Новейшая оптография и призрак Ухокусай Мерцалов Игорь
Персефоний со вздохом развел руками:
— К сожалению, для меня все это лес густой. Разъясните доступно: можно ли поймать невидимого призрака с помощью новейшей оптографии?
— Теоретически, конечно, можно. А вот практически…
Сделав знак молчать, Сударый торопливо похлопал себя по карманам. Записная книжка была на месте, а вот карандаш он, видимо, забыл где-то в лаборатории.
— Практически это почти невыполнимо… — медленно произнес он.
Персефоний, поняв, быстро огляделся и, приметив огрызок карандаша, невесть как очутившийся на подоконнике, протянул его Непеняю Зазеркальевичу, и тот принялся писать, объясняя в промежутке между фразами:
— Ведь для того чтобы… зафиксировать призрака… придется по всему дому таскать камеры… Ему достаточно будет выплыть из кадра…
Закончив писать, он протянул блокнот Персефонию и подождал, почесывая карандашом ухо, — тоже по студенческой привычке.
«Сложность, главным образом, в том, что ему ничего не стоит нас подслушать. Поэтому постараюсь говорить обтекаемо, пока слушай, а потом что-нибудь придумаем», — прочитал упырь и поднял глаза на Сударого.
— Невозможно представить себе существо, которое не оставляло бы в реальности никаких следов, — тут же заговорил оптограф. — Однако реальность, как известно, разделяется на три основных плана: физионис, он же материально-физический, он же предметный или вещный; психономис, он же индивидуально-психологический; аврономис, он же духовно-сущностный, или ауральный.
— А я слышал, их больше, — вставил Персефоний. — План сновидений, например…
— Да, я назвал только три базовых, с которыми, кстати, и имеет дело оптография. Но с остальными планами уже не все так просто. К примеру, этологический план умозрителен и непостижим. Иногда его соотносят с Божественным планом, но для нас это ничего не меняет, потому что в любом случае он остается умозрительным и непостижимым. Что касается плана сновидений, то до сих пор не решено, считать его самостоятельным или только инвариантом психономиса. Кроме того, каждый план разделяется на уровни и подуровни, что еще более усложняет картину…
Еще минуту или две Сударый пересказывал первую главу «Философии магии», как сам ее помнил. Между делом написал в блокноте: «Надеюсь, призрак уже соскучился слушать», — показал Персефонию и продолжил:
— Взаимодействие уровней и подуровней применительно к оптографии представляет особую сложность: с увеличением диапазона съемки мы получаем пропорциональное снижение качества ввиду наложения многоярусных образов реальности… — Упырь уже явно потерял нить лекции, но честно слушал. — Совершенствование светочувствительных эмалей, углубление временного потенциала несущих пластин и расширение зоны действия заклинаний нередко вызывают необходимость нарочно ограничить диапазон съемки, поскольку впоследствии бывает невозможно разделить сложившиеся планы и различить причинно-следственные связи в смешанном изображении…
«Внимание!» — написал он, показал помощнику и в том же тоне заключил:
— Иными словами, нам важно понять природу искомого объекта, тогда составить необходимую комбинацию эмали и чар будет делом техники.
— А как же?.. — начал было спрашивать Персефоний, но осекся.
— Трудно, — кивнул Сударый. — Но необходимо. Будем думать…
Спалось Сударому в ту ночь неспокойно. Он остался в доме единственным некусаным и понимал, что долго так продолжаться не может. Ожидание нервировало, особенно вкупе с предположением, что злокозненный призрак может перейти от простых укусов к своей ужасной прижизненной мании.
Утро было воскресное, но началось традиционно с борьбы. Персефоний, взяв Сударого в хитрый «замок», спросил шепотом:
— Вы что-нибудь надумали?
— Не сейчас… — пропыхтел тот.
У домового, доложившего, что все в порядке, вид был смурной.
— Я теперь, Непеняй Зазеркальевич, с вашего позволения, снотворного приму. Так что, если вдруг понадоблюсь, это только вечером.
— Конечно, Переплет, — кивнул Сударый и спустился вниз. — Доброе утро, Вереда, — поприветствовал он девушку, уже покормившую своего таинственного питомца и обложившуюся учебниками.
В последнее время она с разрешения Сударого приходила и по выходным, чтобы в тишине готовиться к экзаменам. Впрочем, сегодня она едва ли прочитала хоть страницу, судя по тому что встретила Сударого словами:
— Непеняй Зазеркальевич! Знаете, я всю ночь думала и, кажется, кое-что надумала…
Сударый поспешно положил перед ней блокнот, открытый на странице с предупреждением. Вереда понимающе кивнула и перевела разговор в другое русло:
— Я подыскала поденщицу, чтобы готовила для вас несколько дней.
— Ты просто чудо, Вереда! Персефоний! — одеваясь, сказал Сударый появившемуся упырю. — Ты днем спать собираешься?
— Если нужно, могу и не спать, ничего страшного.
— Тогда сходи, пожалуйста, в алхимическую лавку, нужно купить кое-какие реактивы…
Они вышли вместе. Теперь можно было без опаски говорить вслух.
— Мне представляется, — начал Сударый, когда они спустились с крыльца, — что есть только одна возможность зафиксировать ухокусательного призрака методами новейшей оптографии. Нужно сделать несколько снимков на могиле Свинтудоева.
Упырь удивленно воззрился на оптографа:
— Ближний свет… И что нам это даст?
— Возможность взять след. Законы магической науки гласят, что ни одна сущность не может в каждый момент времени контактировать менее чем с двумя уровнями реальности. Значит, довольно будет пяти снимков, чтобы перекрыть весь диапазон, и хотя бы на одном обязательно появится след, оставленный нашим… Ухокусаем.
— А мы его узнаем, этот след?
— Понятно, что на обычные духовные отпечатки, которые описывает Кофегущин, надеяться нечего. Но, думаю, мы сумеем понять, если увидим что-то необычное.
— И будем знать, на каком плане обитает Ухокусай? — уточнил упырь, безоговорочно приняв случайно предложенное наименование загадочного призрака.
— Совершенно верно. У нас появится надежда сделать и портрет сего фантазмического господина. Или, по крайней мере, сообщим Добролюбу Неслуховичу, что именно ему следует искать.
— А может, имеет смысл обратиться в Дом-с-привидениями? — спросил Персефоний.
— Приют для призраков власти наверняка проверили в первую очередь, — возразил Сударый. — Нет, если мы хотим чего-то добиться, нужно искать опору в научной магии. Сделаем так. Вот список реактивов, иди в алхимическую лавку, а оттуда заверни на ковролетку и закажи самолет на семь часов утра.
— Дороговато выйдет…
— Зато быстро. Мы ведь не можем везти всю лабораторию, а пластины, как ты знаешь, надо использовать в течение нескольких часов, иначе эмаль потеряет свои свойства. Потому хорошенько выспись. Постарайся поплотнее поесть, чтобы днем были силы. Когда ты обычно возвращаешься с дежурства?
— Около пяти утра.
— Отлично. Тогда же и меня разбудишь. Двух часов нам хватит, чтобы подготовить пластины, дождемся Вереду и сразу отправимся в путь.
— У нас останется мало времени для проявки снимков. Надо попросить Вереду, чтобы за день подготовила раствор.
— Ценное замечание.
После церкви Сударый отправился завтракать. В «Обливионе» было куда более шумно, чем обычно. Развернув утреннюю газету, Сударый сразу понял, в чем дело: Ухокусай таки добился «признания в печати». В статье, озаглавленной «Слухи и факты о призраке-хулигане», фактов, по правде говоря, кот наплакал, однако заместитель редактора «Вестей Спросонья» Благодум Вдохновеньевич Беломазов во вступительной части поставил перед собой цель не столько информировать, сколько успокоить читателей:
«Желая в корне пресечь опасные слухи, распространившиеся из-за череды весьма таинственных — или, лучше сказать, туманных — происшествий и могущие привести к напряженности в обществе, наша газета предприняла собственное расследование.
Сразу успокоим читателей: ровно ничего страшного в нашем любимом городе не происходит…»
В доказательство этого утверждения Беломазов приводил ряд мнений, одно авторитетнее другого. Господин губернатор, к примеру, высказал озабоченность лишь тем, что вокруг неопасного мелкого хулиганства раскидывается «сеть нелепых сплетен, уловляющая нетвердые умы». Господин полицмейстер пообещал поймать хулигана буквально на днях и намекнул, что «попытки представить рядовое дело как нечто из ряда вон выходящее могут расцениваться как нарушение общественного спокойствия, за каковое (нарушение, а не спокойствие, конечно) можно и штраф схлопотать».
Градоначальник даже несколько переборщил, сказав, что вообще не понимает разносчиков слухов: ну укусили кого-то, дело житейское, от веку полюбовно решалось…
Очень активно откликнулись представители видовых общин. Первым, словно подтверждая догадку Сударого, пламенно выступил председатель Дома-с-привидениями призрак Мавзоликус:
«Фантомы всегда были самой бесправной частью общества! Конечно, легче всего обвинять в неурядицах бесплотных и безответных граждан, которых сама их природа позволяет попрекать ошибками прошлого. Однако социальная несправедливость — лишь горнило, в котором куется наш характер. Не за горами время, когда он проявит себя во всей полноте и силе. И, поверьте, о призраках заговорят с уважением.
Мыслимо ли допустить, что мы, одержимые высокими стремлениями, стали бы укрывать мелкого хулигана, позорящего честное имя фантома? Особенно сегодня, когда перед нашей диаспорой стоят такие приоритетные задачи, как расширение и укрепление правового поля, повышение образования и создание конкурентоспособного профессионального цеха, а также…»
Сударый не знал, кем был Мавзоликус при жизни, но слышал, будто уже после смерти его выгнали из столицы, запретив появляться ближе, чем в тридцати трех верстах от нее. Призрак отправился бродяжничать, нигде надолго не задерживаясь. Так получилось, что в Спросонске он очутился как раз в тот момент, когда открылась вакансия председателя Дома-с-привидениями, и Мавзоликус молниеносно ее занял. И тут развернулся не на шутку.
Менее политизированно, но не менее бойко выступили и другие лидеры, отстаивая непричастность своих видов и рас. Особенно красноречив был статс-секретарь конгрегации оборотней. В своем развернутом отзыве он глубоко зарылся в историю, приводя примеры толерантности и взаимовыгодного сотрудничества «даже в те варварские времена, когда человек и оборотень скалились и хватались за копья, только прослышав, что сошлись на одном гектаре земли».
Специальных выступлений не было лишь со стороны человечества, и то предводитель дворянства на всякий случай отметил, что, «нисколько не желая бросить тень на некоторых наших сограждан, все же стоит вспомнить, как мало сама людская природа располагает к проявлению видовой сущности в акте покусательства».
— Нет, господа, я к брадобреям больше ни ногой! — послышалось от столика по соседству, где четверо горожан несколько потертого вида особенно бурно обсуждали выпуск «Вестей».
— А я — к дантистам, — невесть с чего заявил другой.
Тайна его неожиданного на первый взгляд решения открылась на пятой полосе, где приводилась история некоего сумасшедшего дантиста. Сударый покачал головой: похоже, «маниачная мода» таки настигла Спросонск.
Потеряв интерес к чтению, Непеняй Зазеркальевич закончил завтрак и поспешил домой.
Едва переступив порог, он понял: что-то случилось. Почувствовал, едва заметив, как Вереда делает вид, будто смотрит на него, а на самом деле глядит как-то вскользь, чтобы, не дай бог, он не поймал ее взгляд. Да и Переплет не спал, сидел понурый на одном из стульев для посетителей.
— Что случилось?
— Ничего… — попыталась отмахнуться девушка.
— Ухокусай? Он снова тебя укусил?
— Не меня… Нышка, — напряженным голосом ответила Вереда.
— Кого? — переспросил Сударый, но вдруг сообразил: — А, это твоего любимца так зовут?
Все они в ателье так старательно не замечали его, что даже в мыслях не давали загадочному существу никакого прозвища.
Вереда кивнула, шмыгнула носом, и вдруг плечи ее дрогнули, и она заплакала, кусая губы. Сударый растерялся. До сих пор жизнь уберегала его от женских слез, и, должно быть, поэтому он сделал то, чего не позволил бы себе, если бы знал, что в таких случаях положено лишь предлагать носовые платки да деликатно отворачиваться. Оптограф обнял девушку. Она попыталась отстраниться, но тут же прижалась к нему еще крепче и дала волю слезам.
Груди Непеняя Зазеркальевича стало мокро и жарко, а душе при всех тревогах — как-то легкомысленно тепло и светло.
Вереда быстро совладала с собой. Переплет подергал Сударого за штанину, тот опустил глаза и увидел, что домовой протягивает ему чистый платок. Все еще не восстановивший равновесие после оказавшейся неожиданно волнующей сцены, Непеняй Зазеркальевич, не в упрек ему будет сказано, чуть было не принялся промокать сорочку, но под выразительным взглядом Переплета сообразил предложить платок девушке.
— Простите меня, пожалуйста, на самом деле я совсем не такая… — поспешила заверить Вереда. — Я не плакса! Я вообще никогда не плачу. Просто… Мне за Нышка обидно. И…
— Страшновато, — подсказал Переплет. — Жутковатый тип этот Ухокусай, Непеняй Зазеркальевич.
— Вы его видели? — поразился оптограф.
— Да хоть бы! — крякнул домовой. — Поди его угляди. То-то и страшно: может, он прямо сейчас тут где-нибудь притаился…
— Вот этого я как раз не боюсь! — звенящим от напряжения голосом заявила Вереда и добавила, обращаясь в пространство: — Прячется — пускай, коли ему совесть позволяет! Из-за другого горько. Это ведь была моя идея — Нышка по следу пустить.
— Он не сильно пострадал? — осторожно спросил Сударый.
Вереда мотнула головой:
— Не больше, чем все. Только он ведь маленький… Вот как ему не стыдно маленьких кусать, этому призраку?
Если призрак и находился где-то рядом, воззвания к его совести пропали втуне: он ничем не выдал своего присутствия.
— Еще раз простите мне, Непеняй Зазеркальевич, эту глупую истерику. Обещаю, такого никогда больше не повторится.
Сударый, который все еще чувствовал ее гибкую фигуру в кольце своих рук, чуть было не сказал: «Да сколько угодно» или что-нибудь в этом роде, но, по счастью, спохватился вовремя и промолвил самым официальным тоном:
— Вереда, я прекрасно знаю твой уравновешенный характер и очень его ценю. А от случайностей никто не застрахован, так что не переживай и лучше расскажи мне, как все случилось.
Девушка кивнула и, взяв себя в руки, начала.
Оказывается, в последние дни Нышк вел себя беспокойно, и Вереде пришло на ум, что он чувствует присутствие Ухокусая, а значит, способен его выследить. Нынче утром маленький зверек даже стал проявлять некоторую агрессивность, по словам Вереды, вообще-то мало ему свойственную. Он кружил по приемной, отказывался возвращаться в коробку, прислушивался к чему-то в глубине дома, скалился и даже выпускал коготки. Спрятаться согласился, только когда Сударый с Персефонием спускались вниз после утренней разминки.
Именно об этом Вереда хотела поговорить с Непеняем Зазеркальевичем, но, прочитав предупреждение в блокноте, поняла, что лучше промолчать и, записав свои мысли, показать потом оптографу.
Однако заглянувший вскоре в приемную Переплет прочитал Вередины записи и, пренебрегая конспирацией, вслух раскритиковал затею.
— Неладное, говорю, чуять и я могу, зачуялся уже, — пояснил домовой, дополняя рассказ. — Но выследить… Он же, Ухокусай этот, совсем невидимый. Даже для меня.
Возбужденно скакавший по столу Нышк на возражения домового отреагировал пренебрежительным фырканьем, однако Вереда уже заразилась сомнениями.
— И мы, прежде чем вам что-то говорить, решили проверить чутье Нышка на деле, — продолжила Вереда.
Проверка дала неоднозначный результат. Назвать ее провальной было никак нельзя, но и особенно успешной тоже. Выяснилось, что найти Ухокусая для Нышка совсем не проблема. Проблема заключалась в том, что делать дальше.
Особенно неприятным сюрпризом стал этот вопрос для самого зверька. Тягаться силами с коварным призраком он не мог, но узнал об этом слишком поздно.
Девушка и домовой не успели ему помочь. Они даже ничего толком не увидели — лишь то, как Нышк серой молнией влетел в лабораторию, почти тут же вылетел кубарем, пища и прижимая уши к голове, и помчался в приемную, к родной коробке. Собственно, даже будь они расторопнее, все равно не смогли бы ничего предпринять, ведь к самой ловле призрака не приготовились и не припасли даже обычно используемых для этого чар. Хотя обычные чары в данном случае скорее всего и не помогли бы.
— Это я во всем виноват, — сокрушенно покачал головой Переплет. — Завидно стало, как это я, потомственный домовик, в собственном доме увидеть призрака не могу, а зверушка, волшебством созданная, может? Вот и заспорил, а там, в пылу, думать-то некогда было.
— Не кори себя, — возразила Вереда. — Я должна была подумать об этом с самого начала. Виновата я…
— Будет вам, будет, — успокоил Сударый подавленных товарищей. — Все кончилось не так уж плохо. И потом, если разобраться, так и моя вина есть: надо было выслушать тебя, Вереда, никуда бы я не опоздал. И хватит об этом, а то Персефонию будет неловко, если он узнает, что единственный ничем не провинился перед Нышком. Кстати, откуда такое необычное имя?
Вереда пожала плечами:
— Само придумалось, как только я его создала. Он весь такой…
Она попыталась жестом представить обличье своего любимца, его, если угодно, нышкообразность, но успеха не добилась. Единственное — у Сударого возникло впечатление, что Нышк весьма упитан, а может, у него просто круглые уши. Переплет мудро заметил:
— Не пора ли их друг другу представить?
— В самом деле, что же я, — всплеснула руками Вереда и вынула из стола коробочку. Приоткрыла, улыбнулась, заглядывая внутрь, и позвала: — Выходи. Познакомься с Непеняем Зазеркальевичем.
Сударый на миг забыл о «призрачной угрозе». Обитатель коробочки давно уже стал своего рода традицией ателье, его тайна была неотъемлемой частью жизни, и расставаться с ней было даже немного жаль…
Впрочем, жалеть пришлось недолго.
— Ну что такое? — спросила Вереда, обращаясь в глубь коробочки, и покачала головой: — Извините, Непеняй Зазеркальевич. Нышк очень стеснительный, к тому же так переживает свою неудачу…
— Познакомимся, когда наш герой будет готов, — сказал Сударый.
Как бур геолога вонзается в грунт, извлекая фрагменты породы, так голос Переплета ввинчивался в сон и вытягивал фрагменты мыслей:
— Вставать пора, Непеняй Зазеркальевич… Непеняй Зазеркальевич, вы пораньше встать хотели… Непеняй Зазеркальевич, уже шестой час…
— Ага. Угу, — бормотал Сударый, искренне силясь подняться, но получалось у него только натянуть одеяло на голову.
Внезапно правая рука его оказалась вывернута, так что Сударому пришлось сесть на постели. Глаза еще толком не раскрылись, а левая уже метнулась, заставляя соперника снять захват. Непроизвольно всхрапнув напоследок, оптограф тут же перешел в наступление — правда, ничьей шеи там, куда потянулась рука, не оказалось. Приподняв правое веко, Сударый понял, что перед ним не Персефоний, а Переплет, выдвинул ногу из-под одеяла, сделал подсечку и встал.
Только тут он более-менее проснулся и сообразил, что происходит.
— О, Переплет… извини. Я думал…
— Знаю, знаю, я так и понял, что по-другому разбудить вас не получится, — проворчал домовой, поднимаясь с пола и потирая поясницу. — Привычка, понимаю. Однако уже десять минут шестого, а вы в пять встать хотели.
— Да. Большое спа-а-а… — Сударый усилием воли подавил зевок. — Спасибо, что разбудил. А где Персефоний?
— Не знаю. Нет его.
— Странно. Видно, задержался в подотделе. Вот досада…
Хотя Сударый работал по поздней ночи и совершенно не выспался, в себя он пришел довольно быстро. Сказывались ежеутренние тренировки — тело само просило движения, и он позволил себе пять минут позаниматься с рапирой, окончательно взбодрившись. Потом умылся, накинул халат и отправился в лабораторию, попросив Переплета принести туда крепкого чаю и кусок хлеба с маслом.
— Что, Персефония все нет? — спросил он, когда домовой поставил рядом с ретортами дымящуюся кружку и блюдце.
— Нет.
Периодически откусывая от бутерброда, Сударый взялся за составление эмали. Все расчеты, реактивы и чары были заготовлены вчера, так что дело спорилось, к началу восьмого Непеняй Зазеркальевич управился и в одиночку. Однако отсутствие упыря тревожило все больше.
— Вереда пришла, — сообщил, заглянув в лабораторию, Переплет.
— А Персефоний?
— Нет. А Вереда говорит, там что-то важное у нее, просит выйти.
— Две минуты, — ответил Сударый.
Выждав необходимое время, он вынул пластины из раствора и поместил на сушилку. Через четверть часа их можно будет укладывать в кофр. Теперь нужно подготовить оптокамеру… Ах, Персефоний, где тебя носит?
Он вышел в приемную:
— Доброе утро, Вереда… Что случилось?
Девушка была явно взволнованна.
— Непеняй Зазеркальевич! Я тут столкнулась на пороге с курьером…
Она протянула Сударому конверт, который мяла в руках. На печати красовались щит и меч — символика полиции. Неприятное предчувствие кольнуло оптографа. Он вскрыл конверт и пробежал глазами по строчкам. Это было извещение из полицейского участка о том, что отпущенный на поруки упырь Персефоний, за которого Сударый взял на себя гражданскую ответственность, арестован за нарушение общественного порядка.
— О господи… Я в полицию!
Сударому повезло перехватить на углу извозчика, и уже через десять минут он взбегал на крыльцо массивного здания из красного кирпича, нервно сжимая правую руку, которой не хватало забытой второпях трости.
В кабинете, устланном затоптанным зеленым ковром, находились двое полицейских надзирателей. Один сидел за дубовым столом, другой стоял рядом и что-то говорил. Когда он обернулся навстречу вошедшему, Сударый узнал Неваляева.
— Хорошо, что вы не промедлили, Непеняй Зазеркальевич, — сказал он. — А то я уже сдал дежурство и домой собирался.
— Могу я узнать, что произошло?
— Конечно, для этого мы вас и позвали. Нынче ночью случился еще один акт… хулиганства. Ваш подопечный был задержан в пятом часу утра за участие в уличных беспорядках, а именно за драку со студентами Спросонского агромагического училища.
— Ничего не понимаю. Говоря об акте хулиганства и драке, вы, кажется, подразумеваете разные вещи — так какая между ними связь? И в чем именно виновен Персефоний?
— Подробностей мы пока и сами не знаем, будем разбираться. Вот, взгляните, тут требуются ваши подписи.
Он выложил на стол две бумаги и пододвинул Сударому перо с чернильницей.
— Что это?
— Как лицо, несущее гражданскую ответственность, вы должны засвидетельствовать, во-первых, что задержание вашего подопечного совершено на законных основаниях и, во-вторых, что условия содержания под стражей соответствуют установленным нормам.
— Могу я сначала повидаться с Персефонием? — спросил Сударый, отдернув руку от пера.
Мытий Катаевич невесело усмехнулся.
— А вы, никак, обман подозреваете? — сухо поинтересовался второй полицейский.
— Нет, нисколько. Просто я пришел не ради подписей, а ради Персефония и хотел бы сначала повидаться с ним. Вы проводите меня?
— Что ж, разумное требование, — согласился Неваляев и вынул из стола ключи. — Идемте.
В конце глухого коридора имелись три окованные сталью двери с зарешеченными окошками, обрамленными литыми серебряными полосками, с щедрой россыпью магических печатей вокруг замков. За одной из них слышались голоса, но Неваляев шагнул к дальней.
— Камера занята, — пояснил он. — Содержать господина упыря вместе со студентами, разумеется, невозможно, поэтому пришлось разместить его в карцере.
Загремели ключи, тяжелая дверь открылась, и Сударый шагнул в тесную каморку с голыми стенами, где единственным предметом мебели был топчан. Остро пахло дезинфекцией.
Увидев Сударого, Персефоний резко сел на топчане и почему-то потупился.
— Здравствуйте, Непеняй Зазеркальевич, — сказал он, медленно поднимаясь.
— Персефоний, что случилось?
— То, чего и следовало ожидать, — проворчал упырь, искоса глянув на Неваляева. — Извините, что так подвел вас, да, видно, не судьба от бродяжьей жизни избавиться…
— Ты мне это брось, — посуровел Сударый. — Лучше расскажи все по порядку.
— Я уже пять раз рассказывал, — вскипая, махнул рукой Персефоний. — Ну что, иду из подотдела, слышу крик: «Люди-нелюди, помогите!» Бегу. Там в подворотне кикимора какая-то бьется, ах, мол, загрызли, а сама за ухо держится. Я ее успокаиваю, и тут появляется толпа юнцов и давай меня мутузить! Ну что мне, столбом было стоять? Еще ухогрызом обозвали… Понятно, и я пару носов расквасил.
— Так за что именно арестован мой подопечный? — спросил Сударый у Неваляева.
— Я уже говорил, что господин Персефоний задержан за участие в беспорядках, — терпеливо объяснил тот. — Никаких обвинений ему пока что не предъявлено и, насколько я могу судить, предъявлено не будет.
— Тогда зачем ему находиться здесь?
— Таковы правила. Существует определенная процедура дознания, мы обязаны ее придерживаться. Если все действительно происходило так, как свидетельствуют ваш упырь и господа студиозусы, а также пострадавшая кикимора, завтра-послезавтра мы всех отпустим.
— Буква закона? — хмуро осведомился Персефоний.
— Именно. А как же вы думали? — не без вызова ответил Мытий Катаевич и скрестил руки на груди. — Дух и буква закона важны в равной мере. Если бы мы руководствовались только духом, вообразите, к чему бы это привело?
— К тому, что всем пришлось бы тратить меньше времени, — сказал Персефоний, однако глаза отвел, и Сударый понял, что упырь сам не верит в свои слова, а спорит единственно из упрямства.
Понял это, кажется, и Неваляев.
— Это приведет к тому, что закон будет толковаться каждым его служителем в соответствии с личными вкусами. И что бы стало тогда с законом? Если мы, полицейские, не будем строго его соблюдать, нас перестанут уважать, а можете вы себе представить общество, в котором слуги закона не пользуются уважением? По-моему, такое возможно только в фантастической литературе.
— Тут нечего возразить, — сказал Сударый. — Что ж, неприятно, но, кажется, ничего страшного. Ведь это не скажется на дальнейшей судьбе Персефония?
— Повторяю, если все действительно происходило именно так, тогда, естественно, никаких последствий для отпущенного на поруки не будет.
— Значит, ничего страшного не случилось. Что ж, мне нужно возвращаться в ателье, а ты наберись терпения, Персефоний.
Когда они с Неваляевым возвращались, из-за дверей общей камеры грянуло: «Вот стою, держу весло». Студенты пели кто в лес, кто по дрова, но весело и с чувством. Надзиратель покачал головой.
В тусклом свете пригашенных кристаллов, освещающих коридор, Сударый заметил, что один глаз у надзирателя поблескивает сильнее, и догадался, что это эффект небольшого косметического заклинания.
— По крайней мере, вы верите, что Персефоний ни в чем не виновен? — спросил он.
— Разве вы еще не поняли, что мое личное мнение на этот счет не имеет никакого значения? Эмоциям нет места в полицейской работе. Только факты и улики. Остальное — удел детективных рассказов.
— А интуиция разве не играет никакой роли?
— Почему же, играет, — усмехнулся Неваляев. — Только ее к делу не пришьешь и в суде не представишь. Интуиция указывает только направление поисков, а существо дела составляют факты.
— А что подсказывает ваша интуиция в деле Ухокусая?
— Как-как вы его назвали? Ухокусай? Забавное словечко. Интуиция подсказывает мне, что, пока не будут обнаружены достоверные факты, дело с мертвой точки не сдвинется.
— А что вы думаете о причастности призрака Свинтудоева?
— Боже мой, ну зачем вам это нужно, Непеняй Зазеркальевич? Вы ведь ученый, чародей с дипломом, что вас-то могло заинтересовать в этих досужих сплетнях? Неужели так сладок запашок скандала?
Сударый не стал отвечать. Говорить о том, что призрак обосновался в его доме, не имело смысла, по крайней мере, до тех пор, пока не найден способ убедительно доказать его присутствие. Прав полицейский, нужны факты и улики! А пока интерес оптографа и правда очень похож на обывательское любопытство.
Впрочем, Свинтудоев занимал его теперь гораздо меньше Персефония, так что Сударый даже удивился в первое мгновение, когда, дойдя до дома, увидел перед крыльцом сани. Потом чуть не хлопнул себя по лбу: ну конечно, упырь вчера заказал извозчика, чтобы ехать на ковролетку! Он подошел к недовольному вознице, кутавшемуся в овчинный тулуп до пят.
— Надеюсь, вы не очень долго ждете?
— Да так, того… — последовал ответ, несмотря на видимую неопределенность, вполне определенный.
— Уж извините за простой, возникли непредвиденные обстоятельства. Обождите еще пару минут, — попросил Сударый.
— Отчего ж… — проговорил извозчик тоном, полным самого фальшивого смирения.
Вереда и Переплет встретили Сударого встревоженными расспросами.
— Бояться нечего, — успокоил он и, не раздеваясь, только поставив трость на подставку, коротко пересказал случившееся. — Жаль, конечно, но поездку придется отложить. Я сейчас съезжу на ковролетку, скажу, что заказ отменяется…
— То есть как так — отменяется? — спросил домовой.
— Один я не справлюсь. Можно, конечно, нанять носильщика, но мне бы очень не хотелось доверять оборудование постороннему разумному. Опять же съемку следует производить как можно быстрее, а значит, мой ассистент должен знать, что делает…
— Да как же… Это ведь нельзя отменять! — воскликнул Переплет. — С этим Ухокусаем нужно кончать как можно скорее! Да вы понимаете ли, что это такое, если мне, домовому, в своем собственном доме страшно находиться? Нет, говорите что угодно, а так нельзя…
Сударый в задумчивости потер подбородок. Случай с Персефонием он принял гораздо ближе к сердцу, чем проделки Ухокусая. С одной стороны, потому что успел привязаться к упырю, а привод в полицию мог обернуться для отпущенного на поруки серьезными последствиями. Но была, наверное, и вторая причина: призрак пока что не дотянулся до ушей Сударого и в какой-то мере оставался для него понятием отвлеченным. Остальные уже пережили ужас встречи со сверхъестественным.
С испугом Переплета нельзя не считаться. Действительно — каково это для домового? Должно быть, то же самое, что для человека обнаружить, что он боится собственного тела…
— Нечего думать, я поеду с вами, — сказала Вереда и принялась наматывать шарф. — Переплет, ты ведь присмотришь за ателье?
— Со мной — в Храпов? — поразился Сударый. — Помилуй, Вереда, мыслимо ли барышне отправляться в дальнюю дорогу с посторонним мужчиной? Как это будет выглядеть?
— Это будет выглядеть так, что барышня помогает тому, кто нуждается в помощи. А если кто-то увидит что-то неприличное, так, значит, он сам неприличный…
— Нет, погоди, Вереда, — сказал Переплет. — Тебе все равно тяжело будет таскать вещи. Лучше я сам поеду.
— Ты? Домовой?
— А чем домовой хуже барышни?
— Это что значит «хуже»? — насторожилась Вереда.
Чтобы не дать разрастись двусмысленности, Сударый быстро сказал: