Новейшая оптография и призрак Ухокусай Мерцалов Игорь

ГЛАВА 1,

в которой мы узнаем кое-что о хлопотах и тревогах домового

Зимняя ночь, вьюга воет в трубе, а в печке угольки потрескивают, жар от кирпичей идет — хорошо! Любите вы за печкой сидеть? Нет? Ну так вы не домовой, наверное. Переплет, к примеру, сильно это дело уважал: закрепить в поставце перо жар-птицы, устроиться в старой шапке-ушанке с кружкой горячего чаю и посидеть, прижавши пятки к гудящей печи, помечтать…

Жаль, сегодня так не получится. Большой двухэтажный дом отапливался хитроумно — хорошо еще, без всех этих новоизобретенных магических штучек. Против магии-то Переплет, разумеется, ничего не имел, дело привычное, вот только что-то сильно много стали в последнее время всякой всячины выдумывать. То тут, то там — оглянуться не успеешь, уже поставили какой-нибудь агрегат.

Справедливости ради надо сказать, что отец Переплета в свое время и против воздуховодов возражал. Однако привык и сыновей приучил. В самом деле: то ли избу прогревать, то ли аж девять комнат на двух этажах, не считая всяких кладовок.

Печка ради такого дела была в подвале устроена. Топилась дровами или углем, раскалялась и отдавала жар через воздуховоды, которые пролегали под полами. «Теплый пол — это толково», — признавал еще Перегнутий и Переплету внушил: хорошо придумано, экономно.

Вот только воздуховоды время от времени засоряются, как сегодня. Поэтому Переплет расслабляться не стал — с вечера, не дожидаясь даже, пока Сударый уснет, переделал повседневные дела. Потом еще прошел по дому, примечая, все ли ладно.

Мышь где-то скреблась. Надо сказать Персефонию, чтобы поймал. Упырю, конечно, и на службе в подотделе по очистке города от бродячих и вредоносных животных всякой этой пакости хватает, но ничего, для дома и постараться можно. Упырь тут вроде как прочно прописался — вот пускай и гоняет грызунов. А то только ворчать на заслуженного домовика горазд.

Так, половики вытрясены, сковородки начищены… В студию Переплет заходить не стал. Спасибочки, мы туда теперь только с веником, а остальное сами делайте. Однажды Сударый забыл надеть заглушку на объектив одного из своих оптографических аппаратов — ну бывает, — Переплет ее подобрал, на табуреточку встал, пристроил было — и вдруг заметил, что выпуклая стекляшка объектива как-то подозрительно отблескивает, вроде жирным чем. Ай-ай-ай, и кто же это ел на рабочем месте, а потом тонкую маготехнику немытыми руками лапал? Тер-тер Переплет ту стекляшку…

Потом, выбросив объектив, Сударый разъяснил, что домовой исцарапал его, пытаясь снять какое-то там противобликовое покрытие. Виду Переплет не подал и даже поворчал, мол, надо заглушки на место прилаживать, а не раскидывать где попало, но стыдно было, что скрывать, стыдно. Хорошо, не пообещал, как собирался было, «больше в студию ни ногой»: все-таки ужасно, если где-то в доме не прибрано, пускай даже в таком месте, где постоянно чужие ошиваются. А главное — интересно ведь! Однако и без нужды в студию не ходил.

Сегодня-то нужды и близко нет — не вести же туда дядю. Да он и не пойдет, кстати, ему оптография неинтересна.

Прошел Переплет и по верхнему этажу — так, все в порядке. На всякий случай даже в спальню к Сударому заглянул, посмотрел, какие сны снятся Непеняю Зазеркальевичу. Сны были обычные, замысловатые, но не муторные, только лежала на них какая-то тень. Домовой присмотрелся повнимательнее и нахмурился. Ну конечно, кто б сомневался — Косьенова работа… Кривьен де Косье так и не простил молодому конкуренту поражения в «профессиональном поединке». Какое-то время он еще держал при себе раздражение, вызванное достижениями Сударого: все-таки подавляющее большинство спросончан предпочитало по старинке оптографироваться у закордонца.

Но после того как Сударый с оглушительным успехом выпустил иллюстрированную брошюру о дуэлях, Кривьен де Косье совсем покой потерял. Историю, которая к нему не имела ни малейшего отношения, принял на свой счет и окунулся в стихию соперничества, которое намеревался провести (он сам так говорил, а спросончане повторяли и разносили окрест) «по всем правилам закордонской экономической науки».

То ли правила подкачали, то ли не все он их применил, а может, и с самой Закордонией что не так — только не помогла экономическая наука. Даже хуже сделала.

Перво-наперво объявил Кривьен де Косье скидки и провел акции «Лотерея бесплатного снимка», «Барышни с 14 до 15 снимаются даром» и «Г-да чиновники снимаются за полцены до конца недели». Понес убытки, но ровно ничего не добился, потому что спросончане консервативны. Большая часть клиентуры и без того принадлежала де Косье, к Сударому ходили те, кто ценил художественность снимка, а таких в массе обывателей всегда немного, либо те, кому просто интересно узнать, что там новенького у этого столичного выученика — а они в любом случае пойдут, никакими скидками их не отманишь.

Тогда де Косье решил «бить противника его же оружием» и взялся за выпуск целой серии дуэльных брошюр под названием «Шпага и честь». Постарался на славу. Сударый, просматривая снимки конкурента, только языком цокал, вспоминая, как ему было не до грамотного освещения в тот осенний день, когда молодой дворянин Пискунов-Модный намеревался отправить оптографа на тот свет при всем честном народе.

Однако тут Кривьена ждали целых два удара. Во-первых, попытавшись скопировать «нелепую скандальную рекламную кампанию» Сударого, он понес незапланированные убытки в виде штрафов, которые полиция выписала нанятым актерам за нарушение общественного порядка. А во-вторых, брошюры не снискали популярности. Красивые, глянцевые, они были единодушно приняты провинциальным бомондом за вопиющий китч.

«Эти добротные постановочные работы, вмещающие по шестьдесят секунд гладкого, отрепетированного действия, не идут ни в какое сравнение с нарочито небрежными иллюстрациями г-на Сударого, — писал в колонке „Общественные чтения“ известный критик Глубокопов. — Всем известно, что последний знает толк в оптографии. Многочисленные свидетели утверждают, что на площади, где проходила съемка, имелось необходимое осветительное оборудование, которым, однако, г-н Сударый, не имея в том крайней нужды, не воспользовался, покуда было возможно снимать при естественном освещении. Для чего же? Именно для того, чтобы создать у зрителя ощущение случайности снимка, эдакой подсмотренности зрелища. В этом отношении особенно хороша преднамеренно передержанная картинка, где движения бойцов смазываются — у зрителя возникает стойкое чувство, будто это он сам, присутствуя на поединке, не успевает разглядеть стремительные движения дуэлянтов.

Вот за счет подобных художественных находок „История одной дуэли“, с виду простенькая и незатейливая, поднимает серьезные проблемы современного общества, — вдохновенно продолжал критик. — Эта не просто рассказ о конкретной схватке — это намек на всеобщее равнодушие к тому, что рядом с нами кипят страсти и, быть может, совершаются преступления, тогда как сами мы остаемся спокойными зрителями, будто между нами и чьей-то бедой или чьей-то ошибкой действительно существует рампа либо граница кадра.

Но рампы нет!

Сам г-н Сударый уверяет, что для него это был просто интересный технический эксперимент — однако мы позволим себе не поверить ему, ибо в таком случае не было, конечно, нужды создавать ажиотаж столь острой рекламной кампанией. Талантливый художник сотворил два произведения: одно, вышедшее в типографии, и другое, разыгранное на наших глазах. Не будем скрывать: какое-то время город пребывал в уверенности, что дуэль состоится на самом деле — и не окажись вся история остроумным розыгрышем, чья-то гибель легла бы на совесть общества.

Нет рампы, господа, и нет границы кадра!

В свете этого разговора особенно угнетает неумелая эксплуатация г-ном де Косье чужого открытия. В его высококачественных снимках нет души, нет глубокого художественного замысла. Выпуски „Шпаги и чести“ пользуются некоторым успехом у молодежи, но из них нельзя извлечь ничего, кроме приемов фехтования, а их честнее было бы преподнести в виде спортивного пособия…»

Кривьен де Косье пришел в бешенство от этой рецензии, а «История одной дуэли» после нее переиздалась двухтысячным тиражом и, сопровождаемая все новыми комментариями господина Глубокопова, шагнула за пределы губернии и даже привлекла внимание столичных литературных журналов.

Для Сударого слава обернулась лишними хлопотами и пудами бумаги, которые он был вынужден исписывать, вежливо отказываясь от предложений различных редакций «сделать что-нибудь в таком же духе», ссылаясь на отсутствие литературного дара и случайность успеха.

Пришло ему письмо и от известного оптографа Колли Рож де Крива, которому Сударый в свое время отказался помогать в разработке нового изобретения.

«Нечестно это с вашей стороны, милостивый государь! Сами говорили о том, что негоже подсматривать посредством объектива за разумными, а теперь эксплуатируете идею!» — писал тот.

«Для того и эксплуатирую, чтобы на примере показать всю отвратительность подсматривания», — вывернулся Сударый в ответном письме.

Рож де Крив переписку не продолжил, а де Косье то ли затаился, то ли отчаялся, но темные замыслы, как видно, питал — и вот его мысль, тяжкая, напоенная душной завистью, витала над Непеняем Зазеркальевичем, вторгаясь в его сны.

Переплет покачал головой. Надобно с косьевским домовым потолковать, пусть внушит своему жильцу, что негоже этак поступать. Не сглаз, конечно, но уже близко к тому. Переплет коснулся снов Сударого и отогнал темное облако — «отзеркалил», как он это называл. Для наглядности — пускай на себе испытает, каково под гнетом чьих-то дум ходить.

Тут он почувствовал шаги на крыльце и развоплотился, материализовавшись у входной двери. Гость, конечно, и не думал стучать — нет нужды: едва он приблизился, Переплет уже смахнул защитные чары, а потом опять «намахнул», когда визитер просочился сквозь дверь.

— Доброй ночи, Переплет Перегнутьевич, — пробасил вошедший. — Доброго здоровьичка. Как поживаешь?

— И тебе ночи доброй, Шуршун Шебаршунович, — поклонился Переплет, — и здоровья крепкого. Ладом живем, за что тебе и науке твоей спасибо.

Дядя Переплета — домовик знатный, солидный, у него и борода надвое расчесана, а это, к слову молвить, не всякому позволительно. Шубейка из овчины, поддевка ватная — шитья домашнего, а валенки (вот тебе и консерватор!) мануфактурные да с калошами, загляденье.

— Идем ко мне, — пригласил гостя Переплет, и оба домовых просочились в подвал.

Мало кого Переплет к себе за печку приглашал, но уж дядю — завсегда. Там у него было попросторнее, чем с виду, это по науке «искривленное пространство» называется. Только тому, кого Переплет сам за руку вводил в него, становилось видно, что, кроме старой шапки-ушанки, между печкой и стеной ухитрялось помещаться целое хозяйство. Два сундука с ковриками, плетеный кружок на полу, два креслица, стол, на гвоздиках кой-чего поразвешено, а в углу полулежат огроменные, по сравнению с хозяином, старые часы с кукушкой. Часы сломанные, если глядеть простым глазом, но духовный отпечаток прежних владельцев в них остался, и домовому этого вполне хватало, чтобы видеть время.

Скинув верхнюю одежду, Шуршун Шебаршунович уселся в предложенное кресло. На столике тут же явились начарованные загодя самовар (Переплет позаимствовал его на время из кухни, уменьшив и втиснув в свое жилище), розеточки с вареньями и бублики.

Домовые принялись чаевничать, неспешно беседуя о таких специфических предметах, как скрипы, задувы, утайки, перекладки и отводки — в общем, о том, о чем простые разумные зачастую и слыхом не слыхивали.

Потом, понятное дело, о родне речь пошла — этого мы тем более пересказывать не будем, хотя, право слово, когда домовые про родню разговор начинают, заслушаться можно. Однако нам пора переходить к той минуте, когда Шуршун Шебаршунович, отказавшись от двадцатого, что ли, по счету блюдца, сказал:

— Ну, побалакали, и будет. Ты моей помощи просил, чтобы насчет печки раскумекать?

— Да раскумекать-то немудрено — воздуховод засорился.

— А, знамо дело. Сомневаешься, стало быть, что один прочистишь?

— Прочистить-то можно, да сложно одному. Опять же сам ты учил, что и опасно. А я-то, к слову, и бывал в воздуховодах только дважды — отцу подсоблял, еще при дедушке Непеняя Зазеркальевича, а второй раз — до отъезда его батюшки, тому, стало быть, изрядно лет назад.

— Правильно-правильно, и молодец, что в одиночку не полез. Хуже нет, когда в коленце застрянешь. Печет, а ты сидишь дурак дураком… Ну так, стало быть, начнем? Струмент у тебя имеется?

— А как же!

У Переплета все уже было готово: и тряпки, и щетки, и скребки, и даже налобные фонарики и волшебная лупа. Очков-духовидов по размеру домовицких физиономий не делают, потому что домовым они, в общем, без надобности, но в иных случаях волшебная справа весьма полезна. Однако от лупы и фонарика Шуршун Шебаршунович с усмешкой отказался:

— Лишнее.

Переплет закрыл заслонку засорившегося воздуховода, снял муфту с места соединения и убрал часть трубы. Двое домовых, подобравшись, ужались и втянулись в отверстие.

Шуршун Шебаршунович полз впереди. С его комплекцией это было нелегко, однако сказывался опыт, и более худой племянник едва поспевал за ним. Они поднялись до потолка, преодолели первое колено и двинулись под полом первого этажа до следующего подъема — засор был где-то там.

— Ага, есть что-то, — сказал наконец Шуршун Шебаршунович. — Не нагар, что-то твердое. — Он пошурудил скребком и попросил: — Дай другой, потоньше.

Раздались звонкие удары — как железом по железу.

— Ага, сдвинулось! Теперь позакорючистее что-нибудь, подцеплю и выволочим. Вот так… Ай!

— Что случилось? — испугался Переплет.

— Да ничего, просто сорвалась эта штука и ухо мне поцарапала. Странно, вроде острых краев нет.

— А что это такое?

— Не пойму. Зря от фонарика отказался, никак разглядеть не удается. Вроде куска жести скрученного… Тьфу, дрянь неладная, опять застряло! — Он попыхтел, посопел, пытаясь раскачать загадочный предмет, но скоро сдался. — Нет, так не пойдет.

— Ты бы, дядя, пустил меня вперед, я попробую…

— Нет, Переплет Перегнутьевич, этак мы всю ночь провозиться можем. Надо развоплощать.

Переплет обдумал предложение и сказал:

— Боязно. Балка рядом — ну как захватим ее развоплощением? Порушится все…

— А, на этот случай есть особенный прием. Вот слушай: я тебя вперед пропущу, ты под самой этой штуковиной осторожненько так развоплоти махонький кусочек воздуховода, чтобы только щелочка образовалась. Потом через эту щелочку протягивайся и меня за собой тяни, а я уже и штуковину прихвачу.

— Сложновато. Может, ты сам, дядюшка?

— Эка сказанул! Чей дом-то — мой или твой? И потом сложность как раз в том, чтобы не себя, а именно вещь протягивать. А этим-то я и займусь.

Шуршун Шебаршунович завозился, разворачиваясь.

— И главное, как эта штуковина сюда попа… Ай! Да что такое — теперь второе ухо царапнул! Вот невезуха…

Ужавшись до последней возможности, домовые поменялись местами. Переплет постучал по фонарику у себя на лбу, заставив кристалл внутри засветиться, но оказалось, что он неплотно закрепил фонарик — тот упал и погас, ладно еще не разбился.

— Что-то ломаное, — пожал он плечами и протянул руки, чтобы потрогать предмет. Ночное зрение действительно не позволяло рассмотреть его. — На ощупь вроде на жесть не похоже, скорее твердое дерево… ай!

— Что, и у тебя ухо? — хохотнул Шуршун Шебаршунович. — Да ну его совсем, давай сперва вытащим, разглядеть потом успеем.

Переплет послушался. Выбрал место, сосредоточился и удалил, как сказано, понемножечку всего, что препятствовало извлечению засора.

— Смелее, смелее, — подбодрил дядя. — Подлиннее щелочку-то делай, как меня тянуть собрался?

Переплет увеличил щель, кряхтя, проскользнул в нее и потянул за ноги дядю, крепко схватившего таинственный предмет, столь несчастливый для ушей. Без помощи Шуршуна Шебаршуновича он бы ни за что не проделал такого трюка, но опытный домовик честно помогал, подливая силы в творимые Переплетом чары.

Он висел под потолком в дальнем углу подвала. Вот из щели появилась правая нога дяди, за ней левая, вот и весь остальной дядя показался — лицо красное, рукой в загадочное нечто вцепился и тянет… А потом оба, дядя и племянник, вдруг рухнули с высоты; едва-едва Переплет задержал падение над самым полом и не позволил Шуршуну Шебаршуновичу расшибиться.

Глухо стукнуло чуть дальше, в самом углу.

Переплет помог родственнику подняться.

— Как ты, дядя?

— Цел, — ответил тот, морщась и разминая поясницу. — Заделывай щель, а я пойду посмотрю, что это мы такое вытащили.

Однако ничего особенного он в углу не увидел.

— Глянь-ка ты, Переплет Перегнутьевич. Не пойму — где оно?

Переплет, восстановив материальность части воздуховода, подошел и почесал затылок. Этот угол подвала, правду сказать, давно уже нуждался в хорошей уборке, но тут ведь как: пускай сперва Сударый сам решит, что ему нужно, что нет, тогда и за дело можно браться. Вот и залежался кое-какой хлам…

Однако хлам этот Переплет знал наперечет. Ничего постороннего там не лежало — и ничего, к слову, такого, обо что можно было расцарапать уши.

— Небывальщина, — развел руками Переплет.

Шуршун Шебаршунович нахмурился:

— Отродясь такого не видал. Однако что же мы стоим-то? Печка жарит, а воздуховод перекрыт!

Переплет, спохватившись, вернул на место кусок трубы, затянул муфту и открыл заслонку.

— Ну вот! — сказал Шуршун Шебаршунович. — Так или иначе, а дело мы сделали.

— Сейчас и внутрь тепло пропустим, — подхватил Переплет.

Домовые — отнюдь не любители выпивки, но в определенных случаях даже первейший среди них трезвенник поднимет рюмку.

— Тебе смородиновой или рябиновой? — спросил Переплет, проводив дядю в свой закуток и начаровывая на стол другую заготовку.

Тот, погладив растрепанную бороду, отчего она вновь легла ровно и даже надвое сама собой расчесалась, улыбнулся:

— А чего сам будешь.

— О, а я — как ты хотел… Ну пусть будет смородиновая.

— Для начала. А рябиновой закончим.

Выпили домовые, закусили. Расслабились.

— И что это за напасть такая на честный наш город? — с хитринкой в глазах сказал Шуршун Шебаршунович.

— Какая напасть, дядюшка?

— Да на уши-то наши. Случай был такой, слыхал я: возвращался как-то ночью, под утро уже, некий гоблин со службы. И, представь, подвергся нападению в подворотне! Но что странно — ни деньги нападавшего не интересовали, ни вообще что-либо материальное. Он укусил бедолагу за длинное ухо и скрылся прежде, чем тот успел его рассмотреть!

— Ай-ай-ай, — посочувствовал Переплет. — И что же, нашли злоумышленника?

— Разумеется, нет! В полиции даже не хотели этим делом заниматься. Велика важность: за ухо укусили. Только один, некто господин Заручкин (а я с домовым из его жилища знаком, так тот уважительно о жильце отзывается), сказал: «В нашем деле мелочей не бывает. Сегодня за ухо укусили, завтра глотку перегрызли». Занялся поисками. Но, как и ожидалось, ничего не сыскал и навряд ли сыщет. Однако история, заметь, хоть и престранная, да занятная, особенно если вспомнить про наши с тобой уши.

Переплет вежливо поулыбался, видя, что дядя старается его рассмешить, но, правду молвить, шутка не показалась ему особенно веселой.

— Кстати, — спохватился Шуршун Шебаршунович. — Глянь-ка хоть, я там не до кровянки расцарапал? Нет? Хорошо. Слушай, что спросить хотел, ты как про себя думаешь насчет профсоюза?

В последние годы профсоюзное движение в империи набирало силу, и губернские власти, поначалу обходившие вопрос стороной, будучи подстегнуты из столицы, принялись идею активно внедрять. Было предложено организоваться и домовым. Предложение льстило — вот не забыли же, на ком все стоит! — а с другой стороны, на кой он, профсоюз этот, нужен? Что с ним делать? Споры в среде домовиков шли уже второй год.

Дядя с племянником тоже внесли лепту в обсуждение. Была уже половина четвертого утра, когда Шуршун Шебаршунович, опрокинув рюмочку рябиновой на посошок, стал одеваться.

— Отыщешь ту штуковину злую — не забудь потом рассказать, что это было, — попросил он.

Оставшись один, Переплет еще раз осмотрел дальний угол, потом на всякий случай по всему подвалу прошелся, но так и не обнаружил ничего, что могло вызвать засор в воздуховоде. И так на душе отчего-то неспокойно, а тут еще эта загадка привязалась — и ведь не выкинешь из головы! На что же это было похоже? Да вроде как ни на что…

От бесплодных попыток вспомнить, как эта штука выглядела, разболелась голова. Переплет решил сразу, не дожидаясь обычного времени, совершить обход дома, а потом взять в библиотеке Сударого что-нибудь старинное, благочинное и почитать, устроившись в ушанке. И обязательно чаю с ноготками и душицей выпить. А лежать — непременно прижав пятки к печи.

Никакого видимого беспорядка в доме не наблюдалось, но гнетущее чувство не оставляло Переплета. Что-то было не так. Он поймал себя на том, что напряженно вслушивается в ночные звуки, точно ожидая услышать какое-то движение — хотя кому двигаться? Непеняй Зазеркальевич спит, а кроме него во всем доме один только Переплет…

Или не один?

То ли от усталости, то ли от самовнушения, но случилась вдруг с почтенным домовиком странная вещь: когда проходил он по гостиной на втором этаже, показалось ему, будто что-то шевельнулось на нижних полках книжного шкафа. Напрягшись, Переплет приблизился — ничего. Вот только одна книга не стояла на месте, а лежала, раскрытая.

Непорядок. Переплет снял книгу, посмотрел название — «Сравнительное домостроение». Любопытно, он такой книги не читал никогда, даже не знал, что она есть у Сударого. Впрочем, порядочному домовому читать особенно некогда. Но сегодня — другое дело…

Книга вдруг вывернулась из руки — и тут же что-то со звуком, похожим на шелест бумажных листов, рухнуло сверху и стукнуло Переплета по голове, а потом… он ощутил боль в левом, до сих пор не тронутом неизвестной силой ухе! Словно кто-то вцепился в самую мочку острыми зубами — по счастью, лишь на миг, а то бы Переплет закричал. Он вслепую махнул кулаками, испуганно осмотрелся…

Никого. Только книга лежит у ног. Домовой с бьющимся сердцем поднял ее и замер, мельком глянув, а затем удивленно уставившись на обложку. Название у книги, оказывается, было другое: «Сравнительные жизнеописания». Никакое не «Домостроение». Переплет провел пальцем по корешкам — ничего даже близко похожего на «Домостроение», не увидел. Обознался, значит, неправильно прочитал, несмотря на свое ночное зрение?

Позвольте, однако, в сторону книги — что же это все-таки было? Кто на него напал, как на беднягу гоблина в подворотне? Ведь нет же никого! И тем не менее ухо болело точно так же, как правое. Сравнивая теперь ощущения, Переплет уверился, что в первый раз это тоже было похоже на два ряда мелких острых зубов. Кстати, хотя уши Шуршуна Шебаршуновича не кровоточили, именно такие отметины Переплет разглядел на них — о чем обязательно бы сказал, не задай дядя вопроса о профсоюзах.

Положив книгу на место, Переплет медленно спустился вниз. Постоял перед входной дверью, проверяя, в порядке ли защитные чары.

Хотя какой смысл? Переплет и без всяких чар мог твердо сказать, что, кроме него и Сударого, в доме имеется только одна злосчастная мышь! Даже всякая мелочь вроде пауков на чердаке — в спячке. При желании, впрочем, домовой мог и их пересчитать. Больше никого — ни живого существа из плоти и крови, ни духа.

И вместе с тем внутренний голос говорил ему, что кто-то все-таки есть.

Переплет просочился сквозь дверь на крыльцо. Вьюга утихала, но ветер еще был сильным, и редкие снежинки кололи лицо. Он постоял, вдыхая морозный воздух.

Далеко не сразу он осознал, что ему, домовому, страшно возвращаться под крышу…

Заскрипел снег под ногами — это Персефоний возвращался с ночного дежурства, уставший и чем-то недовольный.

— Доброй ночи! Что это тебе пришло в голову померзнуть?

— Да так, подышать захотелось.

— Хоть бы накинул что. Смотри не простынь.

Упырь взялся за дверную ручку.

— Послушай… того, в подвале мышь завелась.

Персефоний тяжко вздохнул:

— Переплет, я на этих мышей уже смотреть не могу! Неужели у тебя никаких волшебств против них нету?

— Да плохо они волшебств-то слушаются, вот в чем дело…

— Дай я сперва отдохну, а завтра ночью посмотрим.

— Давай завтра, — согласился домовой, проходя вслед за упырем.

Они частенько препирались, но хорошо, что Персефоний вернулся. Он ведь тоже ночной. Хоть и днем прекрасно умеет ходить, даже при ярком солнце, но все-таки в темное время суток спать не ложится. Уже не так страшно, вдвоем-то…

«Стыдись! — прикрикнул на себя Переплет. — Домовой — и в своем доме боится! Показалось тебе — с устатку да после наливки, вот и весь секрет. Показалось…»

Он старательно внушал себе это, однако легче не стало.

ГЛАВА 2,

в которой звучит совершенно невероятная история

Легче домовому стало на следующее утро. Он уже собирался отправляться на боковую, предчувствуя неспокойный сон, но тут выяснилось одно обстоятельство, совсем вылетевшее из головы за всеми ночными страхами, — у него день рождения!

Первой его поздравила Вереда. Она, как всегда, пришла рано, навела порядок на рабочем месте и, как только Переплет появился в приемной, радостно поприветствовала и вручила перетянутый ленточкой сверток:

— С днем рождения!

В свертке оказался вязаный шарфик чудной расцветки и как раз по размеру, не надо уменьшать.

— Неужели сама связала?

— Сама!

Тут же появились Сударый с Персефонием, раскрасневшиеся после обязательной утренней разминки с рапирами, к которым Непеняй Зазеркальевич после «Истории одной дуэли» стал относиться куда серьезней. Упырь подарил домовому красивый брелок для ключей, а оптограф — о чудо! — изготовленные на заказ очки-духовиды!

Переплет был так растроган, что чуть не прослезился. Отец Сударого никогда не забывал поздравить домового, но таких подарков ему никто никогда еще не делал.

Страхи позабылись. Переплет удалился за печку в прекрасном расположении духа и спокойно проспал до самого заката. А ночью к нему пришли с поздравлениями сородичи. Прекрасная составилась компания, и гулянка удалась на славу, благо домовые умеют устраивать свои сборища так, что со стороны никто ничего и не заподозрит, ни звука не услышит.

Шуршун Шебаршунович тоже был, как без него, но про «странную штуковину» не напомнил, и Переплет про нее напрочь думать забыл.

А между тем днем в ателье произошло-таки еще одно загадочное событие…

Дело было так. Единственным клиентом в тот день оказалась купчиха Заховалова. Женщина пышная, необразованная, не сказать красивая, но не лишенная некоторого, довольно, правда, шумного, обаяния и с глазами незлыми, она чуть не с порога заявила, что ей нужна «обнаковенна портрэта, одна только наружность, а души обличье без надобности».

Как многие несведущие люди, она полагала, будто оптография выявляет в разумном «всю как есть подноготную и нутряное обличье честному народу показыват».

Сударый потратил немало времени, чтобы разубедить ее, но весь успех, и без того эфемерный, рухнул, как только Заховалова увидела приготовленную для нее иллюзию: яблоневый сад, столик с самоваром, простенько, но мило; купчихе оставалось только пальцы распялить, а поверх будет спроецировано блюдце с чаем.

— Так-таки и хотите меня в истинном обличье неприкрытом представить. Вот вся я в этом и есть — чай, варенье, плюшечки… Сяду, как пень, и ни мыслинки на лице. Давайте уж без всего этого.

Сударый устал спорить и развеял иллюзию, про себя отметив, что надо сохранить ее для другого случая, больно хороша получилась. Все-таки есть у Персефония талант — общая задумка картины принадлежала упырю.

На простую драпировку Заховалова согласилась. Сударый подколол булавками свободно свисавшую ткань и расставил световые кристаллы так, чтобы выгоднее смотрелись складки фона. Тут служанка, неотступно следовавшая за купчихой, взялась поправлять ей воротничок и от излишнего усердия, крутясь вокруг хозяйки, наступила на край драпировки и начисто ее сорвала. Ткань, сердито шурша, накрыла испуганно пищащих посетительниц.

Непеняй Зазеркальевич торопливо распутал их. Вереда, как раз собиравшаяся уходить домой, прибежала на шум, быстро разобралась в происходящем и принесла валерьянки. Заховалова, отойдя от испуга, посмеялась над собой и даже решилась:

— Это мне, видать, ангел мой знак подает: от честного народу душу не прячь. Эх, была не была, подавайте ваш мираж!

В общем, все обошлось. Никто и не обратил особенного внимания на то, что одна из булавок уколола купчиху в мочку уха…

Вот, казалось бы, и все происшествие, посмеяться да выбросить из головы, однако уже назавтра Сударому пришлось о нем вспомнить.

День выдался тихий — впрочем, в конце января все дни тихие, клиентов мало, вчерашняя купчиха была редким исключением. Сударый предложил Вереде не приходить до следующего месяца, чтобы не отвлекаться от учебы, но девушка ответила, что в ателье ей гораздо спокойнее. Теперь она засиживалась до сумерек, обложившись учебниками и тетрадями, и даже выполняла упражнения по созданию чар, почти не скрываясь.

Персефоний, со вчерашнего дня то ли усталый, то ли чем-то озабоченный, спал у себя в гробу, Переплет — за печкой. Сударый занимался алхимическими расчетами, пытаясь найти новые рецепты изготовления светочувствительной эмали.

Он как раз вышел к Вереде, чтобы посоветоваться (та, хоть и училась на биомага, по алхимии всегда имела твердую «пятерку»), когда услышал шум, и, выглянув в окно, увидел, как перед крыльцом останавливается знакомая карета с гербом города на дверце. Из нее шагнул на тротуар глава магнадзора Немудрящев. Сударый невольно напрягся. Хотя дуэльная история завершилась в целом благополучно, опыт общения с этим разумным нельзя было назвать особенно приятным. Добролюб Неслухович, человек порядочный и обстоятельный, к сожалению, обладал талантом принимать в расчет мнение собеседника только в самом крайнем случае.

Вслед за ним из служебной кареты появился полицейский с алыми петлицами чародея и сумкой через плечо. Они поднялись по ступенькам, зазвенел колокольчик.

— Добрый день, Непеняй Зазеркальевич! Прошу прощения, что отрываем вас от занятий, но того требует служебная необходимость. Вы только ни о чем не беспокойтесь. В ауре вашего дома замечены некоторые нарушения, требуется проверить…

— Нарушения? — удивился Сударый. — Думаю, вы ошиблись, господа. У нас все в порядке, и уж такое событие, как нарушение ауры жилища, не укрылось бы от моего домового. Да и от соседских, если на то пошло.

— Позвольте разъяснить, — вступил в разговор полицейский и, козырнув, представился: — Полицейского управления губернии надзиратель Неваляев. Мы разыскиваем некоего призрака, обладающего редкими способностями к маскировке. Есть предположение, что он умеет укрываться даже от взоров домовых. Отсюда необходимость осмотра при помощи специальных магических средств. Вот ордер. — Он протянул бумажку. — Надеюсь, говорить об ответственности за препятствование в расследовании не нужно? Мы искренне извиняемся за причиняемые неудобства, но, поверьте, это в ваших же интересах.

— Никаких возражений, дом в вашем распоряжении, господа. Я провожу вас.

Неваляев извлек из сумки мудреную разновидность магического компаса и набор волшебных палочек. Меняя палочки и чутко следя за показаниями стрелки, он пошел по комнатам. Сударый и Немудрящев следовали за ним.

— Что же это за призрак? — негромко спросил оптограф, чтобы не отвлекать полицейского, но тот ответил раньше, чем Добролюб Неслухович успел открыть рот:

— Об этом нам распространяться не рекомендовано.

— Опасный тип, — сказал все-таки Немудрящев.

— А разве призраки тоже входят в вашу компетенцию? — спросил Сударый.

— Нет, однако я по роду службы имею доступ к некоторым чарам…

— О которых также распространяться не следует, — напомнил Неваляев через плечо. — Вы бы поговорили о чем-нибудь постороннем, господа, а то я не могу сосредоточиться.

— В самом деле, расскажите лучше, все ли благополучно в вашем семействе, — предложил Сударый.

— Вашими стараниями, за что безмерно вам благодарен, — охотно отозвался Немудрящев. — Залетай Высокович совершенно оставил не красящие его знакомства и вообще стал вести себя гораздо рассудительнее. Простуша моя на него не нарадуется. От нее вам, кстати, поклон, благодарит за портрет…

Простаковья Добролюбовна, из-за чьей оптографии Залетай Высокович минувшей осенью жаждал проткнуть рапирой Непеняя Зазеркальевича, оставалась единственной из причастных к дуэли, кому не были известны все ее обстоятельства: отец так и не решился рассказать дочери, что «волшебный» портрет — в определенном смысле результат ее артистического таланта. Видимо, для того, дабы даже случайно не подтолкнуть кровиночку к мысли об актерской карьере. Залетай Высокович тоже Простаковье ничего не сказал, надо полагать, получив от Добролюба Неслуховича соответствующий наказ.

Так что девица Немудрящева осталась в убеждении, будто искусство Сударого выявило на портрете те душевные качества, которые даны ей свыше, но ею самой не развитые и загубленные в зародыше. Первое отчаяние однако скоро миновало, и девушка поставила себе целью непременно все хорошее в себе раскрыть, о чем сама сообщила в тайком написанном письме Сударому, где благодарила его за то, что «пощадил пылкого юношу, растревожившего ее сердце».

Ну не переубеждать же? И в чем, позвольте? «Нет, сударыня, в вас ничего такого хорошего, кроме воображения»? Сударый ответил короткой запиской, пересыпанной общими фразами, которые пришлось позаимствовать из старого учебника по этикету; общий смысл сводился к тому, что не стоит, мол, благодарностей.

— Как только Залетай Высокович получит диплом, сразу же и свадьбу сыграем, — говорил Немудрящев. — Ему уж и место назначено, и о приданом сговорились. Отец его сулит землицы немного отписать, так…

— Добролюб Неслухович, — прервал их Неваляев. — Мы с вами сегодня обходим седьмой дом, и только в одном из них вы не рассказывали о предстоящем замужестве дочери. И то лишь потому, что дом был ваш собственный. Поверьте, в городе уже трудно сыскать человека, который не знал бы о ваших теплых чувствах к будущему зятю, а вот я скоро воспылаю к нему самый черной ненавистью. И если вы не смените тему, боюсь, я заколю этого несчастного, ни в чем не повинного юношу рапирой.

— Едва ли это легко будет сделать, — заметил Сударый, видя, как налился краской Немудрящев. — Он хороший фехтовальщик.