Хана. Аннабель. Рэйвен. Алекс (сборник) Оливер Лорен
В конце концов, я выглядываю из-за листа металла, затаив дыхание. Все тихо. Регуляторы ушли и, конечно, переловили всех, кого только смогли. Тьма непроницаема. Мне по-прежнему не хочется рисковать и подниматься по лестнице, но потребность выбраться отсюда нарастает во мне с каждой секундой. Скорей!
Я на ощупь пробираюсь к комнате с окном, которое едва-едва различимо. За ним в лунном свете поблескивает трава в росе. У меня дрожат руки. Когда я подтягиваюсь, то утыкаюсь лицом в грязь, вдыхаю запах растений и борюсь со стремлением закричать или разрыдаться.
На небе, огромном и безразличном, сияют безжалостные звезды. Высоко поднявшаяся круглая луна заливает деревья серебром.
В траве лежат тела.
Я бегу.
Глава пятая
Наутро после рейда я получаю голосовое сообщение от Лины.
«Хана, позвони мне. Я сегодня работаю. Ты найдешь меня в магазине».
Я прослушиваю его дважды, а потом и в третий раз, пытаясь угадать ее тон. В голосе Лины нет ни ее обычной напевности, ни дразнящего ритма. Я не могу понять, то ли она рассержена, то ли обеспокоена, то ли просто раздражена.
Я одеваюсь и отправляюсь в «Остановись и сэкономь» прежде, чем осознаю, что приняла решение повидаться с Линой. Я чувствую себя так, как будто у меня в животе находится глыба льда, которая делает меня окостенелой и неуклюжей. Когда я добралась домой, то каким-то чудом смогла уснуть. Правда, я видела только кошмары с собаками, пускающими кровавые слюни.
Андеграунд – это глупость. Ребяческая погоня за сказкой. Лина не ошиблась. Мне на миг представляется лицо Стива, скучающее, отстраненное. Он ждет, когда у меня пройдет приступ дурного настроения. В голове звучит его вкрадчивый голос, подобный нежеланному прикосновению: «Ты очень красивая».
Я вспоминаю одно место из Руководства «Ббс»: «Любви нет – лишь нездоровье».
Значит, я шла по краю пропасти с закрытыми глазами. Надеюсь, Лина поймет, даже если до сих пор сердится на меня.
Я проезжаю мимо витрины магазинчика, принадлежащего дяде Лины, и торможу. Я вижу только Джеда. Этот здоровяк едва способен сложить слова в фразу и спросить, не желает ли клиент купить содовую «Большой глоток» за доллар. Лина всегда считала, что он пострадал во время исцеления. Кто знает? А может, он просто таким родился.
Я сворачиваю в узкий переулок, заставленный мусорными баками и пропитанный тошнотворно сладковатым запахом застарелых гниющих отбросов. Вскоре я замечаю синюю дверь – вход в складское помещение магазина. Я постоянно здесь околачивалась вместе с Линой, пока она проверяла наличие товаров. Она обычно хрустела чипсами и слушала портативный радиоприемник, позаимствованный с родительской кухни. На мгновение сердце пронзает острая боль. Мне хочется вернуться обратно и навсегда забыть лето, андеграундные вечеринки и Анжелику. Ведь столько лет я не думала ни про амор делириа невроза, ни про вопросы из Руководства «Ббс», ни про мать и отца.
И была счастлива.
Я прислоняю велосипед к мусорному контейнеру и тихо стучу в дверь. Почти сразу же она со скрипом отворяется.
Увидев меня, Лина цепенеет. Я целое утро думала о предстоящем разговоре, но сейчас теряю дар речи. Но она сама послала мне сообщение! Почему она ведет себя так странно?
– Ты собираешься меня впустить или нет? – вырывается у меня.
Лина продолжает таращиться на меня так, будто я прервала ее грезы.
– Ой, извини.
Она нервничает не меньше моего. В каждом ее движении сквозит возбуждение. Когда я вхожу в подсобку, Лина со стуком захлопывает дверь.
– Жарко у вас.
Я тяну время. С чего же мне начать? «Я ошибалась. Прости меня. Ты права». Слова свились вокруг меня, как проволока, и застряли в горле. Они жгучие и едкие, как удар тока, и я просто не могу их расцепить. Лина тоже молчит. Я расхаживаю по комнате, не желая смотреть на нее: боюсь увидеть на ее лице то же выражение, которое было в глазах Стива прошлой ночью. Нетерпение или, еще хуже, отчужденность.
– Помнишь, я часто сидела тут с тобой? Я приносила журналы. А ты таскала…
– Чипсы и содовую из холодильника, – заканчивает Лина. – Да.
Воцаряется неловкая пауза. Я продолжаю кружить по тесному пространству. Свернувшиеся слова сгибают и разгибают металлические конечности, кромсая мою плоть. Я бессознательно сую большой палец в рот. Я чувствую легкую боль, когда принимаюсь обрывать кутикулу, и она отчасти возвращает мне прежний покой.
– Хана, – негромко интересуется Лина, – что с тобой?
И единственный вопрос ломает меня. Металл плавится, и слезы разом вырываются на волю. Я, всхлипывая, рассказываю обо всем Лине: про рейд, про собак, про треск черепов под дубинками регуляторов. Мне кажется, что меня сейчас вырвет. В какой-то момент Лина обнимает меня и принимается что-то бормотать мне в макушку. Я не понимаю, что она говорит, но это неважно. Она рядом – теплая, настоящая – и мне становится намного лучше, чем в последние месяцы. Постепенно я затихаю, сглатывая икоту и рыдания, еще сотрясающие меня. Я пытаюсь признаться Лине в том, что я скучала по ней и была дурой. Мой голос звучит глухо и хрипло.
Потом в дверь кто-то стучит, очень отчетливо, четыре раза. Я отшатываюсь от Лины.
– Кто там? – спрашиваю я, вытирая глаза.
Лина притворяется, будто она ничего не слышала. Однако она становится белой, глаза расширяются, и в них появляется страх. Стук повторяется.
– Я думала, через складскую дверь никто не ходит, – говорю я, пристально наблюдая за Линой.
В каком-то уголке моего сознания прорезается подозрение, но я не могу ни на чем сосредоточиться.
– Верно. Ну, то есть иногда… в смысле, доставщики…
Пока Лина, запинаясь, бормочет объяснения, створка открывается, и в проем заглядывает он – тот самый парень, на которого мы с Линой наткнулись, когда перепрыгивали через ворота в лабораторном комплексе. Это случилось сразу после нашей эвалуации.
А он, в свою очередь, застывает на пороге.
Сперва я думаю, что парень, должно быть, не туда попал. Сейчас Лина закричит на него, велит ему убираться. Но потом у меня в голове медленно проворачиваются шестеренки, и я понимаю, что он только что позвал Лину по имени. Визит явно запланированный.
– Ты опоздал, – заявляет Лина.
У меня словно ставни захлопываются перед глазами, и на мгновение в мире воцаряется тьма.
– Заходи! – резко бросаю я.
Теперь, когда он внутри, помещение становится совсем крошечным. Я привыкла к мальчишкам за летние месяцы – но не так же, среди бела дня и в знакомом месте! Это все равно что обнаружить, как другой человек пользовался твоей зубной щеткой. Я чувствую себя грязной и сбитой с толку.
– Лина Элли Хэлоуэй Тиддл. – Я произношу ее полное имя очень медленно и замолкаю.
Похоже, я стараюсь убедить себя в ее существовании. Неужели Лина – моя подруга, всегда такая тревожная, стремящаяся к безопасности, втайне встречается с парнем?
– Ты ничего не хочешь объяснить? – спрашиваю я наконец.
– Хана, ты помнишь Алекса, – отвечает она.
– О, да! – соглашаюсь я. – Но почему Алекс здесь?
Лина бормочет что-то неубедительное. Бросает на него быстрый взгляд. Между ними проскальзывает сообщение. Я чувствую его – закодированное, не поддающееся расшифровке, подобное электрическому разряду. Я словно приблизилась к границе. У меня все внутри сжимается. Раньше мы разговаривали друг с другом подобным образом.
– Объясни ей, – негромко произносит Алекс.
Лина поворачивается ко мне.
– Я не хотела, – начинает она умоляющим голосом и выкладывает мне все.
Оказывается, она увидела Алекса на вечеринке в Роаринг-Брук-Фармс. Кстати, ее не было бы там, если бы не я. Потом она встретилась с ним в Бэк-Коув перед самым закатом.
– И он… он сказал мне правду. Он – заразный, – выпаливает Лина, пристально глядя мне в глаза.
Я судорожно втягиваю воздух. Значит, это правда! Правительство обманывает нас. Люди живут за пределами наших городов, и они – неисцеленные и неконтролируемые.
– Я тебя искала вчера вечером, – шепчет мне Лина. – Когда узнала, что готовится рейд… я тайком выбралась из дома. Я чуть не попалась в лапы регуляторов. Алекс мне помог. Мы прятались в сарае, пока они не ушли.
Я мотаю головой. Вспоминаю, как протискивалась через полуподвальное окошко, как ударилась бедром. Мне мерещится, что я все еще стою и смотрю на сарайчик и на темные тела, валяющиеся в траве.
– Поверить не могу, – вырывается у меня. – Ты выбралась на улицу во время рейда – ради меня!
Мне приходится сделать над собой усилие, чтобы не разреветься. На секунду меня охватывает столь сильное и странное чувство, что я не нахожу ему названия. Оно захлестывает вину, потрясение и зависть. Оно проникает в самые глубины души и связывает меня с Линой.
Впервые за долгое время я по-настоящему вижу ее. Раньше я думала, что Лина хорошенькая, но теперь я понимаю, что в какой-то момент она превратилась в красавицу. Ее глаза стали еще больше, а скулы заострились. Губы же, напротив, – мягкие и полные.
Я никогда не чувствовала себя уродиной рядом с Линой, но внезапно это происходит. Наверное, я слишком высокая и костлявая, эдакая палевая кобыла.
Лина начинает что-то тараторить, но в дверь, ведущую в торговый зал, стучат. Раздается голос Джеда:
– Лина!
Я машинально толкаю Алекса в бок, и он, споткнувшись, прячется за дверь. К счастью, Джед приоткрывает створку лишь на несколько дюймов, а потом она врезается в упаковочную клеть с яблочным пюре. У меня мелькает мысль: интересно, Лина нарочно ее поставила именно здесь?
Я остро ощущаю присутствие Алекса у себя за спиной. Он насторожен, как животное перед прыжком. Лина заученным тоном щебечет с Джедом. И это – та самая Лина, которая начинала учащенно дышать, когда ее вызывали к доске?
У меня все скручивается внутри от смеси восхищения и негодования. Я решила, что мы расстались из-за меня. Но на самом деле я ошибалась. Лина училась лгать.
Она училась любить.
Я не могу стоять так близко к заразному парню, который стал ее тайной. У меня мурашки бегут по коже.
Я высовываю голову.
– Привет, Джед! – произношу я весело. Лина смотрит на меня с благодарностью. – Я просто заскочила к Лине. И мы заболтались.
– У нас посетители, – тупо повторяет Джед.
– Я буду через минутку, – отвечает Лина.
Джед с ворчанием отступает, закрывая дверь. Алекс с облегчением переводит дух. От вмешательства Джеда в комнате вновь воцарилось напряжение. Я чувствую, как оно растекается по коже, подобно жару.
Алекс присаживается и начинает возиться со своим рюкзаком.
– Я кое-что принес для твоей ноги, – произносит он и выкладыает на стол медикаменты.
Лина закатывает штанину джинсов: на задней части икры обнаруживается безобразная рана. На меня накатывает головокружение и тошнота.
– Черт побери, Лина! – восклицаю я, пытаясь говорить непринужденно. – Здорово пес тебя цапнул!
– Она будет в порядке, – с легким презрением бросает мне Алекс, как будто мне не следует беспокоиться.
Мне внезапно хочется пнуть его в затылок. Он стоит на коленях перед Линой и мажет рану антибактериальной мазью. Уверенное скольжение его пальцев по ее коже гипнотизирует меня. Похоже, он привык прикасаться к ней. «Она была моей!» – хочу заорать я и загоняю эти слова обратно.
– Тебе надо пойти в больницу.
Я обращаюсь к Лине, но и тут вмешивается Алекс.
– А потом она выложит им, что пострадала во время рейда на андеграундной вечеринке?
Верно… но реплика Алекса ничуть не убавляет моей иррациональной обиды. Мне не нравится, что он настолько самоуверен.
– Уже почти не болит, – мягко говорит Лина.
Таким тоном родители уговаривают упрямого ребенка. У меня снова возникает ощущение, что я вижу ее впервые в жизни. Она – подобна фигуре за натянутым холстом, лишь силуэт, неясные очертания. Я не узнаю ее. И я больше не могу просто стоять и смотреть, поэтому я опускаюсь на корточки и буквально отпихиваю Алекса.
– Ты неправильно делаешь, – заявляю я. – Дай я.
– Слушаюсь, мэм. – Он отодвигается без возражений, но продолжает за мной наблюдать.
Надеюсь, он не заметит, что у меня трясутся руки.
А Лина начинает хихикать. Я удивляюсь и чуть не роняю бинт. Вскоре Лина сгибается пополам от смеха и поспешно зажимает рот ладонью, чтобы приглушить звук. Алекс молчит – вероятно, он потрясен не меньше моего – а затем тоже фыркает. Спустя мгновение они оба хохочут до упаду.
Я начинаю вторить им. Какая абсурдная ситуация! Я пришла сюда извиниться, сказать Лине, что вела себя неправильно, а вместо этого я застукала ее с парнем. Вопреки ее же предостережениям именно Лина подхватила амор делириа. У нее появился секрет – робкая Лина, ненавидящая даже отвечать у доски, тайком шастает по ночам и нарушает правила. Смех переходит в спазмы. У меня начинает болеть живот, а по щекам текут слезы.
Вспомню ли я об этом лете, когда оно закончится?
Сдвоенное ощущение удовольствия и боли: угнетающая жара, холод океана. Поедание мороженого с такой скоростью, что начинают болеть зубы. Бесконечные, скучные вечера у Харгроувов, набивание желудка незнакомой едой. Посиделки с Линой и Алексом в Хайлендсе, в доме номер тридцать семь по Брукс-стрит. Прекрасный закат, заливающий небо кровью. Понимание того, что мы на день ближе к нашему исцелению.
Лина и Алекс.
Я снова обрела Лину, но она изменилась. Но она с каждым днем чуть больше отдаляется от меня, как будто уходит у меня на глазах по темному коридору. Даже когда мы одни, что случается редко, – Алекс почти всегда с нами – в ней ощущается некая расплывчатость. Она плывет по жизни в скорлупе своих грез. Лина разговаривает со своим парнем на языке шепотков и смешков. Их слова превращаются в стену из шипов, которая встает между нами.
Но я счастлива за нее.
А иногда, перед тем как заснуть, в самый уязвимый момент, я ревную.
Что еще я буду вспоминать?
Как Фред Харгроув в первый раз поцеловал меня в щеку. Прикосновение его сухих губ к моей коже.
Как мы плавали с Линой наперегонки к буйкам в Бэк-Коув. Она улыбнулась, признаваясь, что плескалась так же с Алексом. Позже мы вернулись на берег. Оказалось, что моя газировка нагрелась, сделалась приторной и ее стало совершенно невозможно пить.
Как я встретилась с Анжеликой после исцеления. Она помогала матери подстригать розы перед домом. Она весело помахала мне, а взгляд у нее был несфокусированный и туманный.
После той вечеринки я ни разу не видела Стива Хилта.
Зато повсюду были слухи: о заразных, о сопротивлении, о новых вспышках болезни. Улицы пестрели от объявлений.
Вознаграждение за сведения.
Если вы что-то увидели – доложите нам.
Мир стал бумажным. Листовки шуршат на ветру, шипят свои послания, полные яда и ревности.
Если вам что-то известно – скажите.
Прости, Лина.
Аннабель
Сейчас
Когда я была девочкой, однажды целое лето шел снег. По утрам тусклое солнце поднималось в дымно-сером небе и висело во мгле. По вечерам оно садилось, оранжевое и побежденное, как тлеющие угли угасающего пламени.
А хлопья падали на землю – не холодные на ощупь, но по-своему жгучие. Ветер нес запах дыма.
Отец с матерью часто усаживали нас смотреть новости. Показывали всегда одно и то же. Маленькие городки быстро эвакуированы, мегаполисы окружены стенами. Благодарные граждане машут из окон сверкающих автобусов, когда их увозят навстречу новому будущему, полному безукоризненного счастья. К существованию без боли.
– Видите? – объясняла мать, по очереди улыбаясь мне и моей сестре Кэрол. – Мы живем в величайшей стране в мире. Как повезло!
Но пепел продолжал кружиться, а запах смерти заползал в щель под дверью, впитывался в ковры и занавески.
Возможно ли говорить правду в обществе обмана?
А если ты врешь лжецу, грех нейтрализуется или наоборот?
Такие вопросы задаю я себе сейчас, в бесцветные часы, когда день и ночь стали неразличимы. Нет. Неправда. Днем ходят стражники, разносят еду и забирают ведро. А по ночам стонут и кричат заключенные. Счастливцы. Они верят, что голосом можно чего-нибудь добиться. Остальные уже многое поняли и научились молчать.
Интересно, что теперь делает Лина? Мне всегда хочется это знать. И как Рэйчел? Обе они – мои девочки, красивые и большеглазые. Но о Рэйчел я меньше беспокоюсь. Рэйчел покрепче Лины. Она дерзкая, упрямая, неистовая, менее чувствительная. Даже в детстве она пугала меня. Рэйчел переняла характер от отца.
Но Лина… маленькая прелестная Лина с растрепанными волосами и румяными щечками. Она уносила пауков с тротуара, чтобы их не раздавили. Тихая, задумчивая Лина, с милой шепелявостью, разбивающей сердце. А ее передние зубы до сих пор частично заходят один за другой? Смущается ли она, когда выговаривает «сушка» и «карандаш»? Стали ли ее легонькие тонкие волосы прямыми и длинными или начали завиваться?
Верит ли она в ложь, которую ей твердят?
Я ведь сделалась вруньей. Я лгу, когда улыбаюсь и возвращаю пустой поднос. И когда прошу принести Руководство «Ббс», притворяясь, что раскаялась.
Я лгу самим своим пребыванием здесь, в темноте, на моей койке.
Скоро все будет окончено. Я сбегу.
Тогда
Когда я впервые увидела отца Рэйчел и Лины, я поняла, что я влюблюсь в него и выйду за него замуж. И я знала, что он никогда не полюбит меня в ответ, но мне это будет безразлично.
Представьте меня: семнадцатилетняя, тощая, испуганная. В безразмерной джинсовой куртке, купленной в магазине подержанных вещей. Обмотанная шарфом ручной вязки, который не защищает от декабрьского ветра, завывающего над Чарльз-ривер. Вихри сдувают снег с тротуаров. Люди выглядят точь-в-точь как призраки. Они бредут в сумраке, наклонившись навстречу его ярости.
Тем вечером Миша пригласил меня на встречу с чьей-то двоюродной сестрой. Ее звали Роулз, и она держала Мозговую лавку на Девятой улице.
Так мы называли заведения с сомнительной репутацией, расплодившиеся после того, как исцеление сделалось законом. Некоторые из них являлись наполовину легальными. У них были приемные, как у настоящих врачей, и столы, на которых укладывали пациентов. В других местах обходились мужиком с ножом, готовым взять твои денежки и наградить тебя шрамом. Конечно, оставалось лишь надеяться, что рубец получится вполне реалистичный.
Лавочка Роулз относилась ко второму типу. Подвальная комнатка с низким потолком, выкрашенная в черное, с продавленным кожаным диваном, телевизором, деревянным стулом с жесткой спинкой и обогревателем. В воздухе витал запах крови. Еще тут имелось нескольких ведер, а угол, где, собственно, и происходила работа, был задернут занавеской.
Я помню, что меня едва не вырвало, настолько я нервничала. Передо мной в очереди была пара парней. На диване все места заняли, и я стояла часа полтора. Мне почудилось, что стены смыкаются. Я ужасно боялась, что они рухнут, похоронив нас под собой.
Я убежала из дома почти месяц назад, еле сводила концы с концами и копила деньги на подделку.
Но тогда было легче путешествовать. Десятилетие после исцеления оказалось превосходным временем. Регуляция не отличалась строгостью. Однако раньше я никогда не покидала окрестности. В общем, весь путь на автобусе до Бостона я провела, уткнувшись носом в стекло. Я наблюдала за унылым мельтешением чахлых деревьев, промозглых пространств и сторожевых башен. Разумеется, не обошлось без уборной: меня сильно тошнило, и я старалась не дышать, так там воняло мочой.
Последний коммерческий полет. Я видела его по телевизору, в лавочке Роулз, пока ждала своей очереди. Телевизионщики показали ревущий самолет и момент взлета – невозможный, прекрасный и одновременно естественный. Я почти плакала. Но я никогда не летала, так что и этому конец. Взлетно-посадочные полосы разбирали: аэропорты находились под запретом. Слишком мало топлива, и крайне велик риск заражения.
Я помню, как сердце норовило выскочить из груди, и я не могла отвести взгляда от экрана. А самолет уменьшался в размерах и наконец превратился в маленькую черную птицу на фоне облаков.
А потом в лавку заявились они: солдаты, молодые новобранцы, прямиком из учебного лагеря. Новенькие мундиры, ботинки, блестящие, будто намасленные. Они бросились к заднему выходу и кричали. Занавеску сорвали. Я заметила хлипкий складной стол, накрытый простыней, и распростертую на нем девушку с окровавленной шеей. Наверное, Роулз застали на середине процедуры.
Я хотела помочь ей, но у меня не было ни секунды.
Задняя дверь оказалась распахнула. Я выскочила на улицу и очутилась в заледенелом, скользком переулке, заваленном мусором. Я упала, ободрала руку об лед, кинулась дальше. Я знала, что если меня поймают, то отволокут обратно к родителям, швырнут в лабораторию, возможно, причислят к нулевой категории.
Как раз в том году в стране создали систему категорий. Ввели составление пар. Советы регуляторов возникали повсюду. Дети болтали, что станут эвалуаторами, когда вырастут.
И никто не захочет выбрать девушку с приводом в полицию.
А на углу Линден и Адамс я увидела его. Точнее, я налетела на него, а он отступил, вскинул руки и закричал: «Стой!» Я попыталась увернуться, поскользнулась и рухнула прямо ему в руки. Я заметила снежинки у него на ресницах, почувствовала запах мокрой шерсти от его куртки и резковатый аромат лосьона после бритья. Я даже разглядела пропущенную при бритье щетину на подбородке. Шрам на его шее, оставшийся после процедуры, темнел крохотной звездочкой с лучиками.
Я никогда прежде не находилась настолько близко от парня.
Солдаты позади орали: «Держи ее!», «Не отпускай!» Никогда не забуду, как он посмотрел на меня – с любопытством, словно я являлась каким-то диковинным зверем в зоопарке.
А затем он меня отпустил.
Сейчас
Все, что у меня есть, – булавка в виде кинжала. Это и утешает, и причиняет мне боль. Ведь жалкое украшение постоянно напоминает мне о том, что у меня отняли.
Да, я сохранила карандаш. Я пишу свою историю на стенах, и она становится осязаемой.
Я думаю о руках Конрада, темных волосах Рэйчел, ротике Лины, похожем на розовый бутон. Когда она была совсем крошкой, я тихонько пробиралась к ней в комнату и держала ее на руках, пока она спала. Рэйчел никогда мне такого не позволяла, с самого рождения. Она вопила, пиналась и могла перебудить всю улицу.
Но Лина лежала в моих ладонях, теплая и спокойная, погруженная в мир снов.
Мы разделяли нашу общую тайну – радость, ночные часы, слитное биение двух сердец в темноте.
Вот что помогает мне остаться свободной.
Моя камера полна дыр. Они ноздреватые, потому что камень проеден влагой и плесенью. В некоторых мыши уже устроили себе норы. Кроме них, имеются провалы и в моей памяти, куда проваливаются люди и вещи.
А еще недавно я обнаружила прореху в своем матрасе.
Последняя дыра находится в стене у меня под кроватью. Она увеличивается с каждым днем.
В четвертую пятницу каждого месяца Томас приносит мне смену постельного белья. Хозяйственный день – мой любимый. Я могу отслеживать ход времени. Первые несколько ночей, пока простыня не пропахла потом и пылью (труха сыплется на меня постоянно, как снег), я чувствую себя человеком. Я могу зажмуриться и вообразить, что я очутилась в своем теплом старом доме. Он пропитан солнцем и запахом моющих средств, а древний кассетный магнитофон тихо чирикает запрещенную песню.
И, конечно же, именно в хозяйственный день я получаю сообщения.
Сегодня я вскакиваю до рассвета. В моей камере нет окон. Уже много лет я веду бесцветное существование без старения и конца. В первый год пребывания в тюрьме я только и делала, что грезила о том, что находится на воле. Я вспоминала о теплых лучах на волосах Лины, деревянных ступенях, море и о тучах, набухших дождем.
Потом даже мои мысли сделались серыми и расплывчатыми.
Иногда я хотела умереть.
Однажды я прорвалась за стену. Я потратила на это три года. Скорчившись, я ковыряла мягкий камень металлической пластинкой размером с детский палец. Когда крошево рассыпалось и полетело вниз, в реку, я подумала не о побеге, а о воздухе, ветре и солнце. Я две ночи спала на полу – исключительно ради того, чтобы вдыхать запах снега.
Сегодня я сняла с койки свою единственную простыню и грубое одеяло. Зимой оно шерстяное, летом – хлопчатобумажное. Больше на ней ничего нет – так заведено в шестом отделении. Никаких подушек. Я слышала, как охранник объяснял, что один заключенный попытался удавиться с их помощью, и с тех пор подушки запретили. Это кажется неправдоподобным, но, с другой стороны, два года назад кто-то умудрился завладеть рваными шнурками охранника. Он привязал их к металлическому каркасу кровати и повесился.
Моя камера – последняя в ряду, и я, разумеется, знаю наизусть весь ритуал. Сначала я слышу скрип открывающихся дверей, иногда чей-то вскрик или стон, поскрипывание тапочек Томаса, а потом – глухой стук и щелчок затвора. Это моя единственная возможность развлечься: я сижу со скомканной грязной простыней на коленях и жду, а сердце трепещет, как бабочка. В такие моменты я часто думаю: «Вдруг сейчас получится…»
Поразительно, насколько сильна надежда. Она выживает в любых условиях, даже когда ей вроде бы нечем подпитываться.
Засов отодвигается. Секунду спустя дверь со скрежетом отворяется, и на пороге появляется Томас со сложенным чистым бельем. Я не видела своего отражения уже одиннадцать лет – с тех самых пор, когда меня доставили сюда. Однако я хорошо помню, как сидела в медицинском крыле. Охранница брила мою голову и приговаривала, что делает это для моей же пользы, так, мол, вши не заведутся.
Купание, на которое меня водят раз в месяц, происходит в помещении без окон и зеркал – в каменном мешке со ржавыми лейками душа и без горячей воды. Теперь мою голову бреет стражница – прямо в камере. Пока она трудится, меня привязывают к тяжелому металлическому кольцу на двери. Но, глядя на Томаса, замечая, как его кожа обвисает, а волосы редеют, я могу предположить, что годы сделали со мной.
Итак, Томас молча вручает мне чистую смену белья. Он никогда не говорит – во всяком случае, вслух. Я понимаю его: Томас не хочет рисковать. Но на мгновение наши глаза встречаются, и мы безмолвно общаемся.
И все заканчивается. Томас разворачивается и захлопывает дверь.
Я встаю и подхожу к койке. Руки мои дрожат, когда я разворачиваю простыню. Внутри у нее тщательно спрятана наволочка. Несомненно, она украдена у другого надзирателя.
Время – вот настоящее испытание на терпение. Так оно и тянется. Ориентиром является простыня. Белье, которое пропадает и которое никто не ищет. Кстати, его можно разорвать на полосы, скрутить, сплести воедино.
Я лезу в наволочку. На самом дне обнаруживается крохотный клочок бумаги, тоже аккуратно сложенный, с единственным указанием от Томаса: «Пока нет».
Я ощущаю разочарование физически. Во рту появляется горечь, желудок словно переполняет жидкость. Еще один месяц ожидания. Я знаю, что мне следовало бы испытать облегчение. Моя самодельная веревка пока слишком коротка, с ней мне придется падать с десятифутовой высоты в реку Презампскот. Я могу соскользнуть, подвернуть ногу или сломать что-нибудь, закричать.
Чтобы не думать о новых тридцати днях в камере, я опускаюсь на четвереньки и лезу под кровать. Нащупываю дырку в матрасе величиной с кулак. Обычно я вытаскиваю оттуда искусственный наполнитель, который использую вместо туалетной бумаги. Ночной горшок вообще-то не простаивает: я блюю в него, когда меня постигает лихорадка. Но сейчас я запускаю руку в свернутые мной кольца и тяну их на себя. Понемногу, дюйм за дюймом я достаю украденное белье. Оно – разорванное и сплетенное, вполне крепкое, чтобы выдержать мой вес. В веревке почти сорок футов.
Остаток вечера я трачу на то, чтобы при помощи затупившейся булавки-кинжала протыкать ткань и проделывать в ней дырки. Торопиться незачем.
Здесь больше нечем заняться.
Когда я получаю дневную норму пищи, моя работа завершена. Веревку я запихала в тайное отверстие. Это своего рода обратное рождение. Ем я медленно, не чувствуя вкуса, – наверное, так даже лучше. Я ложусь на койку, до того, как свет без предупреждения отключают. Повсюду начинаются хныканье, бормотание и иногда вскрики, когда кем-то овладевает кошмар – или узник просыпается после хорошего сна и понимает, что он по-прежнему здесь. Странно, но я привыкла воспринимать ночные звуки как нечто успокаивающее.
В конце концов сознание подбрасывает мне воспоминания о Лине, а потом – картины моря. И я засыпаю.
Тогда
Прежде не существовало сопротивления. Никто не сознавал, что мы должны бороться. Нам обещали покой и счастье, избавление от нестабильности и беспорядка. Путь и место для всех и каждого. Люди толпами шли на исцеление, как некогда в церковь. Улицы были обклеены плакатами, указывающими дорогу в светлое будущее. Основная приманка – работа и брак, подходящие вам, как перчатки.
А дышать понемногу становилось все труднее.
Но тогда существовал андеграунд. Работали Мозговые лавки, и любого могли снабдить фальшивыми документами за разумную цену. Кто угодно мог добыть билет на междугородний автобус, а кое-кто сдавал в аренду свой подвал в качестве убежища. В Бостоне я останавливалась в таком закуте у пожилой пары по фамилии Уоллесы. Они не были исцелены. Когда процедура стала обязательной, они не проходили по возрасту. Уоллесам позволили умереть спокойно, в любви. Или, точнее, им должны были разрешить нечто подобное. По слухам, несколько лет спустя их арестовали за предоставление приюта беглецам и последние годы своей жизни Уоллесы провели в тюрьме.
Тех, кто не принимал условия, выкидывали вон.
Зря я стащила его бумажник. Но в том и проблема с любовью – она воздействует на тебя, сопротивляется твоим попыткам контролировать происходящее. Вот почему она так пугает законотворцев. Это чувство не подчиняется никаким законам, кроме собственных.
Ее боялись всегда.
В подвал я проскальзывала из переулка между домом Уоллесов и коттеджем их соседей. Двери были замаскированы кучей хлама. Я старательно огибала ее всякий раз, когда выбиралась из укрытия. Лестница вела в большую комнату без отделки: матрасы на полу, дикая мешанина одежды и унитаз с раковиной. Приватность обеспечивала складная ширма. Потолок пересекали металлические и пластиковые трубы и провода, казалось, будто наверху располагается гигантский кишечник. Помещение было неприглядным и холодным, в нем воняло грязными носками – но я любила его. За недолгое время, проведенное там, я обрела двух хороших друзей. Миша свел меня с Роулз и пытался добыть для меня фальшивые документы, а Стеф научил меня шарить по карманам и показал наилучшие места для этого промысла.
Так я и узнала имя человека, за которого выйду замуж: я украла у него бумажник. Легкое прикосновение, моя рука, скользнувшая по его груди, мимолетный контакт – все крайне просто.
Мне следовало выбросить кошелек, оставить себе только наличные. Но любовь сделала меня глупой, любопытной и беспечной. Поэтому, добежав до подвала, я разложила все содержимое на своем матрасе. Я жадно пожирала его взглядом, смотрела на него, как ювелир на бриллианты. Удостоверение личности: безупречное, с напечатанным именем: «Конрад Хэлоуэй». Кредитная карточка – золотая, выпущенная Национальным банком. Карточка лояльности из Бостон-Бин с тремя штампами. Копия медицинского сертификата: парня исцелили ровно шесть месяцев назад. Сорок три доллара – целое состояние для меня.
И еще – серебряная булавка в виде кинжала. Владелец засунул ее в одно из пустых отделений, и она слегка оттопыривала кожу бумажника.
Сейчас
Спустя три дня после того, как Томас принес мне очередную записку, он заявляется снова. Томас открывает дверь, входит в камеру, надевает на меня наручники и рывком поднимает на ноги.
– За мной! – командует он.
– Куда? – интересуюсь я.
– Никаких вопросов! – говорит он демонстративно-громким голосом.
Томас грубо толкает меня к двери и выводит в узкий коридор. Камеры слежения мигают, как красные глазки.
Он хватает меня за запястья и дергает вперед. Плечи словно обжигает. На миг меня пронзает страх. Я слишком слабая! Как я буду справляться одна в Диких землях?
– Что я натворила? – спрашиваю я его.
– Дышала! – рявкает Томас и толкает меня. – Молчать!
В одном конце коридора расположен выход в другие отделения, в противоположном – Бак. Это – просто камера, крошечная, неиспользуемая и пустая, если не считать ржавого металлического кольца на потолке. Если кто-нибудь чересчур шумит или создает проблемы, его запихивают в Бак и привязывают к кольцу. Затем избивают, поливают из шланга или оставляют на несколько дней в абсолютной темноте. Но шланг хуже всего: ледяная вода хлещет, как безумная, и в результате тело покрывается синяками.
Томас делает все в точности, как полагается. Он быстро приковывает меня наручниками. На секунду, когда он тянется вверх у меня над головой, я чувствую его дыхание, пахнущее кофе.
У меня внезапно скручивает желудок от боли. Томас принадлежит к иному миру. Там есть автобусные остановки, работающие допоздна магазинчики, долгие летние дни, проливные дожди и зимние костры.
Я ненавижу его.
Заперев дверь, Томас поворачивается ко мне.
– У нас мало времени, поэтому слушай внимательно, – отчеканивает он.