Али-Баба и сорок разбойниц Шахразада

Макама седьмая

Зульфия подсыпала горячих углей в жаровню и собралась готовить мужу бодрящий напиток. Она представляла, что сейчас появится Джафар, поцелует ее возле уха, как она любит, и скажет что-то ласковое.

Вот послышались шаги любимого. Но слова, которые он произнес, были вовсе не ласковыми.

— О Аллах, опять это молоко… Глупая женщина, ну сколько раз можно говорить, чтобы ты меня не поила этой гадостью!

— Но, Джафар, свет очей моих, ты раньше мне никогда этого не говорил…

— Не спорь с мужем, несчастная… Ладно уж, сейчас я выпью эту дрянь, но запомни — больше никогдане готовь для меня молоко!

— Повинуюсь, мой любимый…

— И не смей называть меня так! У меня есть имя, слышишь ты, имя, данное мне моими почтенными родителями! А ты, должно быть, совсем их не уважаешь, если не хочешь меня называть так, как придумали они!

— Ну что ты такое говоришь, лю… то есть Джафар! Ты же знаешь, что я уважаю твоего почтенного отца и, словно собственную, люблю твою матушку, несравненную Асию!

— Ну ладно уж… — недовольно сморщился (ибо это было чистой правдой) Джафар. — Что ты там приготовила?

— Молоко и лепешки… Ну, как всегда. Ты же утром не любишь много есть…

— Я?! Это я не люблю по утрам много есть?! Ты с кем-то путаешь меня, низкая тварь! Я обожаю утром плов и мамалыгу, и барашка, и оливки, и… О, я могу съесть целого быка!

Зульфия с ужасом смотрела на кричащего мужа. «Аллах милосердный! Разве не было у нас сегодня волшебной ночи, о которой может мечтать любой под этим небом? Кто он, этот гигант, который кричит на меня? Разве за него я выходила замуж всего три года назад? Тогда это был веселый и спокойный мужчина, стройный и привлекательный… А теперь…» Женщина с отвращением смотрела на того, кого только недавно назвала любимым, но муж этого отвращения не увидел, ибо был очень занят — он кричал.

— Неужели я мало приношу в дом? Неужели ты, бездельница и лентяйка, нуждаешься хоть в чем-то? Неужели у тебя мало тряпок и побрякушек, горшков в печи и комнат в доме? Как ты могла унизить меня таким недостойным завтраком, презренная?!

Увидев, что Зульфия пытается вставить хоть слово, Джафар раскричался еще больше.

— Не перечь мне, недостойная! Я только из милости терплю тебя в доме. Ты до сих пор не родила мне ни одного сына! У меня, уважаемого человека, уже три года нет наследника, которому я мог бы передать свое дело и свой дом! Ты только зря ешь хлеб, которым я так щедро кормлю тебя! Так вот какова благодарность за годы спокойствия и достатка! Вспомни, какой я взял тебя из дома твоих родителей!

Но тут Зульфия уже решилась ответить. Ибо именно ее приданое помогло мужу открыть свое дело, именно после женитьбы стал красавец Джафар уважаемым купцом Джафаром…

— И это говоришь мне ты, ничтожный бедняк Джафар?! Ты, который решился свататься ко мне только после того, как продал единственный ковер в своем доме! Ты, должно быть, забыл, кто мой отец?!

И тут глупец Джафар прикусил язык. Ведь отцом Зульфии был уважаемый кади [2], достойный Камаль. И увы, Зульфия была права — он, Джафар, был беден как мышь, а она богата и знатна от рождения. И если бы не ее деньги и помощь тестя, не видать бы ему, Джафару, крутобоких кораблей и караванов, полных товаров.

Но гнев был сильнее. И Джафар решил, что нужно вернуться к началу.

— Да будь твой отец хоть сам Аллах милосердный и всемилостивый! Почему ты, грязная женщина, пичкаешь меня этим вонючим молоком и этим приторным медом?! Почему я с утра не могу съесть ни горстки риса, ни кусочка мяса?!

— Ты, презренный, решился пачкать святое имя Аллаха нашего, покровителя всех правоверных! Ты, убогий, позволил себе забыть, кто мой отец и кто я! Должно быть, ты и себя забыл, если ставишь мне в вину потакание твоим всегдашним прихотям!

— О нет, глупая женщина! Я прекрасно помню, кто я… Помню я, и кто ты… Ты всего лишь моя жена… Которая должна угождать мне денно и нощно…

— А что будет, червяк, если я скажу своему отцу, мудрому кади, что тымне не угождаешь? Что будет, пыль у моих ног, если я возложу на тебявину за то, что у нас до сих пор не родился наследник? Что с тобой будет в тот миг, когда наш брак признают недействительным? Что будет с «почтенным купцом Джафаром», когда судебные приставы заберут у него все, принадлежащее его жене?

Каждое слово жены лишь злило Джафара. О да, она, эта гнусная тварь, была права во всем, но все равно — именно она была виновата. Виновата в том, что некрасива, вернее, не так красива, как Лейла, не усердна на ложе, вернее, не так усердна, как Лейла, плоха как хозяйка, вернее, не так щедра, как Лейла… О, Джафар долго мог бы перечислять, чем его постылая жена хуже его любимой Лейлы… Наконец чаша терпения Джафара переполнилась и он закричал в ответ:

— Да пусть они хоть все унесут из моего дома… Даже тогда я буду спокойнее и счастливее, чем сейчас. Ведь со мной будет она!..

И прикусил язык, поняв, что говорить этого не следовало ни в коем случае. Да, сейчас он, Джафар-купец, превратится в Джафара-бедняка. И его обожаемая Лейла больше не пустит его на порог. Ибо теперь у него не будет ничего, чем можно было бы порадовать и побаловать такую прекрасную женщину, как капризная красавица Лейла.

О, Зульфия тоже услышала эти слова Джафара. Услышала и правильно их поняла. Да, Фериде была права. У ее, Зульфии, мужа действительно появилась другая женщина.

«Ну что ж, глупый Джафар! Зря ты решил сегодня со мной поссориться. Зря решил показать, кто хозяин в доме! О да, теперь с тобой будет она… Она, нужда!»

— Она, Джафар? Кто она? — Ума Зульфие было не занимать. И теперь, получив от судьбы жестокий удар, она должна была узнать все остальное.

— Она — прекрасная Лейла. И она моя любимая женщина!

А вот у Джафара с умом дело обстояло из рук вон скверно. Поняв, что он сейчас лишится всего, этот недалекий человек не смог сдержать присущего все глупым мужчинам тщеславия и выдал свою заветную тайну.

— Твоя любимая женщина, Джафар? Но кто же тогда я? Скажи мне, Джафар, кто тогда я?

— Ты — моя жена… — почти прошептал глупец, только сейчас поняв, каких дел натворил его болтливый язык.

— Я не слышу тебя, достойный купец, — холодно проговорила Зульфия, сделав ударение на последнем слове.

— Ты — моя жена, — чуть громче пробормотал Джафар. У него еще хватило глупости понадеяться, что возможно примирение.

— Я — жена, а она, выходит, любимая женщина!.. Что же, пусть будет так! И от сего дня у тебя, как у всякого бедняка, будет только одна женщина… Любимая она или нет, это уж все равно! А теперь пошел вон из моегодома, нищий Джафар!

Увы, и это была правда — ибо даже дом был подарен дочери на свадьбу ее богатыми и заботливыми родителями. Только сейчас понял Джафар, что вдруг оказался на пороге нищеты. И потому лишь, что не смог сдержать своей неразумной гордости и своей воистину вселенской глупости.

— Но, моя прекрасная Зульфия… — пробормотал этот несчастный, прикоснувшись к плечу жены.

— О нет, никчемный дурак, я вовсе не твоя Зульфия, хотя по-прежнему прекрасна… Я — одинокая Зульфия, которая только что узнала, что ничтожество-муж ей изменил. И потому я — покинутая Зульфия, которая отныне считает себя свободной и будет искать себе настоящего мужчину, могущего стать ее истинным защитником, другом и возлюбленным! Пошел вон, червяк, пока я не позвала слуг!

— Моих слуг… — воистину разлучница вложила в голову Джафара солому вместо разума.

— В этом доме, убогий, нет ничего твоего. Ты сомневаешься в этом? Хочешь спросить об этом у моего отца? Что ж, я тотчас пошлю за ним. И он разъяснит тебе, что отныне принадлежит тебе.

— Нет, не надо… Я все понял… Но, дорогая моя любимая жена, — тут голос Джафара стал просто медовым, — быть может, ты позволишь мне все же извиниться перед тобой? Ведь это была только шутка… Я просто пытался узнать, как сильно ты меня любишь…

«И это ничтожное создание я баловала три долгих года, словно любимое дитя?.. Этому лжецу я грела молоко по утрам и варила сладкие варенья! Его я ублажала каждую ночь и этим ничтожеством наслаждалась… О, я несчастнейшая из женщин! Где были мои глаза?»

— Шутка, муженек? Ты только хотел узнать, как сильно я тебя люблю?.. — О, сколько яда может вложить в уста женщины Аллах всемилостивый и милосердный! Особенно когда эта женщина гневается.

— Да, моя прекраснейшая, только шутка… — Глупость Джафара была столь велика, что в холодном голосе жены он услышал желание примириться.

— Ну что ж, муженек… Дорогой мой глупенький муженек… Тогда пошучу и я!

Зульфия подошла к мужу так близко, как ей только позволило отвращение. Джафар раскрыл объятия и… Звонкая пощечина обожгла его левую щеку быстрее, чем он понял, что происходит. Миг — и правая щека тоже ощутила последнюю ласку Зульфии. От нестерпимой боли и унижения Джафар застонал.

— А теперь пошел вон, шакал! — В голосе Зульфии звенели слезы.

Но муж этого не слышал. Он пытался уйти гордо, но получилось у него это весьма скверно. Ибо, пятясь от разгневанной тигрицы, в каковую прекратилась его кроткая жена, он задел синий лаковый столик, на котором стоял кувшин с горячим молоком. Тягучая жидкость обожгла ноги, а черепки прорезали сапожки из тончайшей кожи.

Зульфия рассмеялась, увидев это.

— Презренный, простой кувшин — и тот смог отомстить тебе… Вон из моего дома…

И лишь когда захлопнулась калитка, Зульфия дала слезам волю. Она плакала о том же, о чем плачут все обманутые женщины. О том, что муж оказался ничтожеством, о том, что ее глаза были слепы, а уши глухи к истине. О том, что какой-то червяк мог усомниться в ее чувствах, или хотя бы пытался сделать это…

Увы, слезы брошенных жен, если собрать их вместе, могут составить целый океан. И если в нем утопить всех презренных предателей… Хотя, о чем это мы…

Макама восьмая

Зульфия предавалась своему горю. И потому не слышала, как распахнулась калитка, как по каменным плитам двора простучали каблучки башмачков. И лишь когда рядом послышался голос любимой подруги Фериде, она поняла, что теперь в комнате не одна.

— О Аллах милосердный, Зульфия, что случилось? Почему ты плачешь? Тебя обидел Джафар? Он что, тебя ударил?

Фериде была доброй и чистой сердцем. А потому Зульфия не обращала внимания на ее болтливость и необыкновенную, воистину сказочную любовь к сплетням.

— О нет, моя любимая подружка… — сквозь слезы смогла улыбнуться Зульфия. — Это я его ударила.

— Ты? — Фериде открыла рот от изумления.

— Я, представь себе. Я ударила своего мужа. Два раза. С удовольствием.

— О Аллах милосердный! Ты, чудо спокойствия и кротости!.. Целых два раза.

— Да, моя добрая… я ударила его.

— Ну, значит, ты наконец увидела своего никчемного Джафара в его истинном свете.

— О да. Этот презренный начал на меня кричать, упрекая в том, что я все делаю не так. Не так подаю ему его любимую еду… Не так красива…

— Я не верю своим ушам, Зульфия.

— Я тоже, увы, не верила своим ушам. Все пыталась понять, что с ним произошло. Но он проговорился…

— Проговорился? — Изумление Фериде было столь велико, что она не перебивала подругу, не тормошила ее. Она просто слушала и пыталась поверить тому, о чем рассказывала ее подруга.

— Он, сам того не желая, выкрикнул, что у него есть «она»…

— О Аллах, как глупы все же эти мужчины! «Она»… А кто она?

— Знаешь, красавица, мне как-то было неинтересно кто… Она — это, значит, та, что красивее, умнее, добрее, щедрее… быть может, даже моложе. Но к ней мой не умный муж ушел таким же, каким был в тот миг, когда впервые появился на пороге моего дома. Бедным, словно мышь в пустом амбаре…

— О Аллах… Ты обобрала его до нитки…

— Я? Ты меня с кем-то путаешь, подружка… Я никого не обирала. Я лишь оставила себе то, что принадлежат мне. То, что мнедарил отец до свадьбы, то, что он мне подарил в день свадьбы. И то, что мои добрые родители дарили мне все эти три года, пока Джафар думал, что он оборотистый и решительный купец.

Фериде не верила своим ушам. Более того, она с трудом могла поверить и своим глазам. Ибо всего мгновение назад Зульфия горевала, а из ее слез можно было собрать озеро. Но как только стала она рассказывать о том, как ей удалось наказать мужа, слезы сразу пропали. Воистину глуп тот мужчина, который пытается обмануть женщину. Ибо возмездие за предательство бывает беспощадным и длится без срока.

— Какая ты умная, добрая моя Зульфия…

И тут слезы вновь полились из глаз ее подруги.

— Умная, о да… Только одинокая и брошенная… Ведь теперь на меня не посмотрит ни один мужчина!.. Если даже такое ничтожество, как Джафар, бросил меня… О я несчастнейшая из жен!

— Аллах милосердный! — пробормотала Фериде. — Что же тогда говорить мне…

Но Зульфия не слышала подругу, вновь самозабвенно умываясь слезами.

— Подружка, милая моя подружка, — Фериде начала трясти Зульфию на плечо. — Не стоит рыдать об этом червяке. Он не стоит ни одной твоей слезинки!

Но Зульфия ее, казалось, не слышала. И тогда Фериде поняла, что следует предпринять решительнейшие меры. Она вошла в опочивальню Зульфии и взяла со столика еще одно, на этот раз крошечное зеркальце, которое ей подарил на свадьбу отец. Мастера из города Мурано дали всем богатым женщинам удивительную возможность: видеть себя не в спокойных водах пруда или ручья, а в застывшей воде стеклянного зеркала. Сколько стоила такая безделушка, Фериде представить не могла, но знала, что отец Зульфии отдал за эти удивительные куски стекла всю прибыль от поместья за год.

Но такой дар стоил и большего… Ведь сейчас достаточно было подсунуть Зульфие этот крошечный стеклянный предмет, как рыдания сразу же прекратились. Девушка увидела и свой красный нос, и сузившиеся покрасневшие глаза, и… Увидела, во что ее превратило предательство никчемного человечишки.

— О Аллах милосердный, что это со мной?

— Это, моя дорогая подружка, наделали твои глупые слезы. Ты тоскуешь по этому несчастному предателю, а должна думать о себе…

Да, собственное уродливое отражение показалось Зульфие отличным лекарством от отчаяния и боли. «О презренный, ты не заслуживаешь ни одной слезинки… Но что же мне теперь делать?..»

— Что же делать мне, моя добрая подружка?

— Во-первых, вытереть слезы. Вот так… А потом выпить со мной сладкого шербета, съесть лепешку и послушать умную подружку, которая бежала к тебе с очень-очень важной историей. Но, Аллах милосердный, я даже представить себе не могла, насколько эта история окажется тебе нужна.

Под болтовню Фериде Зульфия успела убрать осколки кувшина, улыбнувшись каждому из них, вытереть столик, вытащить из печи румяные лепешки и налить в узкогорлый кумган [3]ароматный апельсиновый шербет.

— Ой, какие краси-и-вые… — пропела Фериде, увидев стопку лепешек. — Вот скажи мне, Зульфия, как же так получается, что твои лепешки самые сладкие, самые румяные, самые нежные…

— Глупенькая, я тебе уже сотню раз рассказывала, что я их пеку и пою. Главное, чтобы было хорошее настроение, когда готовишь…

Голос Зульфии дрогнул. О да, утром у нее было такое замечательное настроение, что ей могли бы позавидовать самые сладкоголосые птицы. А теперь? Сможет ли она хоть когда-нибудь вновь запеть от счастья?

— Я помню, добрая моя подружка. Ты рассказывала мне об этом.

Фериде захотелось прикусить язык. Она ведь просто пыталась перевести разговор на какую-нибудь приятную, спокойную тему. А вышло… А вышло, увы, то, что вышло. Ну, значит, рана ее подружки глубже, чем ей, Фериде, показалось.

Но надо было продолжать. И тогда девушка решила сначала рассказать то, с чем она торопилась к Зульфие. Быть может, это и будет лекарство от душевной хвори ее доброй подружки.

— Ну так вот… — Фериде откусила огромный кусок волшебно нежной лепешки и принялась рассказывать, одновременно пережевывая ароматное лакомство и запивая его вкуснейшим шербетом. — Ты помнишь, я тебе недавно рассказывала про подружку моей старшей сестры, Джамилю… Ну ту, которая вышла замуж после того, как к ней посватался старый богатый иноземец… Ну вспомни, она еще хотела сначала повеситься, а потом выйти замуж за него…

Зульфия усмехнулась. Иногда она понимала свою матушку, которая называла Фериде тупой болтушкой. Но только иногда…

— …ну да, эту самую. Ну так вот. Иноземец этот узнал, что она сначала хотела повеситься. И поэтому прислал ей тысячу локтей прекрасного шелка и сотню шкурок толстых полуночных лисиц…

— Да, на таком длинном шелковом шнуре веселее вешаться… И падать на сотню шкурок куда приятнее…

Фериде надула губки, но решила не обижаться — кто знает, может быть, после таких злых шуток Зульфия станет добрее и спокойнее.

— Ну, я уж не знаю, так ли рассудила эта самая Джамиля, но только она раздумала вешаться, а за иноземца все-таки пошла. Так вот, ей рассказала ее давняя подруга… О ней я, по-моему, тебе тоже рассказывала. Ну, вспомни, Зульфия… Ну, подруга, которая ростом с мамлюка и которой боялись все мальчишки на улице.

— Быть может, и рассказывала. Так что Джамиля?

— Не, не Джамиля, а эта ее подруга, Алмас ее зовут… Дурацкое имя, верно? Ну так вот, Алмас вышла замуж за Фархада, главного стражника во дворце наместника. И вот ей, Алмас, эту историю рассказала сестра мужа. Она очень похожа на тебя — такая же красавица, черноокая и черноволосая… Тоненькая-тоненькая… и тоже вкусно-вкусно готовит…

— Погоди, подружка, я сбилась… Значит, Джамиля вышла замуж за старика иноземца. Так?

— О Аллах, конечно так.

— А при чем тут Алмас?

— Да историю же эту рассказала Джамиле Алмас. А ей рассказала младшая сестра ее муженька. Ну, которая похожа на тебя и совсем не похожа на брата…

— О Аллах милосердный… И что же рассказала эта похожая на меня девушка?

— Ее зовут Суфия. Так вот, Суфия была замужем тоже за иноземцем, хотя и молодым, вернее, не таким старым, как Джамиля…

— Я сейчас побью тебя, болтливая девчонка!

— Ну что ты, подружка? Ладно, не сердись, лучше слушай. Муж Суфии, не старый еще иноземец, говорят, ее баловал, как только мог. А она не как ты, она бедная была, и потому каждому подарку радовалась как дурочка, и старалась своему еще не старому мужу угодить… Все желания его исполняла, все прихоти, даже самые глупые, помнила… А он, подлый шакал, вдруг стал долго пропадать в своих лавках, а потом и вовсе ушел от Суфии к какой-то дрянной Лю Ли.

— Как-как эту презренную звали?

— Лю Ли. А что, твой муж тоже в нее влюблен?

— Нет, он упоминал какую-то Лейлу…

— Ну так вот… После того как от Суфии муж ушел к какой-то Лю Ли, она отправилась в горы, чтобы от горя броситься со скалы…

— Бедная девочка… Какая же боль ее терзала, если она готова была решиться на такой отчаянный шаг!

— Да, она очень страдала… Ну так вот, все думали, что Суфия бросилась со скалы. Но на следующий день она вернулась, вся веселая, как будто только что на свет народилась. Говорит, что больше не печалится о своем еще не старом иноземце, а постарается достойно жить дальше.

— О как я ей завидую! Как же ей это удалось?

— Ну так я об этом и хочу тебе рассказать. Суфия, ну, так поведала Алмас Джамиле, долго-долго бродила в горах, все выбирала скалу покруче… Ну вот, а потом она видит, стоит скала высокая, но как будто не из этих мест, а совсем другая, словно выкрашенная серой краской. Суфия и подошла посмотреть, что же это за чудо такое. А потом замечает у самого подножия скалы знак, ну, ты знаешь, знак девы-хранительницы, и еще слова какие-то написаны.

— Погоди! Что за знак девы-хранительницы?

— Ну что ты, Зульфия, ты же сама такими знаками разрисовала вход в опочивальню.

— Я просто нарисовала две ладони, сложенные ковшиком… Мне это всегда нравилось…

— Ну вот, а Суфия [4]— а она и в самом деле ну страх какая умная — она и видит, что это знак девы-хранительницы.

— А что за слова нашла там эта твоя умница Суфия?

— А вот такие… На камне было написано: «Сим-сим! По велению сердца, откройся!»

— О Аллах милосердный! И что дальше?

— А дальше она прочитала вслух эти слова, а скала возьми да и отодвинься в сторону. А за ней проход, а за проходом пещера… Ну вот, Суфия и вошла…

— И это безумица не побоялась войти внутрь?

— А чего ж ей бояться, если она шла в горы за смертью? Наверное, она решила, что смерть в пещере не хуже падения со скалы…

Зульфия зябко передернула плечами. Она, конечно, страдала и печалилась после подлого предательства мужа. Но, видно, любила этого ничтожного не так сильно, как неведомая ей Суфия. И потому ни единого мига не думала о смерти. Более того, она, пусть это и недостойно правоверной, всеми силами желала смерти своему предателю-мужу и подлой змее, недостойной Лейле.

— Но что же там такого было в этой пещере, что она вернулась на следующий день, как ты сказала, «веселая, словно только что на свет народилась»?

— Ой, — Фериде вдруг потупилась, — этого я не знаю. Она только сказала Алмас, чтобы та никому никогда не рассказывала этой страшной истории… Ну вот, а Алмас по секрету рассказала это вчера вечером Джамиле. Рассказала шепотом, а еще она взяла с Джамили клятву, что та будет молчать об этом, как немая…

— Ага, а немая Джамиля рассказала тебе… И что, тоже взяла клятву?

— Ну конечно, Зульфия! Ты же понимаешь, какая это страшная тайна!

— Аллах милосердный, конечно, понимаю. Жаль только, что умная Суфия не сказала, что же там… в пещере… такое, после чего хочется жить дальше…

— Не-а, не рассказала. А только умная Суфия теперь спокойная, не хочет бросаться со скалы и говорит, что больше всего жалеет о потерянных с таким презренным мужем годах.

— О, я ее понимаю… Как бы мне хотелось тоже попасть в горы… Посмотреть на эту пещеру… Быть может, я бы тоже смогла стать веселой и сильной…

— О Аллах, но я же для этого и пришла! Джамиля мне на руке нарисовала план, как к этой пещере пройти. Говорит, что только женщина в самый печальный день своей жизни может найти туда дорогу. Ну вот… Я решила, что расскажу тебе просто так, на всякий случай. А ты, как мне кажется, готова бежать туда прямо сейчас…

— Наверное, еще не готова. А ты покажешь мне этот план, добрая моя подружка?

— Ну конечно! Вот смотри.

Фериде раскрыла руку и начала пальцем водить по почти черным линиям, нанесенным хной.

— Вот смотри, вот тут городские ворота. Ну, знаешь, те, которые ближе всего к базару… Вот тут ручей Надежды… Вот тут начинаются пастбища. А вот отсюда, от распадка, идет тропинка. Она поднимается вверх круто-круто. И еще, примерно на полпути к пещере будет целая роща олеандров. Вот, а от рощи путь станет чуть легче. Ну а сама пещера скрывается за серой-пресерой скалой, вот тут… А в самом низу скалы, по левую руку, знак девы-охранительницы. Вот только слова для двери тебе придется запомнить. Потому что умная Суфия их стерла, когда поняла, что нашла. Ну что, запомнила?

Зульфия несколько минут рассматривала черные линии на ладони подруги, а потом решительно кивнула головой.

— Запомнила, Фериде!

— Ну, тогда я побежала. Матушка, наверное, уже заждалась меня… А хочешь, я больше никому об этом не расскажу?

Зульфия пожала плечами.

— Рассказывай хоть всем встречным, Фериде! Мне-то что за печаль?

Фериде робко улыбнулась. Было видно, что после этих слов Зульфии ей уже совсем неинтересно рассказывать кому бы то ни было об этой «страшной» тайне, которая, почему-то совсем не испугала ее подружку.

Хлопнула калитка. И только тогда Зульфия встала с подушек. Она вошла в дом, прикидывая, какие из ее башмачков выдержат долгий путь по горным тропинкам.

Макама девятая

— Почему в этот прекрасный, словно сон, утренний час ты так печален, молодой торговец Али-Баба?

— Здравствуй и ты, почтенный Маруф-башмачник! О нет, я не печален, я просто задумчив…

— О, это достойно и уважаемо — думать при всем базаре. Это занятие, скажу больше, делает честь даже тогда, когда ты пребываешь в одиночестве… Думать — полезно, ибо возвышает душу и упражняет разум!

О да, в этом и был весь Маруф. Он не мог ответить просто, не умел говорить понятно, но знал все, всегда и обо всем. И если Аллах милосердный давал терпение, чтобы выслушать башмачника не перебивая, то собеседник всегда бывал вознагражден ответом на свой вопрос (и еще на множество чужих, не заданных или заданных столь давно, что помнил об этом один лишь Маруф).

— Позволь просить тебя, достойный Маруф, разделить со мной утренний чай, — почтительно поклонился Али-Баба. Идя сюда, он пытался придумать, как бы расспросить башмачника об удивительной пещере в горах. И вот такая возможность!

— Благодарю тебя, юный торговец коврами! — Башмачник чуть склонил чалму и с удовольствием опустился на гору полосатых подушек рядом с Али-Бабой.

Первая пиала обжигающего чая была выпита в молчании — ибо так велел обычай, да и болтать, прихлебывая горячий чай, не совсем удобно. Ко второй пиале обычай требовал уже меньшего внимания, и потому можно было задать вопрос в надежде получить ответ.

— Так о чем ты хотел беседовать со мной, уважаемый Али-Баба? — первым нарушил молчание башмачник.

— О Аллах, Маруф, я еще не знаю, как задать вопрос, а ты уже готов дать ответ на него…

— Это так, юный торговец. Ибо я столь давно живу на свете и столь наблюдателен от природы, что всегда вижу, когда человека интересуют мои умозаключения…

— Ты, как всегда, прав, любезный Маруф. Но у меня целых два вопроса. С какого же мне начать?

— Полагаю, с того, что больше занимает твой разум, чем твои чувства.

— Но почему так?

— А потому, мой юный друг, что ответы на те вопросы, что занимают наш разум, заставляют нас действовать. А ответы на то, что беспокоит нашу душу, заставляют нас лишь печалиться или тосковать, не созидая ничего в этом мире. А потому давай начнем с того, что движет сейчас твоим пытливым умом.

— Да будет так, умнейший из башмачников!

Маруф спрятал улыбку удовольствия в усах, чуть тронутых сединой. Ибо был башмачник отнюдь не стар. Более того, иные сказали бы, что для мудреца и советчика он непозволительно молод. Ибо ровно за три дня до этой беседы разменял он пятый десяток, что — с этим согласится любой настоящий мудрец — вовсе не возраст для великих и неторопливых размышлений.

— Вот и скажи мне, о знаток всего на свете, не слыхал ли ты о чудесах, что случаются в наших горах? Быть может, какие-то разбойники некогда закопали здесь клад… Или неведомые пираты решили, что хранить награбленное лучше как можно дальше от моря? Что скажешь ты на это, мудрейший Маруф?

— О, любезный Али-Баба, мне есть, что рассказать тебе об этом. Ибо никто лучше меня, Маруфа-башмачника, не знает здешних гор. Да и как кому-то еще знать их, если они не видят, чем отличается пыль на сапогах горожанина от пыли на башмаках пастуха, вынужденного денно и нощно присматривать на неугомонными и пустоголовыми овцами, которые, о Аллах великий, столь хороши в плове…

Маруф на миг остановился, чтобы понять, услышал ли юный Али-Баба замечательно прозрачный намек. И набрал воздуха в грудь, чтобы продолжить рассказ, увидев, что Али-Баба намек понял правильно.

— Итак, мой юный Али-Баба, тебя занимают наши горы…

— Не столько горы, сколько слухи о сокровищах.

— Ах, не перебивай размышления, мальчишка… Вот твой чай. Пей и слушай мудрых!

Али-Баба молча поклонился, надеясь, что рассказ Маруфа не затянется до ночной стражи.

— А горы наши, о, да будет мне поддержкой Аллах великий и милосердный, могут заинтересовать и сотню пытливых умов. И каждый их них будет вознагражден, приникнув к груди матери-природы и узнав множество великих истин. Нам же сейчас, думаю, не стоит задерживаться ни на истории появления первых поселений в наших горах, ни на том, когда у подножия их вырос наш прекрасный город, и даже ни на том, когда по городу впервые поползли слухи о сокровищах. Ибо не может существовать человек без тайн, а потому если вокруг не простирается голая, видимая на сотни фарсахов пустыня, то человек сразу склонен населить неведомые районы сотнями разбойников, которые (да разве может быть иначе!) прячут в глубоких пещерах несметные сокровища.

Голова у Али-Бабы пошла кругом. Он честно пытался уследить за ходом мысли Маруфа, но сбился на полдороге и теперь просто обрадовался паузе. Но, увы, не успел вставить ни словечка, как Маруф отпил глоток чая и продолжил.

— Но будем честны, даже если на сотни фарсахов вокруг простираются голые степи, тогда воображение людское прячет пещеры с сокровищами под землю… О, конечно, эти пещеры сооружают джинны или ифриты. Но в наших горах все не так страшно и таинственно. Ибо все, что известно о наших горах и наших сокровищах, это чистая правда… Хотя, быть может, есть здесь и крохи вымысла… Но большей частью, я клянусь в этом своей бородой, это истина от первого до последнего слова.

Али-Баба с сомнением посмотрел на реденькую бороденку Маруфа, не скрывавшую линий подбородка.

— Итак, мой друг, продолжим наши рассуждения. И начнем их с того, о чем рассказывал мне дед моего деда, а мой дед поведал мне, как чистую и печальную правду…

Али-Баба вздохнул и сделал помощнику чайханщика знак. Судя по всему, к тому мигу, когда мудрый Маруф доберется до окончания рассказа, понадобится не один только плов. Хотя сейчас словоохотливость мудреца вполне довольствовалась чаем и обилием сластей.

— Так вот, о торговец. Рассказывал мой дед, что некогда в горах жил пастух, которого звали Касым. Был он до изумления ленив и потому безнадежно беден. Пас он овец на склонах гор и довольствовался лепешкой с сыром на обед и темной пещерой вместо дома. Его отец, увы, так тоже бывает, после того как умерла мать Касыма, женился во второй раз, а потому был у Касыма младший брат, которого звали, вот уж удивительная игра природы, как тебя — Али-Бабой. Али-Баба рос сыном почтительным, а потому унаследовал от отца дело и достаток.

«О Аллах милосердный, помоги мне понять, когда же найдется ответ на мой простой вопрос», — почти с тоской подумал Али-Баба. И тут же укорил сам себя. Ведь он по собственной воле вызвал этот поток мудрых речей. И теперь нет смысла пытаться с помощью Аллаха всесильного, повелителя всех правоверных, заставить Маруфа говорить короче.

— Никогда не завидовал глупый Касым умному Али-Бабе. Более того, он жалел своего младшего брата, считая, что нет большей свободы, чем свобода бедности, а деньги, уважение, усердный труд и достаток лишь сковывают человека, делая его рабом вещей. Быть может, так и было, ибо к тридцати годам младший, Али-Баба, уже стал седым, а спина его согнулась под грузом ответственности. Старший же брат его, которому к этому времени уже исполнилось сорок, выглядел младшим — ибо был строен, черноволос и легок на ногу. И вот пришел он как-то к своему младшему брату, который выглядел как старший, и говорит: «Ты, должно быть, тяжко болен, брат мой. Ибо стал сгорбленным и седоволосым. А усталость и тоска никогда не покидают твоих глаз…» Младший брат, который выглядел как старший, отвечал старшему брату, который выглядел как младший: «О да, брат мой, я устал и болен, и более всего на свете хочу отдыха, свободы от забот и хоть одной ночи крепкого спокойного сна!»

«О Аллах, я запутался в этих братьях… Но почему Маруф начал рассказывать мне эту старую историю?»

— …А тогда Касым, старший, предложил Али-Бабе, младшему, на одну только неделю поменяться местами. «Ты, мой младший брат, поживешь неделю в моей пещере, будешь пасти овец и любоваться красотами гор. А я на одну неделю стану торговцем, буду спать на подушках и вкушать сладкие финики». Али-Баба, о чудо, согласился, ибо и в самом деле постоянная ответственность давила его плечи тяжким грузом. Так они и сделали. Али-Баба перенес в пещеру пару шелковых подушек, кальян и зажил пастухом. Касым же вышел на базар и стал торговать, о еще одно удивительное совпадение, как и ты — коврами… Когда прошла первая неделя, Касым, которому так понравилось ремесло купца, предложил Али-Бабе остаться пастухом еще на одну неделю. Его брат, который за эти дни отоспался и налюбовался на красоты гор, согласился, ибо прямой стан и крепкий сон вернулись к нему, а беспокойство за дело своего отца и деда он переложил на сильные плечи своего старшего брата, который уже и выглядел как старший брат, тогда как младший брат, пастух Али-Баба, стал выглядеть младшим братом.

Очередной глоток чая позволил Маруфу продолжить повесть о братьях. Али-Баба уже скверно понимал, о чем ведет речь башмачник, но старался своим видом не выдать этого.

— Вот так, поменявшись, прожили братья год. Касым оказался предприимчивым купцом и приумножил наследство отца и деда. Али же стал прекрасным пастухом и сочинил не одну сотню изумительных стихов о горах и их красотах. Когда же год истек, Касым решил, что ему более не хочется быть торговцем, а Али-Баба понял, что ему надоело быть пастухом. Они вновь поменялись домами. И попытались жить, как прежде… Но все равно ноги Касыма утром несли его с гор в город, на базар, а Али-Баба, против воли, просыпаясь на рассвете, торопился в горы, чтобы собрать стадо. И поняли братья, что какая-то злая воля не дает им вернуться к прежней жизни. Они отправились в далекую страну у восточных морей, дабы узнать, как же им излечиться от этого наваждения. А богатство, заработанное дедом, приумноженное отцом и ими самими, спрятали в пещере, где жил пастух.

«О счастье, наконец Маруф добрался до конца истории!..»

— Так, значит, добрейший башмачник, в наших горах есть пещера с сокровищами?

— Не перебивай же меня, глупый мальчишка! Это еще не вся история, хотя и поучительный конец ее уже близок. Но его ты услышишь только после того, как я отведаю этого ароматного плова. А потом, если Аллах вернет мне силы, я отвечу и на второй твой вопрос…

«Если я найду в себе силы, чтобы его задать и выслушать еще одно безумное повествование».

Макама десятая

О плов, великий плов, волшебный плов — вершина поварского искусства! Ты даришь одним радость и веселье, другим — достоинство и степенность, а третьим — наслаждение необыкновенными оттенками вкусов и ароматов.