Али-Баба и сорок разбойниц Шахразада
— Я хочу любить тебя, — пробормотал он, зарываясь лицом в гриву ее спутанных волос.
Его рот припал к ее горлу, как к священному источнику, и Суфия конвульсивно выгнулась: острые напряженные соски уперлись в его грудь. Ее стыдливость исчезла при одном его прикосновении, только с губ сорвался тихий гортанный звук. Но тут Али-Баба чуть нагнул голову и обвел языком темно-розовую кожу вокруг соска. Когда он сомкнул губы на крошечном бугорке и вобрал его в рот, Суфия что-то несвязно пробормотала.
Аллах, что он с ней делает? Почему сердце замирает в груди, стоит ему лишь приблизиться к ней?
Ее чувствительность обострилась настолько, что она уже не была способна ни о чем думать. Все мысли разом куда-то улетучились.
Но Али-Баба, похоже, держал себя в руках. Его чувственная атака была неспешной и хорошо продуманной. Он бесконечно долго ласкал ее, мимолетно гладя спину, живот, плечи, пока наконец его рука не оказалась у нее между бедрами. Розовые складки плоти сами раскрылись под его легкими касаниями.
Сладостная пытка длилась, казалось, целую вечность. Голова девушки лихорадочно металась по подушке. Его пальцы оказались способны разжечь в ней опасный, всепожирающий огонь, заставить умирать от наслаждения. Он творил настоящую магию своими руками и губами, и она словно таяла, растекалась, плавилась…
Еще несколько тревожных ударов сердца, и Али-Баба приподнялся над ней. Его возбужденная плоть трепетала у ее лона.
— Взгляни на меня, моя звезда. Хочу видеть твое лицо, когда войду в тебя.
Она распахнула глаза, и в этот же миг неумолимое копье пронзило ее едва ли не насквозь.
Суфия громко охнула от неожиданности. Но Али-Баба проникал все глубже, казалось, не в силах насытиться. Да, она жаждала его сокровенных ласк, жаждала принять в себя, вобрать и поглотить. Откуда-то издалека до нее доносился его шепот: чувственные, бесстыдные, откровенные слова; он не уставал повторять, как это чудесно — заполнить ее собой, владеть безраздельно…
И Суфия, словно обезумев, отдалась воле бурного потока. Но тут Али-Баба начал двигаться. С каждым выпадом он утверждал свою власть над ней. Суфия застонала, вцепившись ногтями в его плечи, оставляя на коже кровавые полосы.
Те же утонченные муки терзали и Али-Бабу, забирая его в плен беспощадного желания. Он, глупец, некогда гордился тем, что никогда не терял голову, но сладость этой женщины сводила с ума.
Наслаждение росло и становилось почти невыносимым, пока не окутало их обоих упоительным покрывалом. Суфия пронзительно вскрикнула. Ее лоно сомкнулось вокруг его все еще возбужденной плоти, он уткнул ее лицом в свое мокрое от пота плечо, заглушив крики страсти. Каждая легкая судорога Суфии отзывалась в теле Али-Бабы.
Наконец Али-Баба ворвался в нее в последний раз, и тогда огненные струи разлились по его телу бешеным, неистовым, яростным наслаждением. Задыхаясь, почти теряя сознание, он словно взорвался, извергая в нее хмельной напиток любви.
Когда все кончилось, Али-Баба долго прижимал к себе девушку, овевая своим разгоряченным дыханием ее тело. Он был потрясен таким новым, таким сильным чувством обладания, завладевшим им, и потребностью снова и снова брать ее, не ощущая пресыщения.
Он поднял голову. Суфия лежала обессиленная и трепещущая. Ее глаза потемнели от пережитой страсти. Роскошные черные волосы обрамляли бледное прекрасное лицо. Он сейчас раздавит ее!
Али-Баба пошевелился, пытаясь откатиться в сторону.
— Не оставляй меня, — умоляюще прошептала она, хватая его за плечо.
— О нет, звезда моя! Я не оставлю тебя никогда! — прошептал Али-Баба.
Как же ему было хорошо с ней! Если бы эти мгновения длились вечно… Али-Баба глубоко дышал, наслаждаясь сладостным благоуханием ее кожи, прижимая губы к шелку волос. Он даже прикрыл глаза, перебирая в памяти моменты опьяняющего блаженства. Он обезумел от страсти, но и она, его любовь, превратилась в дикое, исполненное буйной страсти создание. Как поразительно не похожа сейчас была она на ту решительную Суфию, которую он увидел здесь утром!
— Я не оставлю тебя никогда, — вновь повторил Али-Баба. — И да не будет в целом мире мужчины счастливее меня!
Макама двадцать третья
— О Аллах, Али-Баба, Что ты наделал!
— Я? А что я наделал, свет моей жизни?
— Сейчас сюда придут сестры, а мы…
— А что же мы? Мы просто предаемся любви. Что же в этом плохого?
— Но ведь нас увидят вместе… Это может рассердить сестер, обидеть их… Как я буду выглядеть в их глазах? Как я, счастливая и обласканная, предстану перед ними — перед теми, кто чувствует, что он несчастен и обманут?
— Ты прекрасна, любимая моя… твое тело совершенно, душа подобна драгоценному алмазу, а сердце — огненному рубину. Никого нет на свете лучше тебя…
И Али-Баба вновь потянулся к любимой. Но ее уже не было рядом с ним на ложе. Она торопливо надевала тонкие шаровары, повязывала кушак… Вот уже скрылись под шелковым покрывалом роскошные волосы цвета воронова крыла, вот нашла свое место драгоценная заколка в узле головного платка…
— О да, моя прекрасная, ты права… Еще ничего не кончилось… Более того, думаю, начинается самое важное для нас… И сестер наших…
— «Наших», мой Али?
— Конечно, наших… Ибо мы разделили с ними их боль, а они подарили нам миг удивительного просветления.
— Да будет так… Но ты бы все же покинул ложе, о мудрейший. Ибо боюсь, что наши сестры, увидев тебя сейчас, воспылают к нам обоим совсем не родственными чувствами…
И Али-Бабе пришлось вставать и одеваться. Хотя сейчас ему больше всего хотелось бы провести на уютном ложе вместе с Суфией пару десятков лет…
Едва легла на голову Али-Бабы его чалма, как в коридоре послышались торопливые шаги…
— Это Зульфия, — прошептала Суфия.
И оказалась права. Ибо это была Зульфия. Впервые видел Али-Баба Зульфию такой радостной и сияющей. Суфия же с удовольствием признала, что столь яркая, воистину солнечная улыбка куда больше красит ее названую сестру, чем все драгоценные камни мира.
— Да пребудет с вами милость Аллаха во всякий день вашей жизни!
— Да хранит он тебя, сестренка, сто раз по сто лет! Ты просто сияешь… Что-то случилось, у тебя радость?
— О да, моя дорогая сестра, умнейшая из дочерей рода человеческого, случилось…
И Зульфия замолчала, не зная, можно ли говорить все как есть в присутствии мужчины. Суфия поняла ее озабоченность и проговорила:
— Ну что ты замолчала, сестра? Ты опасаешься говорить при Али-Бабе?
— Честно говоря, да, сестра. Он ведь мужчина…
Суфия улыбнулась и ответила таким нежным голосом, что сердце Али-Бабы на миг сжалось от счастья.
— Он наш друг и все понимает правильно. Не бойся, рассказывай…
Суфия хотела еще что-то рассказать Зульфие о слухах на базаре, но решила, что успеет это сделать и позже. Сейчас главным были новости из дома Зульфии.
Та почти упала на подушки у столика, осушила целую пиалу шербета и затараторила не хуже собственной подружки Джамили. И еще успела подумать: «О, как жаль, Аллах всесильный, что я не познакомила Суфию с Джамилей!»
— Слушай же, добрая моя сестричка! Слушай и ты, друг Суфии, Али-Баба… Сегодня утром я наводила порядок во дворе… Ты же знаешь, сестричка, что всю ночь я просидела возле нашей новой сестры… Только на рассвете она наконец сказала, что ее зовут Айше, что она была женой мастера золотых дел и овдовела. А полгода назад к ней посватался мужчина, достойный человек, книжник, ученый…
— Погоди, Зульфия! О судьбе Айше ты еще успеешь нам поведать… Хотя я думаю, что уже знаю, почему девушка оказалась на тропинке в тот закатный час… Но что же случилось с тобой? Почему ты сияешь так, что улыбкой затмеваешь сияние нашего светила?
— О Аллах, сестра, как ты нетерпелива. Я же начала рассказывать… Но да будет по-твоему. Утром мы с Айше поговорили, и я ее оставила с Асией, чтобы девушка не была одна. Сама же отправилась домой. Так вот, я только успела засыпать угли в жаровню, чтобы согреть молока… Ты же знаешь, сестричка, я люблю по утрам пить горячее молоко…
— Зульфия, ты опять за свое?..
— А… да? Что? Так вот, Суфия, я успела только засыпать угли в жаровню…
Зульфия остановилась и чуть опасливо посмотрела за Суфию. Та лишь громко вздохнула. И тогда девушка продолжила:
— Молоко согрелось. Но я даже не успела присесть, чтобы его выпить, как распахнулась калитка и появился мой муж, купец Джафар…
— О Аллах милосердный, — пробормотала Суфия. Зульфия, не слушая никого вокруг, продолжала:
— Он был почти таким же, как в тот день, когда покинул меня… Даже точно так же хмуро посмотрел на молоко. Но промолчал. Я хотела спросить, что он делает в моем доме, но он не дал мне даже рта раскрыть. Сразу упал передо мной на колени и стал просить прощения… Молил, чтобы я позволила ему вернуться…
— И что же ответила ты, сестричка?
— Ой, Суфия, я всего на миг представила, что у нас вдруг все стало так, как прежде. Что я его жду после долгого дня в лавке, потом выслушиваю его унылый рассказ о том, как все его обманывают, потом начинаю утешать, говорить, что неудачные сделки случаются с любым купцом, потом второй раз кормлю его плотным ужином… И опять выслушиваю, как же несправедлива к нему судьба… А потом опять утешаю, вспоминая о самых больших неудачниках среди своей родни. Ну, чтобы он мог сравнить свою спокойную, сытую, размеренную жизнь с теми, кто вынужден тратить все, что заработает, чтобы прокормить семью…
И лицо Зульфии исказила такая гримаса, что Али-Бабе уже и без слов стало ясно, как опротивела ей такая жизнь. Суфия же сидела молча, лишь кивала в знак того, что она внимательно слушает рассказ своей сестры по несчастью.
— И как только я вспомнила все это, меня вновь охватила тоска от одной мысли, что так будет продолжаться и дальше… О нет, словно закричала моя душа. Ни за что! И тогда я встала и велела Джафару, чтобы он уходил. Я сказала, что не хочу его видеть…
— И он ушел?
— Ну что ты, сестричка, конечно нет. Он, похоже, не поверил своим ушам… А потом стал причитать, что он самый несчастный из мужчин под этим небом. Что жена не хочет пускать его на порог, и он будет вынужден теперь скитаться и нищенствовать… Я лишь смеялась, слушая все это.
— Аллах милосердный… И с этим ничтожеством ты прожила три года?!
— Не просто прожила, а еще считала, что мне повезло, раз мой мужчина смог подняться из самых низов и стал достойным и уважаемым купцом…
— Ох, сестричка, сестричка… Но за это же его должны уважать на базаре… Это должны признавать его соперники в торговых сделках. А вовсе не жена. Жена должна чувствовать себя защищенной, обласканной…
— Увы, Суфия… быть может, так оно и должно быть… Думаю, что уже через полгода после свадьбы я смогла бы стать приказчиком у своего мужа — так хорошо я знала, как идут его дела… А еще через год дослужилась бы и до младшего партнера…
Али-Баба лишь качал головой. Он не мог себе представить, сколь сильно мужчина может не уважать себя, чтобы нуждаться в ежедневном, ежечасном утешении. Ну а слова жены о том, что она могла бы стать приказчиком в лавке мужа, и подавно убедили Али-Бабу в том, сколь ничтожен этот самый Джафар.
— Мне надоело слушать его причитания. Я опять попросила его удалиться. Тогда он начал кричать, что стоило ему лишь на минуту отвернуться, как я сразу нашла ему замену, что не успело остыть его ложе, как я сразу же обзавелась любовником…
— О Аллах, рождает же земля таких безумцев!
— Я хотела ему ответить, что это он сменил мое ложе на ложе какой-то ничтожной ш… прости сестра, на ложе другой женщины. Но решила, что вступать с ним в пререкания не буду, отвечать глупостью на глупость не стану. Просто распахнула калитку и сказала, чтобы он убирался прочь.
— Аллах милосердный… Как же может вести себя мужчина столь глупо и смешно… — Эти слова вырвались у Али-Бабы. Он все время сдерживался, чтобы не обидеть Зульфию, чтобы даже неуклюжим вздохом не показать, каким ничтожным червем видит того самого купца Джафара. И только сейчас, в конце рассказа он понял, что Зульфия больше не любит своего мужа, а потому теперь любые замечания на его счет не оскорбят ее слуха.
— Да, Али-Баба, он был и глуп, и смешон. Но еще смешнее стало мне, когда по его вытянувшейся физиономии я поняла, что он все равно не верит в то, что я его больше видеть не желаю, что выгоняю его из своего дома и своей жизни. Я! Выгоняю его! Понимаешь, сестричка? Не онуходит от меня, гордо оставляя мне все, что и так было моим, а я выгоняю его…
— Понимаю, Зульфия, понимаю.
— Я молча стояла у калитки, а он торчал посреди двора, словно высохший карагач, и не мог поверить в это. Прошла минута, другая… Я молчала. И тогда этот никчемный заговорил. Он начал кричать, что он пойдет к кади, что он ославит меня изменницей… Что… Его отвратительная рожа становилась все краснее, он плевался, как верблюд… И в этот миг я окончательно прозрела — передо мной просто червь, жалкий, ни на что не годный, кроме как на дешевые похвальбы, презренный червь. Когда он замолчал, чтобы глотнуть воздуха, я ему сказала лишь, что он может идти к кади, но только пусть не забудет, что кади — мой отец…
Али-Баба расхохотался. О, он хорошо представлял себе, что было бы, если бы Джафар действительно пришел к кади…
— И что же? Ну, не томи, Зульфия…
— И этот презренный ушел, почти уполз, словно низкий гад, что пресмыкается на чреве своем. А я побежала сюда, к тебе. Бежала и пела от счастья. Я почувствовала себя сильной, молодой… Свободной… О Аллах, я была свободна! И пусть вновь одинока, но на шее моей более не висел этот унылый, как скисшее молоко, муж…
— Ты позволишь мне дать тебе совет, Зульфия? — спросил Али-Баба. — А ты, прекрасная Суфия, позволишь ли ты дать совет нашей сестре?
— Конечно, мудрый Али…
— Я думаю, красавица Зульфия, тебе было бы сейчас очень разумно навестить своих уважаемых родителей. Принести в дом какой-нибудь сувенир, подарок… И рассказать им все как есть… Твой отец мудр, он поверит тебе. Он увидит, что ты не льешь слезы, что ты счастлива… И тогда его душа будет спокойна. И даже если этот презренный червь наберется наглости, чтобы все же пойти к судье… О, тогда я не завидую глупому Джафару…
Зульфия хихикнула.
— Поверь, достойный Али-Баба, я тоже ему не завидую. А совет твой мудр, и потому я сейчас побегу к моим родителям, да сохранит Аллах всесильный их сто раз по сто лет… Ой, я знаю! Я куплю матушке ковер в твоей лавке…
Али-Баба улыбнулся в ответ.
— Конечно, сестра. Мои ковры нежны, ибо созданы из шелка и блестят, словно роса на цветах… Это будет достойный дар.
— Прощай, сестричка! Я забегу к тебе завтра…
— Я буду ждать тебя, Зульфия.
Девушки обменялись звонкими поцелуями, и Зульфия покинула пещеру.
— Что же это значит, мудрый Али-Баба? Почему вернулся Джафар?
— Потому что Зульфия перестала лить по нему слезы. Потому что перестала отчаиваться ты… Потому что твои сестры помогают друг другу, радуются жизни и не думают о глупцах, которых заманила в свои сети коварная Лайла… А значит, та больше не может питаться силой их отчаяния… Она слабеет и, должно быть, уже не в силах удержать подле себя всех этих…
Али-Баба не нашел слова, которое бы не оскорбило слуха Суфии, а потому просто замолчал.
— Должно быть, ты прав, Али… Но что будет дальше?
— Думаю, что и тебе следует ждать прихода твоего… мужа.
Суфия посмотрела на Али-Бабу. О, она прекрасно услышала заминку в его словах. Она уже знала, что глупец и предатель Арно ей уже вовсе не муж. Он стал чужим в тот самый миг, когда переступил ее порог. И надеялась, что, быть может, этот веселый и сильный мужчина, что сидит сейчас напротив нее, когда-нибудь назовет ее своей женой. А потому она лишь пожала плечами в ответ на слова Али-Бабы и проговорила:
— О, ему будет оказан отличный прием…
Макама двадцать четвертая
Али-Баба открыл калитку своего дома. Он думал о словах Суфии всю дорогу, даже теперь «…отличный прием» еще звучал в его ушах.
— О Аллах милосердный и всемилостивый! Чего бы я только не отдал, чтобы она стала моей…
— Она? Кто она, сыночек?
— Ах, матушка… Я недавно познакомился с удивительной девушкой! Она умна, хороша собой, сильна духом…
— Благодарю тебя, Аллах всесильный! Наконец мои молитвы услышаны!
— Твои молитвы, матушка?
— Конечно… Ведь я давно мечтаю о том дне, когда здесь, в нашем доме появится невестка, жена моего сына, мать моих внуков… О, как бы я любила ее, как была бы рада вашему счастью!
— Ты воистину удивительнейшая из матерей! Обычно свекрови не любят невесток, обижают их…
— Да они просто неумные старухи! Как же можно не любить ту, которая любит твоего сына? Как можно не радоваться тому, что сын с ней счастлив? Как можно не любить ту, которая дарит тебе внуков?! О нет, — достойная женщина покачала головой. — Они просто неумные злобные старухи…
— Какое счастье, моя любимая матушка! Как я рад твоим словам… Теперь я приведу сюда Суфию, и сердца наши возрадуются…
— Приводи, мой мальчик. Я буду ждать твою избранницу с нетерпением.
Али-Баба смотрел вслед матери, и на глаза его навернулись слезы. «Как же счастлив мой сегодняшний день! Я нашел любимую, мать моя понимает меня… О, не может быть в жизни человека большего счастья!»
Конечно, еще не знал Али-Баба, что большим счастьем может быть рождение любимого малыша… Но торжествующая песнь звучала сейчас в душе юноши и наполняла мир вокруг удивительными красками и значением.
И потому не сразу заметил Али-Баба, что в уютном дворике он уже не один. Не скрипнула дверца в дувале, не зашуршали подошвы башмачков по камням. Даже воздух не колыхнулся в тот миг, когда у родничка, шепчущего во дворе свою тихую песнь, появилась Лайла.
Да-да, та самая Лайла, о появлении которой на пороге своего дома Али-Баба раньше и мечтать не смел. Та самая Лайла, за один благосклонный взгляд которой Али-Баба раньше готов был отдать мешок с золотом… Та самая Лайла, которую раньше Али-Баба называл единственной женщиной в мире.
— Здравствуй, прекрасный мой Али-Баба! Да будет счастлив каждый миг твоей жизни! Да наполнится душа твоя спокойствием и любовью!
Али-Баба резко обернулся на звук ее голоса, и в глазах у него потемнело. «О Аллах, она!.. Что же делать мне? Куда бежать? Как спастись?»
Должно быть, что-то в лице или движениях юноши показало Лайле, что тот вовсе не рад ее появлению. О, это вовсе не входило в планы коварной джиннии. Ибо она уже прекрасно чувствовала, что тают ее силы, чувствовала, что живительные ручейки счастья, которые, пусть и помимо своей воли, отдавали ей души мужчин и женщин этого города, стали иссякать. «О покровитель всех черных сил! — уже не раз восклицала она. — Еще день, и я просто упаду без чувств… Или улечу сиреневым облачком, превратившись лишь в воспоминание…»
Но пока еще сил у нее хватало. Ибо слезы, которые лила девчонка по имени Айше, питали коварную дьяволицу. Но этого было совсем мало… Ей же нужны были жизненные силы мужчины, любого, но лучше такого, как Али-Баба. Ибо он полон энергии, молод и ах как хорош на ложе. Вот потому она и вернулась к юноше.
— Ну что же ты молчишь, достойный купец? Разве не рад ты видеть меня в своем доме? Разве не поет сейчас твоя душа от счастья? Ведь я сама пришла к тебе…
— Да сохранит тебя Аллах на долгие годы, красавица! — не очень уверенно пробормотал Али-Баба. И удивился, почему вдруг исказилось лицо его прекрасной гостьи.
— Ну вот, — Лайла нашла в себе силы улыбнуться весело и нежно. — Так гораздо лучше… Теперь пригласи меня отведать сладких пирожков и шербета… услади меня беседой… А я отвечу тебе ласками, которых ты так жаждешь…
Должно быть, изумление Али-Бабы было столь велико, что он, словно послушный малыш, начал выполнять все распоряжения своей гостьи.
Вот появился деревянный столик, украшенный богатой резьбой. Вот его не стало видно под блюдом с пирожками, кувшином с шербетом, еще одним блюдом, теперь уже с фруктами. Али-Баба суетился, как гостеприимная хозяйка, сам удивляясь при этом своим действиям. «Почему я все это делаю, Аллах всемилостивый? Почему не прогоню это порождение Иблиса Проклятого? Почему покорно слушаю каждое ее слово?»
Али-Баба искал, но не находил ответов на эти вопросы. И потом спасительная мысль посетила его разум. «Так, быть может, это оназаставляет меня делать все это? Заставляет сейчас, значит, принуждала и в прошлом? Быть может, потому я и не мог думать ни о чем, кроме выбора подарков для нее, может быть, потому и считал минуты до сладостного мига соединения?!»
Словно подслушав мысли Али-Бабы, коварная Лайла встала и (о Аллах, да разве мог кто-либо представить такое еще три дня назад?) стала помогать Али-Бабе. Она как будто случайно касалась его рук, задевала краешком тончайшего газового платка его щеку, склонялась так, чтобы он мог уловить запах ее благовоний.
«Она околдовывает меня! Она вновь пытается завлечь меня в свои сети! Ну что ж, я поддамся, уже зная, кто передо мной… И посмотрю, как теперь будет сильна твоя магия, о коварная дочь зла! Посмотрю, как долго сможешь ты ломать мою волю…»
Это была уже не спасительная мысль. Теперь Али-Баба пытался оправдаться перед своей совестью, прекрасно понимая, что он вновь становится игрушкой в руках сил, каким не может сопротивляться ни один смертный.
Лайла пригубила шербет, съела пирожок… Потянулась за персиком… Все это время она о чем-то вполголоса рассказывала. Али-Баба старался не прислушиваться, понимая, что ни одно слово гостьи не может быть правдивым: ни ее рассказ о приключениях ее деда, который сопровождал по Великому шелковому пути десятки караванов, ни повествование о ее отце, который был славным стражником и переловил на своем веку множество разбойников. Лишь в этот миг Али-Баба слегка проявил интерес к рассказу джиннии.
— Как интересно! Ты говоришь, что твой уважаемый отец ловил разбойников?
— Да, мой Али… Ловил и сопровождал их в зиндан… Или на суд правителя. Мой отец был очень сильным и смелым… О, он не боялся в этом мире, должно быть, никого и ничего — ни человека, ни зверя, ни урагана.
«О Аллах, вот это чистая правда! Ибо как может бояться человека или зверя повелитель всех черных сил мира, враг всего сущего, сам Иблис Проклятый? Как все же удивительно! Ведь сейчас Лайла не произнесла ни слова лжи, не сказав при этом и ни слова правды…»
— А не знаешь ли ты, прекраснейшая, не ловил ли твой уважаемый отец разбойников в наших горах? Должно быть, он рассказывал тебе об этом?
Лайла ответила совсем безразлично.
— Быть может, и ловил, но я не припомню этого в его рассказах.
— А не рассказывал ли тебе твой уважаемый отец, о звезда моя, о пещерах с сокровищами? Об этом говорил весь базар. Должно быть, твой достойнейший отец тоже искал эти пещеры.
— Увы, Али-Баба, мне были не очень интересны рассказы отца… Потому я и не помню ни слова ни о разбойниках в наших горах, ни о каких-то глупых пещерах…
О, Лайлу сейчас мучили совсем иные мысли, и потому она вовсе не думала о том, почему вдруг Али-Баба заинтересовался пещерами, сокровищами… Она была обеспокоена тем, что он вдруг перестал быть послушен ей, как раньше, что проявлял интерес вообще к чему-то в этом мире, а вовсе не к ней. И Лайла, собравшись с силами, чуть усилила нажим на волю Али-Бабы.
В глазах юноши погас огонь интереса, плечи его опустились, а уста произнесли наконец ту фразу, которую Лайла уже устала ждать.
— Так, быть может, мы воздадим хвалу нашей любви, прекраснейшая?
— Я давно жду этого, мой Али…
И это была чистейшая правда. Должно быть, даже порождениям зла иногда случается говорить правду. Пусть даже они этого и не хотят.
В единый миг сбросила Лайла свое одеяние. И Али-Баба почему-то не обеспокоился тем, что царит светлый день, что матушка может появиться во дворике в любой миг. Он, завороженный необыкновенной красотой, мечтал лишь о миге любви.
— Ты по-прежнему желаешь меня, Али? — осторожно спросила Лайла. Она словно пробовала свои силы, пытаясь не смять совсем волю юноши. Ибо тогда, о да, его силы перетекли бы к ней, но, увы, она бы любила сама себя…
— Да, — тихо отвечал тот.
— Так насладись же мной, щедрый юноша, подари мне игру и страсть, какую можешь дать лишь ты один. — Лайла неуловимым движением избавилась от головного платка, и черный роскошный плащ волос окутал ее.
— Потрогай! — почти приказала она. Али-Баба покорно протянул руку и коснулся нежных локонов.
— Я не уверен, что… — он смутился.
— Зато я уверена, — нежно ответствовала она. — Доверься мне, мой Али, и поймешь, сколь глупо было страшиться блаженства. — Она подошла к нему совсем близко. — Уверена, ты остался восхитительным любовником, Али-Баба. А теперь обними меня.
Она обвила тонкой рукой его шею, заставив его склониться. Он был высок, и ей пришлось встать на цыпочки. Лайла провела губами по его рту нежнейшим и легчайшим движением.
Глаза его закрылись, и он глубоко вздохнул… Как сладок ее рот! Точно спелый летний плод… Ее пышные груди касались его широкой мускулистой груди.
— Лайла… — прошептал он, околдованный ее чарами.
— Чудесно, господин мой… — промурлыкала она. Он широко раскрыл глаза, словно разбуженный звуком ее голоса.
Она нежно улыбнулась ему.
— У тебя дивные губы, Али-Баба, но вот незадача: шитье твоего кафтана царапает нежную мою кожу… — Она умело освободила его от платья с широчайшими рукавами, потом развязала шнурки у ворота его рубашки и стянула ее с плеч.
Затем руки ее скользнули к поясу, поддерживающему его шаровары. Она расстегнула пряжку и медленно, не торопясь, принялась стягивать их, обнажив сначала узкие бедра, а затем предоставив одеянию самому падать на камни двора… Ладони ее пропутешествовали по всей его широкой и гладкой груди.
— Ну вот… — удовлетворенно сказала она. — Разве так не лучше?
Не произнеся ни единого слова, он сбросил с ног туфли и окончательно освободился от шаровар. Глаза их встретились.
Отступив, она оглядела все его тело.
— Ты не только хорош лицом, мой господин, — правдиво сказала она. — Тело твое красиво, оно, поверь мне, обещает еще много наслаждений нам обоим.
Он же глаз не мог от нее отвести. Она была подобна юной древней богине — полная жизни и энергии. Он захотел коснуться ее, и, к его изумлению, она это тотчас почувствовала.
— Ну, не бойся… — сказала она, поворачиваясь к нему спиной. Видя, что он колеблется, она завладела его руками и обвила их вокруг тонкого своего стана. Ладони его тотчас же накрыли ее потрясающие груди. Он на мгновение будто оцепенел, а она прошептала:
— Приласкай их, мой господин! Они для того и созданы, чтобы ими упивался мужчина. Но только касайся нежно — они могут быть очень чувствительны… А большим и указательным пальцами можно ласкать соски. А-а-а-ах, вот так!
«О, как же тяжело вновь восстанавливать его любовь! Мне приходится подсказывать ему каждый шаг. Он словно ребенок сейчас… Силы, о мой черный повелитель, где взять силы, чтобы вернуть его, вот этого сильного, неутомимого, страстного?»
И Лайла вновь чуть усилила нажим на просыпающуюся волю Али-Бабы.
Миг, и он снова очутился в ее власти. Плоть ее казалась восхитительно-упругой — и одновременно нежной как шелк. Он уже чувствовал необыкновенную, неведомую ему доселе уверенность… Ее благоуханные волосы щекотали его лицо. Напряженные соски упирались в его ладони. Все тело его охватила сладкая дрожь — а источник ее находился прямо меж его ног…
Тогда она высвободила груди, вновь завладев его руками, и провела его ладонями вдоль всего своего тела — по талии, по бедрам. Одну его ладонь она прижала к самому низу живота. Без каких бы то ни было подсказок он проник пальцем в ее тайную сокровищницу. Она была уже влажна… Она ждала его.
Приподнявшись на цыпочки, она повернулась и вновь потянулась к его рту. Кончик ее языка медленно скользнул по его губам — сначала по верхней, затем по нижней.
— Открой рот и высунь язык… — скомандовала она.
Он повиновался, и их языки сплелись в удивительном танце любви.
— Ну разве это не восхитительно, мой господин? — спросила она и нежно укусила его за нижнюю губу.
Он не только чувствовал биение пульса, но и слышал его. Дрожь во всем теле становилась все сильней и сильней. Зрение слегка затуманилось, и дыхание, кажется, стало прерывистым…
— О, как сейчас мне хочется швырнуть тебя на пол и войти в тебя так глубоко, как только смогу. Лайла, ты настоящая совратительница!
— Тебе лучше вооружиться терпением, Али-Баба, господин мой… — Она за руку подвела его к низкой кушетке. — Ляг на спину, сегодня я буду верховодить в нашей игре.
Он послушно лег, и она склонилась над его телом. Начиная со лба и медленно продвигаясь вниз, она принялась покрывать его красивое тело нежнейшими и легчайшими поцелуями. Когда она лизнула поочередно его соски, сознание его затуманилось… Словно завороженный, он следил, как ее черноволосая голова скользит все ниже и ниже — и вдруг он ощутил ее нежные губы на своем стержне страсти.
О, как эти касания были не похожи на прикосновения другой женщины!.. Он вновь приходил в себя, и Лайла была вынуждена вновь накинуть на него свои тайные сети.
Теперь он был просто игрушкой в ее руках и вскрикнул, не сумев сдержаться. Губы ее сомкнулись, и Али-Баба застонал, когда она сделала ими движение сверху вниз, потом еще, еще…
— Я не в силах более терпеть, моя обольстительная… — стонал он.
— Еще рано, — предупредила она и оказалась поверх его тела. — Сосредоточься на моей груди, отвлекись от беснующегося жеребца в твоем паху, Али-Баба. Вот так… — похвалила она его, когда он вновь принялся ласкать дивные полусферы. Тогда она приподнялась и затем стала опускать свое легкое тело, пропуская в себя его возбужденное естество — медленно, мучительно медленно, покуда оно не скрылось в ее недрах без остатка.
На лице его застыло выражение изумления и восхищения. Он готов был разрыдаться… Он почувствовал, как мышцы ее недр смыкаются вокруг его плоти, сдавливая ее нежно, но сильно. Он сжал ее груди, стараясь из последних сил сдерживать себя. Она приподнялась на его бедрах и, прежде чем он успел запротестовать, опустилась вновь, и вновь, и вновь… Объятие ее дивных бедер было чувственным и сильным. Он хотел, чтобы это блаженство длилось целую вечность… но вот плоть его словно взбухает, трепещет, и его любовные соки вырываются на волю из долгого своего заточения, заполняя собой потайные глубины ее сказочного тела.
Тело ее выгнулось, голова запрокинулась — и она рухнула на него без сил.
Макама двадцать пятая
Суфия убиралась в доме. Хотя точнее было бы сказать, что она пыталась навести порядок. Но мысли ее были столь далеко, что она аккуратно сложила циновки в одном углу комнаты, а казан для плова пыталась пристроить в другом. Конечно, принести от печки тяжелый чугунный казан было делом нешуточным. И только поставив его к стене, Суфия удивилась тому, как тяжело сегодня далось ей раскладывание сухих циновок…
— О Аллах, должно быть, циновки сплетены из какого-то иноземного тростника. Они тяжелы, и повернуть их почти невозможно…
Звук голоса немного привел мысли Суфии в порядок. Она осмотрелась по сторонам и только сейчас заметила, что циновки вовсе не разложены по комнате, а огромный казан, водруженный у стены, отражает солнечный свет, льющийся из узких окон.
— Как же ты попал сюда, о достойный хранитель плова?
Если бы казан мог говорить, он бы, конечно, пожав плечами, ответил, что это она сама его сюда притащила. Но, увы, казан молчал. И потому девушке пришлось самой отволочь его туда, где он был уместен — к плите.
— Что же со мной происходит? — спросила Суфия сама у себя. И конечно, нашла ответ.
Она думал об Али-Бабе. Думала о том, сколь сладкими были его объятия, сколь нежными руки и сколь желанной стала его ласка. Суфия вновь и вновь вспоминала это, первое соединение и все поражалась тому, как не похоже было это на ту унылую любовь, которой потчевал ее муж. А та, последняя ночь запомнилась Суфие не лаской, а странными, оценивающими глазами мужа. О, теперь-то она знала, в чем тут дело…
Да, не стоило сейчас даже пытаться сравнить нежность и ласку Али-Бабы с принуждающими объятиями глупца Арно. И, подумав об этом, Суфия поняла, что полностью излечилась от своей старой любви… Она увидела ее в истинном свете. Вернее, увидела, что в ее замужестве вовсе не было никакой любви. Арно нравилось ее одаривать, получая благодарность, во сто крат превышающую любой дар. А ей? Что нравилось ей? Почему она так страдала, когда он, никчемный, покинул ее? Почему решила свести счеты с жизнью!
— О Аллах, благодарю тебя! Стократ благодарю, ибо ты уберег меня, подарив миг встречи с чудом… Подарив и радость настоящей любви… Что может быть лучше этого? Что может быть лучше мгновения, когда ты готова всю себя отдать ему, ему, единственному!
Суфия готова была вознести Всевышнему еще не одну хвалу, но тут распахнулась калитка, и… И на пороге появился тот, кого она только что назвала никчемным и постылым. На пороге стоял ее муж.
Он, глупец, отнес счастливую улыбку на лице девушки на свой счет.
— Здравствуй, моя прекрасная жена! Ты улыбаешься мне? Ты рада, что я вновь стою на пороге твоего дома?
Суфия почувствовала, что ее ударили по лицу. Вся радость жизни в единый миг покинула ее. «О Аллах, кто этот презренный, который посмел грязными ногами встать на свежие циновки?»
Почему-то мысль о циновках так оскорбила ее, что Суфия мигом пришла в себя. Она почувствовала, что душа ее одевается в ледяной панцирь презрения, а в глазах появляется холодная сталь гнева.
— Что ты делаешь здесь, незнакомец? Как посмел ты переступить порог дома, куда тебя не звали?
— О суровая красота… Ну почему ты не сменишь гнев на милость? Почему вновь называешь меня иноземцем? Ведь это я, твой муж…
— У меня нет мужа… — Суфия эти слова произнесла спокойно и гордо. Да, сейчас она знала, что одинока и свободна. Но это больше не ранило ее сотней кинжалов, не терзало разум. Ибо быть свободной, оказывается, не значит быть изгнанной. Это значит всего лишь, что ты вправе делать то, что считаешь нужным и достойным.
— У тебя есть муж! — в голосе Арно стало звучать раздражение. — Это я. Я пришел в свой дом. Пришел туда, где имею право находиться. Ибо этот дом купил я сам… Как и все, что находится здесь…
— Ты что-то путаешь, незнакомец… Все, что находится здесь, было куплено тем презренным, который назывался моим мужем, но предал меня, уйдя к другой женщине. К женщине, без которой он не мыслил себе ни дня своей новой жизни…
— Но я же пришел! Я понял, какой ошибкой было уйти к ней, понял, что лишь ты царишь в моем сердце…
— Ты вернулся поздно, незнакомец. Мой муж, уходя, сказал, что я могу с ним развестись сама, что он не знает странных обычаев моей родины… Вот я и поступила так, как мне велели мудрые обычаи родины. Я пошла к кади и заявила, что мой муж изменил мне с другой и что я не желаю быть замужем за изменником.
— Но когда же ты успела?.. Ведь не прошло и месяца, как я покинул этот дом…
— Мудрый кади, — продолжила Суфия, казалось, не обратив внимания на вопрос Арно, — верно оценил низкий поступок того, кто назывался моим мужем, и объявил, что теперь я свободная женщина.
Читать бесплатно другие книги:
