим намерениям.
Ландау резко осуждал англо-французскую агрессию в Египте и в связи с этим политику государства Израиль.
Цитирую документ дальше:
«Однако не все из его окружения придерживаются такой точки зрения. Ландау известны не только отдельные лица, высказывающие националистические настроения, но и, видимо, группы лиц. Об этом свидетельствует его разговор с профессором Мейманом Н.С, когда в ответ на националистические высказывания последнего Ландау ему заявил: “Ты выступаешь в защиту империализма. Ты попал в ужасную компанию, в ужасную компанию попал. Ты до такой степени ослеп от национализма, что не понимаешь таких вещей. Ты находишься в компании непорядочных людей. Как тебя это не ужасает?”
Тем не менее сам Ландау продолжает систематически встречаться с Мейманом и делится с ним своими антисоветскими настроениями.
Совершенно иначе Ландау высказывался о событиях в Венгрии. Отожествляя мятежников с венгерским народом и рабочим классом, происходящие события в Венгрии он характеризовал как “венгерскую революцию”, как “очень хорошее, отраднейшее событие”, где народ-богатырь сражается за свободу.
“Венгерская революция — это значит практически весь венгерский народ, восставший против своих поработителей, то есть против небольшой венгерской клики, а в основном против нашей. Настоящие потомки великих революционеров всех времен. То, что они сейчас проявили, — это заслуживает позаимствования. Вот перед Венгрией я готов встать на колени”.
В разговоре 1 ноября 1956 года у себя на квартире с неизвестным на вопрос последнего, что и Каутецкий болтал, что сейчас будет такая же заварушка в Чехословакии, Ландау ответил: “Это очень хорошо”.
О политике советского правительства в этом вопросе он заявил: “Наши решили забрызгать себя кровью. У нас это — преступники, управляющие страной. Кадар — некий соц. — предатель. Он вообще как марионетка сейчас. Наши поручили, и он сидит”.
12 ноября 1956 года в разговоре у себя на квартире о наших действиях в Венгрии и на вопрос собеседника, что, «если бы Ленин встал, у него бы волосы встали», Ландау ответил:
“Но, с другой стороны, у Ленина тоже было рыльце в пуху. Вспомни кронштадтское восстание. Грязная история. Тоже рабочий класс Петрограда и моряки из Кронштадта восстали. У них были самые демократические требования, и они получили пули… Фашистская система.
Первое, что было сделано еще в октябре 1917 года: в течение нескольких месяцев произошла передача власти. Она была полностью передана в руки партийного аппарата. Была немедленно дана установка партии: грабь награбленное и бери себе. Ими все было сделано по науке.
Это не ошибка, в этом была идея. На этом была сделана революция”.
На вопрос: “Значит, вся эта идея порочна?” Ландау ответил: “Конечно”».
Сотрудник КГБ, работавший над досье Ландау, кое-чего не понял. Он писал: «Ландау привлекался к выполнению очень важных работ по заданию Министерства среднего машиностроения. Вместе с этим еще в 1952 году он был занят мыслью сделать как можно меньше. Об этом Ландау тогда заявил: “Разумный человек должен стараться держаться как можно дальше от практической деятельности такого рода. Надо употребить все силы, чтобы не войти в гущу атомных дел. В то же время всякий отказ и самоотстранение от таких дел должны делаться очень осторожно”. Ландау считает, что «целью умного человека, желающего, елико возможно, счастливо прожить свою жизнь, является максимальное самоотстранение от задач, которые ставит перед собой государство, которое построено на угнетении”.
Подобного рода рассуждения неоднократно фиксировались несколькими агентами. Они имели место и в январе 1953 года, когда Ландау одному из своих близких людей, ученому, сказал:
“Если бы не 5-й пункт (национальность), я не занимался бы спецработой, а только наукой, от которой я сейчас отстаю. Спецработа, которую я веду, дает мне в руки какую-то силу…
Но отсюда далеко, чтобы трудиться «на благо Родины» и пр., что сквозило в твоих письмах ко мне. Такие письма ты можешь писать в ЦК, а меня избавь от этого. Ты знаешь, что мне все равно, на каком месте стоит советская физика: на первом или десятом. Я низведен до уровня «ученого раба», и это все определяет… Ты призван поставить советскую физику на первое место в мире. Я тебе здесь не помощник”».
Такого же мнения он придерживался и в последующие годы. По этому вопросу один из агентов 9 апреля 1955 года сообщал: «В конце марта Ландау был вызван вместе с Гинзбургом к Завенягину по поводу спецдеятельности. В разговоре с источником Ландау высказался очень резко по адресу Зельдовича, “от которого идут всякие пакости”. Ландау сказал источнику, что он ни за что не согласится опять заниматься спецделами и что ему неприятно вести об этом разговор. По дороге в министерство Ландау предупредил Гинзбурга, чтобы он не вздумал заявить о том, что Ландау ему нужен для предстоящей работы.
Ландау рассказал источнику после, что министр его принял весьма вежливо и любезно и держался очень хорошо. Ландау быстро убедил присутствующих, что ему не следует заниматься спецработой, но, как он выразился, не мог отказаться от предложения изредка разговаривать по этим вопросам. “На самом же деле, конечно, никаких разговоров не будет”, — сказал Ландау.
Намерение Ландау отойти от участия в работах по спецтематике, в частности, связано с его стремлением, особенно в последнее время, получить возможность выехать за границу. Так, в мае месяце сего года на конференцию по физике частиц высоких энергий в Москву приезжал американский физик Вайскопф, который специально обсуждал с окружением Ландау меры, которые следовало бы предпринять за границей, чтобы Ландау мог поехать в Америку.
В одну из личных встреч с Вайскопфом Ландау, не будучи никем на это уполномочен, передал Вайскопфу список советских ученых, которых, по его мнению, следует пригласить в Америку. В этот список он включил себя, Лифшица Е.М., Тамма И.Е., Гинзбурга и др. непосредственно участвовавших в особо секретных работах по линии Министерства среднего машиностроения. При этом Ландау, давая на них характеристики и рассказывая, кто чем занимается, заявил Вайскопфу, что Тамм И.Е. занимался расчетами по атомной и водородной бомбе, принимал участие в этих работах и он, но в меньшей степени. Такое поведение Ландау дало возможность американцам пытаться навязывать Академии наук свое мнение при подборе советских ученых для участия в международных конференциях. В настоящее время американские и различные научные учреждения других капиталистических стран присылают массу персональных приглашений Ландау и другим лицам из числа главным образом его окружения.
Намерение Ландау выехать за границу, по данным агентуры и оперативной техники, усиленно подогревается его окружением, в частности профессором Лифшицем Е.М. Так, 30 сентября 1956 года между Ландау и Лифшицем состоялся разговор о поездке за границу (записан по техническим причинам не полностью), во время которого Лифшиц уговаривал Ландау написать письмо тов. Хрущеву, заявляя: “И, тем не менее, я считаю, что нам там бы жилось лучше… но в материальном отношении тоже лучше будет…”
7 октября 1956 года Лифшиц заявил Ландау:
“…Вот не пускают тебя и меня, по-видимому, потому, что боятся, что останемся. Я не думаю, чтобы в отношении меня такое было… Они считают, что я плохой физик… Я, между прочим, думаю, честно говоря, что если бы я уехал и остался, были бы рады, что вот можно было бы какой шум поднять из этого. С одной стороны — не жалко, а с другой — какой шум”».
Один из наиболее близких лиц к Ландау по вопросу его поездки за границу в 1957 году сообщил:
«…Было бы неосторожным разрешить Ландау выехать за границу, поскольку нельзя быть уверенным, что он вернется. Он, безусловно, не привязан к семье, а привязанность к сыну не производит впечатления глубокой привязанности отца. Он мало с ним общается и больше думает о своих любовницах, чем о сыне… Обстоятельства, в которых он жил последние двадцать лет, и окружение, которое он себе создал, укрепили и развили в нем характерные для него всегда черты индивидуализма и сознание своей непогрешимости. Поэтому в случае выезда за границу он будет вести себя и выступать только с точки зрения своих личных интересов, вкусов и ощущений».
Снова хочется на минуту отложить в сторону тайное донесение. Судьбе было угодно, чтоб слова о том, что Дау мало общается с сыном, я услышала из уст одного из тех, кого Лев Давидович считал своим другом. Хорош друг, нечего сказать! Я очень хорошо помню этот разговор. Меня тогда поразила какая-то холодная жестокость в тоне, каким все это говорилось, и то, что все это выдумки. Бывая в доме Дау чуть ли не каждый день, я знала, что он уделяет сыну много внимания, воспитывая его не нотациями, что было ему вообще не свойственно, а именно дружеским общением. Так же, как в свое время мне, Дау давал сыну книги, а потом словно случайно заводил о них разговор.
— Надо каждый день строить и созидать свою жизнь, — говорил он нам с Гариком. — За вас этого никто не сделает. И надо постоянно стремиться к счастью, это обязанность человека, его долг. Более того, каждый должен научиться радоваться жизни. А наша система воспитания такова, что нормой считается не жизнерадостное настроение, а сосредоточенно-унылое. Дело доходит до анекдота: гарантией благонадежности советского человека служит выражение лица угрюмое, как у медведя, и одежда самых мрачных тонов. Что называется — делать умный вид. Модель руководителя — именно в том смысле, что только и умеет, что руками водить.
И историю Гарик знал наполовину из рассказов отца, я уж не говорю об эпизодах из жизни героических личностей и о великом множестве исторических анекдотов, которые так любил Дау. Но для секретного агента, сгоравшего от зависти к гениальному физику, равнодушное отношение отца к сыну было веским аргументом: поставив себе целью не допустить Ландау в зарубежную командировку, негодяй идет на прямую подтасовку фактов, на заведомую ложь. Ложь эта выглядит вполне убедительно, потому что сексот близок к Дау, много о нем знает. Верно когда-то было сказано: «Бывали хуже времена, но не было подлей».
Подчеркну, что донесение друга-интеллектуала вдобавок ко всему прочему неверно и в основном утверждении, что Ландау может не вернуться из-за границы. Всем, кто близко знал Ландау, известно, что он, хотя и не осуждал невозвращенцев, всегда говорил, что для него это невозможно:
— Жизнь за границей хороша на непродолжительное время. Меня всегда будет тянуть домой, — говорил он.
Возвратимся к чекистской справке, подготовленной для отдела науки ЦК КПСС. Как тут не воскликнуть: так вот чем, в частности, занимались на Старой площади!
«Давая антисоветскую оценку действий Советского государства, Ландау выступает с резкой клеветой в адрес руководителей партии и правительства.
30 ноября 1956 года Ландау, касаясь членов правительства, говорил: “Ну как можно верить этому? Кому, палачам верить? Вообще это позорно… Палачи же, гнусные палачи”.
В другом разговоре он сказал: “Наши в крови буквально по пояс. То, что сделали венгры, — это считаю величайшим достижением. Они первые разбили, по-настоящему нанесли потрясающий удар по иезуитской идее в наше время. Потрясающий удар!”
Ландау подавляющее время находится дома, регулярно слушает передачи заграничного радио и, принимая у себя многочисленных посетителей, передает их антисоветское содержание. Основная масса разговоров его сводится к пересказам антисоветских передач и циничному обсуждению интимных отношений с различными женщинами.
Так, 11 ноября 1956 года Ландау посетила неизвестная, и на вопрос о зверствах мятежников в Венгрии Ландау ей рассказал:
“…Еще не было случая в революции, чтобы зверства творили революционеры. Кого убивали, так это эмгебешников. Они даже в плен сдавались, чтобы сохранить себе жизнь. У нас писали, что вытащили из дома какого-то раненого офицера и убили. Оказывается, что дело было так: в одном доме засели четыре змгебешника и стали стрелять из автоматов по выступавшим, убили шестьдесят человек, вот до них и добрались… Потом на какой-то площади наши танки обстреляли толпу, убили шестьсот человек…Революция — это благородное дело. Масса детишек борется на баррикадах — от тринадцати до шестнадцати лет. Студенты выступают…Героизм венгерский заслуживает преклонения”.
Через агентуру и технику установлено, что Ландау считает себя “свободомыслящим” человеком, имеющим свои взгляды по вопросам внешней и внутренней политики нашего правительства. Так, например, 1 декабря 1956 года, сравнивая себя с другими учеными, Ландау заявил: “Я свободомыслящий человек, а они — жалкие холуи, и я, прежде всего, чувствую свое превосходство”.
Ландау считает, что со времени Октябрьской революции в СССР постепенно формировалось фашистское государство. Так, 20 ноября 1956 года Ландау в разговоре с харьковским ученым И.М. Лифшицем говорил: “И вот тут-то большевистская партия пошла на управление… В какой-то степени это неизбежно. Это была идея создания фашистского государства: то есть люди, которые делают революцию, чтобы они получили за это в качестве оплаты управление государством. Это был лозунг, который был реальным и который имел грандиозный успех. Причем он имел социалистическую часть — сбросить буржуазную и строить социализм”.
Позднее, 30 ноября 1956 года, по этому вопросу Ландау высказался так: “Идея, которая лежит в основе компартии, — иезуитская идея. Это идея послушания начальству. Типичная, как и вся история иезуитского ордена”.
12 января 1957 года в разговоре с членом-корреспондентом АН СССР Шальниковым Ландау заявил:
“Я должен тебе сказать, что я считаю, что наша система, как я ее знаю с 1937 года, совершенно определенно есть фашистская система, и она такой осталась и измениться так просто не может. Поэтому вопрос стоит о двух вещах. Во-первых, о том, в какой мере внутри этой фашистской системы могут быть улучшения. Во-вторых, я считаю, что эта система будет все время расшатываться. Я считаю, что пока эта система существует, питать надежды на то, что она приведет к чему-то приличному, никогда нельзя было, вообще это даже смешно. Я на это не рассчитываю”.
В разговоре на эту тему с профессором Мейманом Ландау сказал: “То, что Ленин был первым фашистом, это ясно”.
Отрицая наличие у нас социалистической системы, он в мае 1957 года говорил: “Наша система — это диктатура класса чиновников, класса бюрократов. Я отвергаю, что наша система является социалистической, потому что средства производства принадлежат никак не народу, а бюрократии”.
По сообщению одного из агентов, являющегося приближенным для него лицом, Ландау считает, что успех демократии будет одержан лишь тогда, когда класс бюрократии (“класс Дроздовых”) будет низвергнут.
В разговоре об этом он достал и читал с драматической дрожью в голосе текст выступления писателя Паустовского на собрании писателей, посвященном обсуждению романа Дудинцева. Ландау восхищался силой и храбростью выступления и сказал: “Мы с вами трусливы и не нашли бы в себе духа влепить Дроздовым такую звонкую пощечину”.
26 января 1957 года в разговоре с тем же агентом Ландау заявил:
“Подумайте сами. Сейчас вообще открылась возможность революции в стране как возможность. Еще год назад казалось, что думать у нас о революции смехотворно, но это не смехотворно. Она произойдет, это не абсурд”.
Ландау считает, что в Советском Союзе “создавшееся положение” долго продолжаться не может, и в связи с этим высказывает несколько предложений о том, какими путями может пойти ликвидация советской системы. В частности, 1 декабря 1956 года Ландау заявил: “Сейчас ясно, что совершится военный переворот. Это вполне реальное дело сейчас, при такой малой популярности правительства и ненависти народа к правящему классу”.
Тогда же он говорил: “Если наша система мирным путем не может рухнуть, то третья мировая война неизбежна со всеми ужасами, которые предстоят. Так что вопрос о мировой ликвидации нашей системы есть вопрос судьбы человечества по существу”.
Как зафиксировано оперативной техникой, в разговорах с учеными, которые ежедневно посещают, Ландау неоднократно высказывался в разных вариантах о своих домыслах относительно неизбежности ликвидации советской системы.
Так, 4 декабря 1956 года в беседе с членом-корреспондентом АН СССР Шальниковым Ландау говорил: “Я считаю так: если наша система ликвидируется без войны, — неважно, революцией или эволюцией, это безразлично, — то войны вообще не будет. Без фашизма нет войны”.
23 января 1957 года в разговоре с одной из приближенных к нему женщин Ландау заявил: “Наши есть фашисты с головы до ног. Они могут быть более либеральными, менее либеральными, но у них — фашистские идеи. Но что, я считаю, чудесно, так это вот иезуитский миф гибнет”.
В личной жизни Ландау проявляет себя как человек, чуждый советской морали и нормальным условиям жизни советской семьи. Имея семью, он сожительствует со многими женщинами, периодически меняя их. Одновременно он положительно относится к аналогичному поведению своей жены: читает ей письма своих любовниц и обсуждает ее интимные связи, называет ей новых лиц, могущих быть ее любовниками.
Начальник 1 спецотдела Комитета
Госбезопасности при Совете Министров
Союза ССР Иванов
19 декабря 1957 года».
Ландау обогнал время: спустя несколько десятилетий его предсказания подтвердились. Жаль, что он не дожил до наших дней.
Запись из моего дневника:
«Сегодня Дау рассказал анекдот: “Посадили двух евреев. Сидят они сидят, вдруг один говорит: «И зачем они понаставили на окна все эти решетки? Ну, кто сюда полезет?”
— Замечательный анекдот! — воскликнул Дау. — В двух строчках — вся наша действительность. Страна превратилась в огромную камеру, и мы так к этому привыкли, что уже не замечаем тюремных стен.
Кора сказала, что за такой анекдот дают десять лет, на что Дау ответил, что анекдоты полезны, потому что полезно смеяться, за унылые речи, так же как и за унылое выражение лица, он может ее оштрафовать».
Так он и жил, признанный во всем мире и упрямо не признаваемый отделом науки ЦК КПСС. Этот отдел, призванный «управлять» наукой, старался доставить создателю советской теоретической физики как можно больше неприятностей, что лишь усиливало противостояние. Дау относился к отделу науки с величайшим презрением.
«Такие руководители, они только и могут, что водить руками», — говорил он.
Глава двенадцатая. Формула счастья
Как сладко жить, как сладко побеждать
Моря и девушек, врагов и слово.
Николай Гумилев. Рыцарь счастья
Никак не скажешь, что Ландау искал «академической отрешенности» от земных сует. Наоборот. Он рвался в самую гущу жизни, его интересовали судьбы людей, и, будучи прирожденным учителем, он стремился научить окружающих быть счастливыми.
Как сделать, чтобы на свете было больше счастливых? Эта мысль не покидала Дау. Он вывел свою формулу счастья. Эта формула отличается поистине гениальной простотой. Для счастья необходимы:
работа,
любовь,
общение с людьми.
Работа. Надо подчеркнуть, что автор формулы счастья поставил ее на первое место. Труд — главное в жизни человека, считал Ландау, это настолько очевидно, что не требует доказательств.
Любовь. «Любовь — поэзия и солнце жизни!» — эти слова В.Г. Белинского приводили в восторг. Его идеал мужчины восходил к отважному рыцарю, покорителю сердец, который треть жизни отдает любви. Дау и сам понимал, что это книжный образ, но это была его слабость. К любви он относился очень серьезно.
Общение с людьми. Это Дау удалось вполне. Этот пункт выполнен и перевыполнен, ибо он не мог жить без людей. Друзей у Дау было много, кроме того, общение включает и беседы со студентами, и письма многочисленным корреспондентам — всю большую общественную деятельность Льва Давидовича.
Как-то, когда сын был еще маленьким, Кора сказала мужу:
— Ты играешь с Гариком, как с котенком. А посмотри, как другие чуть не с трех лет начинают натаскивать своих детей по математике. Их даже гостям рекомендуют. Научили как-то там определять дни недели любого года. Спрашиваешь, например, какой день недели был 1 июля 1900 года, и через две минуты ребенок отвечает.
— Корунька, перестань. Это просто издевательство над детьми! Ты хочешь, чтобы я делал из сына математика, а он, может быть, родился музыкантом. Я никогда не буду его ни к чему принуждать. Ребенок должен радоваться жизни. Наклонности появляются с возрастом, и очень важно, чтобы они не были навязаны родительским мнением, чтобы они были его собственные. Свою специальность, свою профессию человек должен любить. Человек может быть счастлив только тогда, когда любит свою профессию. Это дает ему возможность с наслаждением трудиться.
— Ну, хотя бы английскому его учи, — не сдавалась Кора.
— Английскому его научат в школе, это совсем не трудно.
— А тебя родители учили и немецкому, и французскому, и ритмике, и рисованию, — не сдавалась Кора.
— Если бы мой отец меньше в меня въедался, у нас были бы дружеские отношения. Именно потому, что меня так мучили в детстве, я предоставлю своему сыну полную свободу.
Гарику было года четыре, когда ему подарили электрическую железную дорогу. Дау страшно любил игрушки и при виде всех этих вагончиков, паровозов, семафоров пришел в восторг. Он суетился, пытался что-то подсоединить, но все невпопад, словом, всем мешал. Наконец правильно подключил платформу и радостно засмеялся.
— Вот и папа на что-то пригодился, — заметил ребенок.
Все так и грохнули.
Кора наголо обрила сына перед тем, как он пошел в первый класс. Дау воспринял это как покушение на свободу ребенка. Кора отдала мне на сохранение фотографию Гарикина класса, чтобы Дау не расстроился — бритых мальчиков в классе оказалось меньше половины.
Мальчик рос очень скромным. Как-то 1 сентября старенькая учительница физики, водя пальцем по классному журналу, наткнулась на его фамилию:
— Ландау… Ландау… Что-то знакомое. У тебя тут брат или сестра не учились?
Игорь покраснел и отрицательно покачал головой. Он не стал объяснять, что его папа известный физик.
Однажды Гарик не сделал урока, получил двойку, и Кора набросилась на него.
— Не надо его ругать, — спокойно сказал Дау. — Откуда ты знаешь, может быть, он решил не работать, а быть профессиональным паразитом.
Что-то я не помню, чтобы это повторилось, чтобы Гарик еще раз пошел в школу с невыученными уроками.
И еще одна деталь — Дау никогда не наказывал сына. Желая удостовериться в этом, я спросила у Игоря, когда он уже стал взрослым:
— Тебя отец когда-нибудь наказывал?
— Что ты имеешь в виду? — не понял он.
Не наказывал, не принуждал. Предоставлял полную свободу. И вместе с тем мальчик рос в обстановке труда: с утра до вечера работал отец, не покладая рук трудилась мать. А в адрес тех, кто отлынивает от дел, раздавались реплики, от которых становилось не по себе:
— Г. лодырь и поэтому выбрал себе вшивое занятие, видимость деятельности. Вошь — паразит, и он паразит. Вроде вши.
Поскольку Дау много думал о счастье, он, естественно, часто говорил о том, что мешает людям быть счастливыми. По его мнению, в первую очередь это жадность, ревность и лень. Жадные люди его поражали, особенно старые.
— Хотя бы подумал о спасении души, — сказал он как-то.
— Это в каком смысле? — удивился собеседник.
— В прямом. Чтобы люди добрым словом вспомнили.
Но мало — не быть жадным. Не менее важно иметь чистую совесть. Это только кажется, что можно не обращать внимания на голос совести, заглушить его нельзя. Дау любил известные пушкинские строки: «Совесть — это когтистый зверь, скребущий сердце».
Так же мешает счастью и отравляет жизнь ревность. Ее Дау считал пережитком, и, если ему указывали на неисправимого ревнивца, пытался перевоспитать его.
Что же касается третьей, наиболее распространенной причины всяких бед и неприятностей — лени, тут Дау был беспощаден: искоренение лени входило в его педагогический метод.
— Рабочий день — понятие относительное. Я бы рекомендовал вам вычесть из этих восьми часов то время, что вы смотрели в окно, — посоветовал однажды Дау одному из своих аспирантов.
Другому он заявил:
— Неужели вам неизвестно, что человек произошел от обезьяны, его создал труд? Отсюда вытекает, что если вы перестанете работать, то у вас вырастет хвост и вы начнете лазить по деревьям.
Столь резкий тон, казалось бы, несовместим с воспитанностью, интеллигентностью. Дау была вообще свойственна категоричность суждений, мы уже не раз имели случай убедиться в этом. Менее всего он заботился о том впечатлении, которое производит на собеседника. Говорил то, что думал, — и все.
Алексей Алексеевич Абрикосов вспоминает:
«При жизни Дау еще не успели появиться экстрасенсы, сыроядцы, доморощенные йоги и тому подобное, хотя время от времени возникали разговоры о телепатии и телекинезе. Тут Дау был совершенно категоричен, а когда некоторые его друзья полагали, что в этом что-то есть, то он говорил: „Нет той глупости, в которую бы не поверил интеллигентный человек“. Мыслил он чрезвычайно конкретно, и ему было чуждо всякое философствование или туманные рассуждения о человеческой психике. Все это он называл „кисло-щенством“ (от выражения „профессор кислых щей“). Я помню его рассказ о том, как в возрасте двенадцати лет он поинтересовался сочинениями Канта, стоявшими на полке у его отца. „Я сразу же понял, что все это чушь собачья, и с тех пор не изменил своего мнения“ — таково было его заключение».
Музыковедов, литературоведов он не принимал всерьез, считая, что науки об искусстве — лженауки. У Дау было на тот счет любимое выражение: «А, это — обман трудящихся!» Чудачество, мальчишество, но переубедить его было невозможно.
Однажды в Институт физических проблем зашел солидный мужчина средних лет. Он сказал, что хочет поговорить с Ландау. Его проводили в комнату теоретиков. Во время разговора Ландау с незнакомцем в комнату несколько раз заглядывали физики. Дау что-то объяснял собеседнику, а тот делал записи в блокноте. Наконец Дау вежливо проводил его.
— Кто это был? — спросил один из друзей Льва Давидовича.
— Писатель Леонид Леонов.
— Зачем он приходил?
— Он хотел выяснить, где граница между веществом и антивеществом. По его мнению, такая граница существует.
— Что же ты ему ответил?
— Я ответил уклончиво, — рассмеялся Дау.
Я уже рассказывала, что не встречала человека, который помнил бы столько пословиц, частушек, прибауток, сколько Лев Давидович, не говоря уж о стихах. Среди них были наиболее любимые, пригодные чуть ли не на все случаи жизни.
Например, Кора разочарованно произносит:
— Тебе приглашение от Х. Но ты, конечно, не пойдешь?
— Не пойду.
— Почему?
— Скучно.
— Но если бы У. пригласили, он бы пополз.
— А я не такая, я — иная. Я вся из блесток и минут.
Поскольку Дау любил доводить до совершенства свои устные миниатюры, они легко запоминались.
Однажды он придумал классификацию разговоров. К первому, высшему, классу принадлежат «беседы», вызывающие у людей прилив мыслей. Это творческие разговоры, они придают ценность общению. Ко второму, среднему, классу относятся «пластинки», то есть разговоры, которые можно «прокручивать» сколько угодно раз. Для них особенно хороши «вечные» темы — о любви, о ревности, о взаимоотношениях супругов, о жадности, о лени, — словом, о жизни. Дау очень любил разговоры-«пластинки»: они удобны на отдыхе, в поезде, при знакомстве с женщинами.
Наконец, третий, низший, тип разговора — «шум». Это полное отсутствие какого бы то ни было смысла, только акустические колебания.
Дау считал, что никогда не стоит говорить с девушкой о физике. Во-первых, для нее это страшно утомительно, во-вторых, это заведет вас в тупик. Если она ничего не поймет, ей будет досадно, если поймет — еще хуже: вам уже никогда не удастся настроить отношения с ней на романтический лад, а у нее исчезнет восторженное преклонение пред вашей профессией. Лучше всего обратиться к старому проверенному средству — «пластинкам». Что может быть проще — завести разговор о кино, о популярных артистах, о живописи, о поэзии…
Придумал Дау и классификацию научных работ. Они подразделяются на пять классов: замечательные (заносятся в Золотую книгу человечества), очень хорошие, хорошие, терпимые и «патологические» (ошибочные, никчемные). Одно время обсуждался вопрос о том, чтобы устроить под председательством весьма известного британского астрофизика международный конгресс физиков — «патологов» на большом теплоходе, вывести его в открытое море и пустить ко дну. Шутки шутками, но ненависть к «патологам» была всерьез.
Можно себе представить возмущение Ландау, когда один из «патологов», взгромоздясь на трибуну, начал речь, полную бахвальства и надменности, словами: «Мы, ученые…»
— Ученым может быть пудель, — сказал Дау. — И человек, если его хорошенько проучат. А мы просто научные работники.
С занудами он попытался разобраться еще в Ленинграде. К первому классу относятся гнусы (скандалисты, драчуны, грубияны), ко второму — моралинники (выделяют продукт морали — моралин), к третьему — постники (отличаются недовольным, постным выражением лица), к четвертому — обидчивые (всегда на кого-нибудь в обиде).
— Истребление зануд — долг каждого порядочного человека. Если зануда не разъярен, это позор для окружающих, — повторял он.
Придумал он и классификацию женщин: к первому классу принадлежала немецкая кинозвезда Анни Ондра, сероглазая блондинка типа Мэрилин Монро, ко второму — хорошенькие блондинки со слегка вздернутым носом, третий класс — ничего особенного («Не то чтобы страшные, но можно и не смотреть»), четвертый класс — лучше не смотреть («Не опасны для людей, но пугают лошадей»), пятый класс — неинтересные («Смотреть не хочется»).
Была у него и классификация мужчин: это уже упоминаемые нами душисты — те, кого интересует душа избранницы, и красивисты — их больше волнует внешность. Красивисты в свою очередь подразделяются на фигуристов и мордистов. Себя Дау называл красивистом-мордистом. Особо выделялись подкаблучники, мужчины безвольные, слабые, которыми помыкали жены. Именно из боязни стать подкаблучником Дау в юности решил, что никогда не женится.
Однажды я спросила у Дау, как бы он оценил знания необыкновенной красавицы, если бы она пришла к нему на экзамен. Он задумался.
— Красавицы встречаются так редко, так что, по справедливости, я бы, конечно, повысил ей оценку. Пусть приходит.
— Хороша справедливость! — вставила Кора.
А о физической теории он мог сказать:
— Эта теория так красива, что не может быть неверной. По какой-то причине она все-таки правильна.
А иногда раздавалось и такое:
— Разве это физика? Это какие-то стихи по поводу теоретической физики!
Или так — капризным тоном:
— В принципе это возможно. Но такой скособоченный мир был бы мне настолько противен, что я и думать об этом не хочу.
«Присутственные места» разделялись по пяти классам в порядке убывания качества: учреждение, заведение, лавочка, кабак, бардак.
Институт физических проблем, где Ландау проработал четверть века, относился к высшему разряду. Когда по требованию всемогущего Берии Петр Леонидович Капица был отрешен от должности, Дау все время жаловался друзьям, что работать стало невозможно, придется уходить из института: это не институт, а бардак.
Однажды Дау сказал жене:
— Вера окончательно испортила Майку своим воспитанием. Она ей внушила, что любовь — это смертный грех и вообще лучше без всего этого. Ни к чему хорошему это не приведет.
Увы, он оказался прав.
У него с моей мамой были бесконечные споры: мама работала в Институте психологии, занималась детской психологией. Одного этого, по мнению Дау, было достаточно для постоянных проблем с собственным ребенком.
Один его знакомый что ни год уходил от жены, но, прожив некоторое время у своей мамы, возвращался к супруге.
— Это гусь, каких поискать! — сказал о нем Дау. — Неужели непонятно, что причины, заставляющие бежать его из дома, остаются неизменными?
Каким непреклонным, насмешливым и злым стало лицо Льва Давидовича, когда он слушал похвалы одного из своих учеников в адрес некоего «талантливого ленивца». Ответ Дау был краток:
— Но ведь он же паразит. Вроде вши. За всю свою жизнь он не сделал ничего полезного.
Конечно, Дау часто бывал резок, слишком резок. Это происходило потому, что он не допускал никаких компромиссов. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Он свирепел, слушая «житейские премудрости», оправдывающие сделки, махинации и приспособленчество.
Во многих его часто повторяемых высказываниях определенно звучат педагогические нотки.
— Человек должен заслужить, чтобы его уважали, — повторял Лев Давидович ученикам. — Не станете же вы с уважением относиться к вору, бездельнику или негодяю. Это только те, кто равнодушно относится к людям, твердят об уважении ко всем без исключения.
Дау любил жизнь, но надо сделать существенную оговорку: жизнелюб Ландау ничего общего не имеет с тем «наслажденцем», который способен предать доверившееся ему сердце, или с пустым фактом. Возвышенно-романтическое отношение Дау к любви включало и рыцарское отношение к женщине, и недопустимость случайных связей, которые он называл профанацией святого чувства.
Насколько радостно он внимал рассказам о любящих друг друга людях, настолько грустно ему становилось, когда разговор заходил о жене, которая держит слабовольного супруга под башмаком, или о муже-деспоте.
— Да-а, быть женой В. тяжелая, хотя и высокооплачиваемая работа, — заметил он однажды.
Как-то в небольшой очереди к кассиру, выдававшему зарплату, он оказался за молодой женщиной. Она заговорила первая:
— Не правда ли, странно, если жена работает, а муж дома ведет хозяйство? Хорошо, что я кандидат, так что денег нам хватает.
— Да, обычно на работу ходит муж.
— Представляете, сидит дома, делает все покупки, шашлыки готовит такие, какие вам и в «Арагви» не подадут, а об устройстве на работу и заикнуться нельзя. Говорит: у меня дел и так полно.
От любопытства у Дау разгорелись глаза:
— Да, странно. Но вы ведь не собираетесь его бросать?
— Ни за что!
— Значит, все в порядке.
Однажды знакомая из провинции рассказала Ландау о молодом переводчике, который хвастался, что в него до самозабвения влюблена молоденькая девушка из продовольственного магазина, что она приносит ему еду, бродит под его окнами.
Дау помрачнел:
— И вы ничего ему не сказали?
— Нет…
— Зря. Я бы сказал: «Не стыдно обирать продавщиц?»
— Но девочка тоже хороша. Могла бы быть поумнее.
— Но она влюблена и не видит обмана. Винить ее нельзя.
— Трудности есть у всех, и, пока человек жив, он должен бороться. Ведь жизнь — это действительно борьба, уйти от этого никому не дано. — Чувствуя, что ему удается убедить свою знакомую, Дау продолжал: