Красное самоубийство Николаев Владимир

О чем писали и говорили

«Кругом террор. И на каждом шагу его следствия… (1937 год). Миллионы, миллионы арестованных, заключенных – даровой труд, играющий большую роль в государственном хозяйстве…(1938 год)».

В. Вернадский. «Дневник»

О той же страшной эпохе газета «Московский комсомолец» уже в наше время писала: «Министр Игнатьев передал Сталину отчет: людей, находящихся в лагерях, – двенадцать миллионов; крестьян, членов семей врагов народа (ЧСВИ), – двадцать миллионов; лишенных паспортов – сорок два миллиона». Смысл этой цитаты раскрывается в «Неделе» за 1988 год:

«…Определяются и масштабы злодеяний: было “раскулачено” от восьмой до шестой доли существовавших тогда 25 миллионов крестьянских хозяйств – посчитайте сами, сколько это составляет живых душ, превращенных в полуживые и мертвые, от почти полутораста миллионов крестьянского населения страны. Известно, как проходило “раскулачивание” самых обычных крестьян, при подобных масштабах в подавляющем большинстве своем, конечно же, не кулаков: конфискация дома и всего имущества, высылка семьями – часто в товарных вагонах без еды, гибель значительной части детей и стариков, бессрочный тяжкий принудительный труд, от которого гибли многие взрослые. Счет жертв шел на миллионы. К ним надо добавить миллионы погибших от голода в деревнях».

О характере и режиссуре так называемых показательных судебных процессов над врагами народа в 30-е годы (их стенограммы публиковались в печати, а в зале заседаний присутствовала специально отобранная публика) рассказал в своих воспоминаниях Д. Ортенберг, которого никак не причислишь к либерально настроенным гражданам. Он был генерал-майором, главным редакторам газеты «Красная звезда» в годы войны и остался приверженцем весьма консервативных взглядов до конца своей жизни. Тем не менее даже он был вынужден в своей книге, вышедшей в 1995 году, признать:

«Меня пригласили в Колонный зал. Там начался процесс над Бухариным. Я сидел и слушал Бухарина… И вот он признается в своих связях с “врагами народа”, в предательстве… И только через много лет, когда уже Сталина не было в живых и Берия со своими сообщниками были повержены, я узнал, что тот процесс, на котором я присутствовал в Колонном зале, был уже третьим. Первый был инсценирован чекистами, переодетыми в гражданскую форму: они-то и занимали весь зал. Бухарин этого не знал и, словно апеллируя к залу, отверг все обвинения, которые его заставили признать, запугивая и истязая. Процесс прервали. На втором заседании в зале присутствовала такая же подставная публика из чекистов. И лишь на третьем процессе, когда Бухарина замучили истязаниями и угрозами, что погубят его семью, он почти в бессознательном состоянии признал свою “вину”…»

А вот как описывает обстановку тех лет Л. Чуковская (дочь К. И. Чуковского) в своем дневнике, опубликованном в 1989 году:

«Застенок, поглотивший материально целые кварталы города, а духовно – наши помыслы во сне и наяву, застенок, выкрикивавший собственную ремесленно сработанную ложь с каждой газетной полосы, из каждого радиорупора, требовал от нас в то же время, чтобы мы не поминали имени его всуе даже в четырех стенах, один на один (речь идет о Сталине – В. Н.). Мы были ослушниками, мы постоянно его поминали, смутно подозревая при этом, что и тогда, когда мы одни, – мы не одни, что кто-то не спускает с нас глаз или, точнее, ушей. Окруженный немотою, застенок желал оставаться и всевластным и несуществующим зараз; он не хотел допустить, чтобы чье бы то ни было слово вызывало его из всемогущего небытия; он был рядом, рукой подать, а в то же время его как бы и не было; в очередях женщины стояли молча или, шепчась, употребляли лишь неопределенные формы речи: “пришли”, “взяли”…»

И еще одно свидетельство. Оно принадлежит писателю Вячеславу Кондратьеву, всегда предельно искреннему в жизни и своем творчестве:

«С самого своего детства – и дома и в школе и где-нибудь в гостях у знакомых родителей – я слышал разговоры о том, что кого-то и тогда-то за что-то взяли… Вначале “брало” ГПУ, потом НКВД, но и то и другое было связано со страшным словом “Лубянка”, ставшим нарицательным. Эти разговоры стали естественным фоном вcей моей жизни – с детских лет и до… совсем недавних (написано в 1989 году – В. Н. )… Мне думается, пора начать серьезный разговор о тех, у кого на совести миллионы жертв. Если малограмотные и нравственно дремучие чекисты первых лет революции и Гражданской войны, быть может, не ведали, что творили, свято веруя в классовую необходимость жестокости, то следующая генерация этого органа – ОГПУ – имела других людей, уже ясно понимавших, что творят беззакония, фальсифицируя первые процессы двадцатых годов: Шахтинское дело, дела Промпартии и Крестьянской трудовой партии».

Летом 1932 года Б. Пастернак был на Урале и увидел там эшелоны так называемых раскулаченных крестьян. Он вспоминал: «То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел. Целый год не мог спать». Именно там, под Свердловском, как свидетельствовал сам Пастернак, он написал много кусков будущего «Доктора Живаго». Написал не о сталинском терроре против крестьян, просто увиденное заставило его вплотную приступить к роману, который затем получил всемирную известность.

К концу прошлого века приобрел у нас широчайшую популярность безвременно ушедший из жизни писатель Венедикт Ерофеев, автор книги «Москва–Петушки». Он всегда чурался политики, но был близок к жизни народа и называл советский строй «самой высшей и самой массовой формой рабства».

«Гренада моя…»

Точно так же, как Ленин и Троцкий, бешено стремился к мировому большевистскому господству и Сталин, оказавшийся в этом смысле их самым верным учеником и продолжателем. Принимая эту эстафету от Ленина, он в 1924 году провозгласил: «Победа пролетарской революции в капиталистических странах является кровным интересом трудящихся СССР». В сталинском «Кратком курсе истории Коммунистической партии» (аналог гитлеровской «Моей борьбы») этот тезис разъясняется весьма популярно, он трактуется «как установка партии, как закон партии, обязательный для всех членов партии».

Кроме этой главной заботы, были у Сталина и другие. На первый взгляд, о них здесь не следовало бы упоминать, но все дело в том, что в дальнейших наших рассуждениях именно эти заботы приведут нас снова к основной теме – мировой коммунистической агрессии, исходящей от Советского Союза.

Летом 1933 года Сталин волей-неволей вспомнил о своих родительских обязанностях. В конце 1932 года он неожиданно овдовел и теперь лишний раз ощутил отсутствие в своем доме жены, матери двоих детей, Василия и Светланы, воспитанием которых она занималась безраздельно. И вот пришла пора отдавать в школу дочь. Казалось бы, какие сложности для ее всемогущего отца? А он при мысли о школе забеспокоился, словно простой смертный. Дело было в том, что Василий уже пятый год учился в школе и не радовал отца ни хорошей успеваемостью, ни приличным поведением. Рос оболтусом, что сам отец, в отличие от многих родителей, попавших в такое же положение, прекрасно осознавал, тому имеется немало свидетельств. Светлана же, наоборот, еще до школы была нежным, разумным и удивительно способным ребенком, любимицей отца, и он не мог себе позволить, чтобы у нее школьная жизнь не заладилась, как это случилось у Василия.

Как бы решил эту проблему какой-нибудь другой вождь с неограниченными возможностями? Переложил бы эту заботу на плечи своего министра образования? У Сталина голова работала иначе. Он доверил это важное дело Карлу Викторовичу Паукеру, своему личному охраннику. Поручил ему найти в Москве самую лучшую школу, определить туда Светлану и заодно перевести туда же Василия из его школы. Примечательно, что, пока не пришло время учиться Светлане, Сталин и не подумал о таком варианте для сына. Паукер служил охранником с 1918 года, знал все ходы и выходы и вскоре доложил своему хозяину о выполнении приказа. Он нашел школу № 25 в самом центре Москвы, в Старопименовском переулке, между площадями Пушкина и Маяковского.

С предложением Паукера вождь согласился. Но просто семейной эта история не осталась. Безграничная диктатура Сталина придавала любому его решению такой резонанс и силу, такой масштаб, которые распространялись на множество самых разных дел и людей. Это – закон диктатуры. Чем она сильнее, тем он вернее. А при той тирании, которая тогда царила, закон этот становился абсолютным. Раздражение Сталина на нерадивого сына и его любовь к дочери сказались не только на судьбе столичной школы № 25. Проявившаяся вдруг заинтересованность вождя в обучении своих детей привела к многочисленным последствиям в жизни всей страны и многих ее граждан, не подозревавших о поручении Сталина своему охраннику. Об этих последствиях (в основном в плане обсуждаемой нами главной темы) речь пойдет впереди, а пока упомяну о том, как все это сказалось на моей судьбе и сделало меня невольным свидетелем многих немаловажных событий, о которых до сего времени подавляющему большинству моих современников ничего не известно.

С приходом Светланы и Василия в ту школу она быстро превратилась в учебное заведение наподобие знаменитого пушкинского Царскосельского лицея. Вместе с другими детьми советской элиты туда попал и я (среди них были Василий и Светлана Сталины, С. Молотова, С. Берия, В. Маленкова, Л. Булганин, внучки Горького и др.). Со Светланой мы были ровесники, так что общение с ней было самым непосредственным, ежедневным. То, что я вырос в таком специфическом окружении, сказалось на моей жизни. Достаточно упомянуть, что я написал около тридцати публицистических книг, но даже вышедшая уже в 2002 году моя книга «Сталин, Гитлер и мы» все равно уходит своими корнями в мое детство, в лицейские годы, прошедшие в школе, которая официально называлась 25-й образцовой.

С течением времени оказалось, что Сталин не просто определил в нее своих детей, но и самым активным образом лично взялся за школьную реформу, хотя, понятно, что у него хватало других, более важных, дел. Кстати, в то время школа очень нуждалась в переменах к лучшему, особенно в деле организации учебного процесса. Когда школьные проблемы обсуждались на Политбюро, Сталин принимал в этом деле личное участие, сам, например, сделал доклад об учебных программах. Он решительно выступал в защиту традиционных академических дисциплин и за единообразие в преподавании. Примечательно, что в решениях ЦК партии по школе, принятом в тридцатые годы, видна рука Сталина, его резкий и жесткий стиль, его фразеология. Нет сомнения в том, что побудительным толчком к такой активности вождя в этой специфической сфере стало его беспокойство за своих школьников, Василия и Светлану. Вот такой пример. В ноябре 1935 года уроки в нашей школе продлили на пять минут каждый, то есть урок стал длиться не 45, а 50 минут. Нас, учеников, это, разумеется, не обрадовало. Светлана пожаловалась отцу, и тут же ЦК партии отменил это распоряжение.

Пока Светлана была школьницей, у нее с отцом были удивительно нежные и доверительные отношения. Он всегда аккуратно, почему-то крупными буквами лично расписывался каждую неделю в ее школьном дневнике, в котором стояли одни пятерки, причем более чем заслуженные, без каких-либо натяжек. Кстати, дневник Василия такие оценки вообще никогда не украшали. Он и в лицее продолжал безобразничать и плохо учился. Любопытно, что Сталин вообще перестал заниматься школьными проблемами, как только Светлана окончила наш лицей. То есть он для вождя был своего рода как бы учебным полигоном для подготовки нужной ему смены – будущих завоевателей всего мира! Под таким углом зрения воспоминания о 25-й образцовой приобретают немалый интерес. Ведь он, можно сказать, ежедневно был в курсе всех дел нашей школы. Наш историк, Петр Константинович Холмогорцев (учителя у нас были прекрасные, среди них много мужчин), наверное, первым назвал ее «советским лицеем» и «витриной социализма». Лицей он помянул не зря. А вот социализм… Но куда ему было деваться в то время! Ведь в середине 30-х годов Сталин торжественно объявил, что социализм у нас уже построен. Провозглашая свой социализм, он выступил во всей красе. Наш вождь всегда был убежден: чем ложь больше, тем она эффективнее, а ложь чудовищных размеров вообще неодолима, когда за ней стоит государство.

Впрочем, если иметь в виду нашу школу, то можно говорить и о социализме. В прекрасном трехэтажном здании бывшей гимназии вместо двух тысяч учащихся в нем ранее нас было менее пятисот. Не было привычных параллельных классов с учениками-ровесниками («А», «Б», «В», «Г» и т. д.). Занятия, разумеется, шли в одну смену, у каждого класса своя постоянная аудитория (не считая специальных помещений для уроков по химии, физике, ботанике и т. п.). Любопытно, что только в нашей возрастной группе (1925–26 гг. рождения) образовалось два класса, «А» и «Б», в один все ребята не уместились. Разгадка тут простая: в середине 20-х годов в стране набрала силу НЭП – новая экономическая политика, давшая кое-какую свободу частной инициативе и спасшая нас от голода и разрухи после революции и Гражданской войны. Нежданно-негаданно всем стало жить лучше, а нашим вождям тем более, вот они и расстарались с деторождением… Примечательно также, что наши родители вслед за самим вождем проявляли к школе большой интерес (мои, правда, в нее никогда не ходили). Достаточно упомянуть, что председателем школьного родительского комитета у нас была Полина Семеновна Жемчужина, жена Молотова, второго в стране человека после Сталина. Можно себе представить, какое влияние имел этот скромный по идее общественный орган – родительский комитет!

Учили нас в лицее хорошо, старательно и зачастую занимательно. Что же касается нашего идеологического воспитания, изучения новой и новейшей истории в особенности, то тут, как говорится, комментарии излишни. Решительно все вытекало из сталинского «Краткого курса» партии. В конце концов это привело к тому, что на исходе 80-х годов прошлого века в советских школах вообще отменили экзамены по истории. Когда и кто сумеет написать нашу собственную историю, ее двадцатый век? Говорят, что ее надо писать так, чтобы школьники гордились своей родиной. Очень рискованное утверждение! Оно требует подробнейших комментариев, без них оно просто опасно. Именно такую историю писал для своего народа и немецких школьников сам Гитлер в «Моей борьбе», он тоже хотел, чтобы они гордились своей страной. Да и сам метод обучения в школе был, по-моему, весьма спорным. Он и сегодня, похоже, не изменился. Когда я был еще молодым журналистом, то как-то брал интервью у президента Академии наук СССР Несмеянова, который, в частности, сказал мне: «Главное для школы-десятилетки – научить школьника самостоятельно мыслить. Он должен научиться сам ставить перед собой конкретные задачи и самостоятельно искать пути к их решению. Вот дело средней школы!»

Самостоятельно ставить задачи. Думать. Искать.

Нам учителя всегда сами ставили задачи, ответ которых должен был сходиться с ответом в конце задачника. Процесс мышления, которому нас обучали, был, как прямая, единственно возможная между двумя точками в пространстве. Никаким сомнениям места не было! А как же с классическим положением: «Я сомневаюсь, значит, я существую»? Догматизм и однолинейность царили и во многом до сих пор царят в нашей школьной системе. Со школьной скамьи все сложности бесконечного и никогда до конца необъяснимого мира были сведены к якобы всеобъемлющему понятию – «классовой борьбе». Оно исключает первоначальное значение таких понятий, как добро и зло, нравственность и безнравственность и все тому подобное, включая библейские заповеди. Никаких полутонов и оттенков! Все должно быть всем ясно! Все выводы разжеваны. Извольте проглотить и усвоить!

Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Казалось бы, аксиома. Но вот мы сами за собой ошибок никогда не признавали и до сих пор не признаем. В годы моей юности даже намек на такую самокритику был немыслим, более того – смертельно опасен! Абсолютная наша безошибочность и столь же абсолютная ошибочность всех, кто не согласен с нами – таков был основной закон познания мира, предписанный нам. А ведь он способствует превращению человека в особь весьма опасную: две стороны, стоящие друг против друга и абсолютно уверенные в своей правоте, подобны критической массе ядерного устройства за миг до губительного взрыва.

В полном соответствии с такой страшной закономерностью мы жили с раннего детства, воспитывались, как сейчас бы сказали, в духе милитаризма. Кстати, нас, молодых, перспектива неминуемой войны не пугала так, как это пугало, наверное, взрослых. Ведь у наших родителей к тому времени были за плечами две кровопролитнейшие войны – Первая мировая и Гражданская.

Я родился в 1925 году в Москве, но и сегодня вижу в тумане раннего детства подмосковный ткацкий городок, куда я несколько раз приезжал в гости к бабушке Насте, Анастасии Карповне. Запомнил его, наверное, потому, что он навсегда остался со мной вместе с песней. Ее пели по вечерам, сидя на улице на скамейках, жители городка. Пели звонко, с душой о барабанщике, который «песню веселую пел, но пулей вражеской сраженный допеть до конца не успел».

И щемит сердце у поющих. И увлажняются глаза. Но тверже звучат дрогнувшие, было, голоса, выводя последний куплет:

Промчались годы боевые,

Окончился славный поход,

Погиб наш юный барабанщик,

Но песня о нем не умрет.

Еще пели о том, как «сотня юных бойцов из буденновских войск на разведку в поля поскакала» и один из бойцов пал от вражеской пули.

А подвыпившие мужики чаще пели под гармошку очень популярный в те годы «Марш Буденного», в котором звучал и такой призыв: «Даешь Варшаву! Дай Берлин!» Так бредовые идеи Ленина и Троцкого о мировой революции дошли до рядовых масс, а главный военный начальник тех лет М. Фрунзе призывал к завоеванию всего мира. Никому не было дела до того, что люди еще не отошли от Гражданской войны, в ходе которой едва ли остались такие семьи, которые не потеряли бы своих родных. Так, муж моей бабушки Анастасии Карповны, мой дед Иван, погиб в ту войну, и знаю его только по фотографиям. Аккуратно подстриженные бородка и сходящиеся с ней усы придают его доброму, чуть иконописному лицу облик, который стал хрестоматийным для мужских портретов того времени (вспомним Чехова). У моего отца погибли на фронтах Гражданской войны два брата. Я их, естественно, не знал. Но я столько прочитал в детстве книг о Гражданской войне, столько видел о ней спектаклей и фильмов, что ощущал этих своих дядей где-то рядом, они оживали передо мной не только в книжках, но и в частых воспоминаниях в кругу нашей большой родни (у отца было шестеро братьев и одна сестра).

В годы моего детства литература и искусство нашей страны были едва ли не наполовину посвящены Гражданской войне и самым оптимистическим предсказаниям о нашей скорой революционной победе во всем мире. Нас, детей в школе и вне ее стен, упорно учили, чтоб мы знали раз и навсегда: были «красные» (только хорошие люди) и «белые» (только плохие, ужасные!) А на самом деле?

М. Осоргин, один из самых известных писателей русского зарубежья, высланный из России в 1922 году, писал в своем романе «Сивцев Вражек»:

«Стена против стены стоят две братские армии, и у каждой была своя правда и своя честь…

Были герои и там и тут; и счастье сердца тоже, и жертвы, и подвиги, и ожесточение, и высокая внекнижная человечность, и животное зверство, и страх, и разочарование, и сила, и слабость, и тупое отчаяние.

Было бы слишком просто и для людей, и для истории, если бы правда была лишь одна и билась лишь с кривдой; но были и бились между собой две правды и две чести, и поле битвы усеяли трупами лучших и честнейших».

Постепенно, с годами, через десятилетия, четкое это разделение на «красных» и «белых» все больше и больше размывалось под напором исторической правды. Да, оказывается, по обе стороны всякие были люди – герои и негодяи, правдоборцы и провокаторы, бессребреники и воры, и главное – с обеих сторон гибли, как правило, лучшие. А затем революция, следуя ужасной исторической закономерности, стала пожирать своих детей, тоже, главным образом, лучших (массовый террор, коллективизация, голод). В то время еще не вошло в наш лексикон такое слово, как «генофонд», но именно тогда, начиная с Первой мировой и Гражданской, он начал истощаться, ухудшаться.

Сегодня мы пожинаем страшные плоды этого процесса. Миллионы сталинских подручных (стукачей, палачей, охранников и т. п.) намного пережили десятки миллионов своих жертв… И как это ни печально, эти бывшие подручные наплодили своих достойных наследников!

«Выросли мы в пламени, в пороховом дыму…» – пелось о первом революционном поколении. Мое поколение росло не в пламени, но ветры, нас обдувавшие, несли с собой пороховую гарь. Едва успела рассеяться она после Гражданской войны, как снова начали собираться пороховые облака, сгустившиеся в тридцатые годы в грозовые тучи. Так все мы и жили: отблески революции и Гражданской войны с одной стороны, а с другой, – новая военная тревога была постоянно с нами.

…Торжественный пионерский сбор в школьном физкультурном зале. Повод не совсем обычный. Нашим почетным гостем на этот раз является Бонч-Бруевич, один из самых ближайших сподвижников Ленина. Кстати, он мой полный тезка – Владимир Дмитриевич. Его жизнь, между прочим, ярко иллюстрирует разговор, который мы ведем в этой книге, и не только потому, что он много лет дружил с Лениным, но и потому, что его родной брат был вначале царским генералом, а потом – советским.

Прошло десять лет со дня смерти Ленина. Для детей это непостижимо большой отрезок времени. Мы слушаем Бонч-Бруевича и воспринимаем его рассказ о Ленине и революции как воспоминания о событиях легендарных, давно ставших историей, и в то же время он стоит перед нами, живой и не очень старый на вид. Сам Ленин пожимал его руку, а сегодня он подает мне свою руку после того, как я, председатель совета нашего пионерского отряда, надеваю ему галстук почетного пионера.

А на следующий день мы уже в другой эпохе, которая надвинулась на нас, предвещая неминуемую войну. Мы столпились в школьном подвале, капитально переоборудованном в стрелковый тир. Мы ложимся по очереди на маты и стреляем по мишеням. От затворов винтовок поднимается сизый дымок с резким и уже хорошо нам знакомым пороховым запахом. Он почему-то приятно щекочет ноздри… Разбираем и собираем прославленную русскую винтовку и даже пулемет. Изучаем ружейные приемы. Маршируем на еще не осточертевших нам строевых занятиях. Поем боевые песни наших отцов.

Нам много говорят о так называемом вражеском окружении, но не пугают им, а уверяют в скором и неизбежном разгроме всех врагов. Оборонительным мероприятиям снисходительно уделяется совсем немного времени, поскольку так положено. Например, по нашей просторной школе с особой пронзительностью разносилось завывание сирены, возвещавшей о химической или воздушной тревоге. Пока учебной… С первыми ее звуками мы выскакивали из-за парт и пулей вылетали из классов, устремляясь на свои «боевые посты». Оглушительно хлопали тяжелые двери, гулкой дробью рассыпался по паркету топот бегущих школьников. Несколько минут такой бешеной суеты – и все замирало. Школа изготовилась к воздушному нападению (или химическому). Все находились на своих постах, у каждого на боку – противогаз.

В те годы противогаз был таким же спутником нашей жизни, как, скажем, ранец или школьный портфель. Все были убеждены в том, что будущая война ко всему прочему будет и химической. И готовились к ней основательно. Наряду с уроками математики, русского языка и других не забыть и уроки по химической обороне. Нам часто читали лекции о боевых отравляющих веществах и мерах защиты от них. Книжки, по которым мы готовились к химической войне, были потолще наших учебников. До сих пор застряли в голове названия газов: иприт, фосген, люизит… Мы знали их по запаху и цвету. Значок ПВХО (противовоздушная и химическая оборона) красовался у нас на груди. Рядом с ним обычно висели и другие: «Ворошиловский стрелок», «ГСО» – готов к санитарной обороне, «БГТО» (Будь готов к труду и обороне) – физкультурный.

Зря эти отличия не выдавались, нужно было потрудиться, чтобы их получить. Все эти значки были очень популярны, поскольку окружающая нас действительность была пропитана милитаристским духом, изучение винтовки, пулемета, газов и т. п. являлось делом самым естественным и казалось необходимым. У меня дома был свой противогаз, специальная детская модель, без гофрированной трубки. Видел я тогда и совсем уж необычное средство защиты – противогаз-палатку, рассчитанный на младенцев. «Надень противогаз» – так прямо и называлась опубликованная в 1936 году статья начальника Управления противовоздушной обороны, командарма 1-го ранга С. Каменева. А в популярной детской кинокартине «Личное дело» школьники во время учебной воздушной тревоги надели противогаз на бюст Сократа, стоявший в школе.

Надвигавшаяся военная гроза и наша военизированная школьная жизнь накладывали отпечаток на детские интересы и забавы. Я, например, еще в младших классах начал делать порох и пушки, из которых дома усердно палил. Школьный приятель поведал мне состав дымного пороха: сера, селитра, древесный уголь – все это, разумеется, в нужных пропорциях. Селитра покупалась в аптеке. Древесный уголь тоже не был проблемой. А вот сера добывалась оригинальным способом. Оказалось, что ею тогда заливались отверстия, в которые вставлялись металлические стойки лестничных перил. Не знаю, употребляется ли сера и сегодня таким образом, но тогда мы ее добывали именно так: выковыривая на лестницах. Оставалось найти металлическую трубку, заделать ее надежно с одного конца и пропилить у того же конца небольшое отверстие. Ствол пушки готов! Набиваешь в него порох, пыж и ядро, обычно это – подшипник, поджигаешь заряд через пропиленное отверстие и – бах! «Ядро» летит в одну сторону, пушка – в другую. До сих пор удивляюсь, что остался цел и невредим после таких рискованных экспериментов.

Потом, с годами, ближе к войне, эта моя артиллерийская лихорадка уступила место военно-морской. Возмечтал вдруг о флоте. Без конца срисовывал корабли всех времен, вычерчивал их схемы, читал популярную специальную литературу, учил азбуку Морзе и морской семафор (на флажках). Лет в пятнадцать твердо решил связать свою жизнь с флотом, подумывал почему-то о кораблестроении. Кем бы я захотел стать, если бы не постоянная милитаристская пропаганда, под шум которой мы росли? Не знаю. Во всяком случае, тогда многие ребята стремились в военные училища, особенно в авиационные и военно-морские, конкурс туда был огромный, по несколько десятков человек на место!

Все, что творилось вокруг нас, постоянно напоминало каждому: «Помни о войне! Готовься к ней!» Скажем, строят метро, настоящее чудо по тем временам, а в газетах пишут статьи под названием «Метрополитен и оборона страны». Кстати, в войну наше столичное метро сгодилось и для этой цели. В его обширных недрах укрывались во время бомбежки москвичи, в нем же, глубоко под землей, находился главный штаб обороны Москвы, в котором заправлял сам Сталин.

Под шум о грядущей войне намечались контуры деления мира на два лагеря. В тридцатые годы после прихода Гитлера к власти в Германии, к нам зачастили высокопоставленные представители США, Франции, Англии, Чехословакии. Их принимали наши руководители, сам Сталин. В то время такие встречи воспринимались у нас как события чрезвычайные, ведь много лет подряд наша страна находилась почти в полной изоляции. Любопытно, что серию серьезных дипломатических контактов Запада с нами открыл… итальянский фашист Муссолини. Об этом теперь мало кто помнит. В 1933 году в Москве Сталин и Муссолини подписали итало-советский акт о дружбе, ненападении и нейтралитете. В конце того же 1933 года произошло и более важное событие: нас наконец-то признали Соединенные Штаты.

Вскоре послышались и первые раскаты грозы. Год, второй, третий читали мы сводки с фронтов Испании, где разгорелась гражданская война. В школе нам рассказывали об этой войне, в классах висели карты Испании. И. Эренбург и М. Кольцов писали оттуда о ее борьбе. Мы, разумеется, решительно выступали за республиканские силы против фашиствующего генерала Франко. Его активно поддерживали Гитлер и его армия, у нас об этом широко писали, умалчивая о том, что точно так же, как и немецкие летчики и танкисты, в Испании сражаются и наши военные, пытаясь спасти республику.

Зримо доносили до нас страшную быль о современной, невиданной ранее войне многочисленные снимки и кинокадры из Испании, рисующие ужас и последствия бомбежек. Это было наше первое, пока заочное, знакомство с воздушной войной. Казалось, уже одних таких фотосвидетельств более чем достаточно, чтобы люди прекратили играть в такие военные игры. Казалось бы… Даже ядерный гриб Хиросимы, похоже, мало подействовал на людей.

Увидели мы и вблизи Испанию с ее горем. Увидели детей оттуда. Они прибыли к нам, спасаясь от бомб. Смуглые, черноголовые, очень живые, растерявшиеся сначала от обрушившейся на них лавины заботы и ласки. У нас их полюбили сразу. Мы ездили к ним в гости в их пионерский лагерь, где они жили летом. Жили они очень хорошо, было у них все, кроме родительской ласки.

В нашей стране они все окончили школу, многие пошли в вузы. Начали работать. Казалось бы, живи себе… Но тот самый горький дым Отечества, который провожал их в тридцатые годы, стал со временем для них притягательным, как это ему и положено. Их потянуло на родину, хотя там райской доли им никто не обещал. И все же они бросали свою налаженную жизнь у нас и уезжали на родину.

Русские испанцы! Или испанские русские! Их доля типична для жестокого века. Для моего поколения они были первыми беженцами, спасавшимися от войны. Кто бы мог тогда подумать, что уже через несколько лет война разбросает по нашей стране и Европе уже не тысячи, а миллионы беженцев, которые окажутся в условиях более чем тяжелых, не то что испанские беженцы.

С Испанией мы не были соседями. А вот у наших дальневосточных границ постоянно тлел огонь войны, чадил и коптил небо, не давая забывать о себе. Мы много лет подряд ожидали, что наша война начнется именно на Дальнем Востоке! Поводов для таких опасений было более чем достаточно. Японцы вели себя весьма агрессивно, во всяком случае, так утверждала наша пропаганда. У нас с повестки дня не снимался лозунг: «В ответ на провокационные выступления японской военщины на дальневосточной границе крепи оборону Родины!» Мы пели песни о нашей дальневосточной армии («Дальневосточная, опора прочная…»). Легендарным было имя ее командующего Блюхера, без конца мы узнавали о подвигах наших пограничников в том далеком краю.

Кульминацией бесчисленных столкновений на той границе стали бои у озера Хасан и на реке Халхин-Гол. О них тогда официально у нас подробностей не сообщали, был громко оглашен только конечный результат: наши разгромили японцев. Но было ясно, что там прошла генеральная репетиция будущей войны. В печати все же проскальзывали детали о столкновениях крупных соединений, о том, что воды Хасана и Халхин-Гола окрасились кровью. Но настоящего вооруженного конфликта по всей форме между нами и Японией не было до самого 1945 года! Тогда мы уже добивали самураев не на своей земле.

В 30-е годы Японцы вели долгую и кровопролитную войну в Китае. «450 миллионов китайцев не станут рабами империалистической Японии!» – это был один из тех лозунгов, под которыми росло мое поколение. Он во многом определял наше интернациональное воспитание. Тогда у нас о японской агрессии в Китае шумели очень много. Мы знали по описаниям и портретам ведущих китайских коммунистических руководителей, знали о боях 8-й народно-революционной армии. Считалось безусловным, что весь наш народ был вместе с борющимся Китаем. Объяви тогда призыв добровольцев в помощь Китаю, уверен, множество наших граждан направились бы защищать его с оружием в руках.

Вообще, мое поколение в то время воспитывали прежде всего интернационалистами, о патриотизме как таковом говорилось немного, большевистская пропаганда никогда не забывала о главной цели Октябрьской революции – установлении советских порядков во всем мире. Так, один из самых плодовитых поэтов 30-х годов А. Безыменский возвестил в 1935 году:

То, о чем мечтать не смели,

Мы в стране создать смогли.

Большевистского веселья

Хватит в нас для всей земли.

Будет скоро в нашей власти

Весь огромный шар земной.

Станет он страною счастья,

Став советскою страной.

Несмотря на свою абсурдность, эти невразумительные вирши весьма примечательны. Чего стоит только одно «большевистское веселье»! Оказывается, его теперь хватит «для всей земли»! Но главное – мечта о скором захвате «всего огромного шара земного»! Оказывается, он совсем скоро станет «советской страной»!

На многие годы боевым знаменем нашей литературы стало знаменитое в свое время стихотворение М. Светлова «Гренада», написанное в 1926 году. Его лирический герой, красный боец, заявляет:

Я хату покинул,

Пошел воевать,

Чтоб землю в Гренаде

Крестьянам отдать.

Прощайте, родные!

Прощайте, друзья!

Гренада, Гренада,

Гренада моя!

И это не просто декларация ради красного словца, нет, ни в коем случае! Читаем дальше:

Пробитое тело

Наземь сползло.

Товарищ впервые

Оставил седло.

Я видел над трупом

Склонилась луна.

И мертвые губы

Шепнули: «Грена…»

Как тут не вспомнить другого литературного героя того же времени – Степана Копенкина из романа А. Платонова «Чевенгур», верного коммуниста, который на своем коне по имени Пролетарская Диктатура направился из России в Германию, чтобы там освободить от «живых врагов коммунизма» мертвое тело великой революционерки Розы Люксембург.

Светлов и Платонов совершенно по-разному относятся к этим двум своим героям, но зорко подмечают одно и то же характерное явление. Да, вот так оно и было. У нашего крестьянина нет ни земли, ни свободы, а мы собираемся освобождать испанского земледельца. Тот же Копенкин при всем своем большевистском ослеплении не может не видеть, какой разор царит вокруг него на Руси, а вот несет его в Германию! Но как его за это осуждать, если в те годы у нас призывали к всемирной гражданской войне, в которой мы, несомненно, победим и в результате «родится мировой СССР». В ходе грядущей войны с империалистами никто из нас не собирался обороняться, биться за свой дом, деревню или город, нет, этого и в мыслях не было! Все наши помыслы были об освобождении других народов, которым не посчастливилось жить под большевиками, под красным знаменем коммунизма, и которые просто с нетерпением ждут нас, своих освободителей.

Более агрессивного посыла не было даже у гитлеровцев! Ведь те сетовали на недостаток жизненного пространства для своего народа, на то, что Германию обидели, обделили, когда перекраивали карту мира после Первой мировой войны. А у нас своей земли и своих богатств девать было некуда. Тем не менее первого января 1941 года газета «Правда» прозрачно намекает своим читателям на то, что скоро советской власти на земле прибавится:

Наш каждый год – победа и борьба

За уголь, за размах металлургии!..

А может быть – к шестнадцати гербам

Еще герба прибавятся другие.

Напомним, что тогда в СССР входило шестнадцать республик, но нам и этого было мало! В том же номере газета, как бы открывая год 1941-й, доносит до читателей ту же мысль и в прозе:

«Велика наша страна: самому земному шару нужно вращаться девять часов, чтобы вся огромная наша советская страна вступила в новый год своих побед. Будет время, когда ему потребуется для этого не девять часов, а круглые сутки… И кто знает, где придется нам встречать новый год через пять, через десять лет, по какому поясу, на каком новом советском меридиане?»

Тоже весьма прозрачный намек на скорое большевистское господство во всем мире! Эту тему наша пропаганда постоянно подкрепляет своими предсказаниями о том, что трудящиеся всего мира вот-вот последуют нашему примеру, мы же обязаны им в этом только помочь. Так, в 1928 году самый популярный журнал в стране, «Огонек», публикует очерк под таким названием, какое уже не должно вызывать никаких сомнений: «Когда парижские рабочие восстанут», в нем, в частности, говорится:

«Буржуазия чувствует приближение своего конца. Она принимает меры для военной защиты от своего пролетариата. Подготовка к гражданской войне в настоящее время проводится буржуазией с небывалой энергией. Ленинский лозунг замены войны империалистической войной гражданской учтен буржуазией, и она готовится к восстанию рабочего класса одновременно с подготовкой новой мировой войны».

Эта цитата при всей ее беспомощности изложения и бессмыслице является весьма характерной для нашей пропаганды того времени. А вот еще един пример из поэзии тех лет:

Еще не все пороги пройдены

О, комсомолия, гранись,

Чтоб уничтожить имя Родина,

Названье жалкое границ!

Все ясно: ради костра мировой революции и Родину жалеть нечего – скоро весь мир станет твоей родиной! Такие посылы с годами совершенно естественно трансформировались из революционно-агрессивных в имперские.

Как же мы спешили к войне, к мировому господству! Не к обороне страны, а к самой откровенной агрессии, которую оправдывали тем, что осеняли ее красным знаменем. Сколько бы сегодня сталинисты этого ни отрицали, факты говорят против них, в том числе наше искусство тех лет и наша литература. Мы жили в атмосфере повседневной подготовки к будущим и скорым военным походам, обязательно победным, жили в атмосфере прославления силы оружия, человека в военной форме. Время давно развеяло ту невиданную рекламу милитаризма, но она осталась навсегда запечатленной на кинокадрах, на газетных, журнальных и книжных страницах, которые являются неопровержимым свидетельством наших истинных устремлений в канун Второй мировой войны.

Итак, нас воспитывали, как тогда считалось, строго в духе пролетарского интернационализма, который выражался прежде всего в идее мировой революции. Но, помимо школьных уроков и официальной пропаганды, существовала и окружающая действительность, она нас тоже воспитывала, но совсем не так, иначе. Нас учили, что мы несем всему человечеству мир и счастье, а вот наша повседневность с этим утверждением никак не гармонировала.

Наступила середина 30-х годов. Для нас приближалось время превращаться из мальчиков и девочек в подростков, взрослеть. Случилось так, что жизнь резко подстегнула, ускорила этот процесс.

Как-то перед началом уроков к нам в класс входят классный руководитель и старший пионерский вожатый. Непривычно для нас запинаясь, с трудом подбирая слова , учитель сообщает, что у нашей одноклассницы Наташи (к слову, очень милой и нежной девочки) отец арестован как «враг народа». «Но вы должны, – продолжает он, – по-прежнему хорошо относиться к Наташе, она ни в чем не виновата. Отец ее – это одно дело, Наташа – другое. Она была и будет членом нашего коллектива». На всегда розовых щечках Наташи проступают белые пятна, на глазах – слезы, тонкие белые пальчики стиснули черную крышку парты.

Это было первое и последнее подобное публичное, перед всем классом, объявление. Потом родителей моих одноклассников стали арестовывать одного за другим, об этом мы говорили между собой шепотом. Вскоре почти у половины ребят нашего класса отцы (иногда и матери тоже) оказались арестованы как «враги народа». Перед самой войной, в мае 1941 года, наш класс сфотографировался по случаю окончания учебного года. Никто тогда не думал, что это прощальный снимок. Кто бы мог предположить, что через несколько недель война разбросает нас во все стороны и другого такого снимка уже никогда не сделать. Я смотрю на эту фотографию сегодня и вижу – на этом еще довоенном снимке полкласса сирот! После XX съезда партии их родители все до одного были реабилитированы, но ни один из них не вернулся, ни один! Реабилитированы были уже не люди, а память о них. В те годы еще было далеко-далеко до 1956 года, до XX съезда партии, и слова такого, как реабилитация, не было в ходу. Мои вдруг осиротевшие одноклассники сразу повзрослели. В 12–13 лет на них обрушилось горе невиданное. Тем более для них страшное, что были они из семей более чем обеспеченных (это много значило в то полуголодное время), родители их были людьми более чем уважаемыми, относились к правящей элите, имена и портреты многих из них были знакомы каждому. И вдруг – «враг народа»!

Чудовищна была эта обрушившаяся на страну беда, которая в нашем лицее, наверное, проявилась резче, но она не обошла и простые школы. У нас ни ребята, ни учителя не изменили своего прежнего отношения к детям репрессированных. Настолько их вдруг стало много, этих «врагов народа», что ни разум, ни сердце, вероятно, не могли поверить в реальность и опасность «вражеских» происков. Не было страха перед тем, что вот такое обилие «врагов» тебя сейчас погубит, был ужас перед все нараставшей волной арестов, ужас, как во время стихийного бедствия, землетрясения, наводнения…

И уже в этом очень характерном штрихе – отсутствии страха перед «врагами народа» было заложено будущее разоблачение истоков трагедии, последовавшее только в 1956 году.

В 30-е годы «враги народа» официально, ежедневно и ежечасно, громогласно предавались анафеме. Но печатная и радиопропаганда в их адрес была настолько неистовой, оглушающей, что рассудок отказывался воспринимать ее. Необходимые для убеждения факты и доводы заменялись безудержной однообразной бранью.

С началом массового террора наша школьная жизнь стала тусклее, меньше стало смеха, футбола и шахмат, меньше домашних елок и вечеров, которые прежде регулярно устраивались то у одного, то у другого. Вместе с пострадавшими ребятами все мы тоже повзрослели раньше, чем положено, и стали раньше задумываться о том, что нам было не положено знать. Частые хождения по домам друг к другу, вечеринки одноклассников познакомили нас со многими родителями, мы знали самых разных пап и мам, привыкли к ним за несколько лет, и вот вдруг они один за другим стали исчезать из жизни. Они всегда были милы с нами, эти здоровые и жизнерадостные мужчины и женщины в своем цветущем возрасте. Нет, в нашем сознании они никак не вязались с теми страшными образами врагов народа, какие рисовала пресса и другие средства массовой информации. Их ни с чем не сравнимая трагедия не проходила бесследно и для тех мальчишек и девчонок, у которых судьба пощадила родителей.

Эта трагедия, разумеется, не ограничивалась рамками нашей школы. В доме, где я жил, и в соседних домах все больше и больше квартир оставалось без их владельцев. Аресты производились по ночам, а утром по подъездам со скоростью всех плохих новостей проносилось еще несколько имен только что выявленных «врагов народа». Один, ожидая возможного ареста, часто выходил по ночам курить в подъезд, чтобы не перепугались от неожиданности жена и дети, другой, услышав, что за ним пришли, тут же застрелился. Последнее случалось часто: брали заметных людей, которые имели право на ношение оружия даже в то строжайшее время. Было от чего сойти с ума. Было ли страшнее время? Именем революции губили без счета революционеров!

В нашей школе в каждом классе было несколько иностранцев, мальчиков и девочек. Это были сыновья и дочери руководителей Коминтерна и лидеров зарубежных коммунистических партий со всех концов света. Многие из этих партийных деятелей были в то время широко известны, но у нас их дети проходили под другими фамилиями, что вовсе не мешало нам знать их подлинное происхождение. Так вот и у многих этих лицеистов-иностранцев наши власти тоже арестовали родителей, в основном, разумеется, тех, кто работал в Коминтерне в Москве. Так наш массовый доморощенный террор напугал и озадачил нас еще и тем, что принял международный характер. И при всем том нас продолжали уверять в святости нашего интернационализма и верности курса на мировую революцию!

В то время при аресте отца и матери их осиротевших детей отправляли в специальные приюты для сирот, оставшихся от «врагов народа», участь их там была страшной, а когда они там дозревали до совершеннолетия, их сажали в тюрьму или концлагерь. У нас же в школе таких ребят, потерявших родителей, не трогали, они оставались с нами, приютившись у своих родных (которых, похоже, не бросали за решетку именно потому, что им предназначалась роль арестованных родителей). Этот парадокс можно объяснить только тем, что с первого класса мы все были вместе, в очень тесном общении, и с годами завязалась детская дружба, тесные связи. Оставшиеся еще на свободе высокопоставленные родители могли при необходимости кое-как объяснить своим детям, что исчезнувшие из жизни хорошо знакомые им люди оказались «врагами», но было бы труднее объяснить, за что пострадали их дети, если бы их вышвырнули из лицея. Думаю, что именно наличие в нашем детском коллективе таких ребят, как дети Сталина, Молотова, Берии, Маленкова, Булганина и других вождей и «подвождей», все же уцелевших от массовых репрессий, спасло от еще более тяжелой участи наших однокашников, родители которых бесследно исчезли за решеткой. Вольно или невольно получилось, что в данном случае лицей как таковой сыграл свою роль в судьбе осиротевших ребят. Благодаря этому они выжили и в конце концов вышли в люди, пройдя, разумеется, через долгие годы тяжких страданий и унижений.

Пощады не было никому, ни самым близким сподвижникам Сталина, ни его многочисленным родственникам. Среди нашего довольно узкого круга лицеистов-сверстников известен только один случай, когда хотя бы детская дружба спасла человека. Алла Славуцкая, подруга Светланы Сталиной, передала ей письмо своего отца вождю, которое тот написал на случай своего ареста. Отец ее был видным советским дипломатом. В своих воспоминаниях Славуцкая пишет об этом совершенно необычном случае так: «Через день Светлана рассказывала: “Я вошла в кабинет к папе. Там был Берия и еще кое-кто. Я сказала, что отец моей хорошей подруги арестован. Папа раскрыл конверт и обратился к Берии: “Почему не доложили?” Берия что-то тихо ответил, непонятное мне”. Но он прочел? – спросила я. “Да прочел, – ответила Светлана…”» В результате отца Аллы выпустили на свободу. Он потом рассказал дочери: «Привели в кабинет Берии. Берия поздоровался за руку и сказал: “Иосиф Виссарионович приказал освободить. Дело прекращено”. Потом добавил с сильным грузинским акцентом: “Тэперь все у тэбя будэт, богатым будэшь”». А Светлана в своих мемуарах вспоминает, что отец после этого случая категорически запретил ей обращаться к нему с подобными просьбами…

За многие годы сталинского террора жертвы исчислялись миллионами. Их расстреливали, они погибали в тюрьмах от пыток, в концлагерях от голода и невыносимых условий существования. Об этом теперь широко известно, меньше вспоминают о том, что никто из этих невинных жертв не мог даже предположить, за что на его долю выпали такие мучения, поскольку, как правило, все «преступления» и обвинения по ним рождались в кабинетах следователей, которые буквально выколачивали из своих жертв так называемые признания. Несколько иначе обстояло дело в семьях многих наших лицеистов. Их родители принадлежали к правящей верхушке и вполне могли предполагать, что им грозит. Вот только один конкретный пример – судьба семьи моего одноклассника и хорошего приятеля Юрия.

Еще до революции родители его матери были врачами, причем ее отец (стало быть, Юрин дед) состоял в партии большевиков с 1908 года, близко знал Ленина, был членом Государственной думы. А его жена, бабушка Юрия, основала то, что тогда, в 1919 году, называлось Лечебно-санитарным управлением Кремля. Звали ее Александра Юлиановна Канель. Лечила она в то время советских вождей и их семьи. Была лечащим врачом жены Сталина, Надежды Аллилуевой, по-человечески оказалась с ней очень близка, что и послужило потом причиной страшной трагедии для всей Юриной семьи.

Надежда Аллилуева часто жаловалась Александре Юлиановне на свою жизнь со Сталиным, не раз пыталась с ним расстаться. В ноябре 1932 года она, как известно, при странных обстоятельствах ушла из жизни. То ли покончила с собой, то ли Сталин застрелил ее. В то время Александра Юлиановна была главным врачом Кремлевской больницы, и Сталин потребовал от нее подписать заключение о том, что Аллилуева скончалась от приступа аппендицита. Она отказалась и вскоре при странных обстоятельствах неожиданно умерла, а работавшие с ней сотрудники и многие другие люди из ее окружения были арестованы и исчезли бесследно навсегда. Вскоре такая же участь постигла и дочерей А. Ю. Канель, то есть мать Юрия и ее сестру.

На примере Юриной семьи видно, что она, как и многие другие семьи лицеистов, была просто обречена на гибель под красным колесом сталинского террора. Не случись этой трагедии с А. Ю. Канель, беда все равно обрушилась бы с другой стороны, по другому поводу. Дело в том, что мама Юрия была близкой подругой жены Поскребышева, главного помощника Сталина. Следуя своему обычаю бросать за решетку родственников своих ближайших соратников (ради профилактики?), Сталин посадил жену Поскребышева. После этого арест Юриной мамы и ее близких все равно был бы неминуем.

Кое-кто может сказать, что я здесь описываю довольно специфический мир и что в целом по стране ужасов такого рода было поменьше. Нет! К сожалению, так было повсюду! Вот несколько строк из воспоминаний Юлиана Семенова, которого представлять, думаю, не надо, могу только добавить, что мы встретились с ним в 60-е годы прошлого века и крепко подружились. Так вот он пишет:

«К нашему подъезду подкатила зеленая “эмочка”, и из нее вышли три человека в кепках с длинными козырьками… Быстро вошли в подъезд. Мы удивились: куда они так рано?.. На шестом этаже остался один трубач из военного оркестра, но про него говорят, что он “родственник”, и потом у него туберкулез. На четвертом этаже живем мы с Витьком, на третьем этаже всех забрали, на втором квартира Тальки (ее отец – чекист – В. Н.), а на первый вселился домоуправ – после того, как увезли Винтера с женой, которые оказались японскими шпионами…

Трое в кепках вышли из подъезда вместе с Витькиным отцом, дядей Васей, и мамой, Марией Афанасьевной.

– Витенька! – закричал дядя Вася. – Сынок!

– Сыночек! – крикнула его мама. – Сыночка, дай я тебя поцелую! Витенька, дай я тебя поцелую!

Шофер дал газу, и машина умчалась. Витек, как стоял на месте, так и замер…

Назавтра в школу Витька не пришел. Урок начался с изучения биографии героя Октября и творца всех наших побед: «Сталин – это Ленин сегодня».

Страшно читать? Случались вещи и пострашнее. Тот же Семенов сообщает: «Расстрел ребенка был тогда делом узаконенным: накануне “большого террора”, десятого апреля 1935 года, по предложению Сталина был проведен закон, по которому уголовной ответственности – вплоть до расстрела – подлежали все граждане Советского Союза, начиная с двенадцатилетнего возраста».

А тем временем жизнь наша продолжалась под песни, в которых мы выражали свою твердую решимость принести свободу и счастье всем обездоленным трудящимся всего мира…

О чем писали и говорили

«Предвоенная пропаганда – книги, песни, кино – все, что годами въедалось в сознание, – разрабатывала лишь вариант наступления и победы: на чужой территории, малой кровью. И если можно понять причины военной и экономической неподготовленности к войне, если можно понять страх Сталина, если можно объяснить причины его политики 1939–1941 годов, то уж ничем нельзя объяснить и простить ему, более всех понимавшему неизбежность войны, то, что наша нация была морально не подготовлена к самозащите. И эта неподготовленность играла не последнюю роль в военном поражении лета и осени 1941 года».

Д. Самойлов. «Памятные записки»

Наш интернационализм в 30-е годы, пусть и достаточно демагогический и чрезмерно классовый, давал порой любопытные плоды. Так, в то время в Москве была такая неожиданная примечательность: китайские прачечные. Их было много, потому что много проживало в столице китайцев. Вот свидетельство тех лет, отрывок из газетного стихотворения, в нем говорится о хозяине такого заведения Ли Ю-чане и его русской жене:

…Белье погладит в самом адском темпе

Марго Ивановна – Ю-чанова жена –

Добротная наощупь и характер.

Жена отрадна и раскос сынишка,

На перекрестке рас сосущий леденец.

Белье бело, клопы крупны не слишком,

Пора уснуть Ю-чану наконец.

Потом китайцев с их прачечными как ветром сдуло, все они бесследно исчезли, их накрыла очередная волна массового террора.

«Мы имеем пока только патриотические инстинкты. Мы еще очень далеки от сознательного патриотизма… Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думал, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной… Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспособился все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы».

П. Чаадаев

«…Должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши исторические воззрения вам не повредили… Наконец, мне досадно, что я не был подле вас, когда вы передавали рукопись журналистам…»

Из письма А. Пушкина П. Чаадаеву

Героизм, раболепие и ненависть

В те годы много писали и говорили о героизме и о подвигах. Сам по себе культ героизма, пусть даже воинского, мог бы и не вызывать возражений, но в то время каждого героя обязательно называли «сталинским». Тогда все, что заслуживало внимания и одобрения, было непременно «сталинским». Так, например, и писали: «Если нужно, наши летчики спокойно и гордо отдают свои жизни за любимого Сталина». Не за Родину, не за народное дело, а вот так – «за любимого Сталина». Кстати, этот самый распространенный тогда эпитет, «сталинский», требует уточнения. Его тогда так затерли, что смысловое его значение всерьез никем (кроме, может быть, самого Сталина) не воспринималось. Героев этот эпитет не возвеличивал и не умалял. Тем более, что им этого и не требовалось, они действительно совершали подвиги. И хотя доблесть каждого из них всеми средствами пропаганды превращалась в еще одну песчинку в нараставшей лавине культа Сталина, сами по себе эти подвиги и герои меньше не становились. И народ почитал своих славных, как правило, молодых героев не за то, что их «вырастил Сталин», а за их конкретные дела.

Самым главным героем в то время стал военный летчик. В тридцатые годы появился человек, чье имя стало легендарным, чью прижизненную славу можно сравнить только с гагаринской. Это был Валерий Чкалов. Он приобщился к бессмертию, совершив перелет в США из Москвы через Северный полюс без посадки. По тем временам это был подвиг из подвигов. К тому же это был русский богатырь с открытой душой и дерзким характером, с острым умом, отточенным передрягами непростой жизни. Нужно было быть именно Чкаловым, чтобы сказать после приземления на берегу американской реки Колумбия слова, покорившие Америку и весь мир. Он тогда заявил, что есть реки Колумбия и Волга, которые находятся на разных континентах, имеют различный нрав и характер, их берега окружают разные горы и леса, но они текут по одной и той же планете, не мешая друг другу, и в конечном счете являются элементами одного и того же мирового Океана. Так и народы Советского Союза и США должны жить на земном шаре: мирно и совместной работой украшать океан жизни человечества. Такого тона, яркости и глубины наша официальная пропаганда тогда не знала. Да и сегодня такие мысли кажутся у нас само собой разумеющимися далеко не всем. Нужно было быть именно Чкаловым, чтобы высказать их в 1937 году в Соединенных Штатах!

Главное было в том, что слава Чкалова обрела огромную материальную силу. Кто подсчитает, сколько десятков тысяч юношей пошли по его стопам и сели за штурвал боевого самолета. Недаром Александр Покрышкин, трижды Герой Советского Союза, вспоминал: «Мне еще не было и двадцати лет, когда Валерий Павлович Чкалов уже развернул свои крылья в полете. Я еще только мечтал учиться на летчика, помню, пришел в авиационную школу… “Тебе обязательно надо быть летчиком, – говорит мне начальник, – и, вероятно, таким, как Чкалов?” – “Обязательно”, – угрюмо ответил я. “Что мне с вами делать? – усмехнулся начальник. – Все хотят быть Чкаловым”».

И в самом деле, еще до войны появилось немало других героев-летчиков, тоже необычных, ярких личностей, красивых душой и телом. Вслед за Чкаловым таким всенародным любимцем стал Анатолий Серов, он был на шесть лет моложе Чкалова и вспоминал, что еще в летней школе в его жизнь «вошла легенда о человеке с сердцем орла и умом ученого». Серов говорил: «Факты из его жизни представали перед нами, неоперившимися птенцами, как подлинные чудеса… Его пример воспламенял нас, молодых авиаторов, открывал перед нами увлекательные перспективы, вызывал желание учиться у него, подражать ему… Величие и обаяние Чкалова давно уже пленили нас, молодых летчиков. Я и мои товарищи летчики-истребители росли и формировались под влиянием Чкалова».

На пропаганду такого рода, можно сказать, романтического милитаризма среди самых широких масс тогда были направлены неисчерпаемые силы официальной власти. Так, в Москве, на Тушинском аэродроме ежегодно устраивались так называемые воздушные парады, на которые я регулярно ходил с отцом. Я был свидетелем виртуозных номеров, которые проделывала в небе ведомая Серовым пятерка истребителей. Их мастерство казалось просто фантастическим. Эффектно окрашенные в светло-вишневый цвет, пять стальных птиц неожиданно появлялись в небе перед тобой и прямо над твоей головой, словно привязанные друг к другу, проносились так низко, что, казалось, от ревущих моторов содрогалась земля. Потом Серов оставался в небе один и начинал демонстрировать воздушную акробатику. Он стремительно взмывал ввысь, камнем падал вниз, едва не коснувшись при этом земли, снова выравнивал самолет, и послушная ему машина кувыркалась, делала петли, ложилась на спину, входила в штопор… А внизу, на траве необъятного поля, десятки тысяч восторженных зрителей в течение нескольких часов были свидетелями захватывающих событий, в которых участвовали сотни самолетов, как военных, так и гражданских. Последние – под управлением рабочих и бухгалтеров, инженеров и студентов из множества аэроклубов, спортивные самолеты под управлением штатских асов, воздушные лайнеры гражданской авиации, бесчисленные вертолеты (их тогда называли автожирами), тяжелые воздушные корабли с прицепом из нескольких планеров, огромные дирижабли, десант парашютистов и даже… бомбардировщики, точно громившие наземные цели…

Не менее эффектные демонстрации могущества нашей авиации (не говоря уже о танках и других наземных войсках) проходили в небе над Красной площадью во время традиционных военных парадов. Я их, разумеется, не пропускал и всегда сопровождал отца, которому было положено там быть. После прохождения войск начинался воздушный парад. Из-за резных башен Исторического музея выплывали и проносились над площадью десятки боевых самолетов. По-моему, одно это уже граничило с риском и дерзостью. Так, в 1931 году во время воздушного парада над Красной площадью были возможны такие вот номера: «Тов. Алкснис, заместитель начальника воздушных сил СССР, пилотирующий один из самолетов, и двое других летчиков делают коллективно “мертвые петли”, “перевороты” и т. п.». Это строки из официального отчета о том параде. Других аналогичных примеров я не припомню.

Но вернемся к нашим героям. Чкалов еще до войны погиб при испытании нового самолета. О его гибели до сих пор ходят разные слухи, уж очень он был необычный, неудобный для тогдашней власти человек! Так же погиб в мирном небе и Серов. А до этого он провел немало успешных воздушных боев над испанской землей, когда там гремела гражданская война, сбил пятнадцать вражеских самолетов. Вместе с ним в том же последнем для него полете погибла известная на весь мир наша летчица Полина Осипенко. В то время приход женщин в авиацию только поощрялся!

Путь в небо вообще был вымощен многими жертвами. Самой большой трагедией была гибель самолета-гиганта «Максим Горький». Для того времени это был действительно гигант! Его восемь моторов поднимали 76 человек (пассажиров и экипаж). Во время воздушных парадов над Красной площадью он всегда летел первым в сопровождении двух истребителей, которые подчеркивали размеры летающего гиганта. Они выглядели пчелками, привязанными к крыльям орла! К несчастью, этот эффектный номер и послужил причиной трагедии. Искусные пилоты обычно так и летали на своих «ястребках» впритирку с «Максимом». В одно роковое воскресенье истребитель сопровождения вдруг решил сделать «бочку» (фигуру высшего пилотажа) вокруг огромного крыла. И… врезался в него. Гигант рухнул на землю. Никто не спасся. Это случилось летом 1935 года на виду у всей столицы. Он делал круги над городом, и за его полетом наблюдали тысячи и тысячи москвичей, в том числе и мы, мальчишки, на нашем дворе. Самолет упал на городской окраине. Во дворе у нас долго обсуждалась нелепая трагедия, и один из моих сверстников, оборванец и сорвиголова, при этом неожиданно выпалил: «Долетались, главки!» Я был поражен такой реакцией на случившееся. Для меня это был, наверное, первый такой разительный пример того, что могут быть совершенно иные точки зрения на вещи, казалось бы, для всех очевидные…

И эту невиданную катастрофу власти тоже приспособили к своей непрекращающейся пропагандистской кампании милитаризма вообще и авиации в частности. После торжественных похорон погибших при гибели «Максима» был брошен лозунг: «Шестнадцать величайших самолетов, построенных на средства, собранные миллионами трудящихся, в ответ на гибель агитсамолета „Максим Горький“! Первый такой самолет-гигант было решено назвать не „Максим Горький“, а „Иосиф Сталин“. Деньги уже начали собирать. Тогда это было делом привычным. Например, ежегодно правительство выпускало так называемые займы, и все были обязаны покупать облигации примерно на сумму, равную месячной зарплате, которая и без того при советской власти всегда была нищенской для подавляющего большинства населения. Но в тот раз дело дальше сборов не пошло. Видимо, сообразили, что шестнадцать таких гигантских агитационных самолетов даже нам не требуются. А собирались назвать первенца новой эскадрильи именем вождя не случайно. Ведь он считался не просто отцом родным всех героев-летчиков и вообще всех других героев, но был самым первым из них! В те годы он уже обожествил свою личность. Сегодня, в XXI веке, большинство россиян не могут себе представить, что такое так называемый культ личности Сталина. Его, конечно, можно сопоставить с Туркменбаши в Туркмении или же с Ким Чен Иром в Северней Корее. Но это будет бледное сравнение. Ведь нужно иметь в виду наше огромное население и территорию, почти тридцатилетнее правление Сталина и вызванные им потрясения во всем мире.

О культе Сталина сказано и написано бесконечно много. Тем не менее ко всему этому можно, наверное, добавить еще одно соображение. Дело в том, что он сам никогда не верил в торжество коммунизма, то есть того самого коммунизма, о котором мечтали многие выдающиеся мыслители разных эпох. Он знал, что с помощью только большевистской демагогии не удастся заманить весь мир в советскую ловушку. Значит, его можно только завоевать, покорить. История учит, что такие замыслы удавались (и то – отчасти) только великим завоевателям, которые при этом обязательно трансформировались в живых богов (например, Чингисхан, Александр Македонский, Наполеон). По тому же пути пошел и Гитлер. Похоже, что это одна из неопровержимых исторических закономерностей, а историю Сталин в семинарии неплохо освоил: обожествляя сам себя, он не просто тешил больное самолюбие, а сознательно готовился к роли всемирного повелителя, в данном случае под красным знаменем мировой революции.

Чтобы по всем правилам науки получить представление об океанской воде, не потребуется даже полного ее стакана. Вот и мы здесь попробуем поступить по такому же рецепту. Из множества характерных признаков культа Сталина вспомним только об одном – славословии в его честь. В тридцатые года прошлого века не знающее никаких пределов возвеличивание вождя хлынуло мощным потоком, лавиной, стало всеобщим (всенародным!) делом. Самая изощренная лесть стала обязательным компонентом искусства и литературы. Вот одна из сотен, тысяч книг («Песни о Сталине», Гослитиздат, 1950 год). Ее авторы – все более или менее известные тогда поэты. Больше, чем монбланы лести, поражает убожество этих виршей, все эти расхожие «родной отец», «орел», «садовник», «солнце» и т. п. Какая-то прямо-таки вопиющая и вопящая о себе неискренность прет из каждой строки. По-моему, достаточно пролистать этот сборник, чтобы получить вполне точное представление о том страшном времени.

Вот пишет один из самых известных русских поэтов и умудряется в нескольких строчках назвать Сталина и «самым большим человеком», и «самым большим полководцем», и «самым бесстрашным и сильным», и «солнцем весенней порою», и «самым любимым и мудрым», и «самым большим садоводом», и «правдой народов» и т. п. Он же пишет в другом своем стихотворении:

В мире нет человека

Дороже, роднее.

С ним и счастье счастливей

И солнце светлее.

Уверяю, что это написал действительно талантливый человек! А вот стихи другого очень известного поэта, называются они «Садовник»:

Все ему проверить надо

Взором пристальным своим,

Чтобы каждый корень сада

Был по-своему любим.

Он помощников расспросит,

Не проник ли вор тайком?

Сорняки, где надо, скосит,

Даст работу всем кругом.

Это уже не просто удивительные стихи, а страшные… Или еще, все из той же книги, но уже другого автора:

Любимый вождь, отец родной,

Громя врагов со всей страной,

Ты, Сталин, создал дивный строй.

В той же книге два известных поэта сочинили вместе такое:

Славься, первый полководец, наш отец, учитель, воин,

Гений счастья и свободы, нашей правды торжество!

Славься, наш народ великий,

Вождь любви твоей достоин,

Как вождя и полководца ты достоин своего!

Этих обоих старается переплюнуть другой автор сборника, он пишет о Сталине так: «Солнца ярче слава твоя, меда слаще имя твое», «Мысли твоей не меркнет свет, мощи твоей предела нет…»

И еще немного из других источников, каких было, повторим, многие сотни и тысячи! Итак:

Сталин в каждой мысли у нас.

Сталин в каждом сердце у нас.