О любви (сборник) Токарева Виктория

Раздался телефонный звонок.

— Сережа не ест гречневую кашу с молоком, — нервно сообщила Валентина.

— Позови его, — попросила Татьяна.

— Але… — отозвался Сережа изнемогающим голосом.

— Ты устал? — догадалась Татьяна.

— Да…

— Я сейчас за тобой приду, — самоотверженно решила Татьяна. — Ты одевайся…

Сережа, по-видимому, стал одеваться, а Татьяна кинулась в темную скользкую мартовскую ночь.

Колеса машин продавили по бокам дороги глубокие канавки, и дорога напоминала перевернутое корыто. Следовало бежать точно посередине, но было темно и неспокойно на душе.

Валентина знает, что Сережа не любит гречневую кашу с молоком. Он любит колбасу. Каша — полезная еда. А колбаса — нет. Но Сережа любит то, что не полезно. У Валентины есть колбаса из дорогого магазина, хорошая дорогая колбаса. Но она жалеет для чужого мальчика. А гречку не жалеет. Жадная, как все богатые… Татьяна сейчас заберет Сережу домой, накормит, переоденет в пижамку, уложит в кровать. А Сережа будет лежать щекой на подушке и слабо улыбаться. Видимо, он бывает счастлив перед тем, как заснуть. Он бывает счастлив от близкого присутствия безграничной любви, любви без примесей. Одна только очищенная любовь, которая не уйдет, не предаст, не снизит градуса и не полиняет от времени.

Сейчас она его заберет, и они проведут вместе остаток вечера. Еще один счастливый вечер его детства. Потом он станет подростком, юношей. Начнется пора другой любви. Бабка со своей любовью как бы уходит в архив жизни, но эта бабушкина любовь остается на дне души и греет всю жизнь. Сережа бессознательно будет искать такую же любовь. И найдет. Или не найдет…

Вот этот поиск и составляет смысл жизни. Человек ищет счастья, гоняется за ним по кругу, как собака за собственным хвостом. Пока не устанет и не остановится. Пока не прозреет и не увидит, что бриллиант превратился в булыжник. Да он никогда и не был бриллиантом. Что розы в груди — это только физиология, и больше ничего.

Татьяна уже не верит в любовь. Для нее смысл жизни — сама жизнь, солнце и книги, общение с себе подобными и просто печеная картошка — тоже счастье. Татьяну посетила угрюмая разумность, но в глазах поселилась неконтролируемая глубинная грусть. Если поверить в Бога, то грусти не будет. Придут смирение и покой. Но это если поверить.

Татьяна не видит себя со стороны и не контролирует свое лицо. А Сережа видит. Он любит свою бабушку и поэтому все чувствует. Он спрашивает: «Ну почему ты такая грустная?»

Потому, что превратилась из дуры в умную. Поэтому. Но ведь невозможно быть всегда дурой. Или всегда умной.

«Бабушка, ну почему ты такая грустная?» Нога Татьяны попадает на сгиб дороги, туда, где дорога скатывается в колею. Неординарная боль. Она на земле. Что произошло? Подвернула ногу. Упала. Полежала. Надо вставать.

Татьяна поднялась. Попробовала опереться на ногу, а ноги нет. Как будто вместо стопы — вата. Снова легла на дорогу. Подвигала стопой. Стопа сказала: «клок-клок…» «Сломала, — поняла Татьяна. — Плохо». Если бы накануне ей сообщили, что она сломает ногу, — такая перспектива показалась бы ей катастрофой. Судьба — катастрофа. Но сейчас, лежа на снегу, она восприняла случившееся как факт. Достаточно спокойно. Видимо, ЧЕЛОВЕК — невероятно умная машина. В случае большой психической нагрузки отключается блок паники. А может быть, это свойство характера: когда дело сделано и ничего нельзя изменить, надо смотреть только вперед и выходить поэтапно. Шаг за шагом. Медленно и неумолимо.

Она отползла с дороги на обочину, чтобы освободить от себя проезжую часть. Не хватало еще, чтобы по ней проехала машина. На обочине сохранился снег. Татьяна легла на снег и стала смотреть в небо. А куда еще смотреть в ее ситуации?

Плыла луна. Жизнь входила в новое качество. Там, в прежней жизни, все было не так плохо, как оказалось. Там были легкая походка, природа, длинные прогулки, движение. А движение — это жизнь.

Нога болела терпимо. Позже выяснилось, что вместе со связками и костями порвались внутренние ткани, кровь затопила нервные окончания, и они не передавали в полную меру сигнала боли. Так что вполне можно было терпеть, смотреть на луну и думать. О чем? Например, о том, что, если бы рядом с ней был муж, он пошел бы за Сережей и привел его домой. А она лежит в ночи на снегу. Пустая улица. Дома — за железными воротами, закрытые на тяжелые висячие замки. Дачники уткнулись в телевизоры. Кричи — не докричишься. А и услышат — не выйдут. Человек человеку друг, товарищ и волк.

Сережа, должно быть, уже оделся. Натянул даже варежки и шапку. Сидит, потеет. А Татьяна все не идет.

Валентина будет ходить из угла в угол, как тигрица в клетке. Потом они с мужем натянут на себя турецкие дубленки, возьмут Юрку, чтобы не оставлять его одного, и поведут Сережу домой. Следом увяжутся собаки — Бим и Шарф.

Значит, надо лежать и ждать, когда послышатся голоса и собачий лай… Но вдруг они пойдут другой дорогой? Что тогда? Тогда придется ползти. Перспектива ползти с переломанной ногой — катастрофа номер два. Но если понадобится — она поползет. А пока — ждать.

Луна плыла в своем космическом свечении. Иногда на нее набегали облака. Как могло случиться, что она сломала ногу? Дорога, как корыто, или Бог наказал. За что? За то, что ходила в последнее время с затравленными глазами. Не ценила свою жизнь, в которой было все: яркое прошлое, две руки, две ноги, голова, профессия, муж. Пусть он куда-то уходил, но ведь он возвращался. Был загородный дом с теплым светом в окошке. И Сережа, который разрешал себя любить и сам любил в ответ, хотя и пил соки. Пил соки и любил. Это, как правило, бывает одновременно.

Татьяна пребывала в унынии и тем самым гневила Бога. И он ее наказал. Может быть, так. А может, просто гололедица, когда сталкивались машины и ломались люди, и в травматологические больницы поступало каждый день по сорок человек.

Послышался лай собак. Детские голоса. Это были звуки из прежней жизни.

Первым на нее набежал Юрка. Он увидел Татьяну, лежащую на снегу, остановился. Замер, как столбик.

Юрка был нервный мальчик, почти псих. Дружба с ним неполезна Сереже. Рядом с Юркой он тоже становился нервным и неуправляемым. Но дружили они глубоко и искренне. И Татьяна предпочитала не вмешиваться. Зачем портить дружбу во имя какой-то абстрактной идеи воспитания. Способность дружить воспитает его гораздо глубже.

Юрка стоял и смотрел. Тут же подошли Валентина и Анатолий.

— Татьяна! Что с тобой? — громко и встревоженно вскрикнула Валентина.

— Я сломала ногу, — спокойно сообщила Татьяна.

Сережа нахмурился и отошел в сторону. Татьяна заметила, что он испугался и расстроился.

— Какой ужас… — оторопела Валентина. — Что же теперь делать?

— Пусть дети сбегают за санками, — распорядилась Татьяна. — Отвезите меня в дом.

Юрка обрадовался поручению и с гиком помчался за санками, которые стояли возле дома. Сережа задумчиво двинулся следом.

Валентина и Анатолий остались возле нее в некотором замешательстве. С одной стороны — человек с поломанной ногой, не бросишь и не уйдешь. А с другой стороны — уже двенадцатый час ночи. Анатолий должен через десять минут лечь спать. У него завтра тяжелый день, на утро назначена встреча с поставщиками леса. Анатолий должен быть в форме, для этого необходимы восемь часов непрерывного сна.

Валентина смотрела в сторону и шумно дышала через нос. Думала о том, что на ее мужа облокачивается огромное количество людей, все думают, что он богат, и сосут, как пылесосы. А Анатолий не может отказать. И вот сейчас… Надо же было оказаться возле Татьяны в такую минуту. Теперь придется транспортировать ее в дом, как мешок с мукой. Потом куда-то звонить, вызванивать, сидеть рядом, ждать…

Татьяна сидела на снегу. Возле нее стояли равнодушные люди. И это тяготило не меньше, чем перелом.

Прибежали дети с санками.

Татьяна сама, опираясь на руки, стала перемещать себя с земли на санки и в этот момент ощутила ту боль, которая сообщила о большой поломке. Она громко охнула. Валентина в темноте поджала свой короткий косой рот. Видимо, воспринимала «ох» как давление.

Татьяна ехала ссутулившись и страдала от боли и от страха перед неопределенностью. Плакать не хотелось. Но если бы и захотелось, она не могла себе этого позволить. Сережа тоже стал бы плакать. А Валентина восприняла бы ее слезы как дополнительное давление.

На санках подъехали к дому. Впереди ступеньки. Татьяна поползла на коленях вверх по ступенькам. Боль стреляла в мозги.

Наконец она оказалась в комнате и на стуле, а ногу положила на диван. Сняла носок. Ступня смотрела вбок — как потом выяснилось, разорвалась связка и не держала стопу. Нога отекала на глазах, синела, как грозовая туча.

— Вот видишь, — поучительно проговорила Валентина, обращаясь к Анатолию. — И так тоже бывает в жизни. Ты должен наблюдать и набираться опыта.

Валентина чувствовала себя виноватой перед мужем и таким образом оправдывалась перед ним: твой режим сорван, но зато впечатления… Шоу. Все же лучше, чем ничего.

Татьяна была материалом, который разнообразил жизненные впечатления Анатолия. А сама по себе и ее страдания как бы ни при чем.

Анатолию стало стыдно за жену, и он сказал своим глуховатым голосом:

— Ну, ей-богу, Валя, ну что ты глупости говоришь…

Татьяна подумала краем сознания: с кем же она дружила? С кем-то другим. С другой. Раньше Валентина была некрасивая, но милая, с неповторимыми душевными качествами, вроде собаки-дворняжки: незатейливая, но умная, преданная до слез. У нее не было своей личной жизни, и она жила жизнью Татьяны, переживая ее зигзаги как свои.

А потом власть переменилась. Кто был никем, тот стал всем. И наоборот. В Валентине проснулись все инстинкты сразу: и продолжение рода, и забота о потомстве, и собственнический. Эгоизм семьи. Семья — это все. А остальное человечество может переломать себе ноги и руки, выродиться от болезней и провалиться в тартарары. Анатолий иногда стеснялся своей жены, но в глубине души его это устраивало.

У Анатолия был талант «делать деньги». И он любил сына.

Анатолий откинулся на стуле. Его лицо было бледным и неподвижным, будто он его отсидел. Глаза оловянные, рот приоткрыт — можно было подумать, что он спит с открытыми глазами.

Нога расширялась и становилась как ведро.

— Тебе надо вызвать сына, — подсказала Валентина. — Пусть он отвезет тебя в больницу.

Татьяна представила себе, как ее сын поедет ночью по обледенелому корыту, разобьет машину, покалечится сам и они вдвоем окажутся в разных больницах.

— Я вызову «скорую помощь», — сказала Татьяна. — Это быстрее.

Сережа свалился и спал на диване.

— Хочешь, мы возьмем его к себе? — с готовностью спросила Валентина.

Это предложение означало: сейчас они возьмут Сережу, встанут, уйдут домой и лягут спать, и Анатолий получит свои восемь часов непрерывного сна.

Сережу растолкали. Он сидел с бессмысленными глазами.

— Поди возьми свою пижаму, — велела Татьяна.

Сережа ушел и вернулся с пижамой, держа ее как-то бесхозяйственно, в кулаке.

Валентина взяла из его руки пижамку, и они пошли.

«Ну, хоть так…» — подумала Татьяна. Крикнула вслед:

— Ты его не обижай!

Валентина могла дать мальчикам тарелки, в которых лежало бы разное, в пользу своего сына, разумеется. И Сережа обязательно бы заметил. И почувствовал себя непривычно.

— Не говори ерунды, — отозвалась Валентина из-за двери.

Татьяна осталась одна. Теперь можно заплакать. Но что это даст? Как говорит Сережа, «какого смысла»?

Татьяна позвонила в «Скорую». Отозвались довольно быстро. У дежурной был плоский жестяной голос.

Татьяна назвала причину вызова, адрес и свое имя.

— Вы та самая Татьяна Соколова? — удивилась дежурная, и ее голос перестал быть жестяным.

— Та самая, — подтвердила Татьяна.

— Сейчас приедем, — пообещала дежурная. — Ждите.

Вестибюль больницы оказался просторным, с мраморными полами, высокими потолками. Похоже, больницу строили в прошлом веке. Сейчас так не строят. Современное строительство — минимум затрат.

Одновременно с Татьяной в вестибюль ввезли на железной коляске подломанного бродягу. Он где-то упал и сломал ключицу. Бродяга был в грязной куртке, с волосами, слипшимися от грязи, и казалось, что по его лицу ползут вши.

На Татьяне тоже была довольно грязная куртка — дачная рабочая одежда. Она убирала в ней территорию и жгла костер. На первый поверхностный взгляд они с бродяжкой не особенно отличались друг от друга. Этакая опустившаяся парочка.

У бродяги была хрустальная мечта: остаться в больнице хотя бы на неделю, поспать на простынях, поесть по утрам горячую кашку. У Татьяны была противоположная мечта: наложить гипс и уехать из больницы как можно быстрее, в эту же ночь.

Вышла женщина-врач — сонная и раздраженная.

— Поспать не дают, — с легкой ненавистью сообщила она. — Везите на рентген…

Последние слова относились к медсестре.

Рентгеновский кабинет оказался закрыт. В него долго стучали, как в амбар, поскольку дверь была обита железом. Но так и не достучались. Кто-то куда-то ушел. Пришлось ехать в другой рентгеновский кабинет, в конец длинного коридора. Медсестра везла Татьяну, глядя перед собой светло-голубыми прозрачными глазами. Медсестра обладала внешностью фотомодели, но почему-то работала в травматологии. Имела место явная несправедливость, и Татьяна чувствовала себя виноватой.

Врач стала делать рентген. Уложила ногу. Татьяна чувствовала себя виноватой перед врачом за то, что не дала ей спать. Она была виновата во всем, и выражение лица у нее сформировалось зависимое, как у нищенки.

Врач сделала снимок, увидела перелом, и смещение, и разрыв связки, и все, что нужно. Вернее, не нужно, но было.

Врач стояла и раздумывала: смещение не особенно большое — и так срастется. В крайнем случае будет хромать.

— Сколько вам лет? — спросила врач.

— Пятьдесят, — ответила Татьяна.

Средняя продолжительность жизни — семьдесят пять лет. Значит, еще двадцать пять лет.

— Ваша профессия? — спросила врач.

— Актриса.

«Так… — подумала врач. — Актеры — народ эмоциональный. Лучше не связываться. Бабка из деревни — другое дело: уедет себе и будет там хромать покорно».

Врач решила отодвинуть себя от греха подальше, оставить Татьяну в больнице. Она села и стала писать историю болезни.

Татьяна достала деньги. У нее были только крупные купюры. Сдачи ведь не попросишь. Она протянула сонной и злобной врачихе убедительную хрустящую бумажку. Врачиха тут же проснулась и с удивлением посмотрела на денежный знак.

— Зачем? — удивилась она человеческим голосом.

— Иначе не заживет, — объяснила Татьяна.

Врачиха смотрела и моргала. Стеснялась. Боролась с искушением.

— Берите… — подбодрила Татьяна.

— Спасибо, — растерянно проговорила врач. — Как много…

Татьяна вздохнула и снова почувствовала себя виноватой за свое государство, которое держит врачей в нищете. Государство хамит и не стесняется. Татьяна успела заметить за свои пятьдесят лет, что государству стыдно не бывает. Оно потопит на теплоходе, завалит в шахте и не покраснеет. Не извинится. А даже если извинится, что изменится?

— Сейчас вас положат в бокс, — сказала врач. — А завтра переведут в отделение.

Татьяна проснулась рано, непонятно во сколько. За окном колыхалась серо-фиолетовая мгла. Окно было разбито, заделано фанерой. Оттуда тянуло холодом. Татьяна надела лыжную шапку. Она лежала на простынях под одеялом — в куртке, лыжных штанах, а теперь еще и в шапке. В чем приехала, в том и легла.

В боксе стояли еще две кровати. На них спали еще две подломанные женщины.

Татьяна заплакала — первый раз, через шесть часов после случившегося. Должно быть, в первые минуты природа отключает блок паники. А через шесть часов включает, чтобы человек все осознал и включился в борьбу.

Нога болела умеренно. Татьяна плакала не от боли, а от чего-то другого. Скорее всего от несправедливости со стороны судьбы. Мало того, что ушла молодость, яркость и любовь. Мало того, что впереди трагедия старости. Так еще и нога, резкое ухудшение качества жизни и неопределенное будущее.

За какие грехи? Грехи, конечно, были… Но другие грешат серьезнее и ничего за это не платят.

Татьяна лежала на спине. Слезы шли к ушам. И так продолжалось долго, до тех пор, пока в палату не вошла пожилая женщина-врач. Скорее всего она давно уже была на пенсии и подрабатывала на полставки.

Врач подошла к кровати, крайней от двери. На кровати лежала старуха с несросшимся переломом. Два месяца назад она сломала ногу с сильным смещением. Врачи не совместили отломки (наверное, тоже хотели спать), просто взяли ногу в гипс и отпустили домой. А после снятия гипса выяснилось, что отломки не срослись и стопа не работала.

— Как же так? — громко возмутилась врач.

— А я знаю? — спокойно удивилась старуха.

— Где вам накладывали гипс?

— В Градской.

— Вот туда и идите, — сказала врач. — Они напортачат, а мы исправляй…

Старуха пожала плечом. Она ела яблочко, аккуратно откусывала, а врачебные разборки ее не интересовали.

Дежурный врач подошла к другой кровати. На ней лежала нестарая, но очень полная женщина с переломом шейки бедра.

— У вас вколоченный перелом, — сообщила врач.

Женщина решила сесть и стала приподниматься.

— А!.. — в ужасе вскрикнула врач. — Не двигайтесь! Вам нельзя шевелиться!

Женщина стала обратно опускаться на подушки.

— А!.. — опять вскрикнула врач. — Что вы делаете…

Ей нельзя было ни опускаться, ни подниматься. Нельзя ничего.

Врач присела на край кровати и осторожно стала спрашивать: есть ли близкие? Знает ли она, что такое пролежни? Их надо сушить кварцевой лампой. Женщина ответила, что близких нет, что живет она одна в однокомнатной квартире. Значит, кварцевой лампы не будет.

Татьяна слышала, что таких больных отправляют домой на долеживание. Есть такой термин: «долеживание».

Врач подошла к Татьяне. Спросила:

— И вы сюда попали?

Значит, узнала.

Татьяна не ответила, поскольку плакала. Слезы текли к ушам.

— Вас сейчас поднимут в отделение, — сообщила врач.

— А долго я буду лежать? — спросила Татьяна.

— Четыре дня, пока не спадет отек. Потом репозиция… В общем неделю.

Татьяна не могла перестать плакать. Но это никого не смущало.

Пришла нянечка — явно нездоровый, душевнобольной человек. Это было заметно по ее лицу и поведению. Она неестественно громко разговаривала, преимущественно нецензурными словами. Было невыносимо слушать мат от пожилого человека. Видимо, заработная плата на этой должности была столь низкой, что за такие деньги мог работать только сумасшедший.

Татьяна стала пересаживаться с кровати на каталку. Слезы изменили направление и потекли по щекам и подбородку. Татьяна положила в карман нянечки деньги. Нянечка заметила, и ее мат принял более благородный и благодарный оттенок. Она ввезла Татьяну в лифт и выкатила на четвертом этаже.

К ней подошел врач лет сорока, толстый, с большим ртом, как у младенца.

— Вас положат в двенадцатую палату, — сказал он. — Я лично буду вами заниматься.

Он смотрел ей прямо в лицо, рассматривал. Татьяна молчала. Слезы тянулись к подбородку. Врач тоже молчал какое-то время. Она ждала, что он скажет: «Не плачьте. У вас обыкновенный тривиальный перелом. Не вы первая, не вы последняя. Надо просто подождать. Потерпеть. И все кончится. А я вам помогу». И вытереть ей слезы со щеки. И заставить улыбнуться сквозь слезы.

Но врач подождал с полминуты и отошел с деловитым лицом. Ему было некогда вытирать слезы. Каждому не навытираешься.

В двенадцатой палате лежали еще двое. Седую старуху, похожую на Моцарта, навещала дочь, которая работала в администрации президента. Приносила передачи: красивые коробочки из супермаркета. От них веяло благополучием.

Возле окна размещалась молодая Рита — лет тридцати пяти. У нее был не перелом, а болезнь тазобедренного сустава — какая-то жестокая, хамская, непреодолимая болезнь. Она лежала в больнице каждый год по многу месяцев и всех знала. А все знали ее.

Рита, как выяснилось позже, имела мужа — тяжелого алкоголика, ребенка с врожденным пороком сердца и собственную инвалидность второй группы. Все это было погружено в глубокую нищету и полную беспросветность. Несчастья окружали Риту, как стая волков. И единственным местом, где она отдыхала и расцветала, была больница. Здесь ее кормили, жалели, лечили, любили. Здесь у нее был свой клуб.

В соседней мужской палате Рита нашла себе кавалера с переломом колена и возвращалась в палату на рассвете. И всякий раз ей мешали костыли Татьяны, которые стояли на ходу. Они падали и грохотали, будили старуху-Моцарта. Старуха зажигала свет, смотрела на часы, и все тайное становилось явным.

Старуха выражала сдержанный гнев, Рита накидывалась на Татьяну. В ее упреках сквозила классовая ненависть: актриса, дача, перелом самого мелкого сустава. Татьяна, как всегда, чувствовала себя виноватой и не защищалась.

Чеховская Маша из «Трех сестер» говорила: когда счастье получаешь не полностью, а по кускам, становишься злой и мелочной, как кухарка. Рита была злая и мелочная. При этом у нее было хорошенькое гладкое личико и глаза — живые, как у белки. Она быстро перемещалась, легко перекидывая на костылях свое маленькое тело. Когда она входила в соседнюю мужскую палату, там становилось весело, доносился дружный мужской гогот. Татьяна заметила, что подломанные люди — не ущербны. Личность не страдает. Страдают только кости.

Татьяна любила своего сына больше, чем себя, поэтому не сообщила ему о случившемся, не хотела дергать, отвлекать от жизни. Сын зарабатывал физическим трудом и очень уставал.

В десятом классе его стали интересовать две категории: пространство и время. Он поступил на физфак, параллельно посещал философский факультет. Но грянула перестройка, философы никого не интересовали. В это же самое время грянула любовь, семья, приходилось зарабатывать деньги. Сын пошел в строительный бизнес, клал дубовый паркет новым русским. Когда Татьяна спросила: «Почему именно паркет?» Он ответил: «Голова свободна. Можно думать».

У мужа, наоборот, кривая его жизни пошла резко вверх. Он возглавил акционерное общество и ездил по всему миру. В данную минуту он находился в Финляндии, в длительной командировке.

Рядом с ней — никого. И это Татьяну устраивало. Чем они могли помочь? Только сочувствовать и сокрушаться.

Сочувствовать нужно при душевной травме, а физическую травму лечат хирург и время.

Татьяна решила тихо отсидеться в больнице, но сын появился в первый же день. Взял стул, сел возле матери. Снял очки, Татьяна увидела его встревоженный взгляд. Она приняла этот взгляд спокойно и даже вызывающе.

И через минуту они уже покатывались от хохота. Так они общались, был у них такой прикол: все через шутку, ничего трагического. А что в самом деле трагического? В крайнем случае будет хромать. А могла бы сломать бедро и отправиться на долеживание, как Лиля Брик, любимая женщина Маяковского. Ее отправили на долеживание, и она покончила с собой. А Татьяну оставили в больнице и будут делать репозицию. Что такое репозиция? Возвращение на прежнюю позицию. Приставка «ре» — это хорошо. Ре-волюция. Ре-генерация. Де-генерация. Значит, приставка «де» — плохо. А «ре» — хорошо.

У сына был развит тонкий юмор. Он прятал за юмором свой страх и тревогу. Он рассказывал, как среди ночи ему позвонила Валентина, жутким голосом, и он в первый момент подумал, что Татьяна померла.

Они снова принялись смеяться, но среди смеха Татьяне вдруг стало пронзительно жаль себя, и она вытаращила глаза, чтобы не заплакать, и опять это было смешно — вытаращенные глаза.

Татьяна стала рассказывать, как она час лежала на дороге и смотрела на луну, а куда же еще смотреть? Не будешь ведь разглядывать дачные заборы? Вверху все-таки интереснее… Космос…

Сын спросил, когда ее выпишут. И задумался: как ее транспортировать?

— В «Ниву» ты не залезешь, — подумал он вслух.

— Давай отцовский «Москвич».

— Отец в Финляндии, — напомнил сын.

— Придется взять «жигуленок» твоей жены.

Рита лежала на своей кровати и слушала, как они листают машины: «Нива», «Москвич», «Жигули»… Брезжила другая жизнь, так непохожая на ее. Ее жизнь: муж, валяющийся в наркотической отключке, густой запах перегара — запах беды. И ребенок с синими губами сердечника.

Сын засобирался уходить. Надел черные очки. Странная мода. Некоторые телевизионные ведущие появляются в черных очках. Лица не разобрать. Без глаз — какое лицо… Зато видны сильные молодые плечи… И подразумевается все остальное, тоже молодое.

Сын вышел в серый больничный коридор. Пошел, легко перекатывая свое тело на здоровых коленях, здоровых лодыжках. А мимо него бредут калеки на костылях. Калеки не видят здоровых. А здоровые не видят калек. Как живые и мертвые. Параллельные миры.

Среда — операционный день. У Риты операция. У Татьяны — репозиция.

Риту отвезли в операционную. Татьяну — в перевязочную. Ее лечащий врач по имени Иван Францевич и его помощник — рыжий малый лет двадцати шести — посмотрели на свет рентгеновский снимок, определили на глазок — где и куда надо подтянуть. Потом вырубили Татьяну уколом, как ударом, и стали крутить стопу — на глаз. Примерно. Зафиксировали гипсовой повязкой и повезли на рентген.

Посветили. Посмотрели. Вроде бы сложили. А вроде нет.

Но если опять начать крутить — как бы не сделать хуже. Пусть будет все как есть.

Татьяна пришла в себя. Увидела толстые щеки и рот Ивана Францевича. Спросила:

— Вы из Прибалтики?

— Нет. Я немец. Вернее, мой отец немец.

— Этнический?

— Нет. Современный. Из Мюнхена.

— А сейчас он где?

— В Мюнхене.

«Немцы — хорошие специалисты, — подумала Татьяна. — Наверное, он все сделал хорошо…»

И заснула. Во сне нога болела, как будто ее грызли крысы. И было непонятно, почему стопа начала болеть после того, как ее поставили в правильную позицию.

Рита тоже спала после операции и стонала во сне. В этот момент жизни у них все совпало: больничная койка, боль, страдание на людях и тоскливое сознание, что так будет всегда. И уже никогда не будет по-другому.

Татьяна открыла глаза, смотрела в потолок. У нее была одна мечта: чтобы боль ушла, отпустила. Больше ничего не надо: ни любви, ни славы, ни молодости, ни богатства. Ничего.

«Любовь — мура. Главное, чтобы ничего не болело». Так сказала жена любимого человека. Жена уже что-то подозревала. И защищалась таким образом: любовь — мура. И то, что между вами начинается, — тоже мура. Главное, чтобы ничего не болело.

Тогда Татьяна подумала: какая глупость… Разве есть что-то важнее, чем любовь?

Оказывается, есть. Две целые лодыжки.

Но это сейчас. А тогда она согласилась бы отдать все имеющиеся суставы, только бы видеть, слышать, чувствовать любимого человека. Какая она была тогда красивая, туманная, нежная. Любовь поднималась в ней, как заря.

Через три дня был обход главного врача больницы. Он выглядел как патриарх — седоволосый, значительный, с большими и теплыми южными глазами. За ним двигалась свита врачей. И Францевич среди них.

Остановились возле Риты. У Риты двое суток держалась температура сорок. Послеоперационное осложнение. Рита привыкла к несчастьям. Пусть будет еще одно. Она не понимала в медицине и недооценивала опасности нагноения в суставе. А врачи понимали. Молчали.

— На кого грешите? — осторожно спросил седовласый профессор. Он хотел уяснить степень опасности для себя лично. Что будет делать больная? Какие предпримет контрмеры? Подаст в суд? Потребует денежную компенсацию за физический и моральный ущерб? Обратится в газету и опозорит на весь свет? Или и то и другое?

— Грешите? — удивилась Рита. Ее поразило само слово. — Я ни на кого не грешу.

Профессор успокоился. Больная — обычная темная дурочка с совковой покорностью. Ей и в голову не приходило с кого-то спросить. Она была благодарна за то, что ее лечат бесплатно. На Западе такая операция стоила бы тысячи долларов.

Несколько поколений, включая Ритино, воспитывалось на примере Павки Корчагина. Революция отняла у него здоровье. И в двадцать шесть лет, будучи калекой, он лежал и прославлял эту революцию. И Рита с инфекцией в суставе лежала, исполненная благодарности к врачам. И ее глаза светились от высокого чувства и высокой температуры.

Главный врач величественно кивнул. Отошел. Следующая была Татьяна.

— А где снимок? — спросил профессор.

Францевич неопределенно повел рукой, дескать, где-то там, но случай тривиальный, закрытый перелом, ручная репозиция, ничего особенного, заслуживающего профессорского внимания.

На фоне Ритиного осложнения ее случай действительно выглядел почти симуляцией. Но тем не менее…

Почему Францевич не показал снимок? Татьяне это не понравилось. Что-то царапнуло внутри. Может быть, он скрывал свою медицинскую ошибку?

Татьяна постаралась подавить в себе подозрительность. В конце концов она — в специализированной больнице. Францевич — немец. Почему надо думать худшее?

Впоследствии Татьяна часто возвращалась в эту точку своей жизни. Надо было ПОТРЕБОВАТЬ снимок. Попросить дать письменное заключение. Надо, чтобы они БОЯЛИСЬ.

Последняя в палате — старуха-Моцарт. Профессор был особенно внимателен, потому что ему звонили из администрации президента. Он уважал два фактора: ВЛАСТЬ и ДЕНЬГИ.

В остальных случаях — как получится. Повезло — твоя удача. Не повезло — се ля ви.

Туалет находился в конце длинного коридора. Татьяне было запрещено наступать на ногу, и она скакала на костылях по скользкому кафелю. И пока добиралась в одну сторону, а потом в другую, три раза обливалась потом и отчаянием.

Скорее бы домой…

Наконец настал день выписки.

Забирать пришли сын и невестка Даша. Даша — стюардесса, они и познакомились в самолете. Она показалась ему заоблачным ангелом. У ангела — тяжелая жизнь. Прежде всего не полезна сама высота. Во-вторых, приходится бросать семью. С ее красотой и знанием языка вполне можно было найти наземную службу. Но деньги… Даша летает. Сын ползает. Кладет паркет, тридцать долларов за метр. Если дубовый — пятьдесят.

Татьяна сначала стеснялась: непрестижно быть паркетчиком. Но сын объяснил: непрестижно быть бедным и сидеть на шее у жены.

Даше и сыну дали кресло-каталку, и они торжественно и весело выкатили Татьяну из больницы.

Возле своего дома Татьяна вылезла из машины и кое-как доскакала до лифта, от лифта — до двери. И наконец опустилась в свое кресло. ВСЕ! Вот где счастье: опуститься в кресло и почувствовать, что ты дома. Что будет дальше — это дальше. А пока что ты — дома.